Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Тем временем, прервав молчание, от его же слова наступившее, Орней, будто сам себе, совсем старчески произнес:

– О Артемида, защитница древних порядков. Бротей кинулся в огонь, сойдя с ума, когда не отдал тебе почестей. А теперь, глядишь, скоро тебе невесты и кукол перестанут приносить...

– Я только что из Беотии, – мечтательно вздохнул Петиой, – вот где бесхитростные люди.

– И туповатые, – усмехнулся Пилий.

– Пусть туповатые. А я там одну ничью скалу приметил и готов город на ней создать. И пусть за водой далеко ходить придется, – сказал сын Орнея.

– И назовешь город Новыми Стириями, – подзадорил его Мусей.

– Стириадами, – отвечал Петиой.

Да, напрасно Тезей надеялся договориться с молодым Петиоем.

– Что ты решишь, Орней? – спросил афинский царь старика.

– Подождем, что решат остальные демы, – устало ответил Орней.

Возвращались афиняне домой, словно какую обузу с себя сбросили. Но и вино, конечно, растормошило отпировавших.

– Брат мой по золотому веку, – воззвал Мусей к Пилию, – все-таки мы глупцы: зачем хотим, скажи мне, распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот? Знал бы ты, как далеко в будущее уходят эти хлопоты, сколько времен люди будут хлопотать и лопотать об одном и том же.

– Это лишено логики, друг, – не согласился Пилий, – ведь все должно чем-то завершиться.

– Тут не нужна логика, – заявил Мусей, – это предсказание.

"Победил ли я Керкиона? Или Керкион побеждает?" – снова подумалось Тезею.

Однако молодость и есть молодость. Когда перед Тезеем и его спутниками возникли очертания Афин, они развеселились, забыв обо всем на свете. Можно ли не радоваться родным улицам, игре света и теней на храмах и площадях, родным запахам и звукам, тому, что чувствуешь себя самим собой, да еще и защищенным ото всей иной реальности могучим щитом. И это все помогает тебе открыться и раскрыться в мире миров, почуять в себе ну прямо-таки божественные силы.

Последовавшие вскоре новости тоже способствовали хорошему настроению Тезея, его сотоварищей и вообще общегородской ободренности. В Афинах стало известно, что к начинаниям молодого царя присоединились земли между горами Гиметтом и Пентеликоном. Следом пришла и еще хорошая новость: Тезея поддерживает вообще весь юго-запад Аттики с центром в Форике.

И тут Афины как утратили чувство реального. Даже старики повылазили на улицу и взбудораженно что-то обсуждали, размахивали руками, суетились. Хватит, соглашались... Чего хватит? Да, хватит жить в скупых объятиях окаменевших устоев. Тяготит нас их застоявшийся строй. По любви оно, может быть, и приемлемо. Но где она, прежняя любовь? И шагу не ступишь по собственному усмотрению, как в доисторической древности. Для собственного разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна настоящяя.

Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он больше не родит великих героев. Пусть и нас отпустит, как отпускают детей родители в их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит солнце, откуда доносятся до нас сведения о замечательных знаниях, откуда привозят такие красивые и полезные вещи.

Конечно, сохранять все лучшее в своем, накопленном. Ничего не перенимать сослепу. О Востоке ведь тоже можно сказать: "Хорошо по шь, а на деле-то как?" Встретятся трое хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная сила каждого в отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий над всеми. Или божественная сила, дар богов каждому, остается в каждом лишь в младенческом состоянии? И люди младенчествуют поэтому? Надо же, грех давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло испокон веков и навеки... А где справедливость при этом?

Хватит... Хватит плыть по течению. Здесь не Восток, старый да мудрый. Здесь, в Аттике, нельзя пускать жизнь на самотек. Здесь уже бродит много свежих идей, да и много свежих незакосневших натур. Можно выбрать, обсудить правильные способы и направления всеобщего действия... И, о радость, родилось новое слово "полития". Афины – это полис. Действия, направленные на его благо,– полития. Правда, новое слово придумал Менестей, которым соратники Тезея, недолюбливая, даже пренебрегали, случалось, – уж больно непонятного поведения личность. А тут Менестей, как обычно, заглянул к Тезею со своим очередным отчетом о неявных процессах в афинской жизни, попал на беседу молодых устроителей народовластия, посидел как бы сбоку, в уголке, и выронил это слово – полития. Просто у него так получилось. Он, может быть, и отчета себе не отдавал, что за словечко подбросил обществу. Но присутствующие очень активно откликнулись. Какое точное слово! Даже поахали от умственного удовольствия. И подхватили это слово, будто было оно всегда. В основу всего ляжет полития. Полития поможет сохранять и приумножать добро, отвращать от несчастий и заблуждений. Политии станут подчиняться ораторы. Полития поможет выработать хорошие законы с системой жизни, где все равны. И дурные, и хорошие. И это, как уже выяснили для себя молодые собеседники Тезея, – первая, низшая форма равенства. Высшая же: должному – должное. Это, впрочем, тоже не раз обсуждали у Тезея. Новое – разумное сочетание того и другого. И сочетанию следует учиться каждый день. Во всем. В том числе земледельцам – в земледелии, морякам -в плавании и морской торговле, ремесленникам-демиургам -в ремеслах. На этих путях общество избежит разрушительных пороков. Избранные же должны учиться, кроме политии, верховой езде, искусствам и философии. Этой дорогой они достигнут совершенства.

И еще обязательно: правильное соотношение людей во власти, состоятельных и малоимущих. Никаких крайностей. Крайности искажают задуманное и лишают его истинности.

Конечно, рассуждения молодых людей были, с одной стороны, прекрасны, но их представления о политии перекочевали в заоблачные выси, в чисто умозрительные, абстрактные конструкции. Искали, казалось, общедоступные формы возможного улучшения жизни, ссылались на богов и героев, на замечательные события прошлого... С другой строны, как малоопытному в грубом текущем подыскать неиспорченное событие, проясняющее твою благую мысль?

Так чувствовали себя люди в мегароне у Тезея. А на улицах?

Предощущения, ожидания, взбудораженность. И гудело на улицах: бу-бу-бу... Слов не разобрать – гул сплошной. Единственно, что можно время от времени четко различить: "И да здравствует Тезей!"

Существовали, конечно, и иные мнения, но их как бы забивало, глушило настроение более активных граждан.

И конечно, образованные сторонники Тезея решили воспользоваться такой, почти всеобщей, взбудораженностью ожидания. Для начала предполагалось публично порассуждать перед народом о богах и мироздании.

– И хорошо бы, чтобы полис платил за эти выступления, – предложил Клеон.

Мысль понравилась. И в целом понравилась, и в том, что платить за интерес интереснее – кто-то и увлечется возможностью стать образованным.

– Надо прочитать народу весь свод преданий и песен древних, – добавил любитель искусств Пелегон. – И – чтобы не пропускать ни строки: где остановился один чтец, с этого места продолжает другой.

– Слишком красивым все представляется, – заметил все-таки скептический Мусей.

– Это оттого, что и Мусей, и вы все про танцы мало знаете, – объяснила Пракситея.. – В танце все складно. Танец замешан на музыке. А музыка все равно что вино.

– Тогда полития – тоже музыка, – с жаром вставил Герм.

– Нет уж, музыка не может быть грубой. Пойло – это не музыка, возразила Пракситея.

– А похмелье – не праздник, добавил Мусей. – От похмелья чесноком разит.

Вскоре стало известно: к Тезею присоединяется на севере и четырехградье во главе с Марафоном. Что здесь сказалось? Поездка туда Герма или то, что Тезей именно там поймал устрашавшего всю округу критского быка?

И молодой царь засобирался съездить еще севернее – в Афидны.

В Афидны Тезей направился с небольшой группой всадников. Все-таки ехать по территориям, уже присоединившимся к центральному полису на новых условиях. Дальше будет видно. Если в четырехградье убедят молодого царя, что необходимо усилить его отряд, он сделает это с помощью местных воинов.

Марафон открывает, как говорят в Аттике, дорогу в леса, не в те, что по уступам и склонам кое-как взбираются к вершинам гор, – таких у самих греков вполне достаточно, – а в те, что спускаются и на равнины, занимают их собою с каким-то зеленоствольным нахальством, словно только они тут и хозяева. Земля деревьев – целая страна . Не роща с птичками, посвящаемая богу или богине, а неведомо что. Можешь ли ты подарить своим бессмертным то, чему и конца не видно, где запросто заблудиться. Чьи эти леса? Где им пределы? Прожорливости коз наших аттических на них не хватает. Может быть, конечно, это далекие предки греческие оттеснили скопища деревьев к склонам гор, расчищая себе равнины. Но ведь и человеку где-то жить надо.

Так вот, в Марафоне, который открывает дорогу в леса, Тезею разъяснили: Афидны, именуемые малолюдными не только потому, что там жителей, действительно, относительно немного, но и оттого, что на душу каждого приходится несчитанное количество деревьев, весьма миролюбивы. Не варвары какие-нибудь. И вождь их, Афидн, тоже не злой. Хотя и со странностями: сильно ученый. Может быть, правда, именно поэтому Афидн старается поддерживать хорошие отношения и с марафонцами с этой стороны, и с фессалийцами с той, где леса временно кончаются и снова открываются более свободные пространства. До других лесов, которые ведут, и впрямь, неведомо куда. И может быть, нигде не кончаются... Да уж, для греков куда более предпочтительно море со всеми его опасностями. Они, греки, и в море стремятся оттого, что там ни лесов, ни гор. Глазей – куда хочешь. Пусть и на саму опасность.

В свою очередь, и марафонцы хорошо относились к жителям Афидн. Да и почему к ним хорошо не относиться, когда наблуждаешься по лесам и вдруг выходишь к мирному жилью. Как не обрадоваться...

Молодые афиняне с Тезеем тоже испытали подобное, когда выехали из леса на обширное пространство между разбегающимися в разные стороны стенами деревьев и увидели ближе к себе выложенные из крупных тесаных камней стены Афидн и выглядывающие из-за них верхушки построек.

...Через некоторое время омытые и умащенные в гладкостенных купальнях афиднянками, благоухая, расположились тезеевцы перед домом здешнего владыки. На земле были расстелены полотнища плотной толстой ткани, сверх нее – хорошо выработанные шкуры животных, самих гостей одели в тонкие женственные хитоны, прикрытые косматой шерсти покрывалами. Громко гогоча, гости играли в кости.

– Такая плотная наша ткань, что масла не впитывает... – похвасталась одна из юных прислужниц. – Почти не впитывает, – поправилась она.

– Значит, пятна все-таки остаются, – весело уточнил Пилий.

– Если за все хвататься, не омыв рук, так они везде останутся, отчеканила словоохотливая молодая афиднянка.

– Не скажи, – вмешался в разговор Мусей, – тебя, красавица, прихватишь, кожица порозовеет, а потом все сойдет.

– Мужчинам вообще все сходит, – оставила за собой последнее слово лесная нимфа.

Но вот и к парадному пиршеству было все готово. Гости поднялись в покои Афидна, миновали небольшую статую Гекаты, хранительницы дома в ночные часы. Не медной, не из глины вылепленной, а деревянной, вырезанной грубовато, словно в прадедовские времена. Статуя тоже напомнила о лесной стороне, до которой добрались афиняне, как и колода Аполлона уличного – дневного покровителя дома, которую афиняне видели, еще подходя к усадьбе. Если бы эта колода не стояла близ жилища вождя афиднян, ее можно было бы принять за изображение какого хочешь бога, Гермеса, например, особенно если поставить такую колоду на развилке дорог.

Стены приемных покоев здесь тоже покрыты деревом: гладкими и хорошо пригнанными друг к другу досками, словно в корпусе морского судна. На них, как и следовало в мегароне предводителя, развешено оружие. Повсюду вдоль стены расставлены фигуры божеств, ведомых и неведомых афинянам, может быть, и не только божеств...

Афидн поощрительно улыбнулся, отмечая про себя удивленное любопытство гостей, разглядывавших статуи и статуэтки из металла, камня, глины и деревянные: собственно выставка эта и была специальная, предназначенная именно для обозрения, а не только для проведения священных ритуалов при поклонении бессмертным.

Однако афиняне приехали все-таки не пировать, а на переговоры. Поэтому, дав застолью подразогреться, Афидн увел из мегарона самых важных из них: Тезея, Герма, Мусея и Пилия. Они вышли на задний двор, миновали мощеную каменными плитами его часть и, ступив на голую землю с островками травы, достигли небольшого сооружения, крытого черепицей, сложенного из нетесаных бревен. Дверь этого сооружения украшала масличная ветвь, обвитая белой шерстью, но на ней не было подсохших завязей, какие обязательно бывают на ветвях, прикрепляемых ко входу в обжитый дом. Внутри было светло благодаря множеству светильников, чисто, пахло свежестью. Лесной воздух проникал в щели между бревнами, хорошо промытыми. Здесь тоже вдоль стен выставлены медные, деревянные и глиняные фигурки. И резные почетные скамьи, и дощатый скобленый стол ждали гостей с вином и яствами.

– Место для уединения, – объяснил Афидн, приглашая гостей рассаживаться. – Так что порассуждаем.

Невысокого роста, медлительный, загорелый, он сам был похож на одно из оживших своих глиняных или деревянных изваяний.

– Ты ведь понимаешь, зачем мы сюда приехали? – первым спросил Герм.

За благополучие переговоров в Марафоне и далее за ним отвечал как бы он, а не Тезей.

– Ты думаешь, что для нас, деревенских грамотеев, это не понятно? усмехнулся Афидн.

– Тогда что обсуждать? – спросил Герм.

– Почему бы и не подумать, – возразил Афидн. – Мы в наших лесах диковаты, безмятежны и не особо податливы. Это в Афинах люди на морском ветру подвижны и отзывчивы на перемены. У нас бы не наломать чего...

– Цикута для перепелки питательна, а для человека – смерть, – понимающе откликнулся Пилий.

– Вот именно, – подтвердил Афидн. – К тому же возьмем положение наше. Если посуху, – за нами малоповоротливая Беотия. По морю ее обогнешь – дикие фессалийцы. Перед нами? Вы,– афиняне.

– Все мы жители Аттики, – поправил Афидна Тезей.

– Ну-у..., – неопределенно протянул хозяин.

– Тебе нет дела до отечества? – изрек Герм.

– Мне очень даже есть дело до отечества, – возразил Афидн. – Мое с ними отечество. – Он сначала повел рукой в сторону разместившихся вдоль стен изваяний, а потом обеими руками указал наверх, в небеса. – Там наше отечество.

– А здесь что? – продолжал напирать Герм.

– Здесь, как я уже говорил, мы находимся посередине, – продолжал Афидн, – поэтому должны дела свои соразмерять.

– Взвешивать, – усмехнулся Мусей.

– Пожалуй, – согласился Афидн. – К тому же – вот мы, лучшие, последнее относилось к собравшимся, – хотим добра. Добра для многих. А чем в действительности это наше желание обернется... Ведь мы не боги. Большинство людей, как вы сами знаете, если их жизнь затронуть...

– Значит, стараться улучшить людскую жизнь бесполезно?.. Хороша позиция, – уже рассердился Пилий.

– Добро, конечно, не вред, – по-своему согласился с ним Афидн.

– Получается лабиринт, – заметил Тезей.

– И где взять нить Ариадны, – словно поддержал Афидна Мусей.

Получалось, что беседующие стороны понимают друг друга, а решение ускользает. Противников, выходило, проще дожимать. Вот-вот возникнет спор. И уедем ни с чем – подумал Тезей.

– Действовать надо, действовать, – не выдержал общего молчания Герм.

– Что на это скажешь? – спросил Афидна Тезей.

– Да я что, – даже огорчился Афидн. – Я же хотел, чтобы мы порассуждали вместе... А так, я согласен. Опять же против неизбежного и боги бессильны.

– Вот и отлично, – обрадовался Тезей.

– Что до перепелок и цикуты, – повернулся к Пилию Афидн, – то в петушиных боях только перепела, убежав было от противника, возвращаются назад.

– В лесу прячутся, – подзадорил его Пилий.

– Мы в лесу живем, но мы открыты беседе и дружбе, и рады тебе, Тезей, и твоим друзьям.

– Чтобы я в вашем лесу спрятался, – рассмеялся Тезей,

– Зачем самому Тезею прятаться. Тезей может что-нибудь у нас спрятать.

Эти слова Афидна звучали почти пророчеством.

На обратном пути Мусей вслух размышлял:

– Знаешь, Пилий, зачем необходимо народовластие, равенство людей?

– Зачем?

– Чтобы люди научились ценить и, главное, понимать друг друга, видеть друг друга по-настоящему. А потом и идея народовластия себя исчерпает.

– Чего? – не понял Пилий.

– Народовластие само себя исчерпает, когда люди научатся понимать и ценить друг друга.

– И любить, – подумав, добавил Пилий.

– Любить? – повторил Мусей. – Действительно... И зачем тогда нужно будет какое-то властие...

– А что же там будет?

– Не знаю... Это так далеко, что для нас и для наших детей значит никогда.

– Опять твои дальние пророчества, – огорчился Пилий, – вот утешил...

В Марафоне они снова задержались. Тезей все-таки решил выполнить свой обет и поставить алтарь Гекалине. Старой Гекалине, которая приняла его и обогрела, когда он приходил сюда, теперь уже, казалось, вечность назад, чтобы поймать критского быка.

Хрисипп, предводитель Марафона да и всего четырехградья, охотно и искренне откликнулся на предложение молодого афинского царя, хотя и не особо понял: почему алтарь – Гекалине. При жизни Гекалину здесь считали странной, относились к ней отчужденно, порой неприязненно. Сейчас, когда старая женщина умерла, все ее странности позабылись. Но, если кого спросить, отношение к ней и теперь вызывало вроде как недоумение – всех, достойных и недостойных, хотя все помнили, что всех их, достойных и недостойных, Гекалина жалела.

– Чему алтарь посвятим? – Хрисипп пытливо вглядядывался в Тезея.

– Доброте.

– Верно! – обрадовался Хрисипп. – Правильно.

Когда уже и от Марафона отъезжали, Тезей, словно сам себе, проворчал:

– Добро... добро... Доброта, вот с чем иногда рождается человек, вот, действительно, божественный дар. Остальное надо приобретать.

– Слышал, Мусей, – встрепенулся Пилий, – вот это пророчество. И в отличие от твоих предсказаний, действует прямо сейчас.

– Так ведь царь, однако, – улыбаясь, развел руки Мусей.

Пусть даже обольщеньями своими...

Раскрыв себя, не избежать вреда.

Жизнь вдруг предстанет терпкой, как страда.

Вы – гость иллюзий? Оставайтесь с ними.

И слейтесь с упованьями благими.

Когда-нибудь порыв таких утех,

В грядущих днях, охватит сразу всех.

И вправду станут истины простыми.

Порыв души, что вспыхнул и пропал

Прообраз золотых первоначал.

Не вечно будут зеркала кривыми.

Вот вы едины в чувствах, и сейчас,

Экстазу вторя, именно для вас

Мир благом наливается, как вымя.

Что же касается Афин, взбудораженности в городе будто прибавилось. Тезей раздумывал, поглядывая со своего коня на снующих туда-сюда людей, на горластые кучки размахивающих руками. Заболевание и выздоровление состояния одинаково переходные. Разберешься ли, чт на самом деле происходит. Лихорадка у отдельного человека понятна. Начало заболевания с началом выздоровления не перепутаешь. А если всех лихорадит? Общество? Как отличить выздоровление от заболевания? Очень просто и в дураках оказаться.

До ушей Тезея долетало:

– Народовластие!

– Аттика, объединяйся!

– Новые афиняне!

– Школы – для юношей!

– Учеба – для девочек!

– Даешь народные праздники!

Так встречали Афины своего царя.

Спутники Тезея радовались, считали, что город готов к переменам. Тезей же почему-то опасался ошибки в своих впечатлениях от городской трескотни. Ведь известное дело: всякий эллин в начале пира пьет из маленьких чаш, а, разгорячившись, да на полный желудок, хватается за большие. И тогда ему все нипочем, а он ни к чему не годен.

Тезей внутренним взором попытался нарисовать себе образ предлагаемой им демократии, но воображение представило ему лишь какую-то сырую болванку даже без самых первых нашлепков глины для будущих рук, ног, головы. Хорош мастер, думал о себе Тезей.

И все – одно к одному. Над Афинами, кроме прочего, словно разгорелось весеннее солнце. В городе – море улыбок: Геракл осчастливил Афины своим появлением.

Вопреки своему сурово-сдержанному характеру, всеэллинский герой тоже был необычно весел, жизнерадостен. Совсем недавно Геракл выбрался из годичного рабства, в коем пребывал у лидийской царицы Омфалы. Вырвался, можно сказать, на свободу. И загулял. Даже к Эврисфею не явился, рабом которого для исполнения двенадцати подвигов все еще по воле богов оставался. Формально оставался, поскольку Эврисфей только в силу ниспосланных свыше распоряжений дерзал приказывать Гераклу. Сам же всегда побаивался знаменитого героя, даже элементарно трусил перед ним. Поэтому и приказания свои передавал Гераклу через других людей. Последнее же повеление Эврисфея Гераклу – отправиться за поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных чар, влюбленностей и вообще от коварного Эрота, – донесла до Геракла общеэллинская молва. Лишь она смогла догнать его по дороге в Афины. Посланцы Эврисфея с этим не справились.

Рабство у лидийской царицы Омфалы было настоящим, хоть и не лишенным услад. Этой зрелой женщине этот крепкий мужчина был отдан, пусть и на время, но в полную собственность. Получила она его и стала делать с ним, что в голову взбредет. Самое несообразное и неслыханное. Например, Омфала, словно куклу, наряжала Геракла в женские одеяния, заставляла вертеться перед зеркалом, а то и исполнять всю женскую работу по дому... Любая женщина такая загадка на белом свете, такая головоломка... Ну что она вдруг так?

И как не понять Геракла, вырвавшегося на свободу после целого года таких испытаний и, естественно, загулявшего. Желание гулять к тому же усиливалось, обострялось совершенно неожиданным для него – до отчаянья, глупым, ни с чем несравнимым ощущением потери. Геракл чувствовал, что потерял Омфалу, что ничего подобного в жизни его больше не повторится и что Омфалы ему всегда будет теперь не хватать.

– Она меня называла женой, а я ее мужем не называл, – почти мстительно заявил Геракл Тезею и его друзьям, обступившим его со всяческими вопросами.

– А что потом? – допытывался Пилий.

– Потом... – не сразу ответил Геракл, – потом она развязала мой пояс.

Молодые люди дружно расхохотались.

– Глупенькие, это по-вашему "распустить пояс" – значит лишить невинности, – пояснил Геракл. – По-лидийски "развязать пояс" означает отпустить на свободу. – Помолчал и добавил. – Да будет так, пусть она пьет и ест.

Этот словесный оборот "пусть она пьет и ест" молодежь поняла безошибочно, хотя такая восточная формула и была необычна для их слуха.

– Что вы все про Омфалу да о женщинах, – отмахнулся гость, – как будто больше не о чем рассказывать.

– О чем, например? – поинтересовался Тезей.

– О спальных повозках...

– На такой повозке ты возлежал с Омфалой? – ехидно спросил Пилий.

Афиняне опять готовы были рассмеяться.

– Нет, – опередил их Геракл, – вы опять не поняли. В спальных повозках жили и ездили племена мушков. Они появились с севера, ограбили и разрушили великую державу хеттов. Царство Омфалы – островок, оставшийся от этой державы... Уцелело и еще кое-что.

– А мушки? – спросил Тезей.

– Мушки сначала застряли на границе Египта, затем взяли с фараона дань и исчезли.

– Совсем?

– Кто знает, – ответил Геракл и, помолчав, добавил. – И волна огня шла перед ними... Так написано в лидийских свидетельствах.

О Лидии гость рассказывал охотнее, чем об Омфале и себе. Поведал о золоте, добываемом на реке Пактол, о том, что молотьбой в этой стране занимаются женщины, что города ритуально очищаются, если в них стояли войска...

– Наверное, так женщины, собственно, даже не город, а себя очищают под руководством своей повелительницы, – сострил и Геракл.

– А как еще тебя называла твоя повелительница? – спросил Тезей, в котором слегка начал бродить хмель..

– Когда в хорошем настроении? – уточнил гость.

– Когда в хорошем...

– Отпрыск моего солнца, – улыбнулся Геракл.

И все улыбнулись.

– А когда в плохом?

– Не скажу...

На улицах города знаменитый гость вел себя иначе, чем с Тезеем и его людьми. Он непринужденно разговаривал посреди толпы, тут же собиравшейся при появлении всеэллинского силача, играл словами и мускулами, непринужденно же и помалкивал, если надоедало говорить. Он знал, афинянам достаточно было на него смотреть, смеялся он или нет, охотно ли отвечал всякому или сторонился прямого общения. В любом разе он представлял собою для них роскошное зрелище. Его даже и побаивались с чувством удовольствия. Каждый готов был принести хвалы герою, чуть ли не в очередь становились, слова подыскивали. Сочиняли речитативы, читали сочиненное ритмично, нараспев. И через какое-то время вдруг многие афиняне ощутили себя поэтами. Дар такой в себе обнаружили. В виде распаляющего голову и сердце томления.

И это счастливо совпало со стремлением тезеевых аристократов просвещать афинян. Были придуманы мелкие награды, раздавали их сочинителям восхвалений Гераклу прямо на людях. Эффект был таков, что сочинение ритмически выстроенных речей приняло повальный характер. Начав с Геракла, увлекшиеся стали общаться подобным образом со знакомыми, затем взялись и за своих близких, домашних, затем – соседей и далее, и далее... Круг расширялся. Кто-то из самых находчивых придумал, чем его стягивать. Стал записывать то, что напридумал. За ним – другой, третий. Кто конкретно были эти первые писатели, никто и не запомнил, потому что записывать каждый свое принялись чуть ли не все. Записывать придуманное, будто это долговое обязательство или сообщение на другой берег моря. Откуда ни возьмись, объявились и переписчики, кто за плату готов был аккуратными буквами занести на свитки или таблички сочиненное другими. Наиболее увлекшиеся придумали оставлять свои записи под печатью в храме. В свитках или на кипарисовых табличках, словно речь шла о законах или священных преданиях. И естественно, куда деться от новых веяний, священнослужители стали назначать плату за хранение напридуманного смертными. Спор даже наметился. Куда более пристойно складывать написанное – в храм Аполлона, Диониса или в государственное святилище Афины.

Никто, правда, не кинулся разворачивать чужие свитки. Чего их тревожить, если сам все сочиняешь и сочиняешь...

И надо же... Всем казалось, что ничего особенного и не произошло. Писали же – пусть тайно – и прежде на оградах, статуях и стенах храмов любовные признания, ругательства и пожелания кому-то отправиться куда подальше... Много писали.

Однако, из необозримо написанного количества теперь определилось и некое новое качество. Направление даже. Начали, помним, афиняне с восхвалений Гераклу, незаметно перешли на себя, на своих ближних и дальних соседей. Тут на одних восхвалениях не устоишь. Себя сочинители не щадили. Мало ли у тебя самого недостатков. А других земель греки – такие разные. Сверхпростодушны наивные беотяне. Сверхдисциплинированны строгие спартанцы... Крайности – и есть недостатки. Есть они и в Афинах. И все-таки при всей многоречивости, болтливости, неистребимого любопытства, пустой суетливости многих афинян, афинянин, если он хорош, то – особенно хорош. И лучше человека нигде не сыщешь.

Вот такое направление в настроенности афинян определилось.

Молодые тезеевцы, радовавшиеся повальному увлечению сочинительством, вдруг всполошились. Кто же будет теперь хранить в памяти сокровища священных слов, если передать и их мертвым буквам? А к тому идет. Что будет с самой памятью человека? Как она оскудеет? Записанное может стираться, как вычисления на восковых табличках. Вычислишь и сотрешь. Вычислишь и сотрешь. Еще священный текст может быть стерт случайно или по чьей-то злобе. Еще совсем недавно Герофила и Мусей потешались, представляя, как всякий будет записывать все, что взбредет ему в голову. Какое море чепухи и бессмыслицы... И молодые аристократы из окружения Тезея, то ли для того, чтобы превзойти простонародное сочинительство, то ли для того, чтобы ослабить разрушительное влияние его на память – хранительницу священного договорились записывать только самые удачные свои сочинения, когда слова ложатся в некое целое и это целое будет словно пропитано нектаром и амброй, прокалено прометеевым огнем. Так возникли понятия "иносказание", "аллегория", и в конце концов – понятие образа. Иносказание не терпит пустопорожнего многословия. В нем соединяются мысль, чувство и слово, и приобретает оно волшебную, неизъяснимую глубину, широту и одновременно точность. Такое стоит записывать для других.

И тут не обошлось без Геракла, поскольку он был у всех перед глазами с вечными своими дубиной и львиной шкурой. Можно сказать, толчок пошел от него.

– Чудовища, с которыми борется Геракл,– это предрассудки людей, изъяснился Пилий.

И Геракл словно приобрел еще одно неоспоримое достоинство.

Поездки Тезея по Аттике продолжались. И, конечно, в сопровождении Геракла. Его выставляли, демонстрировали могучего красавца-молчуна. Поглядите, мол, вот какой с нами герой. И никому тогда, конечно, не приходило в голову, что, может быть, тем самым молодые аристократы Афин невольно изобрели и показывали то и так, что в позднейшем будущем назовут рекламой.

И реклама все-таки действовала: Аттика согласилась с новыми правилами объединения вокруг Афин.

Но вот вышел редкий случай, когда Геракл остался наедине с Тезеем и предложил ему:

– Поплывем вместе с тобой к амазонкам. И еще кое-кого прихватим. Тряхнем стариной.

– Я же тут такое затеял, – засомневался Тезей.

– А помнишь, ты собирался жениться на амазонке?

– Помню, – улыбнулся молодой царь.

– Ну, как?

– Ох, – вздохнул Тезей.

– Ладно, это потом, – не стал настаивать Геракл, – а сейчас мы отправимся в пещеру нашего с тобой кентавра Хирона на свадьбу Пелея и Фетиды. Боги приглашают. Затем я к тебе и прибыл.

– Как отправимся?

– С Гермесом полетим... Как летали, не забыл?

– И ты так долго молчал! Ну, знаешь, Омфала все-таки обучила тебя женской скрытности, – усмехнулся Тезей.

Геракл задумался.

– Она мне обещала: ты душу мою переймешь, – сказал он после паузы.

– Вот-вот, – закивал Тезей.

– Но разве нас с тобой может что-то исправить, – рассмеялся Геракл.

Пятая глава

Мир благом наливается, как вымя,

И прах с величьем объединены.

Бессмертные познали вкус вины.

За акт творенья. И не роковыми

Становятся поступки, каковыми

Всегда являлись; и не со спины

Былое узнается. Мы верны