Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Каждый должен быть жрецом в той или иной степени... – Задумчиво проговорила Пракситея.

– И кому из богов служить?

– Себе... Своему назначению... Люди – тоже боги, хотя не знают об этом...

– Падшие боги, – откликнулся Тезей.

– Пожалуй... Можно и так сказать. Люди забывают сами себя. Они играют выпавшие им роли. Их не хватает на себя. Они всегда что-то другое. Нельзя себя подчинять сложившейся роли. Обыденные дела – не танец или пение. И не молитва. А мы отдаем себя какому-то земному делу и подчиняемся ему. И хотим подчинить других. Вот хотя бы ты с твоим народовластием. Земные же результаты по-настоящему и недостижимы, да они и не главное. Главное – сам человек. А он не умеет быть собой. И лиши его навязянного ему занятия, которому он подчинен, он просто испугается.

– Разве не надо ничем заниматься? Твои танцы – это ведь тоже – занятие, красивее иных, но занятие, – возразил Тезей, хотя и начинал понимать, о чем говорила Пракситея.

– Были занятием. Я больше не буду, как прежде, танцевать. Буду и в танце искать себя... О боги, – вдруг вздохнула она, – какие люди бедные, какие они еще бедные. И как всех жалко.

– На такую жалость и обидеться могут, – заметил Тезей.

– Могут, – согласилась Пракситея. – Они думают, что достаточно того, что они знают о себе... О боги! Да не умеют они узнавать себя! Любоваться собой не умеют. Ни любоваться, ни удивляться себе. Даже удивляться себе не умеют.

На следующий день Тезей вместе с Гермом и Солоентом появились в доме на Допилоновой улице, у трех сестер – Пелопии, Ксанфы и Огигии. В доме этом ничего не изменилось. Все та же обстановка и все так же молоды женщины, учившие Герма и Солоента перед плаванием на Крит к Минотавру девичьим манерам. Не важно, были женщины действительно сестрами, в чем в тот давний приход Тезей не сомневался. Три коринфянки в чужом городе. Хариты с Допилоновой улицы... – больше, чем сестры, поневоле сроднишься.

– Что же такое случилось? – воскликнула Огигия, самая бойкая из сестер. – Опять на Крит собираетесь, вот и о нас вспомнили.

– О вашей красоте вспомнили, – нашелся Герм.

– Плавание тоже предвидится, – признался более простодушный Солоент.

Все три женщины с нескрываемым интересом уставились на молодых людей.

– К амазонкам весной поплывем, – ответил Тезей, как можно более беззаботно.

– За поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных чар, – не удержался Солоент и сказал правду, или, по крайней мере, часть ее.

Однако откровенность Солоента не произвела на сестер особого впечатления. Правду они чувствовали куда более определенно, чем ее можно выразить в словах.

– За невестами отправитесь, – догадалась Ксанфа.

– За невестой, – уточнил Тезей.

– О Афродита, – рассмеялась Пелопия, – стоит ли отправляться так далеко за тем, что есть повсюду.

– А пояс царицы амазонок, – напомнил Герм, – это же чудо. Поплывем за чудом.

– И все испортите, – сказала Огигия. – Разве можно мужчин подпускать к чуду.

– А как без нас, мужчин, будет обходиться чудесное, – Герм игриво обнял Огигию за талию.

– Огигия заулыбалась, охотно прижалась к Герму и, легонько вздохнув, добавила:

– Чудесное еще и понимать надо.

– Мы поплывем за непонятным, – сказал Тезей. – Мужчины всегда готовы гнаться за непонятным.

– Вот-вот, – усмехнулась Ксанфа.

– Красавицы, а торговля, новые связи, новые земли, знания..., – лицо молодого царя было серьезным.

– Расказывай, расказывай, – лукаво поощрила его Пелопия.

– Мы поплывем с Гераклом, – поспешил на помощь Тезею Солоент.

И этим сообщением все женщины были вполне удовлетворены.

– Возьмите меня с собой, – встрепенулась Огигия.

– Зачем брать с собой то, что есть повсюду. – улыбнулся Герм.

– Грубиян, – отстранилась от него Огигия.

– А что, оденьте нас юношами и научите мужским повадкам. Мы же учили вас девичьим, – рассудила Ксанфа.

– Не получится, – вздохнул Герм. – Мы учились походить на женщин, чтобы избежать смерти – перехитрить Минотавра. А что мы, мужчины, сможем сделать для вас...

– Догадлив, – вновь прижалась к нему Огигия.

– И то правда, – согласилась Ксанфа, – присоветуют что-нибудь, а приключится совсем не то.

– Что приключится? – насторожился Тезей.

– Не бери в голову, царь, – успокоила его Пелопия, – приключится да и исправится.

– Красавицы, т к вы нас встречаете, – заскучал Солоент.

– Мальчики, – рассмеялась Ксанфа, – мы вас не только встречать, но и провожать до самой весны готовы.

О Пракситее не было сказано ни слова.

Забывчивость – врожденная черта.

То лучше помнишь, что для нас не сбылось.

Не жалуюсь: горелось и любилось.

И все это, конечно, неспроста.

Влюбиться и – занять свои места.

Но нечто беспокоящее снилось.

Благая мысль забрезжила, но сбилась.

И вообще – разумна красота?

С чем ни столкнешься – в снах ты одинок.

Кто, в них попав, сам выбраться бы смог?

Все то, что в нас запрятано, откуда?

Красноречиво светится звезда,

Мне луч бросая, словно в никуда.

И остается уповать на чудо.

...На следующее позднее утро Тезея разбудил один из домочадцев Акрополя.

– Царь, – тормошил он владыку, что само по себе не предвещало ничего хорошего, – стадо твое угнали.

– У меня есть стадо? – спросонья удивился Тезей.

– Теперь нет, – нашелся юный прислужник, поднаторевший по примеру Тезея в играх со словами.

–Как! Кто?! – загремел царь. – Когда? Ночью?

– Не ночью, уже при солнце.

– Куда погнали?

– В сторону Колона.

– Ох, Ксанфа напророчила! На коней! – приказал Тезей.

С отрядом вооруженных всадников спустился Тезей в нижний город. Там к нему присоединились и Герм, и Мусей, и Пилий, и другие сподвижники. Каждый тоже со своими людьми. И повсюду в Афинах мужчины, всполошенно размахивая палками, бегали по улицам. С появлением Тезея беспорядочные выкрики славных жителей города обретали грозность. Будто враг подступил к Афинам и вот-вот начнет осаду. При виде Тезея неистовые воинственность и отвага вспыхивали в каждом палконосце. Каждый готов был двинуться за своим царем. Однако, набегавшись, славный афинянин застревал где-нибудь на повороте улицы, предоставляя жителям следующих кварталов демонстрировать боевую готовность.

Вооруженный отряд Тезея словно вырвался из города. Всадники, подгоняя коней, поскакали по Священной дороге в сторону Колона. Иногда останавливались спросить встречных: не видел ли кто угоняемого стада. Колон обогнули стороной. И сразу за городом увидели густое облако движущейся пыли. Мычание коров вместе с пылью гнал к ним встречный ветер. Стадо тоже кто-то гнал в их сторону.

– Молодец! Кто-то опередил нас, – похвалил Герм пока невидимого им смельчака.

Отряд остановился и стал ждать. Стадо приближалось. Животных сопровождали несколько всадников. Один из них выехал вперед, остановился и соскочил с коня. Его примеру последовал Тезей.

Что-то знакомое показалось Тезею в коренастом крепыше, ловко спрыгнувшем с лошади.

– Кто угнал стадо? – спросил он.

– Я, – резко, даже заносчиво признался крепыш.

Резкость эта тоже что-то напоминала Тезею.

– И возвращаешь обратно...

– Возвращаю.

– Да как же ты!.. – повысил голос владыка Акрополя, хотя почему-то не удавалось ему рассердиться по-настоящему.

– А как же ты?.. – резко прервал Тезея крепыш, – был в пещере Хирона и не нашел меня.

– Перифой! – узнал товарища своего детства Тезей.

И они бросились друг другу в объятия.

– И к амазонкам хочешь плыть без меня, – обиженно, но уже благодушно говорил Перифой.

– Приключится, да исправится, – вслух вспомнил Тезей, выпуская друга из своих объятий.

– Ты о чем? – не понял Перифой.

– Это я так... Ах ты, мой дорогой... Ты даже не знаешь, как ты вовремя объявился.

В Афины Перифой ехать решительно не захотел. Сказал, мол, в другой раз, когда Тезей сам пришлет ему приглашение. И от угощений, которые бы нашлись в Колоне, отказался. Он сам прибыл в Аттику и сам готов по-хозяйски ублажить вином и яствами Тезея и его спутников. Все свое Перифой возит с собой. В том числе и угощения. В его обозе и поленья для костров отыскались. И даже ладан, чтобы пламя в нужный момент вздымалось пышно, ароматно и празднично.

– Пусть возлияния моих, а не твоих, вин зашипят на костре, – заявил Перифой Тезею, словно свой родовой знак оттиснул на свитке незримого договора.

Людям свойственны прекрасные порывы, откуда они на них налетают, пусть и при определенных обстоятельствах, – неведомо и непонятно. На первый взгляд, понятно, а потом – опять нет. Из какого-то другого мира, где их целый запас? Может быть, из того мира, куда исчезают души человеческие, неизвестно, как и почему покинувшие само царство Аида, казалось бы, свое последнее прибежище. И чьи это души? Даже бессмертным неведомо. Души – и все тут. Как непонятно бессмертным, по крайней мере, древнегреческим, куда из их собственного, вроде, ими же созданного мирового хозяйства, миропорядка, пусть и изредка, но ведь пропадают эти самые эфирные или еще там какие субстанции. А кто подсчитывал количество приключившихся исключений? Из суеверного жуткого страха – никто. А если подсчитать эти исключения, не явится ли закон?

Или – другое. Не улетают, а, наоборот, откуда-то берутся всяческие дарования. Конечно, боги раздают кое-что избранным ими персонам. Кифару там презентуют смертному, свистульку какую. Подтолкнут способности, порой, правда, себе и им на голову, отличать красивое от некрасивого. Изобретение какое полезное сочинить. Сейчас полезное, потом, может, и не очень, что, конечно, выяснится. Но дарования... Откуда они выскакивают и отчего перепадают кому ни попадя. Словно кто сослепу ткнет пальцем в еще нерожденного. Ни со знатностью не считаясь, ни с незнатностью. Ни с чем. И не понять, то ли сам обладатель дарования случаен, то ли случай таким образом одаривает вновь прибывших на землю.

А такой талант, как доброта? Может быть, самый редкий. Кому дается? И что безоглядный добряк такое? Понятен человек безгранично добрый, если сталкиваешься с ним носом к носу. И совершенно необъясним как явление. Представляете, появляется человек, и, чего с ним ни делай, он все равно добрый. И на богов совершенно беспечно не оглядывается совсем. Чего оглядываться, если ни перед злым, ни перед добрым, ни перед богами вины он никакой не имеет. Нет, наказать его можно. И сейчас, и потом. Все в руках богов. А толку? Даже неинтересно наказывать...

...О прекрасных порывах... Подхватить они могут всякого человека, особенно в кругу ему подобных. Подцепят, скручивают, поднимают над самою жизнью. Подхватили и понесли. Похоже, будто ветры тут подействовали, но нет, не ветры, ни вечные божественные, ни старшие, ни младшие, ни сам Борей, ни Нот. Разные ветры дуют повсюду и всегда. А прекрасному порыву человеческому, как и дарованию, необходим случай. Такой случай, как встреча Тезея с Перифоем.

И хлынули воспоминания. Под открытым небом с полыхающими кострами они возбуждали Тезея и Перифоя не хуже вина. Вина-то еще и не начинали пить.

– А помнишь, как мы опрокинули Язона? – предвкушая взрыв смеха, спрашивал Перифой.

– Еще как помню, – веселился Тезей.

– А помнишь...

Друзья детства громко и охотно смеялись, не успевая порой толком объяснить спутникам своим, что их так разбирает, хотя и рассказывали в картинках некогда случившееся в пещере Хирона и в ее окрестностях. И – про Язона, этого знаменитого теперь водителя аргонавтов, который грохнулся на землю и беспомощно растянулся на ней, когда один из мальчиков, Перифой, подполз к юноше сзади, а другому, Тезею, оставалось только толкнуть его. Они и охотничью добычу, трех куропаток, у бедняги стащили.

– А помнишь медвежонка с занозой?.. А помнишь?

И снова взрыв хохота в два голоса. Остальные молодые люди не обижались, не будучи вовлеченными непосредственно в разговор. В сущности, речь шла о мужской дружбе. И это прекрасное и так заражало всех расположившихся вокруг костров под открытыми небесами.

– А помнишь, как ты вовлекал меня в заговор против богов? – спросил Перифоя Тезей.

– Помню, – нисколько не смутился Перифой.

Детский заговор против богов. Что это было, ни Тезей, ни Перифой пояснять не стали. Однако даже детям играть с богами опасно, и Герм на этот раз не удержался, спросил Тезея:

– И ты согласился?

– Нет, я увильнул, – рассмеялся владыка Акрополя, – остановились на Язоне.

– Правильно остановились, – одобрил Герм серьезно.

– Ох, уж эти боги, – проворчал Перифой, утратив веселость. – У-у, погрозил он небесам.

– Перифой, можно отвернуться от богов, если они от тебя отворачиваются, можно ничего не просить у бессмертных или любить кого-то одного из них... вмешался в беседу Мусей. – Но есть же какая-то высшая сила, есть какая-то неизъяснимая гармония, необъяснимая сущность, которая пронизывает все. Это можно почувствовать.

– И воспеть, – добавил Пилий.

– Не знаю, как там с гармониями, – произнес Перифой, улыбнувшись миролюбиво, но и чуть снисходительно. – А вот сила... У нас не такие города, как у вас. В наших городах деревья – не украшения, а братья, или родичи. Мы знаем силу леса, мы часть ее...

– Что это меняет, – возразил Мусей.

– А то, что мне братья еще и кентавры, – продолжал Перифой. – Они, конечно, как дети, не читают, не пишут, у них нет ваших знаний, но они к этой силе еще ближе. Я открыл, общаясь с ними, многое. А может быть, главное. Сила эта собирается, ищет выхода. И она вырвется и задаст нашим богам...

– Друзья мои, – встрепенулся Солоент, – как прекрасны детские шалости. Вернемся к ним...

И все облегченно рассмеялись.

Гулянье есть гулянье. Вино веселит. Прибавляет бесшабашности, и все-таки некоторое время невольная отчужденность по отношению к Перифою, то ли как к незваному гостю, то ли, как получилось, к незваному хозяину, у всех молодых людей, кроме Тезея, оставалось. Перифой был тут как не к месту между ними и афинским владыкой, как бы отстранял их от него.

Но это общее ощущение потонуло в гуле праздника. И правда, гулять так гулять.

Прощались Тезей с Перифоем у подъезда к Колону, со стороны Священной дороги. Вдвоем они миновали, скрывшись от глаз остальных своих спутников, три ряда лавров, винограда и маслин, посаженных в честь Аполлона, Диониса и Афины. По настоянию Перифоя они направились к Медному порогу, туда, где спускались в подземелье из каменной пещеры теряющиеся во тьме ступени прямо в перисподнюю. Так, по крайней мере, утверждали в Аттике. Если сильно захочешь, то так и будет, верили здесь.

Именно сюда, к Медному порогу, впервые покинув Акрополь после возвращения с Крита, приезжал горюющий о смерти своего земного отца и об утрате Ариадны Тезей с братом своим Поликарпом. Они были тогда тоже только вдвоем. И это совпадение тревожило афинского царя. Он почувствовал вдруг, что завершается еще один этап его жизни. И дальше, именно от Медного порога, начинается иной, столь же для него непредсказуемый, но чем-то или кем-то уже предрешенный.

Миновав насаждения, Тезей с Перифоем попали словно в иное пространство. Внизу лежала пустая котловина, а перед ними встал небольшой скалистый кряж со входом в темную, уходящую в земную глубь пещеру.

– Тезей, – с нотками торжественности в резковатом голосе приступил Перифой к исполнению своего намерения, – ты в детстве был умней меня, я и тогда восхищался тобой. Может быть, я с тех пор люблю тебя больше, чем ты меня...

– Ты мне и теперь как брат, – сказал Тезей.

– Хорошо, – согласился Перифой. – Я поплыву с тобой к амазонкам. Я готов преданно следовать за тобой повсюду. Давай все будем делать вместе, давай перебудоражим этот мир. Ты станешь предлагать деяния, а я изо всех сил помогать тебе их исполнять. Пусть о нас говорят люди и боги.

– Я действительно хочу кое-что сделать, – отвечал Тезей, – но я хочу сделать это не для себя, не для нас с тобой, а для людей...

Сейчас, как и в детстве бывало, в нем возникло невольное сопротивление затеям Перифоя. Настойчивая преданность и требовательная восхищенность друга достоинствами его начинали тяготить Тезея. Со своими лучшими побуждениями Перифой уже и в детстве больше напоминал маленького деспота, чем бескорыстного поклонника.

– Для всех людей, для всех сразу, – загорячился друг тезеева детства, а для себя, для близких своих...

– Тише ты, – остановил его Тезей. – Здесь нельзя кричать, здесь обиталище Эриний, богинь мщения.

– Милостивых, как вы их называете, – усмехнулся Перифой, но тон сбавил. – Милостивые дочери Земли и Мрака...

– Да, так их называют жители Аттики, – поправил его Тезей.

– А для всех людей мы станем примером, – продолжал свое тише, но не менее напористо Перифой.

– Что же ты предлагаешь?

– Я предлагаю здесь, у входа в преисподнюю, дать клятву в нашей вечной дружбе.

– Какой? – задумавшись, не расслышал афинский царь.

– В вечной, вечной, – настаивал Перифой.

Горячность Перифоя передалась Тезею. Рядом с ним стоял близкий ему человек. Стоял на месте любимого брата – Поликарпика.

– Клянусь! – твердо сказал он.

– Клянемся! – провозгласил Перифой.

– Клянемся! – вторил ему Тезей.

Возвращался в Афины Тезей отрешенным и замкнутым. Он ехал один, впереди предупредительно отставших от него товарищей.

Наверное, я в чем-то испорчен, думалось Тезею, когда он вспоминал свое чувство противления такому искреннему и такому безоглядному порыву Перифоя. Чего не хватает во мне? – то и дело повторял он про себя... Почему так получилось с Ариадной? Перед ней, несмотря на роковое вмешательство богов, Тезей тоже ощущал себя виноватым. Почему не осталась с ним Герофила и отчего она словно перестала для него существовать? Исчезла из его мира, и все? А что он со своим миром? А Перибея?.. Куда она ушла от него? Почему он не смог удержать хотя бы ее с собой рядом? Что это? Рок, возмездие? Может, он явился в этот мир невпопад, не в свой срок? Или эти его женщины тоже попали сюда не вовремя?..

Надо запросить в Дельфах оракул на плавание к амазонкам, решил Тезей.

Оракул прибыл к концу аттической зимы. Он гласил:

Там, где тебя неизбывная скорбь одолеет,

Там, где в пустыню уныние мир для тебя обратит,

Город, Тезей, заложи молодой и оставь его людям.

Вот и ломай голову, о чем этот оракул. По крайней мере, плавание к амазонкам он, пожалуй, одобряет. Ведь не в Афинах же основывать новый город. Афины основаны до Тезея.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Первая глава

Есть ли для бессмертных что-нибудь тайное? Скрытое от них. Или хорошо забытое. Может, забывать – одно из божественных благ. Представьте, что вы бессмертный. Вечность расстилается за вашей спиною. И вечность же простирается впереди. Ужас, кошмар.

Хаос, из которого, говорят, все произошло, – куда пригляднее, приятнее: в нем и богам не разобраться – то есть можно отдыхать.

Может, из Хаоса все просто вываливалось. Вывалилось, оправилось и давай действовать. Совершать акты творения. Позднее это назовут началом эволюции. И добавят себе всяческих забот. Эволюцию-то продолжать надо... Но это – про человечество. А боги? Они из эволюции выпадают. Ну, не в осадок, конечно... Осадком, приземлившись, становится эта самая эволюция. Боги же, насовершав всякого и всяческого заглавного, надзирают сверху, а вечность тянется, а ты все тот же самый, бессмертный.

Это люди меняются в течение жизни. Каждый может в разные моменты себе сказать: я – другой, другой, другой... И все про себя помнит. Ну, что-то там запамятовал, несущественное. И пусть за пределами обоих концов твоей жизни (один из них называется начало) тебя нет вовсе. Но начало-то и конец у тебя все-таки есть. Может быть, это даже такая людская удача, и то, что ты несовершенный, и тебе есть, к чему стремиться.

Боги же, к чему им стремиться! Хотя наличествует ведь и всякий настоящий момент. Ох, уж этот настоящий момент. И приходится в момент богам забывать о чем-то существенном, в несущественном с чувством копаясь. В несущественном, которое вроде бы и не для богов, а божественных чувств требует. И чувства порой очень далеко уводят. Наваждение какое-то. И так целую вечность. И всякий раз – как заново чувствуй и чувствуй...

Всемогущий Зевс возлежал на соломе из лучей человеческой славы, приготовясь выслушать донесения Гермеса. Гермес, похоже, был в затруднении (это бог-то) и глядел не на всецаря, а в сторону и еще несколько выше, упираясь своим плутоватым взором в нижнюю часть высокого свода отцовских чертогов.

– Чего уставился в потолок? – спросил Зевс лениво. – Там ничего не написано.

– Да и писать-то о таком не следует, – вздохнул Гермес.

– Что ты имеешь в виду? – все еще благодушествовал всецарь.

– Я имею в виду Ксуфа.

– Какого еще Ксуфа?

– Того самого.

Дальше ничего уже объяснять было не надо. Речь шла о Ксуфе, сыне Эллина и Орсеиды, жившем в Афинах еще при царе Эрехтее и женатом на его дочери Креусе. В Аттику Ксуф сбежал из Фессалии, где братья объявили об участии его в какой-то краже. Из Афин он тоже вынужден был исчезнуть, поскольку, будучи третейским судьей, после смерти Эрехтея объявил царем Кекропа-второго. Такой выбор жителям города очень не понравился, и афинские палконосцы просто прогнали тогда Ксуфа из Аттики.

Все бы ничего (и не ломали бы боги свои бессмертные головы), однако этот дважды беглец исчез вдруг и из владений Аида.

– И дальше? – забеспокоился Зевс, забыв, что он сам теперь, без пояснений Гермеса, мог воссоздать картину случившегося.

– Ксуф опять появился в Афинах.

– И что там поделывает этот хитроумный? Подать сюда беглеца, распорядился Зевс, – пусть порасскажет.

Всегда исполнительный Гермес сейчас даже с места не сдвинулся.

– Ксуф ничего про себя не помнит, – сообщил он.

– Ничего? – удивился Зевс.

– Ничегошеньки... И вообще, он младенец.

– Младенец, – эхом повторил всецарь.

– Младенец, – подтвердил Гермес. – Только что третьего дня родился. И зовут его Ксанфа.

– Как это? – удивился всецарь.

– Он девочка.

– Ты что – сразу не мог мне все это сказать? – недовольно пророкотал Зевс, но думал совершенно о другом. – Как ты считаешь, – произнес он после некоторого молчания, – этот беглец потом опять попадет к Аиду?

– Пожалуй, – повел плечами Гермес, – куда же еще.

– И там опять все позабудет?

– Само собой, – подтвердил посланец богов.

– Ничего не помнит, все забудет, – повторил всецарь. – Тогда оставим это. Что у тебя еще?

– Не у меня, а у богинь, – с облегчением переключился Гермес на другое.

– Чего они хотят, всеимеющие?

– Яблоко, – напомнил всецарю Гермес, – кому ты вручишь яблоко – какой прекраснейшей.

– Нет, – отстранился от своего сына владыка богов и богинь, – пусть разбираются без меня. Сами пусть разбираются. Это не внутрисемейное дело.

– Но богини обращаются к своему всецарю.

– Могут, могут, – проворчал Зевс, – ладно, зови.

Гермес хлопнул в ладоши, и в покоях всецаря появились Арес, Дионис и Аполлон.

– Ну и богини, – прогудел Зевс... – Как тебя зовут? – ехидно обратился он к Аресу.

– Афродита, – ответил Арес.

– А тебя? – повернулся всецарь к Дионису.

– Афина, – представился Дионис.

– А ты, конечно, моя Гера, – всецарь всей своей пятерней ткнул Аполлона.

– Твоя Гера, – подтвердил Аполлон.

– Дело очень тонкое, – пояснил Гермес, – поэтому богини прислали своих представителей.

– И что они будут здесь делать? – поинтересовался всецарь.

– Говорить, – ответил Гермес.

– Охотно послушаем, – неопределенно согласился всецарь, поудобнее устраиваясь на соломе из лучей земной славы.

– Кого великий Зевс взял себе в жены? – вопросил Аполлон торжественно, обращаясь к владыке всего.

– Э-э, – остановил его вселенский владыка, – ты не ко мне обращайся. Вы друг с другом объясняйтесь, раз уж вас прислали ваши... как их там...

– Нанимательницы, – пришел отцу на помощь Гермес.

– Во-во, – одобрил Гермеса всецарь.

– Как же, отче... – сбился Аполлон с торжественной ноты.

– Так же, – передразнил его всецарь, – я же сказал, что буду слушать, а вы объясняйтесь друг с другом.

– Кого великий Зевс взял себе в жены? – еще более торжественно вопросил Аполлон, обращаясь теперь к товарищам по несчастью.

– Сестру свою, – простодушно откликнулся бог войны Арес.

– Да, – поддержал его Дионис, – свою сестру, родную душу... И к тому же свою двойняшку, близнеца.

Следует сказать, что далекие грубые, неотесанные предки нынешних, то есть живущих во времена Тезея, эллинов, при всех достоинствах их простоты и невинности, примитивно полагали, будто богиня земли Гея подсунула небесному владыке Крону камень, завернутый в пеленки, вместо маленького Зевса, и тот этот камень проглотил. Смешно считать древнее божество, могучую стихию столь неразборчивой. Камень, видите ли, от нежного младенца не отличает. Многие же современники Тезея, особенно самые образованные из них, при всех издержках усложнения натуры, вносимых начитанностью и просвещением, были к истине ближе. Они утверждали: не камень, завернутый в пеленки, подсунула Гея Крону, а девочку-младенца, то есть Геру, утаив от него, что разродилась двумя близнецами. Мальчика же – спрятала. Согласитесь, такой сюжет куда более правдоподобен. Хотя, конечно, и во времена Тезея не только, скажем, простодушные биотийцы, но и афинские палконосцы с камнем, проглоченным божеством, никак не желали расставаться. Поэтому-то людям образованным, особенно из молодых, приходилось настаивать: ребенок был.

Почему Гея предпочла сохранить мальчика, а не девочку? Какая тут женская тайна? Может быть, тем самым она вольно или невольно намекала на будущее господство в мире мужчин или просто устанавливала это как факт, или ошиблась все-таки в выборе, сейчас для нас неважно. Сейчас важно то, что речь идет о двух близнецах, мальчике и девочке, Гере и Зевсе.

– Что же получается... Великий Зевс выбрал себе сам себя, – сообразил Аполлон.

– Не совсем, – рассудил Арес.

– Не совсем, – опять поддержал его Дионис. – Однако можно и так сказать.

– Дурачок, – раздался рядом с Аполлоном голос Геры. Так близко от него, что казалось, будто он сам заговорил женским голосом. – Не о том речь. Да к этому яблоку я бы и руки не протянула. Речь идет о прекрасном.

– Это ты сейчас сказал? – спросил Аполлона Зевс.

– Я, – ответил Аполлон.

– Женским голосом, – уточнил всецарь.

– Ну и что, – пожал плечами водитель муз.

– Мастер, – усмехнулся Зевс.

– Скажи, мастер, что такое прекрасное? – Это выступил Дионис.

Аполлон сдвинул брови и молчал.

– Молчит, не знает, – обрадовался Арес.

– Молчу, потому что знаю, – отпарировал водитель муз. – Прекрасное отдано моей божественной власти. Как назову, так и будет правильно.

– Скажи тогда, что такое красота? – продолжал допрос Дионис.

– Красота – это Гера, – нашелся Аполлон.

– Правильно, – раздался рядом с ним голос всецарицы.

– Вот и договорились, – подвел первые итоги Зевс. – А ты что молчишь? обратился он к Аресу.

– Я мог бы и не говорить. Кроме тебя, отче, все здесь свихнулись. Кто у нас богиня любви? – Арес победоносно обвел взглядом своих соперников. Афродита! Значит она и прекраснейшая. Великой божественной волей при разделении уделов ей отдано это владение. Или, по их мнению, – Арес грозно глянул на Аполлона и Диониса, – всемогущая воля не истинна? Или порядок в мироздании, ею установленный, – ничто?

– А если тебя бы назначили богиней любви, – рассмеялся Аполлон, – ты бы и стал прекраснейшей?

– Арес рассуждает, как какой-нибудь афинский управляющий с ключами от кладовой, – добавил и Дионис, – только в этой кладовой хранятся не вина, а законы и правила.

– И такому вояке я рожала детей, – раздался в чертогах всецаря недовольный голос Афродиты. – Совсем помешался на приказах.

Афродиту Зевс как не услышал, а поглядел на Диониса:

– А ты что скажешь?

– Я скажу, что и Гера, и Афродита прекрасны, – приступил к своей речи Дионис, – но прекрасна и Афина. На что я хочу обратить внимание всемогущего Зевса? А вот на что. Гера и Афродита прекрасны. К их красоте нечего добавить. Они в полном расцвете. Они – состоявшееся украшение мироздания. Афина же – воплощение юности и невинности. В ней – еще и будущее. Разве не прекрасно то, что мы ждем еще прекрасного от прекрасного...

– Это какая же я несбывшаяся! – ворвался в собрание голос Афины.

– Так его! – расхохотался Зевс. – Ты, хитрец, сам себя перехитрил... Нет, – рассудил всецарь, перестав смеяться, – надо искать ответ в другом месте.

И на стене напротив него зажегся прямоугольник движущейся картинки. Сначала на ней заплескались легкие морские волны. Потом появилось покачивающееся на них судно. И Геракл – на его корме. Но быстро все изменилось: на небольшом пространстве моря возникли двенадцать кораблей.

– Геракл с Тезеем отправились к амазонкам, – пояснил молчавший все это время Гермес. – О них, отче, я тоже доложить собирался.

– Тоже мне событие, – проворчал Зевс.

Шум волн на движущейся картинке смешивался с голосами людей. Картинка спорхнула вниз и остановилась над палубой корабля Тезея. Здесь молодые мужчины, перебивая друг друга, то говорили, то будто пели..

– Поэты, – усмехнулся всецарь, – послушаем, что они напоют.

И действительно, на тезеевом корабле и сам афинский царь, и Мусей, и Пилий, и другие, чтобы скоротать время, устроили нечто вроде поэтического состязания. Поскольку каждый из них со своей напевной строкой стремился не отстать от соперников, они уже и не прибегали к помощи струн. Ненужные сейчас кифары и барбитоны лежали рядом на мягком широком ковре, расстеленном на палубе.

Так сладок твой голос, что музыку он порождает

Это пропел Мусей, хотя богам было все равно, кто поет, они вслушивались только в ритмические фразы.

.

Прекрасное тело и всякою частью прекрасно

Это был, кажется, Пилий.

– Ну, ну, – одобрительно прогудел Зевс, – вроде по делу поют, по нашему делу...

Поэты соревновались.

Прелестны в тебе и начала твои, и концы

Пурпурное и виноцветное – центр вселенной

И сколько гармонии – будто бы звезды на небе,

Над бездною ты поднимаешь свои острова

– Это про груди и женские выпуклости что ли? – рассудил всецарь.

Повсюду твои острова, словно лодки спасенья

Это долетел до богов голос Тезея.

– О чем они все-таки, – насторожился Зевс.

– Они не про женские прелести, они восхваляют море, по которому плывут, – пояснил Гермес.

– Поэты... опять поют не о том, о чем надо, – рассердился всецарь.

– Про море, вокруг которого смертные расселись, как лягушки на берегах пруда, добавил Арес злорадно.

– Ослы гремучие, – вырвалось у Аполлона.

– Пьяницы, – добавил Дионис, но без всякого осуждения.

– Они – из твоих сочинителей, – мстительно вставил Арес, глядя на Аполлона.

– Нужны они мне, – пренебрежительно скривился водитель муз.

– Не нужны? – заинтересовался Дионис.

– Хватит, – махнул рукой всецарь.

И картинка тут же изменилась, быстро понеслась над волнами моря, над его простором, достигла берега, пронеслась над сушей и остановилась на поляне близ лесистого склона горы Иды, где на стволе поваленного дерева сидел мальчик лет восьми в широких штанишках и потертой тунике и надевал на голову фригийский колпак, но колпак улетел, зацепившись за не замеченную ребенком сухую ветку.