Текст книги "Тезей"
Автор книги: Валентин Проталин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Нет, и воспламененность была, и даже песни пытались вместе петь. Но вот близость достигла своего предела и тут же куда-то исчезла. Расслабленный мужчина, отдавший своей подруге часть собственной энергии и желавший понежиться в остатках только что окутавшего и дурманящего его тепла, сталкивался словно со стеной. И это во время любовного-то похождения. И в стенку превращалась женщина, еще недавно стонавшая от остроты переполнявшего ее желания. Но вот огонь погашен, и – как ничего и не было. Конечно, пламя снова могло пробудиться, но мужчина в конечном счете опять ударялся о стенку. Или о несколько стенок подряд.
Получалось, и не мужчина он совсем, а какая-то заурядная афинская гетера. Очень непривычное это ощущение, чтобы не сказать, – весьма обидное.
– Девочки! – то и дело доносилось с улицы, где праздник продолжался и куда торопилась выскользнуть амазонка после близости с мужчиной.
И никто из этой списочной праздничной женской толпы не кричал: "Мальчики!". Или хотя бы – "Девочки и мальчики!".
Не выстроенных по спискам мужчин как бы и не существовало. Только что были, и вдруг нету их совсем.
И ни капельки благодарности, ни крошки признательности обычному, нормальному представителю иного – сильного – пола. Даже и несколько больше, чем нормальному. Какой слабак на подобное мореходство решится. Впрочем, пусть – ни благодарности, ни признательности. Что с них, дикарок, взять. Но обескураживала очевидная жесткость этих мягких по своей физической природе созданий. Точнее, черствость. Исключение, – если рядом с ними такой крепыш, такая громадина, как Геракл. Эти пакостницы буквально плывут от восхищения им. И до, и после. Да и кто не плывет от чудес в здешнем мире. Но неизменная черствость ко всем остальным. Вообще к мужчинам. Откуда она? Откуда?
Конечно, это чувство обиды мешало гостям из Греции сосредоточиться. Сосредоточиться и подумать. Ведь что-нибудь из объясняющего подобное и они, успокоившись, могли наскрести в своей памяти. Какие-нибудь примеры из той же Греции. Всего бы это не объяснило, но все-таки... В той же Греции есть места и местечки, откуда мужчины всякий год отъезжают на заработки. В Афины, скажем. Где увеличивают количество метеков. На большие священные праздники они возвращаются к своим женам, чтобы привезти чего-нибудь из заработанного и, разумеется, погулять, приобщиться к родным святыням. Остальную часть года женщины остаются без них. И землю бедняжки возделывают, и остальное тащат на себе, а главное, – без мужей перебиваются. От этого в них образуется, ну, не черствость – суровость какая-то, жесткость. Она в них со временем как-то сгущается, словно природной их составляющей становясь.
И кто тут виноват? Ведь не женщины, если подумать.
Мужчинам подумать бы следует.
Ну, да это ладно. Все равно подобные проблемы, может быть, еще и по мужской нерасторопности, по ограниченности мужской рассудительности, по сердечной недостаточности будут решаться не одно тысячелетие.
Впрочем, с ходом дней и ночей для греков наметилась и некоторая отдушина. Те из местных хозяек, в основном из здешнего высшего, относительно, конечно, общества, с которыми можно было касаться тем посторонних, а то и потусторонних, все-таки иначе строили свое общение с греческими гостями. Иначе, чем эти темные биотянки и дикие амазонки, с которыми о постороннем разве поговоришь. Только о зримом и вещественном. А с царицами и их окружением, пожалуйста, хоть до темна обсуждай. Неведомо что, чего руками-то не потрогаешь. Только воображением или измышлением каким-нибудь. И близость даже особенная возникает. Казалось бы, на пустом месте.
У Тезея же с Антиопой вообще довольно быстро возникла обоюдная открытость друг к другу. Антиопа увела его к себе, в свои комнаты. И тут же эти мужчина и женщина бесхитростно и безоглядно насладились друг другом, словно влюбленные. И Тезея потянуло на откровенность.
– Ты знаешь, – признался он Антиопе, – еще маленьким мальчиком я хотел жениться на амазонке.
– Значит, ты приплыл сюда, чтобы жениться.
– Да... Но теперь, я понимаю, и чтобы спасти тебя.
– От чего?
– От судьбы, которая ждет всех вас. Вам не удержаться в этом мире, вы обречены... Я уже говорил об этом. Я спасу тебя, я увезу тебя в другой, большой мир.
– Путешествуют только наши души, – задумчиво ответила Антиопа.
– Как это? – не понял Тезей.
– Уходишь же ты в сновидения ,– объяснила Антиопа, – это твоя душа покидает тебя. У нас же души не только уходят в сновидения, но по-настоящему странствуют.
– А если она не вернется?
– Душа?
– Конечно.
– Она всегда возвращается. Только нельзя, когда спишь, закрывать голову, а то душа не найдет тебя. И еще надо ложиться чистой. Грязной ты ей можешь не понравиться.
– Вот видишь, твоя душа странствует, а ты мира не знаешь.
– А если я не захочу бросить здесь все?
– Захочешь, почувствуешь, как захочешь. Я спасу тебя, Антиопа.
– Как бы не так, – усмехнулась Антиона.
– Так, – настаивал Тезей.
– Завтра утром пойдем к старухе Орифии, – сказала Антиопа.
– Зачем?
– Она любит меня. Мы скажем ей, что ты хочешь спасти меня.
На следующее утро Антиопа и Тезей действительно направились в Каменный дом Великой матери. На широкой лестнице храма дежурил целый отряд вооруженных амазонок. В несколько рядов широкими щитами, словно стенками, они перекрывали дорогу в Каменный дом богини. Вряд ли в иные дни, до прибытия греков, здесь предпринимались такие предосторожности. Перед Антиопой амазонки молча расступились, пропустив ее вместе с Тезеем, что тоже, надо полагать, было здесь чрезвычайно необычным: мужчины в святилище не допускались.
Пройдя через двери, тут же за ними затворенные, Антиопа и Тезей оказались в полутьме высокого четырехугольного пространства. Что располагалось вдоль стен, не рассмотреть. Но прямо перед ними, обозначенной двумя светильниками, стоял грубый деревянный идол с бронзовой маской Великой матери. Маска сразу же притягивала внимание. И не только потому, что здесь была единственной. Маска приковывала взгляд к себе, пугала, пожалуй, даже: беспредельной строгостью. Только потом Тезей обратил внимание, что она, на ощущение грека, заметно деформирована – сильно вытянутое лицо, горло, словно кол какой-то, острый подбородок, длинный и тонкий нос с прижатыми к переносице круглыми глазами и резкими бровями, словно сдвинутыми к центру. Потом уже замечаешь уши, посаженные на разных уровнях. Одно – на уровне глаза, другое – ниже. Все как-то наперекосяк.
– Божий лик Великой матери, – объяснила Антиопа. – Здесь она улыбается.
Тезей пригляделся, и какое-то подобие улыбки, казалось, проступило сквозь беспредельную строгость лика богини.
– Какой же она еще бывает? – спросил Тезей.
– Нахмуренной, – охотно ответила Антиопа.
– О боги, – поразился Тезей. – Что же это тогда такое?
– Тогда она еще страшней... Тогда мы спешим отсюда на поля, чтобы вытоптать часть посевов и тем умилостивить богиню.
– Зачем? А если урожай будет бедный?
– Затем, что нахмуренная богиня и посылает нас в поход за добычей.
– Поверить не могу, – продолжал удивляться Тезей.
– Очнись, мой мужчина, – потянула его за руку Антиопа, – пойдем к Орифии.
Комнаты верховной жрицы располагались в пристройке к задней части храма. К ним вел узкий вход – за фигурой идола Великой матери. Миновав его, пришедший после сумрака храма попадал в помещения, можно сказать, празднично освещенные солнечным светом.. Чуть поодаль пристройку отгораживал от остального мира высокий каменный забор.
Орифия нисколько не удивилась гостям. Словно ждала их.
– Оказывается, Тезей приплыл сюда, чтобы спасти меня, – объявила Антиопа.
И не понятно было – при этих словах – рассмеется она или рассердится.
– То есть? – спокойно спросила Орифия.
– Он хочет увезти меня отсюда в свой мир, – ответила Антиопа.
И тут она рассмеялась.
– А ты что скажешь? – обратилась Орифия к Тезею.
– Я полюбил ее.
– Влюбился, как в первый раз? – уточнила старая жрица.
– Как в последний, – твердо сказал Тезей. – Больше у меня ничего такого и не будет... Да, я хочу спасти ее, – продолжал он, – и, не сердись на меня, хочу вырвать из этой дикости.
– Каждому свое, – рассудила Орифия. – И потом, что лучше? Какая хорошая вода в сосуде ни была б, из родника она приятней...
– Мой мир – не подарок, далеко не подарок, – принялся объяснять Тезей, который отчего-то испытывал доверие к старой жрице. – Но здесь вы обречены. Вам тем более не удержаться, что мой мир, который окружает вас, далеко не подарок. Он вас не пощадит. А если вы совсем отделитесь от всего остального мира, вы можете превратиться в зверей. А это тоже погибель.
– И что ты ответишь на это? – повернулась Орифия к Антиопе.
– Я – женщина-воин, – гордо заявила амазонка.
– Так-то оно так, – улыбнулась старая жрица. – Но, собираясь в поход, вы, женщины-воины, кладете теперь в мешочек не только точильный брусок для меча, но и бронзовые щипчики для бровей.
– И еще у меня есть бронзовое зеркало с милой овечьей головой на конце ручки, – усмехнулась Антиопа. – Ты сама мне его подарила.
– Зачем же ты пришла ко мне все-таки, женщина-воин? – спросила наконец Орифия.
– Но ты же мне как мать, – обескураженно ответила Антиопа. – Если что, ты ведь меня никогда не выдашь.
– Смотри, сколько к нам мужчин из-за морей пожаловало, – продолжала рассуждать старая жрица. – А теперь, – ты не сердись, Тезей, -... почему бы тебе, дочка, не выбрать еще кого-нибудь для этих игр?
– Э-э, – встрепенулась Антиопа, – он мне нравится.
– Дети вы, дети, – вздохнула Орифия, помолчав. – Ты хочешь ее спасти, а я – защитить... Что реальней?.. Оставь нас, Тезей, мне с ней поговорить надо.
Однако Тезей еще повернуться не успел, как в комнате появилась вооруженная амазонка.
– Прости, великая жрица, – обратилась она к Орифии, – но там какой-то сумасшедший пытается прорваться к Тезею.
– Вот видишь, Тезей, тебе надо идти, – сказала Орифия.
В сопровождении вооруженной амазонки Тезей миновал хмурое помещение четырехугольного храма, вышел опять на свет, ряды охранниц расступились, и он увидел Перифоя, нетерпеливо вышагивающего внизу.
Перифой бросился к своему другу.
– Я тебя все утро ищу!
– А что случилось?
– Как что? Мне же интересно знать, что у тебя.
– Я хочу спасти Антиопу, – задумчиво ответил Тезей.
– Что значит спасти?
– Их вообще следует спасти от этого пояса, который не дает им любить мужчин.
– Ну и голова! – как обычно, восхитился Перифой сообразительностью своего друга. – Правильно! Твои идеи – моя работа. Мы с ребятами станем объяснять про зло от этого пояса на каждом углу. Теперь есть, что им говорить. Мы их так раскрутим! Ну и голова! Ну и голова! – повторял Перифой.
В это утро стало известно и о том, что Солоент вызвался вернуться на корабль, когда оставшихся на воде греков решено было сменить, чтобы и они поучаствовали в празднестве.
...И все-таки странно, совершенно неожиданно, но усилия Перифоя, казалось, несусветно бесплодные здесь, начали давать плоды, что очень вдохновило мужчин, приплывших сюда из Греции. Не только спутники и друзья самого Перифоя, но и мужчины из иных эллинских мест, отправившиеся к амазонкам по призыву Геракла, научились успешно разобъяснять не очень сообразительным хозяйкам, что любовь к представителю иного пола – это особое чудо, что лишая себя любви с помощью охранительного пояса, пусть и созданного некими могущественными силами, женщина поступает неразумно. Кто-то, мол, нехорошо подшутил над беспечными и доверчивыми амазонками. Лишать себя такого чувства – это ж надо! О боги, какие бедные девочки!..
Бедные девочки, эти дикие кобылицы, слушая подобные речи, в основном принимались грубо ржать и фыркать, прямо в глаза тебе. Никакой приятной женской хитрости за общим столом. Однако, и среди диких кобылиц встречались натуры изначально и безоглядно добрые от природы. Редко, конечно, но попадались. И тут обнаружились. И слушали возбужденные речи мужчин не без сочувствия. И даже подруг своих перебивали: мол, дайте людям договорить. Но наибольшее понимание слова и рассуждения мужчин о любви находили у амазонок, способных вести разговоры на темы посторонние и даже отвлеченные. Конечно, обольщаться не следовало. Тем не менее, через какое-то время в столице воинственных наездниц начало происходить небывалое. Некоторые из амазонок стали сажать здешних мужчин на лошадей. А эти редкие тут мужчины находились в основном при воинственных наездницах, склонных к беседам на посторонние темы. Так вот, некоторые из таких амазонок и сажали мужчин на коней. И взявшись за уздечку, водили коней по кругу. А кое-кто позволил и самостоятельно мужчинам покататься.
Ничего подобного никто никогда здесь не видел. Возникли даже споры: нет ли тут нарушения священных запретов. Однако, споры вскоре утихли. Мужчина и священный запрет. Никак не соединяется. Если тебе мужчина не нравится или надоел – возьми и убей его. При чем тут священные запреты. Смешно даже.
Эхом все происходящее отозвалось и в Каменном доме цариц. Сюда днем, а не на вечернюю трапезу, были приглашены для разъяснений влиятельные мореходы: Геракл, Тезей, Пелий, Перифой и другие. Геракл пришел с Адметой, а Тезей с Мусеем и Пилием.
– Они приплыли к нам, чтобы украсть наш священный пояс, – сразу же разгорячилась Меланиппа, опередив Ипполиту, которая сама хотела начать этот разговор.
– Помолчи! – оборвала ее Ипполита. – А вы все-таки ответьте, обратилась она к мужчинам, – это правда?
– Что такое правда? Правда изменчива, словно сама жизнь, – дипломатично ответил Тезей. – Теперь, когда мы здесь, нам стало ясно, что вас надо выручать, освобождать от этого наваждения, от этого пояса.
– Спасать! – ядовито вставила свое Меланиппа.
– Он вам мешает, – поддержала Тезея Адмета.
– А вам станет помогать, – насмешливо повернулась к ней Ипполита.
– Наши женщины совершенно иные, совсем не похожи на вас, здешних женщин, – подключилась к растолковыванию греческого взгляда на ситуацию Адмета. – Им, действительно, нужна защита. И между прочим, это ваши сестры. Только мирные.
– Вот именно мирные, – громко фыркнула Меланиппа.
– Ответь мне, сестра, а как наш пояс сможет их защитить? – серьезно спросила Адмету Ипполита.
– Он их освободит, они смогут осознать, что добровольно предпочитают мирный мир и по собственной воле преданы ему. Вас же он сковывает в вашей более чем мужской воинственности. Думаю, что это особое какое-то наваждение. Недаром у нас считают, что это пояс бога войны. То есть мужское изделие.
– Это у вас так считают, – спокойно возразила ей Орифия.
– Да, у нас, – продолжала свое Адмета. – Вы думаете, что я чего-то не понимаю. Или мужчины на меня сильно действуют. В основном ведь они большие хвастуны. И за что ни возьмутся – все превращают в игру. Чаще кровавую. Я дочь одного из греческих царей. Не из последних. И никак не могу выбрать кого-нибудь из них в мужья. В них редко встречается внутреннее единство. И ветры влекут их по жизни в разные стороны. Если бы не существовало кухонь, к которым каждый из них привязан пищей, так и носились бы по свету... Тем не менее, мир сотворен из двух начал: мужского и женского. И ожесточаться в одном из них – неразумно, неправильно.
Все, что говорила Адмета, практически перекрывало мужчинам возможность принять участие в развернувшейся беседе. Даже Мусею с Пилием, которых Тезей привел с собой для поддержки. Поэтому после недолгого молчания, воцарившегося в зале, подала голос старуха Орифия.
– Нам не нужна правда, изменчивая, словно жизнь. Мы хотим просто жить по своей правде. А как изменится жизнь и когда... Да и разве так, как мы считаем. Разве она никогда не менялась. И что от перемены все имеют?..
– Эй, Геракл, а ты что молчишь? – окликнула Ипполита своего могучего гостя.
– А чего разговоры разговаривать, – отмахнулся он.
– Так начинай действовать, – не отпускала его старшая царица амазонок.
– Это пожалуйста, – оживился Геракл.
– Сразись со мной за священный пояс.
– Э-э, – разочарованно насупилась гора мускулов, – с тобой не буду.
– Боишься?
– Боюсь, – расхохоталась громадина.
И все вокруг рассмеялись.
– Нет, я серьезно. Сразись со мной. Если победишь – пояс твой.
– Ипполита, – кинулась к ней Адмета, во время этой части беседы не произнесшая ни слова.
– Меня защитит великая наша мать, – громким голосом остановила ее старшая царица.
– Ну, ты сама этого хотела, – все еще насупленный произнес Геракл.
– Дать тебе коня? – спросила его Ипполита.
– Это уж совсем лишнее, – отмахнулся Геракл.
Вскоре все они оказались на площади перед Каменным домом цариц. Ипполита на коне, с копьем наперевес. Геракл – на своих двоих и без оружия. Отскакав несколько от Геракла, Ипполита развернулась и, выставив копье, понеслась в его сторону. И, конечно, он сын великого бога. Иначе откуда в такой громадине столько ловкости. За его движениями никто и не уследил. Увидели только, что одной рукой Геракл отстранил копье, а другой просто снял Ипполиту с коня. Конь промчался дальше и остановился, ничего, надо полагать, не понимая. Ипполита билась в руках Геракла.
– Отпусти меня, грубиян! Отпусти ! – повторяла она.
Геракл поставил царицу на ноги. Отдышавшись, она обратилась к Меланиппе.
– Отдай ему пояс.
– Ну..., – неопределенно возразила Меланиппа.
– Отдай!
Меланиппа неведомо откуда, из множества складок своих одежд, извлекла пояс, вспыхнувший под солнцем, и протянула его победителю. Пояс был сплетен из металлических блях, на которых выступали женские лица. Насмешливое сменялось воинственным, воинственное – насмешливым. Геракл с живым любопытством разглядывал каждую бляху по очереди.
– Гляди, гляди, – рассмеялась Меланиппа, – он такой же, как главный пояс, но только копия.
– Не простая копия, – поправила ее старуха Орифия, – а намоленная и действующая...
– У нас таких несколько, – заулыбалась Ипполита. – Но главный вам не найти никогда, – твердо заявила она.
Но нечто менялось.
– Смотрите, на нас гонят вооруженных амазонок, – первым заметил Пилий.
Со стороны дороги к ним действительно несся отряд вооруженных воительниц. Все верхом. И с ними – еще один конь без седока.
– Ты их вызвала? – сердито спросила Меланиппу Ипполита.
– К сожалению, не я, – ответила та.
Отряд подскакал к ним и остановился.
– Царица, – обратилась одна из всадниц к Ипполите, – из самых разных поселков собрали лучших. Сестры их шлют сюда, чтобы и они познакомились с Гераклом. Мы рядом с Фимискирой разбили лагерь. А вот – конь для Геракла.
– А ну вас всех, – ворчливо произнес Геракл, отдавая только что выигранный пояс Адмете.
И он направился к коню, приготовленному для него амазонками.
Выше описанное происшествие в Фемискире отозвалось и в мире богов. Там Эрида как раз возникла в хоромах Геры, желая сообщить своей повелительнице о готовности ее небесной повозки для очередной прогулки по ближайшему мирозданию.
– Сумасшедший кобель! – вопила Гера. – Просто бешеный какой-то...
– Кто? – выдержав паузу, смиренно, но весьма заинтересованно спросила Эрида, вся превратившись в слух.
– Кто... кто... Геракл, конечно, – продолжала бушевать всецарица бессмертных. – Надо же, отрядами наезжают знакомиться с ним эти мерзавки. Нет, убрать его следует оттуда.
– Может быть, я что-нибудь проверну? – оживилась Эрида.
– Как бы не так, – остановила ее всецарица, – хватит с меня твоего яблока раздора. На этот раз я сама что-нибудь проверну.
На земле же, когда царствующие сестры-амазонки остались одни с верховной жрицей, Орифия задумчиво произнесла:
– Надо настоящий пояс отдать Антиопе...
– Зачем? – недовольно откликнулась Меланиппа.
– Затем, чтобы действительно защитить ее.
Старуха Орифия... Мудрая жрица. Да, жизнь не стоит на месте. Но меняется ли она? Меняется, конечно. Даже людей меняет. Но лучше ли им от этого становится? Просто, по-человечески? Не похоже. Если какое-то сообщество не исчезает, не растворяется, для живущих все продолжается. А устройства настоящего как не было, так и нету. Единственно что – интерес к этой жизни не пропадает. Все хочется в ней нечто ухватить, поразгадывать. Закономерность открыть какую-то. Или найти причину. Вот древние амазонки. Отчего они все-таки исчезли? Не удержались на этой неровной поверхности жизни. И ушли внутрь – в ее историю. Почему? Закоснели в своей природной дикости? Нет, не думаю. Клочки дикости до сих пор и на цивилизованно ухоженных участках шкуры земного шара. Может быть, виной всему амазонки, способные рассуждать на посторонние темы? Это они погубили Фемискиру? Тоже не думаю. Ведь в новейшие времена именно дамы, способные рассуждать на посторонние темы, заново возродили сообщества нынешних амазонок. Феминисток наших.
Что же тогда помешало сохраниться амазонкам? А вы не догадываетесь? Конечно же, чисто женские слабости, вспомните, в частности, бронзовые щипчики для бровей, которые они укладывали в мешочек вместе с точильным камнем.
Что же до греческих мужчин, то чем далее, тем более положение их у амазонок становилось бессмысленным. Совершенно нелепым. Ни земель амазонок, ни самой Фемискиры завоевывать они не собирались. С собой не увезешь. Имея в своих рядах такого как Геракл, попробовать и можно было, но разве таким образом отыщешь священный пояс воинственных наездниц. Плыть обратно с пустыми руками – а как же наша бесценная мужская гордость? Обида-то какая, прямо-таки про несправедливость говорить захочется. Опять же Гераклу без священного пояса отсюда – ни ногой, ни веслом. Богами указано ему совершить двенадцать подвигов. Всякий раз с результатом. И этот – в их числе.
Конечно, если богами указано, то стоит и на чудо поуповать.
А пока решено пригласить амазонок в ответ на их гостеприимство на корабли. Глядишь, из этого что-нибудь и получится. Чего сидеть сложа руки.
Посетить греческие суда разрешено было не всем амазонкам. А только из Фемискиры, и таким, какие попроще. Этот подарок получили самые обыкновенные воительницы.
Все шло, как шло...
Греческие корабли, взмахнув веслами, покинули узкую часть реки и вышли туда, где она больше походила на широкий залив. Такой почти морской прогулкой решили мужчины порадовать своих новых приятельниц.
Но прошло какое-то время, после того, как греческие суда скрылись за изгибом реки, и в Фемискире, грохоча копытами, появился неестественно большой конь. На нем восседала Лампадо, одна из храмовых танцовщиц, выступавшая в первый день прибытия греков на площади перед Каменным домом цариц вместе со своими подругами. Лампадо под стать коню преобразилась в могучего седока. Но на это и на богатырские размеры коня никто не обратил бы внимания, если бы грандиозность наездницы и ее лошади не символизировали тревогу, буквально разрывающую Лампадо.
– Все вооружайтесь! – ревела Лампадо. – Эти гады украли нашу царицу Антиопу!
И никому не пришло в голову, что в образе амазонки, скачущей по городу, носилась сама богиня Гера.
А на судне Тезея царило сдержанное оживление, предшествующее любому празднику или просто пирушке. Пирушка готовилась развернуться на корабле афинского царя. А на судне Геракла – явно намечалась гульба. Туда ведь старались проникнуть самые отчаянные амазонки. И в очень чувствительном количестве. Но среди возбужденных счастливиц, уже попавших на судно Геракла, и среди тех женщин, кто еще только прорывался туда, возник настоящий переполох, когда гостьи с берега узнали, что самого Геракла на его судне нет и не будет. Могучий греческий герой, можно сказать, попросту бежал оттуда, скрываясь от достающей его сверхпопулярности, обернувшейся коллективной охотой за этим неутомимым мужчиной. И предлог долго искать не пришлось: на корабле Тезея гостит одна из царствующих амазонок – Антиопа. Надо же при сем присутствовать.
Антиопа же никакого оживления не проявляла. Казалась даже угнетенной чем-то, подавленной. Статус царицы ограждал ее от лишних вопросов. И она явно держалась в стороне от шумноватого приготовления к пирушке. И не сразу заметила, что рядом с ней давно уже переминается с ноги на ногу молодой афинянин.
– Тебе что? – спросила она, наконец заметив его.
– Солоент просит передать тебе, царица, что он любит тебя больше своей жизни, – произнес молодой афинянин фразу, с которой уже несколько минут пытался к ней подступиться.
– Несчастный мальчик, – скорбно вздохнула Антиопа.
И это как будто сдвинуло ее с места. Поискав глазами Тезея, озабоченного приготовлением скорой веселой трапезы, она направилась прямо к нему. Тезей ее увидел и, предчувствуя важное, увел Антиопу в свою каюту на корме судна, выдворив оттуда движением руки всех, кто там находился.
– Ты пришла сказать что-то важное? – спросил он.
– Я отдаю тебе подлинный священный пояс амазонок.
– Почему?
– Потому, что так велела мне во сне какая-то ваша богиня... Геракл выиграл его у Ипполиты... И дело не только в этом...
– А в чем?
– В том, что этот пояс, и правда, связывает меня. Он угнетает мои чувства, образуя вокруг меня пустоту. Помнишь, я рассказывала, как наши души улетают путешествовать в ночные пространства. Так вот, он не дает душе моей взлететь. Она не свободна. У нее отнята любовь. Я отдаю этот проклятый пояс тебе. Я остаюсь с тобой.
– Ты отдаешь этот пояс Гераклу, – уточнил Тезей.
– Хорошо, – согласилась Антиопа, – идем к Гераклу, чтобы скорее избавиться от воздействия пояса.
На палубе они сразу же столкнулись с Гераклом, и Антиопа протянула ему подлинный священный пояс амазонок.
– Настоящий? – не поверил своим глазам Геракл.
– Настоящий, – подтвердила Антиопа.
– Конечно, настоящий, – раздался рядом голос Пилия. – Смотрите, на нас скоро нападет вся Амазония.
И теперь все увидели, что множество лодок, заполненных женщинами со щитами, пиками и луками, рядами движутся к ним, забивая залив. Стрелы амазонские тоже наготове. Остается лишь приблизиться к греческим судам.
– Чудесно! – обрадовался Геракл. – Девочек убивать не станем. Ни тех, ни этих. Уходим! – загремел он на всю округу. – Весла на воду!
С палуб тезеева и других кораблей мгновенно посыпались в воду амазонки и вплавь, быстро взмахивая руками, устремились к лодкам, приближающимся к греческим судам.
Весла первыми вскинулись и погрузились в воду на корабле Тезея. Вскоре они заработали и на других судах. И афиняне успели быстро подойти к кораблю Геракла, куда тот и переместился. И как только он взошел на свой корабль, сзади ударил мощный порыв ветра.
– Ставь паруса! – разнеслось повсюду.
Скоро напряглись паруса на всех судах. А кораблю Геракла ветра досталось больше других. Словно кто-то специально гнал его вперед. До тех пор, пока судно Геракла не возглавило весь отряд греческих кораблей.
Все это походило на настоящее бегство. Хотя ведь и победоносное. Бывает же такое.
Паруса эллинских мужчин надувала невидимая никому сама бессмертная Гера. А несколько сзади нее, пригнувшись, словно прячась, и сложив ладошки, подпускала ветерка и богиня раздора Эрида. Надо же и ей в интриге поучаствовать.
На судне Тезея вместе с Антиопой осталось еще несколько амазонок. С царицей все-таки...
Третья глава
Величье омывает суета.
Вот вынырнешь хотя бы на мгновенье:
Звучат сирены – колдовское пенье.
Чей образ вспыхнет, яркий, как мечта?
И все прощает чья-то доброта...
За что же, за дурное поведенье?
Ты дразнишься, прекрасное виденье.
Ах, это не последняя черта...
И что-то там еще поет в груди,
И что-то ждет скитальца впереди.
Довольно, остановимся на этом.
Душа замрет, но ей смешно самой,
Хоть и взлетит незримою сумой
И смутою наполненной, как светом.
Ну вот, наконец-то, и в безмятежном мире богов произошло чрезвычайное происшествие. Собственно, что такое по-настоящему " чрезвычайное"? А это нечто такое, к чему не знаешь, как относиться. Даже если ты и древнегреческий бог. И способность предвидения твоя не сработала почему-то.
Что же произошло? А то, что неутомимо проказливый и вечный малыш Эрот принялся расти. Первой это заметила, разумеется, его мать Афродита. Хотя и не сразу. Она заскочила проведать своего непредсказуемого сыночка на чудесную игровую площадку, которая сейчас представляла из себя поляну, поросшую травой и кустарником. Эрот и другие похожие на него малыши-приятели с золотыми крылышками не порхали, как бабочки, над чудесными цветами, а, собравшись вместе, разглядывали таблички с подвижными картинками. Такими картинками, какие могут возникать при надобности на стенах в чертогах богов. Только здесь они оживали просто на прямоугольных табличках.
– Малыш, как ты здорово придумал, – искренне восхитилась Афродита. Вот уж обрадуются все наши бессмертные бездельники и обзаведутся такими штучками, чтобы всюду их носить с собой... Хорошо придумал, – подумав, добавила богиня любви, – и все-таки, проказник, вредно.
Она присмотрелась к живым картинкам в руках крылатых малышей и почти на каждой из них обнаружила прячущегося в зелени зайца. Небесного, разумеется, не земного, но и здесь, и на земле олицетворяющего собой неутомимое наслаждение и нескончаемую похоть.
– А что это за игра? – спросила богиня любви.
– Мы охотимся на него, – деловито ответил Эрот.
– Зачем?
– Чтобы принести его себе в жертву.
– Какая гадость! – огорчилась Афродита, как и Деметра сторонящаяся кровавых жертв.
– Не по-настоящему, не как у взрослых, – успокоил ее Эрот.
И только тут, мгновенно забыв и про зайца, и про живые картинки, Афродита вдруг узрела, что ее малыш чуть ли не на голову выше своих крылатых приятелей-малышей.
– Что с тобой? – забеспокоилась Афродита.
– Я расту, – спокойно пояснил Эрот.
– Что за глупости? Ты же можешь сразу же стать большим, ты ведь бог.
– Нет, я хочу расти.
– Зачем?
– Так надо.
– Кому?
– Мне и всему.
...И, конечно, в чертогах всецаря бессмертных собрались самые близкие. Это был не совет богов. Для совета бессмертных здесь многих не хватало. Но и не простое семейное сборище. Повод, собравший самых близких бессмертных в чертогах Зевса, ощущался как чрезвычайно важный, тревожный и столь же неопределенный, как и статус этого неожиданного совещания.
Вечный ребенок, малыш Эрот решил расти. Не в одночасье превратиться на время во взрослого, почудачить и снова вернуться в пору детства, а именно расти. Как растут простые земные люди. И тут же становилось очевидным то, что при постоянном младенчестве божка любовных наваждений начисто забывалось: Эрот – порождение Хаоса. Он первым вышел из тьмы. Он не участвовал ни в каких распрях ранних и поздних богов и, воплотившись в ребенка Афродиты, укрылся в детстве. Однако именно Эрот, вышедший из тьмы и имени тогда еще не имевший, первым всплеском, первым побуждением любви привел в движение Вселенную. Можно рассказывать, как Чернокрылая ночь понесла от Ветра серебряное яйцо с Эротом внутри яйца и положила его в чрево темноты. Можно расписывать случившееся тогда как-нибудь иначе – ничего это не меняет. Эрот первым проявлением любви привел в движение Вселенную и отступил в детство.
