Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Твое предсказание? – спросил Герм.

– Это и так понятно, – отвечал Мусей. – Мои предсказания исполняются ведь неведомо когда, и они – надолго. – И помрачнел.

– Хорошо устроился, – улыбнулся Герм.

– Ты и вправду что-то мрачен, друг, – затревожился молодой царь.

– Нет, Тезей, ты же знаешь, я с тобой, и – с вами, – поднимаясь, повернулся Мусей ко всем собравшимся.

– Вот и прекрасно, – рассудил Тезей, приобнимая его. – А теперь угостимся.

– Подожди, царь, – задержал Тезея Герм, – мы решили устроить наше пиршество внизу в городе. Пусть все видят, за что мы поднимаем чаши. Мы громко это будем делать. Афродита так Афродита. Спустимся к Афродите в садах.

– Там, внизу, тебя танцовщица Пракситея ждет не дождется, – добавил Пелегон.

– Она же женщина с характером, – усомнился Тезей.

– Что ты, царь, она как узнала, что ты один остался ...Говорит: "Я для Тезея, как камбала, готова дать себя разрезать на половинки".

Здесь, в Афинах, на бесплодных и каменистых почвах, звуки гасятся очень трудно. Вообще, считай, не гасятся, перепрыгивая с булыжника на булыжник. Может показаться даже, что и в глашатаях – официальных разносчиках новостей и объявлений, нет обязательной необходимости. Самые расторопные из них часто и запаздывают со своими объявлениями. Прибегут куда-нибудь, а там уже все известно. И подробностями обросло, пусть и невероятными. Так и нынче с очень государственными новостями глашатаи опоздали.

Перед входом во дворец афинского царя среди домочадцев и гостей Тезея уже собрались и многие другие знатные афиняне из среднего поколения и еще старше. На спуске же от Пропилей к образовавшемуся таким образом шествию то и дело присоединялись горожане попроще. На площади, превращая шествие уже в толпу, влилась еще добрая сотня афинян и афинянок. Вышла даже небольшая заминка, поскольку люди принялись предлагать свою помощь в переноске поклажи с продуктами и с вином. Слуги и домочадцы Тезея, разумеется, откликнулись на эти предложения, однако, не без осторожности. Знакомцам передавали свои грузы полностью. Не очень знакомым доверяли лишь одну ручку корзины, вторую предусмотрительно не отпуская.

Толпа, повернув от площади направо, двинулась к храму Афродиты в садах. И никто не удивился, что у входа на священный участок ее поджидала другая, здесь же вертелись и дети. Перед Тезеем и его свитой народ расступался. У ограды храма царь увидел дальнего своего родственника Менестея. Хорошо еще без Клеона, подумал царь. Люди Менестея расставляли близ ограды и подвешивали на прутьях ограды бурдюки с вином. На земле стояли корзины с глиняными чашами и кувшины с водой.

Внутренний двор храма был еще пуст, не сравнишь с тем, что творилось за его оградой. Однако и здесь царило оживление, слышались деловые голоса, топотня, стуки. Правда, звуки тут гасились и почвой, и зеленью. Внутренний двор храма выглядел настоящим садом. Он не был устлан гладкими каменными плитами, как другие священные участки. И не грубая аттическая почва была здесь под ногами. Сплошь здесь уложена мягкая плодородная земля. Мирты, платаны, кипарисы и лавры образуют широкий коридор с зеленым сводом, раздвинутым сверху голубым озером небес. Ухоженный виноград. И любовник-плющ, тощий, наглый и нахальный, взбирается по стволам и теряется в зелени древних крон. Под деревьями, в тени на траве, расставлены ложа.

Сейчас в саду храмовые служки сочными ноздреватыми губками обмывали гладкие низкие столы, составляя их в один длинный. Сразу ставилась и посуда.

То и дело раздавалось:

– Венки.

– Тазы.

– Подушки-коврики.

– Девки где? Где девки с булками и сладостями?

Из нутра храма выносили ободранные туши коз и баранов. Во дворе резали поросят и тут же их опаливали. На колодах рубили мясо.

Сад накуривали благовониями кедра, вытеснявшими запах жженой свиной кожи.

Тезей решил, что нужно из его кладовых еще принести вина и продуктов для народа. С несколькими домочадцами он направился к воротам священного места, что-то говоря на ходу. За оградой работники царя выловили из толпы своих знакомцев – кто кого – и вместе с ними направились в Акрополь.

Афиняне и афинянки, только что нестройно, возбужденно гудевшие, примолкли, уставившись на царя. Тезей тоже помолчал и спросил громко:

– Жители Аттики, что для вас Афродита Небесная?

Толпа совсем притихла.

– У вас что, монеты под языками? – рассудил молодой царь, имея в виду обыкновение, когда афинянин, если не берет с собой котомки, а выходит на улицу с монетой, то кладет ее себе под язык. – Как же вы будете пить вино, за которым я послал?

Средних лет мужчина, ближе других стоящий к Тезею, действительно вынул изо рта монету и охотно объяснил:

– Тут язык и ни к чему, вино само в глотку прольется.

Тезей хотел было еще пошутить, но его, да и всех остальных, отвлекли. К ограде сквозь расступившуюся толпу приближалась во главе с Одеоном группа музыкантов, певцов и танцоров из храма Диониса. Среди них увидел Тезей улыбающуюся ему Пракситею. Он бросился к ней и подхватил ее на руки.

– Это ты хотела дать себя, как камбала, разрезать на две половинки? Давай попробуем.

И усадил ее за готовый стол рядом с собой.

Рассаживались и остальные. Храмовые служки несли к столам от кострищ сладкие, обожженные огнем потроха. Женщины, начиная по традиции справа, разносили чаши с вином.

– Кто будет глашатаем? – донеслось в суматохе последних приготовлений.

Но глашатай был уже то ли выбран, то ли назначен. С криком "Зовите богиню!" он подбежал к столу, повторяя еще и еще – "Зовите богиню!".

– Приди, прекрасноокая, – первым призвал Мусей Афродиту, отплеснув из своей чаши вина на землю.

– Приди, восходящая из моря, – подхватил Каллий.

– Ты нужна нам, богиня счастливого плавания, – на книдский манер выкликнул Герм, – стань помощницей нашей.

Пиршество началось. Тезей успел еще сказать Мусею:

– Я им про Афродиту Небесную, а они – молчок.

– Толстокожие люди, – отрезал Каллий, тоже услышавший молодого царя.

– Аттические осы, – усмехнулся Мусей, – они еще разжужжатся.

Отплескивая понемногу вина на землю, пирующие принесли клятву верности друг другу и новому общему делу. А опустошив чаши, все, кто был за столом, соединили по традиции руки.

– Гостить по Аттике отрядами пойдем! – провозгласил Каллий.

В разгар пира молодой царь, прикрепив к волосам миртовую ветвь, с чашей вина вышел за ограду к афинянам и афинянкам, где тоже во всю шло гулянье. За ним устремилась Пракситея, а за ней – музыканты с инструментами.

– Воздадим Афродите Небесной! – воззвал Тезей.

И теперь толпа загремела охотно.

– Воздадим!.. Небесная!.. Воздадим!

Пракситея сделала знак. Музыканты заиграли, и она поплыла в танце. Гульбище приумолкло при первых звуках музыки, люди с удивлением взирали на Пракситею: мало кто из них умел воспринимать танец без пения, хотя бы без выкриков. Но движения танцующей были столь выразительны, что ей стали подпевать.

– Танцуем вместе, – приказала Пракситея.

Мужчины и женщины двинулись, поворачиваясь, притоптывая, разгорячаясь.

– Быстрее,еще быстрее, – двойной танец, – требовала танцовщица.

Ритм набирал силу – еще и еще. Некоторые, раззадорясь, выплевывали монеты, мешавшие им теперь под языком, метя в кусты и все-таки пробуя запомнить, куда плевали. Ребятня тут же расползлась отыскивать эти сокровища. Кто-то из взрослых тоже, притворяясь сильно опьяневшим, опускался на четвереньки, чтобы углядеть свою, да и чужую монету. Но большинство с неистовостью плясало.

– Афродита Небесная! – опять прокричал Тезей.

– Небесная! – неслось над головами танцующих.

...Ночь застала Тезея и Пракситею в самом здешнем храме. Ключница провела их к широкой задней двери, которая оставалась открытой. В углу у стены за спиной статуи богини кто-то установил просторное и хорошо застланное ложе. Четыре светильника несколько поодаль обступали его. Еще два светильника закреплены были за спиной статуи богини. Выше фигура ее растворялась во тьме. Плотная тьма заполняла остальное пространство храма вплоть до главного входа. Непроглядная ночь привалилась и к заднему створу двери, через которую они вошли сюда, отгораживая их от всего мира.

Однако ни Тезей, ни Пракситея, войдя в храм, ничего, что вокруг, не замечали. Молодой царь сразу же свою новую подругу понес к освещенному ложу. Только это ложе видели они сейчас. И свет факелов погас для них.

Когда Тезей откинулся на ложе, Пракситея, словно продолжая танцевать, скользнула к проему дверей и застыла. Тьма снаружи отступила: полная луна, окруженная крупными звездами, будто рассматривала сверху землю.

– Вы, мужчины, в любви молитесь солнцу, а мы, женщины, луне, проговорила Пракситея. – Солнце ослепляет своим сиянием, – продолжала она, а луна слушает нас. С ней можно разговаривать... Солнце так занято своим сиянием – рассмеялась вдруг танцовщица, – что его даже на коварство не хватает – жжет и все. А луна... Ох какой бывает коварной колдуньей.

– Ты говоришь, как жрица.

– Я и есть жрица.

– Да, – согласно кивнул Тезей, вспомнив про храм Диониса, где они познакомились.

– Нет, – поняла его Пракситея, – я вообще жрица.

– Здесь ты жрица любви...

– Я везде жрица, жрица и все, – не согласилась танцовщица. – Я все чаще себя жрицею ощущаю.

– Что твой муж? – спросил Тезей.

– Они ушли в плавание искать рыбу, – просто ответила Пракситея.

– Угу, – отреагировал Тезей. – А что ты как жрица ощущаешь?

– Мне ничего не надо знать, я часть существующих сил. Они движут мной.

– Как?

– Через танец.

– Ты все равно, что мой Поликарпик, – с грустью, которую не развеял даже праздник, произнес Тезей.

– Люди только в большой компании привыкли танцевать под музыку, и чтоб одновременно петь. И при этом нужен еще заводила. По другому – не получается. И так во всем. А я и без флейты могу танцевать. Могу одна... Им вместе потоптаться – это да, интересно. А самому с собой вроде как и делать нечего. А ведь каждый мог бы хоть в чем-то активным быть... Выходит, заключила свой монолог Пракситея, – именно народная Афродита им нужна. Народная, а не Небесная.

– Да? И я, наверное, такой же, как они, – огорчился Тезей.

– Кто они?

– Наши палконосцы.

– Но ты же все время что-то затеваешь...

– Хочу чего-то, как будто меня мучает какая-то сила, – а сам я ничего не умею, – виновато произнес молодой царь.

– Ты еще собственных сил не знаешь, – предположила Пракситея.

– О боги, – взмолился Тезей, – не дайте мне узнать их.

– Твои силы проснулись, а ты сам еще нет, – улыбнулась Пракситея. Еще, увы, долго так будет.

– Ты говоришь, как пророчица, – обронил Тезей.

Пракситея решила отвлечь Тезея от этого разговора. В одну руку взяла светильник, а другой потянула за собой молодого царя.

– Пойдем, поглядим, как она на мир смотрит. Афродита. И на нас.

Они обошли четырехугольный постамент статуи богини и остановились перед ее ликом. Пракситея подняла светильник вверх. Афродита сверху глядела на них с усмешкою. Богиня любви вообще глядела на людей с легкой усмешкою и днем. Теперь же этим двоим усмешка богини показалась совсем откровенной.

...И все-таки нечто творилось в Афинах. Рядом с морем спокойно не проживешь. На каком-то из кораблей, кроме привычного прочего, привезли с этого проклятого, извращенного и много возомнившего о себе Востока неведомые прежде в Афинах пряности и острые приправы к еде. Истинные жители Аттики чуждались всего такого. Однако, объявились вдруг и понимающие. Из тех, кто побогаче, познатнее и из тех, кто поднаторел на всяческих астрономиях, геометриях, физиках и музыкальных искусствах. Поначалу над ними посмеивались. Чудаки и есть чудаки. Потом, скажем, на вопрос "Есть ли у тебя к камбале перец" стали женщины раздражаться. А потом приправление добротной привычной пищи заморскими снадобьями многими стало восприниматься как обида. Общественная, между прочим. Разумники из окружения Клеона в связи с модой на острые приправы и пряности пустили в оборот хлесткие слова: блудливая щекотливость.

Однако и в другом стали появляться неожиданности. Имелся в Афинах человек по имени Харин, сын Менадора и Фестиды, веселый и общительный. Никто лучше него не мог изготовить колбасы. И если у вас домашний праздник какой, вы могли придти к нему за рецептом. Его любовно так колбасником и прозвали. И вот этот Харин, сын Менадора и Фестиды, отстранил от себя все разнообразное семейное хозяйство и стал каждый день заниматься только колбасой. Изготавливать ее и продавать. Остальное, говорит, я и на деньги куплю. И за рецептом к нему уже было не сунуться.

Очень удивило это афинян.

Вслед за Харином некий Мелант, сын Антигена, объявил себя только кирпичником. И очень этому радовался. Мол, все остальное тоже стану покупать... А сам буду месить глину, нарезать и обжигать кирпичи, и все. Поначалу у него во дворе скопилось много кирпича, а потом мало-помалу афиняне вошли во вкус: из тележек, отправленных за кирпичем, даже очередь образовывалась иногда. И ведь никаким особым искусником он не был. Афиняне недоумевали. Однако кирпичи покупали, поскольку вдруг и строительный зуд их стал одолевать.

А вот Евген, объявил себя венцеплетом: стал плести венки для застолий. Но венки – не колбаса и не кирпичи. Никто, разумеется, их не покупал, если только для смеху. Бедняга ошибся. А люди над ним потешались.

Смеялись афиняне. Но появились причины и для настороженности, и даже для опаски.

В разных домах люди стали устраивать торговые лавки. Сначала приезжие. Но ведь и свои тоже! И приобрести у них можно было всякую всячину. И ни один агороном, смотритель рынка, к ним не подступись. За домашними стенами все скрыто. Вроде бы ничего особенного. Раньше по вечерам, когда рынки закрыты, кое-кто дома тоже приторговывал, тем же вином.Не даром же отдавать. А тут круглый день торговать стали. Не хочешь далеко идти за чем-нибудь нужным для дома – пожалуйста, плати и бери. А можно и в долг – потом отдашь. Бери, то есть, без денег. Вроде бы очень удобно и хорошо. Однако прибежит человек за кувшином вина. В долг. А ему говорят: бери еще что-нибудь, той же колбасы от Харина. Человек начинает возражать, не хочу, мол, мне и вина-то нужно всего ничего – вот маленький этот кувшинчик. Мол, тому, кто придет за пятью кувшинами, тому и колбасу навязывайте. Не хочешь с колбасой, отвечают, не бери. А человек-то только вина немного хочет. Вот в чем штука-то.

Больше того, то там, то тут проявились люди, к которым, пожалуйста, приходи человек, бери деньги в долг под проценты. Прежде тоже изредка ссужали деньгами богатый богатого. Корабль, например снарядить. А теперь... Простому человеку ой как дорого обходится такой соблазн – известно ведь, берешь чужое на время, а отдаешь – и больше, и свое, и навсегда.

А еще – даже бойкий язык афинянина не знает, как назвать то, что учудил Пилий. Из аристократов. Ну, не из самых эвмолпидов, которые на элевсинских мистериях выступают иерофантами, но из кериков, там же удостоенных чести факелоносцев. Тот Пилий, у которого слава разрушителя, растратчика, распутника, любителя удовольствий. На удовольствия он все отцовское достояние размотал. Правда, он же и сочинитель, и знаток песенок всяких, что так часто поются на праздниках. Размотал отцовское достояние Пилий и принялся давать уроки, словно восточный мудрец какой-нибудь, или мудрец заезжий из других дальних краев. Запрашивает Пилий дорого – знатная фигура все-таки. И учит только тех, кто уже что-то знает. У меня, говорит, школа, а не шерстобитня. Да, у него – не шерстобитня. А вот внаем брать он додумался маслодавильни. Их в городе и в округе с десяток наберется. Взял одну, взял другую. Люди потешались: чем маслодавильня лучше шерстобитни. Потешались, потешались, пока Пилий все маслодавильни себе не забрал. Тут и опомнились. Придет осень – сколько же денег добыть можно будет. А, главное, теперь он, гуляка, посмеивается. Я, говорит, хотел показать, как легко деньги зарабатываются. И еще стихи сочинил:

Что ты, глупец, в огорчении машешь руками?

Хочешь успеха достичь – шевели головой.

Об этом керике Пилии Тезею, выходцу из Трезен, в общем-то еще лишь осваивающемуся в Афинах, рассказала Пракситея и сказала: прими его.

– Ты хотел меня видеть? – спросил царь Пилия, когда тот появился в мегароне.

– А ты разве не хотел бы видеть всякого своего афинянина? – вопросом на вопрос ответил Пилий.

– Пожалуй, – согласился Тезей, – с чем же ты все-таки пришел?

– Хочу быть полезным тебе.

– Это хорошо, – одобрил молодой царь.

– И чтобы ты был мне полезен, – добавил Пилий.

– Вот как, чего ж тебе надо?

– Денег.

– Так просто, – рассмеялся Тезей.

– Если бы мне нужны были знания, я, как твой брат, отправился бы в Финикию или в Египет... Впрочем, я там уже был.

– Поликарпик, – сразу же утратил веселость молодой царь.

– Прости, я не хотел тебя огорчить.

– Но ты ведь не так давно взял внаем все маслодавильни, – сказал Тезей.

– На последние.

– Что так?

– Интересно было.

– А зачем тебе деньги теперь?

– Отправлюсь в Дельфы, пока урожай оливок поспевает.

– Зачем?

– Интересно... И тебе будет интересно.

– Почему?

– Я отправлюсь в Дельфы за твоим оракулом. Ты же вон какие новшества затеваешь.

– Оракул? Пожалуй, – согласился Тезей... – Но мне и здесь нужен по-настоящему дельный человек.

– Если искать с пристрастием, разве такого найдешь?

Пилий все больше нравился Тезею.

– Скажи, что ты сделаешь с деньгами, которые дадут тебе маслодавильни?

– Истрачу... Скряги с деньгами ссорятся, а я даю им свободу.

– Истратишь на услады и тряпки?

Фигуру Пилия изящно облегал плащ из тонкого и очень дорогого сидонского полотна.

– Если бы роскошь была дурна, роскошествовали ли бы боги на своих пирах? – опять вопросом на вопрос ответил Пилий.

– В тупик тебя не поставишь, – одобрил Тезей. – Не думаю, – добавил он, поразмыслив, – что ты пришел ко мне только за деньгами.

– Разумеется, – согласился Пилий, – стоило ли приходить из-за такой мелочи.

– Что же ты хочешь еще?

– Денег.

– Зачем тебе эта мелочь?

– Пока я обучаю только тех, кто может мне платить, – объяснил Пилий. Но я хотел бы создать школу и не для самых богатых молодых афинян. По привычке их призывают овладевать боевыми искусствами. А я хочу приохотить их и к другим знаниям.

– Им преподают и иные знания, – заметил Тезей.

– Не смеши меня, царь... Камушек – единичка, двойка – два камушка... Я хочу объяснить им, в том числе, почему цифры священны... И многое другое. Ты ведь знаешь, что отличает людей образованных, основательно воспитанных, от иных?

– Что?

– Подаваемые ими надежды... На худой конец, объезженные кони полезнее необъезженных.

– На это денег не жалко, – согласился молодой царь. – Ты философ, помолчав, сказал он.

– Да.

– Тебе-то что дала философия? – уже совсем дружески спросил Тезей.

– Способность говорить, с кем угодно.

– Поэтому поедешь со мной, – заключил молодой царь, – на переговоры по аттическим землям... В Браврон сначала. Оракул подождет.

Выехали рано утром, двумя отрядами. Во главе Тезей и Герм. Двигались пока, как один отряд. Разделиться им предстояло в Колоне. Тезея путь – в сторону Браврона, а Герм пойдет к Марафону. На сто стадий разойдутся их дороги.

Ехали кто в колесницах, кто верхом, перекликались друг с другом, как утренние птицы. От Колона Герм со своим отрядом направился к марафонскому четырехградью без промедления. Тезей задержался. Его привлекла достроенная уже башня Тимона, где уединился этот отшельник. Молодой царь, может быть, и проехал бы мимо. Да очень уж заинтересовал его раскатистый смех, раздавшийся в высоте.

– Эй, Тимон, – крикнул Тезей.

Башня была трехэтажной, но проемы окон имелись только на самом верху. Смех прекратился, и в одном таком окне возникла тимонова голова.

– Ты смеешься надо мной? – спросил Тезей.

– Нет.

– Ты -один? Почему же ты смеешься, когда рядом с тобой никого нет?

– Как раз поэтому.

– Если все, по-твоему, обречено и жизнь не станет лучше, то, может быть, ничего и не предпринимать? – спросил молодой царь.

– Я этого не говорил.

– Ну, тогда смейся, а мы поедем.

– Далеко? – все-таки поинтересовался Тимон.

– В Браврон.

Отряд Тезея свернул направо. Спутники его притихли, как призадумались. Через некоторое время – владения Артемиды – медвежьей богини, ее главное святилище в Аттике, расположенное в Бравроне. А чуть далее – в Гапах Арафенидских – опять храм этой богини. "И медведицей в Бравроне одевалась в пурпур я", выводят знатные молоденькие и легкомысленные афинянки. Именно в Бравроне ежегодно устраиваются праздники в честь Артемиды, этой бегуньи в хитоне до колен, о которой забыть песнопевец не смеет. Кто знает, вправду ли строго блюдет свою невинность эта бессмертная охотница, однако девственность дедовских обычаев и устоев среди приверженцев ее соблюдается весьма строго. Для них любое нововведение – все равно что клятвопреступление. А для нарушителей клятв Артемида – быстрый враг. Без какой бы то ни было снисходительности.

Так что призадуматься Тезею и его спутникам было о чем. К тому же в Бравроне или, может, даже ближе, в Стириях, их ждала непростая встреча со стариком Орнеем, которого земной отец Тезея Эгей выжил из Афин. Выгнал, одним словом. На худой конец, с сыном Орнея Петиоем можно будет потолковать, – думал Тезей.

Чтобы скрасить дальнейший путь, тем сократить его и чтобы развеять других спутников, Пилий попробовал втянуть Мусея в придуманное им самим состязание. Мусей не Тезей: с ним Пилий давно и хорошо знаком.

– Мусей! – на скаку прокричал Пилий, хотя можно было и не кричать, философия, как живое существо: логика – кости и жилы, этика – мясо, а физика – душа. Понял? Давай теперь ты.

Мусей оглянулся, как отмахнулся:

– Ты бы, конечно, предпочел мясо понежней.

– Фу, какой мрачный, – не отставал от него Пилий, – улыбнулся бы и тем самым принес жертву харитам... Продолжим... Берем яйцо: скорлупа – логика, белок – этика, а желток – физика.

– Яйцо, конечно, всмятку, – уточнил Мусей.

– Хорошо... Видишь огороженное поле, – не унимался Пилий, – давай так: ограда – логика, урожай – этика, а деревья – физика.

– Ничего в голову не лезет, – отмахнулся Мусей.

– Ничего?.. Все возникло из ничего, – призадумался вдруг Пилий.

– Что возникло? – не понял Мусей.

– Все, – повторил Пилий, – все вокруг... Вообще – мир наш.

– Не из ничего, я полагаю, а от начала, – поправил приятеля Мусей.

Теперь беседа завязалась и двинулась сама собой.

– Хорошо сказано, – обрадовался Пилий.

– Толку-то, – не разделил его радости Мусей.

– Твоя правда, толку не много,– согласился Пилий, нисколько не огорчившись. – И все-таки мы находим удовольствие в подобных беседах. Наслаждение даже.

– Наслаждение, наслаждение, – вздохнул Мусей, – я бы предпочел наслаждению безумие.

– Наслаждение – прекраснейшее из безумий, – отпарировал Пилий.

– Это оттого, что мы себя не слышим, когда болтаем о вечном, проворчал Мусей.

Пилий рассмеялся, долго хихикал.

– Лира тоже слушать себя не умеет.

– Чего ты все радуешься, – удивился Мусей, – тебя ничем не проймешь.

– Почему? Проймешь..., – не согласился Пилий. – Только философа надо действительно хорошенько хватать за уши: убеди и уведи.

– Настоящая мудрость в дома только природе, и она сама у себя учится, вздохнул Мусей.

– Точно, – согласился Пилий, – природа умеет учиться сама у себя.

– Идеи вечны и чужды страданию, – заявил Мусей. – А, значит, чужды и нам с тобой: люди только и знают, что страдают, – добавил он.

– Не вполне, – возразил Пилий, – как бы живые существа выжили, как жили бы, если бы не были приспособлены к идеям.

Мусей на это не ответил, поскольку в голову ему пришла совсем иная мысль.

– Мы с тобой говорим так, словно что-то ищем, словно стараемся что-то вспомнить.

– Надо полагать, мы – наследники золотого века, – по-своему подхватил мысль Мусея Пилий, – мы его остатки, хотя и не помним об этом.

– Герофилу бы сюда, – заметил Мусей, как бы признавая тем самым правоту Пилия.

– И Поликарпика, – обернулся к ним Тезей.

Так Мусей с Пилием и ехали, не замечая дороги, в беседе. Развеять, может быть, и не очень развеяли своих спутников, но все их внимательно слушали. Не только Тезей.

Наконец, будто показались строения Стирий.

– Вот тебе, Пилий, и философия, – оживился Мусей, – видишь: стены города – логика, и внутри – разум...

– Какие же это стены? -Возразил оказавшийся более зорким Пилий, – это же отряд воинов. Нас ждут.

Афиняне замедлили движение, в два ряда группируясь за спиной Тезея, и, перестроившись, остановились. От отряда стирийцев отделился всадник с копьем, подпрыгивающий в седле и с темным, непомерно большим щитом.

– Я еду один, – тоном приказа предупредил своих Тезей.

Он не взял из колесницы ни копья, ни щита и поскакал навстречу стирийцу. Однако Мусей и Пилий не послушались и устремились за молодым царем. Их кони, чувствуя своих хозяев, держались сзади и ступали неслышно.

Всадники съехались и остановились.

– Я Петиой, сын Орнея, – назвался стириец, хотя и Мусей, и Пилий его знали, – я приехал по поручению моего отца.

Конь Петиоя развернулся к афинянам боком, и из-за щита, большого, почти в человеческий рост, с медными бляхами на воловьей коже и с медным же ободом по краям, видна была только голова сына Орнея.

– В урочищах великой Артемиды гостей приветствуют оружием, – улыбнулся Тезей.

– Нам не очень нравится то, что вы везете с собой, – без улыбки, высокомерно объявил Петиой, – и вы – не неведомые гости, которых сначала угощают, а потом расспрашивают... Однако не беспокойся, хозяин Афин. Орней приказал встретить вас миром... Пока миром, – видимо от себя присовокупил он. – Столы наши ждут вас.

– Ты забыл добавить "и царь Аттики", – поправил стирийца Тезей. Столы, разумеется, хорошо, – продолжал он, – но к чему оружие?

– Надо же вам знать, что оно у нас в хорошем состоянии, что за ним отлично ухаживают, – усмехнулся Петиой. – Так мы ждем вас.

Он тронул узду и поскакал обратно.

Развернулся и Тезей, натолкнувшись прямо на Мусея.

– Я сказал, что еду один! – недовольно воскликнул он.

– Я так увлекся беседой с Пилием, что не слышал, – объяснил Мусей.

– А ты? – молодой царь повернулся к Пилию.

– Я же его собеседник, – развел руками Пилий.

– Мы оба так увлеклись беседой, что не расслышали, – уточнил Мусей.

Пока Тезей с философами возвращался к своему отряду, Петиой тоже успел доскакать до своих, и получилось так, что, когда отряд афинян тронулся с места, воины на подходе к Стириям уже расступились, освобождая им дорогу.

Пир в честь не очень желанных гостей устроили в стирийском мегароне Петиоя. Так что до Браврона афиняне немного не доехали. Сюда же к сыну прибыл и Орней. И расположился на хозяйском месте, усадив по обе стороны от себя Тезея и Петиоя. Начали пиршество, как заведено, с возлияний, посвященных Зевсу Олимпийскому, Артемиде и героям. Однако ни праздничности, ни веселья, сопутствующих обычно застольям, не ощущалось. Напряженность сковывала и гостей, и хозяев. Когда, по традиции, надо было поднять чаши за героев, Орней счел необходимым провозгласить здравицу сам.. Не без труда поднявшись, он сказал негромко, но со значением:

– Совершая возлияния героям, восславим наших великих предков и прародителей, которые славными трудами своими установили порядок на наших землях и завещали нам беречь его. Их устами говорили боги и боги же руководили их подвигами.

Было ясно, куда клонит Орней. И Пилий, видя, что Тезей молчит, исполнив вместе со всеми возлияние в честь героев, опустошил и свою чашу, а оторвавшись от нее и хохотнув, добавил с интонациями Орнея:

– А что, если мы теперь сами становимся прародителями кое-чего нового. Воспряньте, друзья, мы родоначальники.

– Например? – любезно, как хозяин гостя, спросил Пилия Орней.

– Свободного человека, – игриво начал перечислять Пилий, загибая пальцы, – народовластия, равенства людей – чем бы они ни занимались.

– Ты шутишь, – улыбнулся Орней.

– И да, и нет, – ответил Пилий.

Такое начало беседы невольно расставило все по местам. Незачем было теперь для соблюдения закона гостеприимства давать пиру развертываться, как ни в чем не бывало, откладывая главный разговор на конец.

– А как же сильный защитит слабого, если все разбредутся, куда каждому захочется? – поинтересовался Орней.

– Сильный идет и слабого за собой ведет, – мгновенно откликнулся и Мусей.

– А что, не самая плохая мысль, – рассудил Орней.

– Я бы сказал иначе, – вступил наконец в беседу Тезей, – ум – твой вожатый.

– Ум... – повторил Орней. – У нас все на своих местах, как и во времена предков наших. Каждого видно, кто он, кто таков. Не вышло бы разброда умов. Государства погибают, когда не могут отличить хороших людей от плохих.

– В нашем государстве законы будут работать на всех, одинаково для каждого, – сказал Тезей.

– Ваш молодой закон противу древнего обычая, что паутина. Если в нее попадет человек маленький, закон выдержит, если же большой и сильный, то разорвет паутину и вырвется, – стоял на своем Орней.

– И не надо нам новых законов, – поддержал отца Петиой.

– Разумеется, – перешел в наступление Тезей, поскольку теперь ему надо было отвечать не старику Орнею, а Петиою, – самые безопасные корабли это корабли, вытащенные на берег.

– Вот и плавайте, а мы на бережку посидим, – пришел на подмогу Петиою кто-то из стирийцев.

– Для козла лоза съедобна, для меня же виноград, – насмешливо вставил Пилий.

– У винограда тоже разные гроздья, – строго возразил старый Орней, но и не возвышая голоса, чтобы снять накал страстей, – гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь омерзения похмельем.

Однако страсти уже повыскочили изо всех углов.

– В Афинах ходить по улицам нельзя, – горячился Петиой, – только отовсюду и слышишь: кто купит уксуса, кто купит уксуса, покупайте пирожки, покупайте, покупайте, покупайте... Хоть уши затыкай. У нас, если у соседа кончился уксус, с ним другой сосед поделится. Как можно осуждать ложь, а в лавках лгать всем в глаза.

– Рынок – место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать друг друга, – прогудел кто-то басом.

– Толстеет один, худеет другой... Чего не клал, того не бери, поддакнул басовитому еще кто-то.

– Хватит! – приказал Орней. – Это наши гости.

Мегарон затих. И Тезей почему-то вспомнил дорогу, которая, теперь, казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и кого убить. Особенно Керкиона. В первую очередь Керкиона, назвавшего его, Тезея, убийцей людей воли. Керкиона, выступавшего за первородное братство тех, кто не разделен ни стенами, ни имуществом. Керкиона, убившего свою родную дочь Алопу за то, что та позволила себе влюбиться в человека из-за стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь дал слово Лелегу поставить Алопе памятник. И не одной ей. Сейчас, рядом с Орнеем и Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы повторялось. Да и победил ли он Керкиона? Победил ли он его?