Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Они знают, что такое оружие, Герофила, – подумав, сказал Тезей.

– Что ж, дети тоже дерутся иногда, – рассудила пророчица.

– Кто же, по-твоему, мы? – спросил Тезей.

– Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, – ответил за Герофилу Поликарп.

– И до юности тоже, – заметила Герофила. – Подростки, пожалуй.

– И уже испорчены, – добавил Мусей.

– Какими же люди дальше-то будут? – вслух подумала пророчица. – О боги, что их ждет, несчастных!

– Если внять твоим словам, Герофила, – мягко произнес Поликарп, – так и будут опираться на силу, как на трость.

– Вот именно, – обрадовалась Герофила сравнению. – ...Тебе бы тоже песни сочинять, Поликарп.

– Спой нам какую-нибудь твою песню, – поощрила пророчицу Лаодика, которой нравилось, когда Поликарпа хвалили.

– Для тебя с удовольствием, – согласилась та.

Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его:

– Не надо, я и без кифары сумею.

Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала, запрокинула голову:

Ио пэан! Воспою я опять Аполлона.

Тот его слышит, кому не чужда моя песня.

Избранность это иль просто судьба, отвечайте?

О, небеса, на земле не нашла я ответа.

Двое влюбленных лишь станут единым порывом,

С этою жизнью в единстве никак не сплетутся.

Все рассудили, и только любовь вне закона.

Будто ничья: никому и ни в чем не послушна.

Светоч зажжется, и тут же – от тьмы отделился.

Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь.

Может быть, избранность только богам и доступна.

Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен.

Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью?

И отчего не чужда она только молитве?

– Замечательно! – восхитился Мусей.

– Но можно ли так жить? – вздохнул Поликарпик.

– Тебе это, пожалуй, доступно, – сказал Тезей брату.

Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом – благодарно на Тезея.

– Я это как-то не так слышал, – встрепенулся вдруг Мусей.

– Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? – рассудила Герофила.

– Надо записывать тексты, – огорчился Мусей.

– В храмах есть чудаки, которые записывают, – заметила пророчица. – И все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему сделано, люди запомнят... Представьте, – рассмеялась она, – что всякий кто сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать всякой чепухи.

И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы.

Легко, привыкнув, повторять: "Во имя!"

Мечта прекрасна, как небесный свод.

И он не только дышит – он живет

Меж звезд... Мы тоже выросли под ними.

Почувствовать их отзвуки родными

И сделаться чужим клочку земли.

Дни дальше в русле жизни потекли,

А ты застыл в дурацкой пантомиме.

Ты, словно некий царь, лишенный власти.

Всем явленной и столь высокой страсти,

Такой понятной снова не понять.

Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?..

Здесь свой, я принимаю жизнь земную,

Но надо же и голову поднять.

Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице... И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа.

Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.

– Лаодика прекрасна,– сказала гостья, – и я пришла освободить тебя от нее.

Тезей взял факел из рук женщины.

– Зажги все светильники, какие у тебя есть, – произнесла Герофила.

Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и хотел было устроить факел в подставке на стене.

– Нет, – остановила его женщина, – у ложа, в изголовье.

Он исполнил и это ее желание.

– Теперь отнеси на ложе меня, – сказала Герофила.

Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях, словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.

– Какие у тебя сильные руки! – выдохнула Герофила, когда он опустил ее на ложе.

Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она слегка отстранила его.

– Смотри на меня, – сказала Герофила.

– Я смотрю на тебя, – ответил Тезей.

– Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза мои смотри.

Глаза Тезея встретились с ее глазами.

– Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, – шептала Герофила, не отрываясь от него. – Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою. Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной... Иди ко мне.

Тезей приник к Герофиле.

– Смотри на меня, смотри на меня, – шепча, повторяла Герофила.

И Тезей, погружаясь в нее, видел только ее светящиеся глаза. Видел, пока не слились, не смешались их взоры и не обратились эти двое, мужчина и женщина, в единое.

Потом они долго лежали, откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила приподнялась на локте:

– И впрямь Афродита Небесная превыше всего.

– Ты же жрица Аполлона, – заметил Тезей.

– Аполлон, как Афродита Народная, для всех, и я его жрица, поскольку живу среди мира. Но сама для себя я чту Афродиту Небесную. Это богиня каждого, а не всех. Это личная богиня. Она лично чувственна и духовна. Она избирательна. Она всегда – свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был мне богом, у тебя было лицо Аполлона.

– А как же другие? – спросил Тезей.

– Другие... – помолчала Герофила. – Что же делать, милый, если такая любовь единственна. Она противоположна порядку, который заведен на земле силой.

– Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, – заметил Тезей.

– А что говорил Поликарпик? – оживилась Герофила.

– Он говорил, что человек не только единственен, но и отличается от самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а как же быть с отношением ко всем остальным? А он отвечает: остальные – это тоже наше – и тогда, и теперь.

– Умница Поликарпик, – одобрила Герофила. – Остальные все – они у нас и так есть. На всех мы и так направлены. Мы ведь не злые. А любовь – выбор. Она не может быть направлена на всех. Я не могу относиться ко всем так, как отношусь к тебе.

– Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься.

– Значит. Но и не просто к себе. Через это мы с тобой соединяемся с тем, что неизмеримо больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и становимся ему равными.

– Чему?

– Не знаю... Любви, конечно... Я постигаю тебя в себе, а, значит, через тебя выхожу к чему-то, что больше меня и тебя. Я вообще побаиваюсь общего, столпотворения людей, – вдруг добавила Герофила.

– Боишься, а сама путешествуешь по чужим землям, где столько опасностей, особенно для женщины, – улыбнулся Тезей.

– Я все-таки Герофила, – возразила пророчица, – ко мне относятся по крайней мере как к таинственному, необычному. От необычного люди становятся другими – как оживают. И я перестаю их бояться.

– Я как раз хочу сделать необычное для всех.

– Ты имеешь в виду народовластие.

– Да.

– Я пришла сюда посмотреть на это, а увидела тебя, – улыбнулась Герофила.

– И что скажешь?

– Про тебя?

– Нет, про народовластие.

Герофила помолчала.

– Ты знаешь, – ответила она, наконец, – мне не подходит. Это та же власть силы, только иначе устроенная. Сила никогда не будет хороша, а я не хочу подчиняться несовершенному.

– Ну вот, обрадовала, – огорчился Тезей. – А как же мне устраивать жизнь Афин?

– Устраивай жизнь, хозяйство, демократию, но не делайся рабом какого-либо устройства.

– Разве в доме не нужен порядок?

– Нужен... Однако любовь Афродиты Небесной – враг порядка.

– Ты говоришь о богах.

– Значит, надо людям быть богами, и тогда порядок не будет порабощать.

Они опять помолчали.

– Расскажи о себе, – попросил Тезей.

– Была замужем, – призналась Герофила. – Один самосец увез меня из Марписсы на свой остров... Я ведь не сразу стала сама собой – и поэтом, и пророчицей. Правда, еще в Марписсе вещала. С Самоса уехала в Клар со вторым мужем... На Делосе появилась уже одна... И теперь одна возвращаюсь из Дельф.

– А теперь куда?

– Сначала на Самос... На Самосе у меня дочка. На Самосе я бываю часто... Потом в Азию.

– Первый муж не отдает тебе дочку?

– В этом мире все принадлежит мужчинам... Все, кроме свободы.

– Я недавно узнал, что у меня тоже есть сын... Так что не все принадлежит мужчинам.

– Бедненький, – вздохнула Герофила, – от Ариадны?

– Да... Видно, и сыну моему, как и мне, богами даруется безотцовщина. Такова судьба.

И чувство тоски знакомо вернулось к Тезею. Он пытался представить своего маленького сына и снова увидел себя, тоже ребенком, которым, казалось, и не переставал быть. Как всегда, вспомнилась и огромная коза, подхватившая его рогами за ногу и перевернувшая в воздухе, когда небо не видящему земли открылось все вдруг, и – удар о землю. Огромная коза, давно ставшая для него символом самой жизни.

– Не думай сейчас об этом, – произнесла Герофила.

– Странно, – сказал Тезей, – я любил Ариадну больше самого себя... Появилась ты и сделала меня сегодня счастливым...

И еще две женщины представились ему: Перигуда и Перибея. На мгновение всплыла в памяти и коринфская гетера Демоника...

– Любовь – цветок иного мира... – снова заговорила Герофила. – Он лишь распустится – гибнет под нашими холодными для него небесами... Потому всякий раз цветком таким следует дорожить. Без него ведь тоже не жизнь... И, повторюсь, – любовь выше людей, потому и не может быть неразделенной. Мужчина может быть влюбленным во многих женщин, а женщина – во многих мужчин... Вот бы переплести все влюбленности, – улыбнулась она, – мир был бы таким единым...

– Но не получится, – закончил за нее Тезей.

– Не получится, – согласилась Герофила, – всякий раз любовь так индивидуальна...

– Посмотри на меня, смотри в мои глаза... – теперь это сказал Тезей...

Утром снова пришел Мусей. И привел с собой Одеона. Герофила не выходила из отведенных ей помещений. Тезей же был уже на ногах. Только они втроем разговорились в ожидании гостьи, как царю доложили, что к нему просится Менестей.

– Вот и родственник пожаловал, – неопределенно произнес Мусей.

Менестей, сын Петея и внук Орнея, и впрямь был дальним родственником земного тезеева отца Эгея. Считалось, что линия Менестея тоже берет свое начало от Эрехтея, несколько поколений назад царствовавшего в Афинах.

– Зови, – приказал Тезей прислужнику.

После минувшей ночи Тезей был в наилучшем расположении духа и готов был обнять мир, не только своего дальнего родственника.

Менестей вошел в мегарон не без видимой осторожности и остановился, как только кончились несколько парадных ступеней, ведущих наверх. Бездетный вдовец, он был лишь лет на десять-двенадцать старше Тезея, но его небольшая коричневая бородка прибелена была уже начинающей проступать сединой. Брови под невысоким лбом, массивные, словно приклеенные. Под ними не сразу разглядишь цвет глаз. К тому же глаза Менестей как припрятывал за тяжелыми веками.

Тезей охотно двинулся навстречу родственнику, обнял его за плечи и усадил на сидение, подставленное Мусеем.

– Прости меня, Менестей, что я раньше не нашел тебя, – обратился молодой царь к гостю. – Боги не простят мне такого отношения к кровной родне, но, знаешь...

– Знаю, знаю, – поспешил ответить Менестей, – до того ли было тебе. Боги испытывали тебя иначе. Где было найти силы на другое.

– И все-таки ты прости меня, – настаивал Тезей. – А, хочешь, предложил он вдруг, – перебирайся ко мне в Акрополь. Мы тут одни, и места хватит.

– Ты добр ко мне, Тезей, – отвечал Менестей, – но лучше я для твоей же пользы останусь в гуще народа... Это у меня хорошо получается, – добавил он, придав последним словам особое значение.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Тезей.

– Я умею слушать и говорю так, чтобы ко мне прислушивались, – отвечал Менестей.

– Тем более жаль, что не хочешь в Акрополь перебраться, – любезно сказал Тезей, – твои советы были бы для меня весьма полезны.

– Ты преувеличиваешь, царь, – скромно потупился Менестей. – Я ведь и так могу посильно помогать тебе советами.

– Кто такой Клеон? – спросил царь.

– Это человек, которого бы не было, если б не появился ты.

– Кто это?

– Не появись ты, не принеси с собой те изменения в жизнь Афин, которыми ты здесь всех взбудоражил, он бы и остался в безвестности. Клеон возник на волне смуты, которую ты поднял идеей народовластия. Ты, словно бог, создал его, своего противника.

– Но сам он что такое? – продолжал допытываться Тезей.

– Был незаметным писарьком у царских чиновников, какие поплоше, сказал Менестей пренебрежительно. – Вон Одеон его хорошо знает. Мальчишкой Клеон при их храме болтался.

Тезей повернулся к Одеону.

– На побегушках он был, – ответил Одеон, улыбнувшись, – во время таинств служил чтецом, по ночам состоял при шкурах и кубках, мыл посвященных, обмазывая их грязью и отрубями, напоминал, когда после очищения следует произнести "Бежал зла, нашел благо". Всегда похвалялся, что сам может это протрубить звонче, чем кто бы то ни было. Водил по городу бесноватых вакханок в укропных и тополевых венках. Зажимал в кулаке пару откормленных полозов и потрясал ими над головой. Вопил "Эвоэ-сабоэ", приплясывал, выкрикивал в такт "Гиэс-аттес-аттес-гиэс". Старые бабки умилялись, называли его запевалой, вожатым и плющеносцем.

– Еще раньше, в школе, готовил чернила, отмывал скамейки и подметал за дядьками, – добавил Мусей.

– Однако мне тоже приходилось наниматься в поденщики и убирать чужое то маслины, то смокву, то виноград, – решил вступиться за Клеона Одеон.

– И в окружной список граждан его все-таки вписали, – заметил со своей стороны Мусей. – И знаний он постарался набраться... Только, по-моему, усмехнулся он, – кое-каких сведений лишь нахватал – то там, то тут, у него от этого лишь шум в голове.

– И теперь вот Клеон – водитель народа, – заключил Менестей все также пренебрежительно.

– Но он же твой друг, – прямо заметил Менестею Мусей. – Вы же с ним постоянно шепчетесь по углам.

– Мало ли, с кем я шепчусь, – невозмутимо возразил Менестей, – я сам себе друг... А теперь вот, – он сбавил тон и произнес почти заговорщически, – друг нашему Тезею, и хочу, чтобы он стал другом афинского народа.

– И потому надо с этим народом пошептаться, – не отставал от Менестея Мусей.

– Ты говори с народом открыто, а я пошепчусь, – отвечал Менестей. Посмотрим, у кого лучше получится. Думаю, шептанье не унизит потомка Эрехтея, – добавил он не без высокомерия.

– Надо все-таки познакомиться с Клеоном, – решил Тезей.

– Кто он такой, чтобы с ним вступать в переговоры, – скривился Мусей.

– Кланяться вчерашнему дню, – разумно ли это, – поддержал это возражение и Одеон.

– Можно подумать, что вы живете в завтрашнем, – отрубил Тезей.

– Сказано мудро не по годам, – восхитился Менестей. – Сразу видно, что ты дитя богов.

– Беспризорное дитя богов, – усмехнулся Тезей.

Последнее Менестей как бы и не расслышал.

– Значит, я приведу к тебе моего друга? – спросил он, поглядывая на Мусея и Одеона. – Правда, что не худо его приручить.

– Обязательно приводи, – сказал царь.

На утреннюю трапезу со знаменитой гостьей Менестей не остался: дал понять, что так сразу не станет злоупотреблять благосклонностью вновь обретенного царствующего сородича...

– Все-таки он старая лиса, – не удержался Мусей, когда Менестей их покинул.

– Но еще желающая места повыше в Афинах, – добавил Одеон.

– Други мои, – обратился Тезей к Мусею и Одеону, – человек, который хочет места повыше, будет стараться изо всех сил. А кто ничего не хочет, тот и делать ничего не станет... Только болтать.

– Конечно, ты распорядился по-царски, – заметил Мусей со вздохом, однако не угодить бы охотнику в капкан лисы.

– Не пугай, твои пророчества, как выяснилось, рассчитаны на слишком отдаленное время, – беспечно рассмеялся Тезей. – Ты дальнозоркий. Там, где ты видишь, нас уже и не будет.

После ухода Менестея к мужчинам присоединились Лаодика и Герофила. Вином и пищей все они подкрепились наскоро, так как Одеон пригласил их к себе в храм. К храму молодая компания проследовала той же короткой дорогой, которой однажды ночью шел Тезей, не ведая того, на встречу с Ариадной. Храм вновь показался ему старчески осевшим в землю. Два ряда высоких кипарисов с двух его сторон нарядностью и стройностью своей подчеркивали преклонный возраст этого священного строения.

– И вправду, надо возводить Дионису новый храм, – сказал Тезей.

Их ждали. У входа в храм стояли жрецы в свежих длинных свободных хитонах, ничем не подпоясанных. Эвн, верховный жрец – иерофант – в пурпурном, остальные – в белых. Перед ступенями, поднимающимися к колоннаде, была поставлена посудина с водой, куда каждый из пришедших окунул руку, чтобы очиститься перед тем, как войти внутрь святилища. И тут же двое молодых жрецов лавровыми ветвями принялись смахивать пыль со ступеней храма. Каждый из пришедших рукой, очищенной водой, притронулся к дверному кольцу, приобщаясь тем самым к дому божества. Света внутри храма было мало, особенно входящему с улицы, из-под солнца; смутно просматривались дары, расположенные вдоль стен: массивные кубки, бокалы и чаши позолоченные, серебряные и позолоченные маски, позолоченные же деревянные курильницы, фигуры дев на подставках, кушетки, складные стулья. Затем привыкшие к полумраку глаза различали уже все вокруг... Вперемежку висело и стояло оружие. И тут же рядом с военным снаряжением на инкрустированных столиках лежали ожерелья, женские украшения, кольца. А между ними – маленькие головки львов, фигурки коней, грифов и всяческих рыб. Побудешь здесь, и становится понятно, отчего жрецы не любят внутрь святыни пускать посетителей. Особенно, когда приходят сразу помногу. Благочестие благочестием, а так и подмывает человека стянуть что-нибудь со столика или из темного священного уголка и в складках одежды вынести в грешный мир. И то сказать, как ни раскладывай дары, не выходит порядка. Такие они разные. Подстать дарителям. И если собрать дарителей вместе, вряд ли они о чем-либо смогли бы договориться. Не таков ли и весь греческий мир, если вглядеться, где сколько греков, столько и Греций. Ни на одну меньше.

Среди даров высилась фигура бога в венке из плюща. В одной руке у него был тирс, в другой чаша. С вином, надо полагать. Наверху, где голова Диониса, храмовая полутьма рассеивалась. Поэтому голова бога с выпученными глазами и с толстенькими рожками над висками смотрелась как бы отдельно, самостоятельно.

Одеон, единственный из жрецов, оставался без ритуального хитона, но и он внутри храма примолк и подтянулся, и не переглядывался мельком, как остальные гости друг с другом, рассматривая те или иные дары.

Гостей повели дальше. Обогнув божественную фигуру, они вышли через другие ворота во внутренний двор священного участка. Двор выложен каменными плитами. А по бокам и кое-где внутри этой дворовой площадки, куда в специальные рвы и ямы в достатке была завезена хорошая земля, рос виноград, образуя с двух сторон широкие зеленые ограды. Посередине врыта старая деревянная колода – бесхитростный, древний, еще один кумир бога. Двор обрывался широким спуском к берегу Иллиса – тоже с рядами виноградника, заметно дичающего среди высоких сосен, платанов и лавров. Виноград и плющ забирались на самые верхушки деревьев. Чтобы разглядеть, далеко ли залезли лозы, надо было задирать голову.

Здесь увидели наши молодые люди довольно пеструю толпу мужчин и женщин. Два храмовых прислужника, наряженные лесными сатирами, с аккуратными и мягкими козьими шкурами за спинами, с полными мехами в руках, наливали в чаши вино и по очереди подносили каждому из гостей. Отплеснув положенное богу, гости поднесенное выпивали. Здесь жрец, глашатай храма, пространно приветствовал Герофилу и затем, начиная с Тезея, чуть менее пространно воздал должное достоинствам остальных его спутников. Ударили тимпаны, засвистели мужские и женские флейты. Две овечьи туши висели на вертикально вбитых в землю длинных и толстых палках, рядом, уперев одним концом в землю и несколько наклонив вперед, церемониальные палки держали двое прислужников. Кровь из овечьих туш была заранее спущена. Двое других работников быстро и аккуратно острыми медными ножами повисшим на палках животным взр зали животы, ладонями отстраняя шкуры, просунули руки внутрь. Отработанными плавными толкающими движениями принялись отделять шкуры от туловищ и, понимая, что за ними следят множество глаз, вскоре под одобрительные возгласы сняли эти шкуры с овец, словно хитоны.

Затем практически мгновенно другие несколько человек разделали туши. И вот куски мяса, нанизанные на медные прутья, уже несут к раздуваемым углям кострищ. И отдельно – к пылающему очагу бога.

Тезея с компанией усадили за стол, полный яств: и рыба, поджаренная на углях, с подливой, блюда с холодными тушеными почками, куски кур навалом, кровяная колбаса, полопавшаяся на жарких сковородках, колбасы, приправленные медом, оладьи с тертым сыром, студни, винегрет с тмином, бобы в соусе, фиги, зелень...

– Не забывают дарители, несут богобоязненно и обильно, – рассмеялся Мусей, глядя на убранство стола.

– Несут, – согласился Эвн, – кульками и кусками, а это все, – он охватил взором стол и кивнул в сторону костров, – из других закромов.

За стол с гостями сели трое: сам верховный жрец, Одеон и, рядом с ним, еще один – молодой человек, в котором для служителя бога не хватало основательности, был он подвижен, резок, размашист в движениях, изменчив в лице. Остальные, кроме тех, кто под наблюдением храмового глашатая трудились, чтоб за столом был неизменный достаток, теснясь, расположились за другим большим столом.

– Радость пира приятна богам, в нем участвующим вместе с нами, поднявшись с чашей в руках, открыл застолье Эвн. – Приветствуем тебя, Дионис, и всю твою свиту.

Он отплеснул часть вина на землю в честь бога. Примеру Эвна последовали все остальные.

– Нас почитают, называя благочестивыми, – дернувшись, взмахнув руками, вставил молодой человек, сидевший рядом с Одеоном, – и боги, и цари, и все эллины.

Эвн глянул на него, но ничего не сказал.

Пиршество чинно разворачивалось. Герофила, поскольку прибыла из Дельф, начала рассказывать о Корикийской пещере, связанной с Дионисом, куда однажды даже взбиралась, хотя очень это непросто. К пещере не поднимутся ни лошадь, ни мул. Приходится людям карабкаться, помогая друг другу. Зато такой большой пещеры нет во всей округе. Высокая, широкая, светлая, со своим источником. Правда, сыровата пещера, с потолка вода тоже капает.

– Когда ночью в ней беснуются фиады бога, – подытожила Герофила, – свет факелов виден с Коринфского залива.

По предложению Эвна выпили за благополучие священной гостьи, любимицы богов.

– Обосновались бы у нас, – предложил пророчице Одеон.

– Нет, нет, – возразила она, – я свободная птица.

– Мы здесь тоже свободны, – вздохнул Одеон, – и даже слишком.

Все понимали, что имел в виду Одеон. Культ Диониса, прижившийся в Греции, признанный здесь де факто даже, пожалуй, слишком горячо, оставался как бы неофициальным. Будто метек среди равноправных граждан. По крайней мере, жрецы такого государственного культа, как культ Афины, пристойного, аристократического, относились к диониссиям, как к народному чудачеству.

И, конечно, разговор зашел об этом.

– Говорят, что мы, как заговорщики на чужой земле... – начал Эвн. – У нас полноценных граждан, считай, половина. И живем-то мы, приверженцы Диониса, не так. А как нам жить, если сам наш бог считается пришельцем. Вот и приходится держаться друг друга да объединяться. Потому у нас и центры свои есть, будь то Теос, Немея или Афины.

– Наш полис – весь мир, – выкрикнул, привстав и махнув рукой, чтобы его наверняка услышали, молодой человек, сидевший рядом с Одеоном.

– Как не объединяться песням, танцу и музыке... Я даже думаю, – добавил свое Одеон, – что служение нашему богу может объединить всю Грецию.

– Но ведь, по обычаю, и вы, и ваши певцы, и танцовщицы неприкосновенны, – заметил Тезей, заинтересованный разговором. – Вы не платите полису налогов, вам не надо участвовать в войне.

– Какие же они вояки! – засмеялся Эвн, кивнув в сторону певцов, танцоров и музыкантов, уже расшумевшихся за своим столом, и, став серьезней, договорил. – Про налоги верно... Однако в остальном... Ну, соберутся люди к храму, ну, послушают друг друга, ну, покричат, попоют, похлопают. Однако ни чести заводилам всего этого, ни настоящей должности в городе.

– На Эвне да на мне все и держится, – подтвердил Одеон.

– И еще на песне, – с улыбкой добавила Герофила.

– Да... – кивнул Одеон.

А шустрый сосед его по столу снова выкрикивал свою порцию слов:

– А на всех праздниках выступай... И Аполлона, и Артемиды, и Муз.

– Да, да, – сказал Одеон, то ли усмиряя, то ли отмахиваясь от соседа, и уже другим тоном продолжил. – Но ведь мы и полезны полису. За море, к фригийцам или во враждебную греческую область горожане отправляют государственного глашатая не очень-то охотно, с опаской. Мы едем с ним или сами... Конечно, тут помогает неприкосновенность служителей Диониса.

– С нашей помощью афиняне авторитет свой утверждают, – уже и сердито выкрикнул все тот же молодой человек. – На праздник приглашать из других городов кто едет? Мы... А сколько подарков привозим мы из посольств народу.

– Эсхин, – оборвал его, наконец, Эвн, – ты-то никаких подарков народу не привозил.

– Ты сам подарок... Сыграл бы нам, – добавил Одеон мягче.

Жрец-глашатай, кто обеспечивал обслуживание пиршества, принес Эсхину какую-то особенную лиру – из двух высоких, как бы специально изящно изогнутых природой рогов. Струн на этой лире было больше, чем на обыкновенных. Эсхин весь преобразился, замер, краска спала с его лица, осторожно взял инструмент в руки. За столами затихли. Эсхин еще недвижно посидел с лирой, словно привыкая к ней, и вдруг заиграл. Пальцы музыканта замелькали по струнам. Казалось, играют сразу несколько человек. Глубокие созвучия то сливались мощно, то разбегались, словно ничто на свете не смогло бы удержать их рядом. Музыкант при этом не пел, как это делают обычно. Никто и не танцевал рядом. Одна только музыка заполнила собой все. Это воспринималось чудом.

– Вот это да! – первым восхитился Мусей. – Без слов! Без танца! Но ведь афиняне непривычны к такому, на улице могли бы и не понять. Могли бы даже побить... за шум неуместный!

– У него поэтому и характер скверный, – сказал Одеон.

– Невероятно! – опомнилась и Герофила. – В храмах Аполлона так играть не умеют. И в Дельфах нет подобного музыканта.

– В храме Аполлона? – опять крикливо и пренебрежительно откликнулся Эсхин. – Разве там играют?.. Всякий раз кажется: то ли им настройщик нужен, то ли на инструментах рога потрескались, то ли из-под струн выпали янтарные камушки.

– Он у нас и не такое может, – похвалил Эсхина Одеон, не реагируя на выкрики музыканта. – А ну, покажи...

Эсхин выпрыгнул из-за стола и без слов, одним выражением лица, пластикой тела так изобразил поглупевшего от встречи с городом деревенского увальня, что застолье взорвалось от смеха. Проказник стал показывать, как рядится с покупателем скупой рыночный торговец. А когда он принялся изображать спешащую к соседкам сплетницу, вокруг все буквально рыдали от хохота. Тогда Эсхин медленно, очень медленно обернулся вокруг своей оси. И предстал вдруг перед присутствующими воплощением такой безысходной скорби, что застолье ахнуло, мгновенно трезвея. У Герофилы к сердцу подступила боль.

А Эсхин, как ни в чем не бывало, вдруг снова самоуверенно заулыбался в ожидании всеобщего одобрения.

– Мерзавец, – всхлипнула Герофила и со слезами на глазах бросилась целовать лицедея.

– Такой-то шалопай – и без афинского гражданства, – развел руками Одеон.

– Это надо поправить, – заявил Тезей.

– А... – отмахнулся Одеон.

– Божественный сосуд, – возвел вверх очи Эвн.

– Так надо, чтобы боги и объявляли иногда таких людей гражданами города, – сообразил молодой царь. – Иначе моих афинян не проймешь.

– Не знаю, не знаю, – недоверчиво покачал головой Одеон, – наши афиняне богобоязненны только по ночам, и то, если собака завоет.

– Пусть боги усыновляют, пусть таланты становятся гражданами Афин,настаивал Тезей, радуясь возникшей у него мысли.

– И удочеряют, – добавил с усмешкой Одеон.

– Есть, есть в этом мысль, – пришел на помощь Тезею Эвн. – И еще хорошо бы, – он добавил голосу ласковости... – Дионису новый храм поставить.

"Вот и Ариадна говорила об этом", подумалось молодому царю.

– Надо поставить, – твердо заключил он.

– И чтобы за землю не платить, – напевал Тезею Эвн, – чтобы, как другим богам, просто так, даром дали.

– Сделаем, – пообещал Тезей. – Если афиняне заупрямятся, я им из своей казны дар сделаю. А землю пусть бесплатно выделят.

– Пракситея, – Эвн оживился более, чем приличествовало его сану иерарха, махнул рукой, – давай!

По знаку верховного жреца взрывом загудели на разные тона авлосы и флейты, загремели тимпаны. От стола, где сидели артисты, отделилась одна из женщин и выпорхнула на свободное пространство ближе к гостям. Она скинула с плеч нежно-пятнистую, тонко лоснящуюся легкую накидку из шкуры лани, отбросила ее назад, в руки тех, кто только что сидел с ней рядом, и осталась в коротком хитоне. Осторожно, плавно двинулась в танце. Движения ее были и стыдливы, и несдержанны одновременно. И было в них столько соблазна, что пьянили они более любого вина. Следом за нею из-за стола поднялись другие женщины и, взявшись за руки, поплыли, танцуя за спиной Пракситеи. Казалось, хитон тоже спал с танцовщицы, что она обнажилась вся, как есть, отдавшись только движению: взмывались руки, мелькали ноги, непрерывно менялся рисунок неудержимого тела.