Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Она совершенна! – восхитился Тезей.

– Не вполне, есть еще, что отгранить, – лукаво улыбнулся Одеон.

– Она совершенна, – не согласился молодой царь, не отрываясь взглядом от танцовщицы.

– Язык подрезать, – все так же улыбаясь, сказал Одеон.

А когда Пракситея закончила танец, позвал ее:

– Выпей с нашим царем из одной чаши, плясунья.

– Что!

Пракситея повела рукой так, словно уже держала чашу. И чаша с вином тут же в ее руке появилась. Озорно глядя на вставшего рядом Тезея, Пракситея осторожно, кажется, одной струйкой, не отрываясь, влила в себя треть чаши и протянула оставшееся молодому царю. А когда Тезей выпил и свою долю, танцовщица приникла к его губам своими губами, еще мокрыми и терпкими от вина.

– И как тебя сюда муж пускает! – рассмеялся Мусей, который, видно, не раз встречался с искусной плясуньей.

– Как бы он меня не пустил, – Пракситея сверкнула глазами, – ему самому надо меньше шляться по винным притонам да цирюльням. Мой оболтус только туда и знает дорогу. А где дорога на рынок, никак не отыщет, бедняга.

– Зачем ему рынок, – подзадоривал Пракситею Мусей, – ты из храма всегда принесешь кусок-другой.

– Вам, мужчинам, не угодишь, – не осталась в долгу танцовщица. – Я сегодня подала ему пару яиц... Мягких... как задница. Так ведь ворчит.

– Хотел бы я посмотреть, как он ворчит на тебя, – заметил Эвн, – ты ведь какой крик в ответ задашь.

– А чего нам голос-то укорачивать. Мы, дочери Афин, свободные женщины. Только царя нашего и слушаемся.

И Пракситея окинула Тезея таким откровенно зовущим взором, что он спиной почувствовал на себе недовольные взгляды Герофилы и Лаодики.

– На все-то ты можешь ответить, – укорил танцовщицу Эвн.

– Нам, женщинам, известно и как Зевс с Герой поженились, – ответила она, прибегая к пословице. Повернулась и ушла к своему столу.

– Эти плясуньи такие несуньи, – рассмеялся Мусей.

– На Крите не очень-то унесешь, – заметил Тезей.

– И в Египте, – сочла нужным сказать Герофила, – о таком мало кто подумает, чтобы из храма домой что-нибудь нести... Правда, земля там повзрослее будет, – добавила она.

– Темные мы, темные еще, – признал, нисколько не огорчаясь, Мусей.

И пиршество продолжалось. И опять гремела музыка. Два танцора показывали свое искусство. Один, пританцовывая, высоко подкидывал мячик, сшитый из разноцветных кусочков ткани. Другой – в пляске же – ловил его. Задача заключалась в том, чтобы каждый плясун ловил мячик на самой высокой точке прыжка. Это юношам удавалось, вызывало одобрительный гул застолья.

Вино лилось, шум веселья нарастал. И вот уже Мусей, схватив два ножа, быстро и искусно выстукивал ими по столу, словно кимвалами. Кто-то из мужчин вскочил на стол, где сидели артисты, встал на голову и принялся вытанцовывать ногами в воздухе.

– Эвоэ! – выкрикивал кто-нибудь.

– Эвоэ! – в ответ гремело застолье.

Утром, когда речь зашла о Герофиле и ее самосском и кларском браках, Лаодика сказала Тезею:

– Она устраивает свои дела, продвигаясь к цели.

Поначалу Тезей внутренне воспротивился такому умозаключению Лаодики, однако, оставшись один, уловил в нем определенную практичность женского ума. И это показалось ему интересным. К Герофиле такое как бы и не относилось: он не судил ее. Про себя же Тезей понял, что поглощающее его чувство к Лаодике пропало, превратилось в ощущение спокойной близости, какая бывает по отношению, может быть, к сестре. И впрямь, Герофила выполнила обещанное. Она освободила Тезея от Лаодики.

Выполнил свое обещание и Менестей. Он привел в мегарон Акрополя к Тезею Клеона. Заодно постарался, чтобы Мусей и Одеон тоже были при этом, желая продемонстрировать этим двоим, что он способен действовать, что язык у него во рту не какая-нибудь рыбина, плещущаяся в теплой посудине.

Впрочем, внешне Менестей держался так, словно нет у него тут ни особенных знакомых, ни родственников, а просто сопровождает он драгоценного Клеона, заботясь, чтобы не запутался здесь этот бесхитростный и не оцененный еще по достоинству человек. Клеон же, попав в обширный царский мегарон, как ни старался обрести невозмутимость, то и дело внутренне вздрагивал, глаза его то натыкались на колонну, то промахивались, не долетая взором до непривычного далека стен, то словно разыскивали что-то по полу.

Приступил к беседе Тезей, дав гостю несколько освоиться в обстановке:

– Мне показалось, Клеон, что ты заранее готов воспротивиться любому новшеству, от кого бы оно ни исходило.

– Не любому, – не согласился Клеон.

– Чего же твоя душа не принимает?

– Когда собираются рушить порядки, к которым народ привык, – запальчиво ответил защитник народа. – А при твоем народовластии, – он подчеркнул голосом слово "твоем", – каждый отвечает сам за себя. И нет единства. Это выгодно только ловким. Чтобы твоими черепками голосовать, придется разбить сосуд отеческой справедливости.

– А ты хотел бы, чтобы всякие десять дней приносились жертвоприношения за государственный счет: народ пирует, получает мясо... Так? – вклинился тут Мусей.

– По-твоему, одним все, другим ничего, – зло сверкнул глазами на него Клеон. – Пусть и дальше жены твоих друзей сливки переводят на благовония?

– А твои друзья сложат ручки, – не унимался Мусей, – и будут ждать подачек.

– Сейчас, при нашем Тезее, я не стану тебе отвечать, насупился Клеон, я отвечу тебе не здесь, а среди народа.

– В улей язык надо всовывать с опаской, – поддержал Мусея Одеон.

– Ладно вам, – остановил их Тезей. – Есть правда в твоих словах, Клеон. И жертвоприношения нужно приносить за счет государства... И не только. Но пусть для богов и для народа постараются и те, кто состоятелен... При этом ведь в городе все равно не получится, как в семье. Чтобы в любом разе признавали друг друга. В городе мы встречаемся чаще, как чужие. Видишь. Даже спорим, не соглашаемся.

– Я за народовластие, Тезей, – сказал Клеон, уже не повышая голоса. Но чтобы... оно было, как есть, чтобы ничего нового не вводить.

– И ремесла не вводить, и кораблей не строить? Рыбацкими лодками вовек обойдемся, чтоб только у своего, наиближайшего берега плавать?

– Но зачем нам много чужого? – Опять загорячился Клеон. – Скоро наши богачи станут вывозить себе врачей из Египта, а кормчих из Финикии. Уже сейчас, если продавец говорит не по-гречески, мы готовы на рынке за его безделушки платить втридорога. Бездельники заполняют ими свои дома – глядят не наглядятся. На улицу к людям их потом не вытянешь.

– Гордецов много развелось, – Менестей счел нужным согласиться с Клеоном.

– Сидят по домам, на площадь, и правда, не вытащишь.

– Большего гордеца, чем Клеон, еще поискать надо, – хмыкнул Одеон.

Клеон этого словно бы и не расслышал.

– На улицу выйдешь, так всякий раз на метека наткнешься, – проворчал он. – Этим дома не сидится. Есть ли в других греческих городах столько приезжих?

– Метеки нужны. Для развития всяких ремесел и морского дела, – сказал Тезей.

– Вот они и прокоптили Священную дорогу на въезде из Колона в город, стоял на своем Клеон. – Нашу Священную, – опять повысил он голос.

– Спокойней, Клеон, спокойней, – заметил своему товарищу Менестей, здесь все свои. Мы не среди метеков.

– Я не против чужих, – сбавил голос Клеон, – пусть будут те, кого мы сами делаем своими, кого сами себе привозим, и они становятся, как наши, домашние... У тебя во дворце, Тезей, вон сколько домашних. Они и ткут, и пищу готовят, и охраняют.

– Этих у меня хватает, – усмехнулся Тезей.

– А кто пасет твои стада, – продолжал рассуждать Клеон, – тоже твои люди. Ты заботишься о них, и они тебя славят, как бога.

– А те? Кто сами приезжают? Тех ты на порог не пустишь? – спросил Мусей. – И даже священный закон гостеприимства не для них?

– Пусть ищут друзей в своей стране, – надменно ответил Клеон.

Поскольку беседа разлаживалась, не принимая нужного направления, Менестей взял инициативу на себя.

– Друг Клеон, ты не только народный заступник, ты ведь и знаток человеческих душ. Посмотри вокруг, где былые нравы? Каковы нынче люди? Ведь ни клятв, ни богов не признают... Один болтлив, как ласточка, другой такой скряга, что сандалии надевает только в полдень, когда земля становится нестерпимо горячей, третий каждый день бегает проверять пограничные столбы на своем наделе, не подвинул ли кто. И я его не осуждаю. Зазеваешься, так и подвинут. Проклятые кабатчики недоливают вино. Женщины с помощью трубки обруча для прически тайком от мужей посасывают вино из кувшинов. Слышал я даже о таком гордеце, который, собираясь в гости, шлет вперед себя человека, чтобы тот, видите ли, объявлял о его приходе... Я бы мог тебе перечислять и перечислять... Нет прежних благодетельных нравов, повторяю. Нет их... Мы с тобой ведь не однажды толковали об этом. Теперь с людьми, как с детьми, надо, расшалившимися безмерно. Вот Тезей хочет, чтобы народ сам выбрал себе наставников... Следишь за моей мыслью? А кому же быть среди наставников, как не тебе... Правда, Тезей?

– Надо подумать, – кивнул Тезей.

– Вот видишь, друг, – Менестей опять повернулся к Клеону, – и ты больше сможешь сделать для народа.

– Не получится ли, что я задеру голову быку, чтобы подставить его под нож, – продолжал сопротивляться Клеон.

– Я хочу согласия между людьми. И такого, какое они сами бы установили, – сказал Тезей.

– Вот видишь, друг, высокая должность у тебя будет..., – не отступал от своего и Менестей.

– Я подумаю, – сдался Клеон.

– Мы подумаем, – подхватил его согласие Менестей.

– Думайте, думайте, – произнес Тезей, отпуская их.

Когда гости ушли, Мусей поморщился:

– Конечно, из подмышек этого Клеона не несет родительскими козлами, однако... упрям, как козел.

Одеон понимающе рассмеялся.

– С вами тоже не очень-то договоришься, – охладил своих сподвижников Тезей.

После переговоров он собирался отправиться в ремесленный пригород Афин, туда, где, по словам Клеона, метеки закоптили Священную дорогу.

– Я с тобой, – попросилась Герофила.

– Это не храм Диониса, не станет ли скучно, – засомневался Тезей.

– Разве они не такие же, как я, – не согласилась пророчица. – Я ведь и купец, который развозит песни, и мастер, который эти песни создает. Мы демиурги, приносящие пользу всем.

Район ремесленников, куда они направились, коптил своими печами не одну, а сразу три дороги, делившие его на части. Кроме Священной дороги, огибающей Афины и ведущей в Элевсин, отсюда же прямо на север уходила дорога в Колон. Самая широкая из трех и тоже священная, поскольку по ней можно было пройти к древнему алтарю Прометея, третья, – на восток, к морю. На каждой из частей этой триединой территории ремесленники на чем-либо специализировались. На одной преимущественно располагались гончары. На другой – кузнецы. На третьей – столяры и плотники. И все эти производственные участки оставляли, на первый взгляд, впечатление запущенности, даже раззора, как после нападения на природу и землю, совершенного словно прямо с небес. С одной стороны их подпирали жилые постройки уже собственно города, с другой – уходили на северо-запад сельские пригороды с оливковыми рощами, прикрывающими собой реку Кефис. А посередине – захламленное пространство с неряшливыми кучами глины, с печами, торчащими, как на свалке, тут и там, то прямоугольными, то неуклюже округлыми, с холупами-времянками, слепленными или сколоченными из чего ни попадя, или попросту с землянками – с накатами крыш. Черно-серый шлак, грязные стружки, дымы, носимые ветром... Странно, что Тезей, отправляясь в Марафон на поиски критского быка, тогда как-то и не заметил всего этого.

Здесь мало кто жил, здесь перемогались по ходу работы.

Правда, был тут островок и вполне обихоженный. И дом добротно и размашисто стоял на нем. И лавки, крытые, с подсобными помещениями, образовывали некий намек на улицу. Дом принадлежал афинянину Дрону. Хотя имел он дом и в сам м городе, но его городское жилище было и меньше здешнего, и гости тут у него селились, приезжавшие с островов или даже из-за моря. Гости с зерном. С редкими тканями, с благовониями. Останавливались здесь, у Дрона, те, у кого в городе не находилось гостеприимца. Тут же в лавках и торговали. Торговали в основном оптом. Продавали то, что не успели сбыть в афинской гавани Фалере. При очередном заезде гостей сюда приходили покупатели не только из города, но и из поселков вокруг него. Зерно не отмеряли мерами, а взвешивали на весах, изготовленных Дроном. Они были очень просты и, благодаря своей наглядности, вызывали доверие, правда, смешанное с непосредственным всякий раз удивлением. На столбе Дрон укрепил подвижную палку. На короткий ее конец с помощью крюка вешался куль с зерном, а по длинному ее концу, размеченному делениями, перемещался грузик с дужкой.

Сам Дрон изготовил эти весы, чтобы взвешивать сетки с хлебом, выпекаемым его домашними пекарями. Булки продавались поштучно. Взвешивал Дрон хлеб для себя, чтобы знать вес дневной выпечки. И готовили у него булки не как у других, где все делалось на одном столе, а на нескольких, соответствующе расставленных. Как только приносили муку от жернова, который крутил передвигающийся по кругу осел, ее просеивали на определенном столе. Больше здесь ничего не делали. Месили тесто – по соседству. И месил тесто у Дрона тот же осел, который вертел жернов. В большой чан опускалась деревянная чушка с выступами. Или зубьями, кто как назовет. К ней сверху прилаживалась жердь, с помощью которой, ходя по кругу, осел вращал чушку, и тесто месилось. Придумал это, конечно, Дрон. Очень он был хитроумным. У него даже медная птичка пела. И почему-то с помощью воды. Дрон заливал воду в трубку около птички. Птичка начинала петь. Но когда к ней поворачивалась сидящая рядом и тоже медная сова, певунья испуганно замолкала.

За отдельным столом подлиннее сидели (греки вообще по возможности все предпочитали делать сидя) двое прислужников – они лишь формовали булки. И еще один возился у печи. Все раздельно, и никто никого не задерживал, работали быстро.

Дрон часто говорил об искуснике Дедале, помогшем, кстати, Тезею на Крите выбраться из Лабиринта. Говорил с нехорошим недоумением. Недоумевал по поводу богов: чего только и в кого только боги ни вкладывают. Дедала Дрон считал недобрым.

И еще одно важное обстоятельство связано с Дроном. Он был вечным поручителем. Он поручался перед заказчиками, да и вообще перед всеми афинянами за новых ремесленников, перебиравшихся сюда, в Аттику, и собиравшихся тут осесть. Поручался и за молодых местных мастеров, если им впервые предстояла сложная работа.

К Дрону и направились Тезей с Герофилой. Во-первых, Тезей решил разобраться, что же такое ремесленный район города, вытолкнутый за его пределы. Или – не пропускаемый за черту священной границы Афин, хотя из-за новых построек стала она не столь строгой, как раньше. Вытолкнутый или непропускаемый, – в сущности, одно и то же. В самом деле, коренных горожан, например, афинских гончаров с их печами, вечно жаркими и дымящими, по-соседски, намеками или с простоватой женской прямотой – "Вот расчадился-то, циклоп прокопченный" – методически изгоняли из города, словно из дома расшумевшегося пьяницу. Пришлых же ремесленников старались и не приваживать к дому. Если и селились они в самих Афинах, то чаще всего в убогих пристройках, в углах. Да еще за хорошую плату, которую истинный горожанин к тому же брал так, словно благодетельствовал пришельца. Но в любой момент мог и выставить на улицу его пожитки, забрать выданные прежде жалкие, в пятнах, штопках и вмятинах раскладные кушетки и кухонные горшки, что соответствовало отказу в предоставлении крыши.

Во-вторых, Тезей хотел посоветоваться с Дроном на предмет строительства нового храма Диониса.

Строительству нового святилища Дрон обрадовался.

– Это, знаешь, сколько молодых людей можно научить работе и разным ремеслам, – сказал он.

Пока Герофила и Тезей говорили с Дроном, кто-то из ремесленников пришел к нему за хлебом, кто-то прибежал, чтобы посмотреть на гостей вблизи. Скоро люди потянулись сюда со всей округи. Один сукновал примчался, едва выскочив прямо из короба, где чистил одежды клиентов, с ногами почти по колено в еще непросохшей глине.

Целая толпа образовалась близ дома Дрона. Кто-то из гончаров, не разобравшись, принес с собой образцы чаш, сосудов и кубков, примериваясь нельзя ли чего продать. Кто-то без всякой торговой мысли захватил с собой свои изделия, чтобы только блеснуть перед высокими гостями. Получилась целая выставка. Герофила шумно восхищалась, брала в руки то бокал, то глиняную фигурку. Потом отошла, посмотрела со стороны и сказала:

– Керамики.

Никто ничего не понял. И Тезей не вполне догадывался, куда клонит Герофила. Спрашивать у священной гостьи, о чем она и какое, может быть, азиатское слово употребила, не решались. Один Дрон поинтересовался:

– Это по-какому?

– Если хотите, то по-аттически, – опять загадочно, уже явно подчеркивая голосом некий смысл, – ответила Герофила.

– Керам, – добавила она, помолчав, – сын Диониса и Ариадны. Да благославит всех вас бог Дионис. Сдается мне, что у этого места будет свое название.

На легкомысленного сукновала, видимо, пророчица произвела меньшее впечатление, чем на других. Ему таскаться повсюду с собственными соображениями, словно с игрушками, было способнее, – что там слушать других.

– Поговаривают, что сынишка-то бога более на Тезея смахивает... дурашливо брякнул он.

Все дружно загоготали. Однако Герофила, став серьезной, не разделила внезапного веселья. Она обвела смеющихся строгим взглядом жрицы, и гогот затих. Опасно дразнить богов.

Вдруг пророчица улыбнулась:

– Может быть, и Тезея.

Смех снова возник в толпе, но пролетел над нею осторожно и быстро стих.

– Ты, Феокл, словно еще до весны хочешь крапивы нащипать, – Дрон одернул все-таки сукновала. – Так и тянет тебя забежать вперед... Мастера, обратился он к своим сотоварищам, – Тезей собирается ставить храм Дионису. Что скажете?

– Где? – спросил кто-то. – Здесь?

– Нет, – отрицательно помотал головой Тезей, махнув в сторону городских домов, – рядом. Почти здесь. Прямо у вас – грязновато для бога.

– Неумытый Керамик, – пошутили в толпе.

Так у района ремесленников, действительно, появилось название.

– Вот, вот, в грязи живем, а надо прибраться, – повысил свой голос Дрон. – Рядом с храмом стоять будем.

– Вы же все умеете, вы – такая сила, – добавил от себя Тезей.

– Сила... – повторил сукновал Феокл и даже крякнул. – Крышку-то на кипящем горшке тоже сила подбрасывает, да как ее взять, эту силу.

Босоногий сукновал был исконным афинянином. Но сейчас он имел в виду даже не себя и таких, как он, или не столько себя, сколько бесправных своих товарищей по ремеслу.

– Храм строят все вместе, – выделился еще один голос из толпы, – и каменотесы, и пильщики, и позолотчики. Никто не спрашивает: чужой или свой. А в жизни...

– Надо назначить срок, после которого человека принимают в полис, добавил кто-то.

Вс это выкрикивали метеки. Полноправные мастера-афиняне помалкивали, но и против не выступали.

– Есть мысль. Те, у кого в городе нет настоящих домов, стройте их тут вместе с мастерскими. Хватит жить в здешних норах и ютиться по углам в Афинах, – предложил Тезей.

– Если в городе не хватает места для мастеров, они сами должны его расширить, – добавила Герофила.

– Я же всем, чем могу, буду вам способствовать. Керамик для царя станет его землей. И пусть над ней не скудеют заботы бога, – сказал Тезей.

– Эвоэ, Дионис! – раздались голоса. – Здоровья тебе, Герофила.

На прощание Дрон заверил Тезея:

– Мы тебя поддержим во всем.

На обратном пути Тезей спросил Герофилу:

– Про Керамик ты сама придумала или это можно рассматривать как пророчество?

Герофила рассмеялась:

– А чем это не пророчество... иногда трудно отличить пророчество от хорошей мысли.

И помолчав, вдруг вздохнула:

– И уж всякому доступно пророчество о том, что нам скоро с тобой расставаться.

Третья глава

С приездом Герофилы братья редко оставались один на один. Когда такой момент выдался, Тезей сказал Поликарпу:

– Я постараюсь ввести в Афинах культ Афродиты Небесной.

– Хочешь приучить своих афинян к культу для избранных, – улыбнулся тот.

– Избранных только и можно объединить по-настоящему.

– Слышу речи Герофилы... Однако твои палконосцы лучше понимают народную Афродиту.

– Афродита площадей, это доступно всякому, – возразил Тезей.

– Но и понятно.

– Поликарпик, общее и так есть у всех... Говорить об этом каждому, все равно, что обманывать... Ему это и без тебя доступно. Тут не надо ума, чтобы понять друг друга.

Эта мысль Поликарпу понравилась. Ему ведь тоже было свойственно увлекаться. Однако он опять возразил, скорее, правда, для того, чтобы уточнить сказанное Тезеем.

– Понятное всем без труда тоже объединяет.

– Делает одинаковыми, Поликарпик. Слепляет в комок, а не собирает.

– А знаешь, – дал себе свободу и Поликарп, – Герофила во многом права... Глядя на нее, я вообще думаю, что женское стоит в начале всех начал... Оно первично. Мировая душа, откуда все пошло, обязательно женственна.

– Тогда мы-то с тобой что такое?.. Откуда взялись, Поликарпик?

– От нее же, – уверенно заявил младший брат. – От нее отделился Дух... Она произвела его из себя.

– Родила, значит...

– Конечно, – продолжал Поликарпик, все более увлекаясь. – И Дух возник для труда. И теперь уже существуют два начала. И томятся они друг без друга.

– Ты рассуждаешь сейчас, словно пророк.

– Да, – остановился Поликарп, – пожалуй... Послушай кто нас сейчас со стороны, подумают, что мы с тобой сумасшедшие.

– Это про тебя подумают, Поликарпик, – рассмеялся Тезей, – я сейчас только слушаю.

– Герофила бы сказала: пусть думают...

И Поликарп, который не мог так сразу спуститься с неба на землю, продолжал свое:

– Может быть, оттого, что нас так много, мы ничего не можем наладить? вздохнул он. – Представь, во времена Крона людей было мало, и задачи были проще. И любили они друг друга естественно, как душа любит душу. Оттого и говорили про них: золотой век. И тогда не было обыденного, – воодушевляясь, продолжал он.– Обыденное появилось тогда, когда группы людей стали отделяться друг от друга. Пространства, образовавшиеся между ними, и есть обыденное.

– Хорошо говоришь, Поликарпик, – усмехнулся Тезей.

– Да... – Поликарп согласно кивнул старшему брату. – Мы с тобой, как весы. То ты опускаешь свою чашу, то я...

– Не боги мы с тобой, Поликарпик.

– Не боги, – повторил младший брат. – Ах, – вырвалось у него, – этот вечный грех творящего смертного... Творение – благо, но нам ничто не дано завершить. Так, когда уже ничего не прибавишь. Сиди, понимаешь, и любуйся.

– И оно тоже будет любоваться тобой.

– Нет, затем оно будет меняться, но только само.

– Значит, толчок все-таки нужен.

– Нужен... Вводи свою Афродиту Небесную.

Так беседовали друг с другом молодые мужчины. У женщин же состоялся иной разговор.

– Что ты собираешься делать с Тезеем? – спросила Лаодика.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что у вас произошло, не меняет твоих планов?

– Нет, не меняет.

– Значит, ты скоро уедешь?

– Да, но я оставлю здесь часть себя.

– Сама уедешь, а часть себя оставишь, – уточнила Лаодика.

– Ты хочешь, чтобы я вся здесь осталась?

– Нет, не хочу.

– Ты считаешь, что я в чем-нибудь не права?

– Нет, не считаю... Каждому свое.

– Есть ли свое у каждого?

– Ты считаешь, если кто-то сидит на месте, то он обманывается в том, что у него есть что-то свое.

– А если он у этого своего сидит, как на цепи.

– Но человеком он остается.

– Я не хочу быть таким человеком... Ты-то можешь понять. Ты бросила все и остаешься со своим Поликарпом. Но разве ты не можешь понять, что любовь это сама внезапность и сама свобода? И...И...Она подхватывает человека, но потом человек становится тяжел для нее, и она его оставляет. Нас притягивает к жизни земной, а любовь не от мира сего.

– Но мой муж находится в этом мире, потому и я нахожусь, где он.

– Можно подумать, что ты при этом не порабощаешь его собою.

– Я его и защищаю.

– От чего?

– От всего... В том числе и от того, как люди устраивают свою общую жизнь.

– Да, – по-своему согласилась Герофила, – любовь – враг этой жизни.

– Как можно судить о том, что не от мира сего?

– Об этом не надо судить. Это надо чувствовать... Ты бы подумала, почему семья – кирпич в стене общества, а любовь все-таки нет.

– Разве избавишься от текущего, передвигаясь с места на место?

– В какой-то степени... И... – Герофила улыбнулась, – на одном месте долго не любится. Привычки мешают... Передвигаясь, ты больше свободен... И любовь свободна.

– Неужто все это правда?

– Лаодика, не мне тебе говорить, что по-своему женщина менее правдива, чем мужчина. Так уж устроилась жизнь. Но зачем лгать самой себе.

– Чувство мешает лгать.

– Правильно, – согласилась Герофила, – значит, тем более: любовь может быть только свободной.

– И потому надо двигаться по этой земле?

– Вы с Поликарпиком тоже здесь долго не задержитесь.

– Но я просто следом за ним поеду... И вообще, – добавила Лаодика первоначало мира было мужским.

– Потому он такой и неустроенный.

– Он такой, какой есть.

– Вот и выходит, – вздохнула Герофила, – ты женщина, а я дева.

И Лаодика тоже вздохнула.

– Может быть, в каждой из нас дева спорит с женщиной, – предположила она.

Странно, что то и дело возражая друг другу, говоря о разном, эти две женщины прекрасно понимали друг друга.

Но надо же и голову поднять

От женского загадочного лика

К рисункам неба, где пустынно, дико

Для глаз земных, где чопорная знать

Светил о нас и не желает знать,

Не надо ей... Но, может, лишь до срока?

Ах, этих глаз земная поволока!

Попробуй у нее меня отнять.

Расплавленный, охваченный всецело

И сладостью, и жарким зовом тела...

Вот выбрался... И над тобой опять

Простор небес – пустынная дорога.

И чем тогда, скажите, ради бога,

Рожденному пустоты заполнять?

Собрались у Геры. Вроде, даже не на совет богов, а просто в гости. Просто в гости – в покои царицы бессмертных. Но повод для совета тоже был. Гера настояла-таки, чтобы Фетиде по полной форме справлялась свадьба с Пелеем. И конечно же, сам собой встал вопрос: кого приглашать. Казалось, кого захотят, того пусть Фетида с Пелеем и приглашают. Но Пелей не бог, а герой. То есть, неведомо что. Он, вроде бы, и выше человека, но в сравнении с богами – ничто... Конечно, это с одной стороны: если герой ведет свое происхождение не от тебя, а от другого бессмертного, тем более – от бессмертной. Когда же ничто (герой) имеет к тебе прямое отношение, то выясняется: не такое уж оно ничто, кровь твоя. А разве можно не считаться с твоей божественной кровью. Ну, не с кровью, так с духом, поскольку крови в тебе, существе высшем, как бы и нет. То есть, если хочешь – то есть. Когда не хочешь – нету. Тут и запутаться легко. Правду говорят: свяжешься с этими людишками, и возникает масса затруднений. Даже для богов. В теории вроде бы не должно затруднений быть, а на практике – возникают. Словно от людей всякие их нест ящие мысли, смешные желания и глупости всяческие способны передаваться бессмертным, как болезни.

Ах, какие роскошные бывают на свете глупости. И как их порой не хватает.

Впрочем, речь не только и не столько о свадьбе Фетиды. Смотри шире. Теперь богам всяческих рангов опять позволено вообще хороводиться со смертными. По трактирам их ходить без всяких божественных заданий, в постель к ним заваливаться; без всякого там тумана и золотого дождя. А то придти в гости и в постель не заваливаться. Или заваливаться не сразу. Поморочить их сначала всяческими рассказами о могучей беспечальности бессмертных, поглядеть в их ошарашенные глазенки, что хочешь, делай, и ничего тебе за это не будет. Дозволенное, правда, становится пресноватым. Даже приключения эротические. Но, во-первых, дозволенное пресноватым становится не сразу. Во-вторых, эротическое, если и приедается в общении с людьми в какой-то момент, однако спустя некоторое время опять становится притягательным. Если вообще эротическое может бессмертным надоедать. Боги подобного что-то за собой не замечали... Так что гуляй, пока можно. Ведь обратный поворот, запретительный, может случиться в любую минуту. У Зевса не залежится. В мысли царя бессмертных, конечно, если он не хочет, не проникнешь. Однако обычной божественной проницательности и не зевсового священного наития хватает, чтобы предвидеть: концу быть. Непроизнесенное между богами тоже как объявленное, чего не понять бессмертным. Подумали и – вроде посовещались.

Вслух же это не обсуждалось, вслух собирались обсудить, кого все-таки из смертных пригласить на свадьбу.

Муза Калиопа (олимпийцы собрались по-свойски, с женами и детьми) вдруг опередила всех:

– А я приглашу Орфея.

И все испортила, нарушила божественную задумчивость, небесную тишину.

– Этого-то зачем? – немедленно заупрямился покровитель искусств Аполлон.

– Сыночек он мой... И божественный певец, – скромно и счастливо объяснила муза эпической поэзии.

– Сы-но-чек, – недовольно передразнил ее водитель хоровода муз. – Этот твой сыночек твердит "Аполлон, Аполлон", а смотрит мимо меня. Словно меня и нету. Словно он имеет в виду кого-то другого. Говорит "Солнце", но видит не Гелиоса. Он и мимо него смотрит. Куда, я спрашиваю? И отвечаю. Такому богу, как я, нет труда предвидеть. – Аполлон произнес это последнее небрежно, легко и просветленно. – Он выступит против порядка, заведенного богами. Он склонен думать, видите ли, что хаос все создает. Все из хаоса выходит и в хаос же возвращается... Певческие бредни.

– Однако есть же что-то в хаосе, если посмотреть не предвзято, откликнулась Эрато, муза эротических песен и свадеб.

– Дура, кобылица парнасская, – рявкнул Зевс, который до этого довольно благодушно и даже с хитроватой поощрительностью взирал на собравшихся. Опять что ли на свадьбе через край хватила?

– Урания, астроном и математик, и та молчит, а эта..., – заметил пристроившийся к своему венценосному отцу Арес.

С недавних пор он вошел во вкус, то и дело стал выступать на божественных сборищах.

– И ты заткнись, – не внял ему отец.

Эрато сложила свои пунцовые губки в обиженный цветочек, а Арес проворчал:

– Заткнись... Забыли, как расплясались под музыку Орфея.

Он вскочил и, взмахнув руками и передразнивая, показал, как, глупо покачиваясь, боги танцевали.

– Ты тоже здорово приплясывал, – напомнила Аресу Артемида.

– Это же прекрасно, – вступилась за Орфея Амфитрида, прибывшая сюда вместе со своим Посейдоном. – Танцы, – мечтательно произнесла она, – да еще на свадьбе.

– Для свадьбы хорошо, – согласилась Гера.

– Разве я про то, – отозвался на слова жены Зевс. – Пусть приходит... Я совсем про другое.