Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Но в голосе его все еще поколыхивалась угроза.

– А кого позовешь ты? – спросила Гера мужа, несмотря на то, что он еще не остыл.

– Кастора и Полидевка, – вырвалось у Зевса.

Боги замерли. Кастор считался сыном Зевса и Леды. Той самой Леды, к которой нынче зачастил по старой памяти владыка бессмертных. Как-то сейчас разразится Гера. Надо же, даже Геракла своего Зевс не вспомнил.

Однако Гера спокойно поинтересовалась:

– А почему двоих?

– Потому что братья, – буркнул всецарь, не без осторожности поглядывая на жену.

– А я приглашу Геракла, – буквально пропела Гера.

Тут-то боги так и ахнули: вот те на, выходит, не столь уж нелепы слухи, что Гера влюбилась в своего врага Геракла.

– А ты кого позовешь? – Амфитрида обратилась к мужу, чтобы смягчить впечатление от скандального заявления всецарицы.

– Идаса и Линкея, – не задумываясь, сказал Посейдон.

– Я думала... Тезея, – огорчилась Амфитрида.

– Он же двоих выставляет, – боднул в сторону Зевса царь морей. – И близнецов, между прочим.

– Тезея с ними не сравнить, – настаивала на своем Амфитрида. – Пусть один, да Тезей.

– Нет, – замотал косматой головой Посейдон, – он непослушный... непочтительный. Если хочешь, сама приглашай своего любимчика.

– И приглашу, – сказала Амфитрида. – Я позову Тезея, – объявила она.

– Я – Автолика, – вставил Гермес, который обычно отмалчивался.

– Сплошные аргонавты – заметила Деметра.

– Автолика стоит ли приглашать, – усомнилась Урания, любившая строгость и порядок цифр, – он же – хитрец, всех нас перессорит.

– И среди богов найдется кому всех нас перессорить, – не без значения произнесла Гера.

Она, конечно, имела в виду Эриду, но никто не стал вникать в смысл ее слов.

– А какой у него паршивец внучек Одиссей растет, – вставил Дионис и даже зажмурился от удовольствия.

– Пелей тоже паршивец, – заметила Афина неодобрительно.

– Пелей разве паршивец, – пренебрежительно отмахнулся Дионис, – глаза выкатит и – га-га-га... А Одиссей хитроумный паршивец. Этот заставит всех повертеться. Правда, Гермес? – похвалил Дионис автоликова внука.

Гермес улыбнулся задумчиво и нежно.

– Стоп! – прервал разговоры Зевс. – Много в хитрецах вы понимаете... Тезей, Те-зей, – покачал он головой. – Ну-ка, прокрутите подвижные картинки.

На стене покоев Геры вспыхнул четырехугольник. На подвижных картинках возникли Тезей и Поликарп, и перед богами прозвучала вся их последняя, известная нам, беседа. И о том, что по-настоящему можно объединить только избранных; и о том, что общее у всех есть, а надо особенное; что общее, конечно, собирает людей, но собирает-то не лучшим образом; и про мировую душу, которая чем-то смахивает на хаос Эрато, к тому же женственную; и про обоюдное томление души и какого-то духа; и про золотой век Крона, свергнутого нынешними богами.

Женщины, Лаодика и Герофила, тоже в свою очередь появившиеся на картинках, разумеется, болтали про любовь; и почему-то она у них враг жизни; и привычки им, мол, мешают; и благодетельствование, в высшей мере принадлежащее богам, чуть ли не обман; и что любовь должна быть свободной; и на цепи они (мокрохвостые кури-цы!) сидеть не хотят, пусть и на священной...

– Умствующие... Вот где хитрецы-то, – мрачно произнес Зевс.

– А там у них еще Одеон с Мусеем, – подсказала Зевсу дочь его Геба, которую давно не было слышно в собраниях богов.

– Умствующие, – еще громче определил всецарь, поглядывая на Эрато. Этих афинских умствующих рассеять, чтобы на одном месте не собирались. Слышишь, Гермес.

Гермес показал глазами, что слышит.

– А Тезея я все равно позову, – отчеканила Амфитрида.

– Да пропади он, твой Тезей, я не о нем, – огрызнулся всецарь. – Я совсем про другое.

И из-под лохматых бровей он опять грозно глянул на Эрато.

– Давайте лучше про женщин, – предложил Дионис.

И одной этой фразой направил застолье богов в русло, куда с тех пор так легко соскальзывают все беседы.

– Опять ты... – воспротивился было Зевс.

– Ничего не опять, – объяснил бог всяческих вин и экстазов, – я про то, чтоб на свадьбу пригласить земных женщин со всякими их штучками.

И он повертел ладонями, словно охватывая ими что-то.

– Фи! – брезгливо поморщилась Афина.

– Вот вы всегда такие, – вскочил со своего места Дионис. – Жалуетесь, что не дают вам, богиням, развернуться, и готовы своих земных товарок не подпускать кое-куда, выталкивать...

Среди богинь обозначилось протестующее движение. Правда, оно направлялось не только на Диониса, а и в сторону Афины.

Среди гостей Геры не присутствовали ни Эос, ни Эвринома, ни даже Фетида. Невесте нечего делать на подобном собрании. Оттого еще и не пригласили ее подруг. К тому же их вполне заменяли некоторые из муз.

– О дивная, – передразнила влиятельную дочь всецаря простушка и насмешница Талия, имея в виду, что так в Аттике обращаются к Афине, – ты, наверное, пригласишь Асклепия.

И музы откровенно расхохотались. Среди богов ходили упорные слухи, что Афина тайно сошлась с молодым Асклепием.

– Любовь у нее не свободная, а голодная, – фыркнула Эрато.

Афина пропустила мимо ушей эти ее слова.

– Асклепий сам – бог, его и не надо приглашать, – надменно заявила она.

– Самих-то олимпийцев, конечно, не надо приглашать. Все мы здесь, рассудила Гера с нажимом в голосе. – Остальных богов столько, что не наприглашаешься.

Этого ее гости тоже как бы не расслышали.

– Я приглашу охотницу Аталанту, – сказала Артемида.

В этом звучал еще и вызов Дионису.

– Защитницы целомудрия, – презрительно обронила Эрато.

Это относилось к Афине с Артемидой.

И никому не приходило в голову специально пригласить и иных божественных коллег. В частности, Эриду, что в последствии сильно сказалось и на самих совещавшихся сейчас бессмертных, и на героях.

И тут Гермес, словно проснувшись, спросил Зевса:

– Кого прогонять-то?

Всецарь непонимающе уставился на него.

– Ну, там, в Афинах, – объяснил Гермес, – там, где рассеивать-то надо. Кого от кого отделять-то?

– А, – отмахнулся могущественной божественной дланью всецарь, – любую половину.

Рожденному пустоты заполнять

Тем, что тебя поставит над тобою...

Ты волен это объяснять судьбою,

А можешь и никак не объяснять.

Известное не трудно приподнять.

А там что манит, снова беспокоя?

Живешь и все: занятие такое,

В суть не вдаваясь, проще перенять?

Взрослеем мы, а жизнь – всегда дитя.

Вне разума... Сердясь или грустя,

Имей в виду и это... Даже в гриме

Мы – на подмостках изначальных сил.

Ты прав, раз в мир брожение вносил

Пусть даже обольщеньями своими.

А через несколько дней в афинскую гавань Фалеры вошел финикийский корабль, "Амурру". Надписи такой на нем не имелось. Тогда как-то не принято было это. На человеке же не пишут его имени. И никаких официальных бумажек о том, что такого-то называют так-то, никому еще тогда не выдавали. Поскольку всякий в те времена находился на виду у всех. И понимал это, и себя самим собой чувствовал. Нам ведь только еще недавно казалось, будто, как его, слово забыл... Ах, да, прогресс... Будто двинулся прогресс некогда навстречу человеку. Тому, кто еще не родился. Впрочем, подобная мысль приходила в голову и некоторым древним мудрецам, которые стихийно, то есть, куда более сердцем, чем мы, приспосабливались к миру, чуяли, что воспринимаешь его лучше всего диалектически. И если есть у нас с ними какие-то общие заблуждения, то одно из них – про прогресс, направленный на человека . Который еще не родился... Пожалуй, нельзя совсем отказываться от понимания поступательного движения истории, открывающегося нам в опыте. И впрямь двинулся этот, называемый прогрессом, вроде, по означенному адресу, но таким каким-то окольным путем, так как-то навыворот, что всякий раз ему заблудиться недолго. И опыт, оглянешься, все идиотский какой-то. Дурацкий опыт. И не к человеку двигались, а каждый раз, по-разному, – от него. Тут уж и спорить не о чем. Только на бумажки всех успели записать. Всех ли?

В те же времена не надо было выдавать человеку бумажку с его уважаемым именем. В те времена всякого человека, да и другое многое, просто так помнили. И на кораблях ничего не писали. Рассмеялись бы, предложи кто такое. Может, и на коровах имена писать? Имелись ведь имена и у скотины. И клеймить еще не начали животных. По крайней мере, в Древней Греции. Если раба какого-нибудь... Да, клеймили. А корову... Любой хозяин разглядит, если какая из коров не вернулась с пастбища. Тогда люди были как-то более глазасты. И более ушасты тоже.

И афиняне просто знали: "Арго" есть "Арго", а "Амурру", получается, есть "Амурру". И еще получалось, что приплывший корабль прямо к ним и направлялся. Поскольку в переводе "Амурру" означает "Запад". А афиняне, да и все греки, по отношению к финикиянам жили на западе.

...Финикийский "Амурру" возвращался домой из далекой Иберии, которая прячется за этрусским сапогом, где владелец судна наторговал олова, необходимого для изготовления особой дешевой бронзы. За тем, что дешевле, и на край света сплаваешь. Однако, то ли местные прибрежные племена олова недостаточно припасли, то ли спугнули финикиянина разбойники, но всего своего товара на этот металл он не обменял. У него оставалось еще много мелкой посуды из непрозрачного стекла, которое научились изготовлять только на его родине, и шерстяных тканей особенных, лилово-красных и лилово-синих. Такой способ окраски придумали в Финикии, используя морских моллюсков. Из подобных моллюсков и другие умели добывать красители, но только красные. Финикийские же цвета, тона и оттенки у других, в частности, греков, не получались. Новые виды краски были очень удачными, однако, не годились для перевозки. Тогда изворотливые финикияне наладили ввоз к себе дешевой, некрашенной шерсти с востока. А сами ткани только окрашивали. И потом меняли на зерно, металл и керамику. Обменянное тоже пускали в обмен. На том и зарабатывали.

Владелец "Амурру" сначала намеревался сбыть остатки товара где-нибудь по дороге на островах. А то и на самом Крите. Однако в какой-то момент так его заморочили, верно, боги, что потянуло его на сладкое. Просто мочи нет, как потянуло. И захотелось ему аттического меду, прямо со знаменитой горы Гиммет. И свернул он к Афинам. Благо там, рядом с Гимметом, и серебряные рудники имелись.

Как только стало известно, что финикийский корабль "Амурру" вошел в фалерн-скую гавань, Герофила засобиралась в дорогу. В мегароне Тезея появился Мусей. Остальные уже были на месте: и сам молодой царь, и Поликарп с Лаодикой. Все, кто находился здесь в первый вечер пребывания великой пророчицы в Афинах. Внезапность расставания обостряла печаль и так сопутствующую разлукам. Эти сблизившиеся люди то принимались горячо обсуждать что-то, то затихали, вобщем-то и не стремясь скрыть это всепронизывающее чувство. Чувство печали, в которой пряталось предчувствие будущего.

Герофила принялась рассказывать об Азии, неведомой для многих тогдашних греков, расположенной за морем, на востоке, неразумно гигантской, уходящей в фантастически неизмеримые дали и пропадающей в них. Конечно, речь зашла и о финикиянах, благо на их корабле покинет Аттику Герофила. Посмеиваясь, рассказывала она, как эти оборотистые торговцы скупают девственную шерсть у скотоводов в азиатской глубинке и в ближней Азии, и на Крите. И о том, что окрашенные ткани продают втридорога.

– Красильни и у нас есть, – вспомнил Тезей, как мальчишкой плавал с дедом на Эгину и видел там собранных в одном месте рабов, как раз занимающихся окраской материй.

– Если нашего грека расшевелить, –охотно подхватил слова Тезея Мусей, – за него трех финикиян выменять можно будет.

– Не очень-то, – усомнилась Герофила, – финикияне мастера и из денег деньги делать. Там не только отдельные хозяева в долг деньги под проценты дают, но и целые общины.

Такого представить себе в мегароне афинского царя не могли и очень таким делам удивились.

Герофила принялась описывать и Вавилон, где воины не расходятся по домам и обедают вместе со своим царем, где круг делят на триста шестьдесят частей. Увлекшись, вспомнила о Египте, его гигантских пирамидах, построенных очень давно, об ученых жрецах, хранящих массу необычайных тайн о земле и небесных светилах, рассказала о прозрачном стеклышке, которое, если его к чему-то приблизить, увеличивает всякую вещь во много раз, о серой маленькой стрелке, всегда показывающей в сторону большой северной звезды.

Больше всех, слушая, волновался Поликарп. Это было очень заметно, и Тезей с улыбкой объяснил:

– Наш Поликарпик иногда скажет такое хорошее и умное, что сам себе не верит... И считает, что об этом он уже от кого-то слышал, но позабыл от кого. Он потому-то и дом оставил, чтобы узнать, откуда к нему приходят мысли. Сейчас, наверное, думает – от египтян или от вавилонян.

Герофила продолжала рассказывать:

– И в Азии есть свои пророчества... Вот одно из них: южный ветер одолеет северный, и придут люди с востока, и повернется страна, как гончарный круг, и смятение будет повсюду...

– Так туда же сейчас надо ехать! – воскликнул Поликарп. – Ведь можно опоздать.

– Вот и поплывем вместе, – предложила Герофила.

Поликарп засмущался и притих.

– Не могу, – вздохнул он, помолчав, – я нужен Тезею. Как же с народовластием...

– Что ты, Поликарпик, – мягко остановил его Тезей, – плыви, милый. Мы тут без тебя управимся, не думай.

И сказал так еще потому, что всегда внутренне был настроен никому не причинять неудобств. Ему самому это мешало в первую очередь.

– А ты? – спросила Герофила Лаодику.

– Я туда, куда и мой Поликарпик, – просто ответила Лаодика.

Вот она, еще одна проделка Гермеса. Так вот решилось и еще одно важное дело, сразу всех опять возбудившее, и печали прибавилось в мегароне.

...Среди ночи Герофила, припав к Тезею, расплакалась. Он лежал, осторожно, не двигаясь, чтобы ей не мешать. Обильные слезы Герофилы растекались по его коже.

Отрыдав, Герофила коротко и виновато вздохнула.

– Вот и все, – сказала она, поднимаясь.

– Может быть, тебе остаться? – спросил Тезей.

– Кто же тогда будет Герофилой, – ответила женщина – ...Нет, я бы и смогла стать твоей женою... Или кому-то еще... Я-то смогла бы, но сможет ли моя любовь. То, что внутри меня, поднимает в дорогу... Понимаешь?

– Пробую...

– Ты должен понять... Ты ведь такой же странник, как и я. Ты тоже нигде не приживешься, ибо тебе дано больше, чем надо для того, чтобы где-то укорениться.

– Похоже, ты разбираешься во мне лучше меня самого.

– Знаешь, почему женщина так хочет отнестись к тебе по-матерински?

– Почему?

– Оттого, что ты странник в этом мире.

– Неужели мы с тобой совсем не нужны этой жизни? – удивился Тезей.

– Мы-то как раз ей нужны, – объяснила Герофила, – но как нечто, приходящее из-за ее пределов. Потому-то и нет у нее к нам тепла.

– Неужели она так жестока?..

– Жестока от беззащитности, как ребенок.

– Про меня это твое пророчество?

– Про то, что и ты странник?

– Да.

– Тут не надо быть пророком.

– А что ты мне могла бы напророчить?

– Самое лучшее – быть любимцем богов.

– В любимцы я не гожусь, – рассудил Тезей, приподнимаясь.

– Отчего? – возразила Герофила. – Женщины-то относятся к тебе по-матерински. Ты познаешь и саму Афродиту.

– И буду, наконец, счастлив, – оживился Тезей.

Герофила даже рассмеялась.

– Того, кто не хочет или не умеет быть счастливым, и за уши не притянешь к ощущению счастья.

– Значит, счастья не будет, – спокойно согласился Тезей.

– Мы не будем счастливы. Но нам дано знать, что такое счастье... Бывают минуты, когда все в тебе как открывается: в любви или когда рождается песня. В такие моменты и умереть не страшно... Конечно, такие моменты проходят, эта жизнь берет свое, и опять боишься смерти... Но ведь было...

Тезей опять видел, как наполняются светом глаза женщины, озаряя весь ее облик, сияющую ее плоть.

– Теперь ты всю жизнь будешь видеть меня, – сказала Герофила, – даже с закры-тыми глазами.

...Цвет славного города Афины собрался у гавани Фалер. Толпились и горожане приблудные: певцы, музыканты и плясуны да мелкие служки, объединявшиеся и вокруг старого храма Диониса, и вокруг нового святилища Аполлона Дельфийского.

Были среди провожавших и носители бесспорных, хороших родословных. Во-первых, все юноши и девушки, с кем Тезей плавал на остров Крит. Во-вторых, сподвижники молодого афинского царя, успевшие побывать с ним в первых аттических походах против Полланта и его сыновей. Много было и простых палконосцев.

Если море подступало бы прямо к стенам Афин, то из одного только любопытства, провожать Герофилу вышла бы половина города. Но тащиться в Фалеры...

Что до Фалер, то его жители все поголовно высыпали из своих домов поглазеть на проводы знаменитой пророчицы.

Так и получилось: на пристани рядом с финикийским кораблем, готовым отправиться в плавание, стояли отдельной группой хозяин судна, Герофила, Поликарп и Лаодика. Около них – Тезей с Мусеем. Мусей остался рядом с Тезеем, чтобы поддержать своего царственного друга в первые минуты одиночества.

Подальше, вдоль стен корабельного дока и верфи, – прибывшие на проводы из Афин. За ними, несколько в стороне, в пространствах между лавками прибрежного рынка рассредоточились жители Фалер.

– Я желал бы стать чайкой, – вздохнул Мусей.

– Еще налетаешься, – пообещала пророчица.

– А что, – весело оживился Мусей, – снаряжу судно, набью его товарами, отпла-ваюсь и вернусь самым богатым афинянином... Верно? – обратился он к хозяину "Амурру", который направился к сходням, скорее всего, желая поторопить своих новых спутников.

– Паук целый год ткет, а одеться не во что, – уклончиво, но и хитровато улыбнувшись, ответил финикиянин.

– О боги, – удивился Мусей, – какие занятные у вас присказки... Скажи еще что-нибудь.

– Сказать?

– Скажи.

– Не обидишься?

– Поблагодарю даже.

– Пришел верблюд рогов просить, ему и уши отрезали.

– Поразительно, – продолжал удивляться Мусей, – совсем не похоже на пословицы наших хитрецов... Куда вы плывете, друзья мои, – вдруг грустно произнес он, обращаясь к Поликарпу и Лаодике. И снова – к хозяину судна. Значит, не советуешь снаряжать корабль?

– Почему? Голова работает – пробуй.

– Это тоже ваша финикийская присказка?

– Нет, – рассыпался мелким смехом хозяин судна, – это я сейчас сам придумал.

– Финикийские головы работают, – усмехнувшись, откликнулась Герофила, Я ж говорила – даже деньги под проценты ссужать целые общины научились.

– Община, община, – покачал головой финикиянин, – община, конечно, хорошо, но лучше бы самому... Без общины... Ах! – он коротко и как-то неожиданно доверительно махнул рукой.

Однако этот жест означал и иное. Афинский трубач, державшийся неподалеку, тут же протрубил сигнал молчания, какой всегда звучит на здешних берегах, когда корабль готов к отплытию.

Стало совсем тихо. Потом коротко – как прошелестело – прошгала группа афинян во главе со жрецом-глашатаем. Она приблизилась к отплывающим. Опять стало совсем тихо. И тут раздался голос глашатая, речитативом по строчкам он произносил прощальную молитву. Вся пристань негромким, но густым эхом повторяла каждое ее слово.

– Поликарпик, Поликарпик, – сокрушенно проговорил Тезей, – братик ты мой любимый...

Четвертая глава

Всю ночь, а, может быть, только под утро, разве разберешь, Тезею снился cон, из которого обязательно надо было выбраться и вернуться в Афины или хотя бы в Трезен. Проснуться в Афинах или в Трезене. Но как ни пытался он проснуться, оказывался в совершенно незнакомых местах с неведомыми постройками, с перепутанным нагромождением их, в полутьме. Одет был Тезей в какую-то рвань, ноги босые, тряпки не его. Мысленно он пытался даже переодеть себя. Это удавалось. Однако тут же на нем опять болтались какие-то лохмотья, едва прикрывающие наготу. То ли Афины, то ли Трезен находились где-то совсем близко. Тезей пытался двигаться куда-то, сворачивал и опять попадал неведомо куда. Мимо проносились какие-то люди, но никто не хотел указать ему дорогу. А, главное, боги исчезли из этого мира. И поэтому какой шаг ни сделай, он становился бессмысленным.

Тезей пробовал еще и еще раз сосредоточиться, собрать себя, напрячь мускулы и одним прыжком вылететь из этой ловушки. Он прыгнул и упал. Упал на пол рядом со своим ложем. Словно промахнулся, возвращаясь из ночных странствий, и, не попав обратно в постель, грохнулся прямо рядом с ней. И проснулся.

– Я этого, Тезей, не видел, – отчетливо раздался над царем голос Герма.

Над проснувшимся Тезеем стоял Герм, оказавший ему гостеприимство в первый день появления его в Афинах. Он сделал попытку помочь подняться теперешнему царю Аттики, однако молодой владыка успел вскочить на ноги.

– Лучшие люди города ждут тебя в твоем мегароне, засоня, – объявил Герм.

В мегароне Тезея действительно ждали афиняне из лучших. Точнее сказать, афиняне из самых высокопоставленных домов. Представляли они, правда, не всю совокупность городской знати, а только ее молодую поросль. С точки зрения принятия решений, не самую влиятельную, но жаждущую определиться в этом, до них устроенном мире. Двигало молодежью прежде всего желание поддержать Тезея, оставшегося вдруг в одиночестве. И Герм был не вполне точен, обозвав его засоней, поскольку появились на Акрополе молодые и знатные горожане совсем ранним утром, чтобы пробудившийся царь сразу оказался в их обществе. И слуги с домочадцами, не мешкая, впустили их во дворец, может быть, и нарушая заведенный порядок: без спросу впускали, но ведь и ситуация непростая – вот скоро проснется царь, а рядом – никого. Так что не только запустили гостей домашние Тезея, но и напитки, и яства быстренько вытащили из кладовых.

Было, конечно, и еще одно обстоятельство, приведшее молодых людей в мегарон Акрополя: обсудить кое-что, если уж собрались. Знатных сверстников Тезея влекла к себе идея народовластия, провозглашенная молодым царем. Они желали приобщиться к новому движению, более того – окрасить его в свои тона. Именно поэтому ждал пробуждения Тезея не Мусей, более других в последнее время сблизившийся с царем, а Герм, представитель знатного рода эвмолпидов.

– Спасибо, что пришли, – сказал Тезей гостям, когда они с Гермом спустились в мегарон.

И все понимали, что имеет в виду молодой царь.

– Мы и оружие свое оставили у входа, – заявил в ответ Каллий, потомок знаменитого рода кериков, известный, правда, больше как любитель всяческих искусств и художеств, а не военного дела.

– Вот как, – ответил Тезей, нисколько не удивленный.

– Что такое народовластие в одном городе? Пусть и главном. Если вся остальная Аттика будет жить по-накатанному, – поспешил все-таки уточнить соображения гостей Пелегон из давнего афинского рода аргадов.

– Мы должны заразить Аттику убеждением, – счел нужным сказать Тезей.

– С оружием как-то внушительней, – усмехнулся Каллий.

В мегароне дворца находились еще братья Эвней, Тоант и Солоент, и, конечно, – Мусей.

– Возникает вопрос, – взял на себя инициативу Герм, – чего мы хотим? Что главное: равные права для всех или все-таки – каждому должное...

– Поясни свою мысль, – попросил Тезей, насторожившись.

– Для чего нам свобода? Чтобы каждый грек смог быть самим собой...

– Верно, – оживился защитник искусств и художеств Каллий. – Мы афиняне – начнем это дело. Но мы по духу своему еще и всеэллины. Вот ты, например, трезенец, – обратился он прямо к Тезею, – но и сын Посейдона. За нашими предками тоже стоят всегреческие боги.

– Конечно, – едко заметил Мусей, – разве лодка Харона перевозит в Аид только из Афин?

– Клянусь Аполлоном, Мусей, – нахмурился Герм, – ты мог бы сказать что-нибудь повеселей.

Занятно, но бродяга и сочинитель песен Мусей единственный здесь мог почитать себя истинно афинским аристократом. Большинство знатных родов полиса считали своих предков выходцами совсем из иных городов и земель. Тот же Эвмолп, предок Герма, прибыл в Аттику вообще из варварской Фракии.

– Мы любим свежесть одежд, горячие бани и мягкое ложе, – почти пропел Каллий. – И еще – арфу, флейту, пение, танцы...

– А народ, – зачастил Полегон, – любит получать деньги за пение, за танцы, за бег, за плавание на кораблях, но не хочет обществ, музыкальных и гимнастических.

– Так подтолкнем жизнь свободой для каждого вперед, – развивал свою мысль Герм, – и будет народ больше получать и за пение, и за танцы, и, главное, за плавания.

– Сейчас что народ, что аристократ, что гражданин, что негражданин, все повязаны, – поддержал его Пелегон, – мелкорабы и великорабы – нет разницы.

– Свободный человек, глядя на нас, и к искусствам повернется, и к знаниям, – увлекся Герм.

– Возлюбим искусства! – возликовал Каллий.

– Дорогу знаниям! – поддержал его Пелегон.

– А вы что молчите? – повернулся к трем братьям Герм.

– А мы, как Тезей, – ответил за всех старший Эвней.

Однако Тезей тоже увлекся:

– Дорогие мои, я хочу в Аттике ввести культ Афродиты Небесной. Праздник небесной любви, вы понимаете?

Шум в мегароне, как рукой, сняло.

– Небе-е-сной, – с сомнением протянул Герм.

– Пора бы и на землю, – усмехнулся Мусей.

Собрание как-то разом словно завяло.

– Небесная чистота! – возвел руки к потолку Каллий. – Наш палконосец локтем нос вытирает, что и продавец соленой рыбы. Утром с похмелья нажу тся чесноку, грязный плащ перевернет наизнанку, чтобы почище выглядел, и – под солнечные лучи.

– А куда он спрячет пятна от дешевого кислого вина, – вставил и Пелегон.

– Да-а, – протянул Герм, – нужно что-то попроще.

– Вроде хлебных сосок, какими причмокивает афинянин во младенчестве, попытался развеселить окружающих Каллий.

– Хватит, – остановил его Герм, – дело и вправду серьезное... Любовь возносить надо, – он повернулся к Тезею, – но реальную и доступную всем. Необходим культ Афродиты Народной, а не Небесной.

– Вот и поговорили, – вздохнул молодой царь.

– Не зря же к мистериям допускаются только посвященные, – начал убеждать молодого царя Герм. – Запутается грек, а запутанное знание прокиснет, как вино, которое неправильно берегут. Афинянин, и тот не поймет, чего от него хотят, а те, кто в предместье... А более дальняя Аттика... Ее вообще не ухватишь слишком новой идеей.

– Сто двадцать стадий в округе, – уточнил Солоент.

Солоент знал, что говорил. Впрочем, как и его братья. Они знали привычную настороженность Аттики. В частности, при возникновении малейшей внешней опасности сельские жители из поселков в пределах ста двадцати стадий вокруг города немедленно перемещались в Афины, чтобы укрыться за крепостными стенами полиса. Остальная Аттика быстро удалялась от врагов в Элевсин, Филу, Афидны, Рамнунт или Суний. Кому где ближе.

– Что?.. – обернулся к Солоенту Герм, но тут же понял его и благодарно кивнул юноше и снова обратился к Тезею – Ты представь наших типично аттических сидельцев. Сидят в своих дворцах, царских, как твой. Знают только копье да колесницу. Залы у них – словно в доспехах. Этакие звонкие покои на четырех колоннах с потолками в серебре и золоте. Или – медные стены от медного же порога (у тебя-то вот красивого камня лестница!). Путешествующие певцы за это их прославляют. Зачем им Афродита Небесная? А земледельцы вокруг них...

– Всякую зиму спят по полсуток, – вставил Каллий.

– Вот, – согласился Герм, – спросонья они только за своими царьками и следуют... Какие знания? Местные суеверия – да. Восточные ткани пожалуйста, а от самих приезжих их воротит. Зачем им другие языки, новые знания, искусства, даже ремесла? Вроде, как наши палконосцы. Вылупились из местных бесплодных камней и живут, как получается, – заключил Герм.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Тезей.

– Начнем с Гестии, то есть сначала. Будем исходить из того, что есть, продолжил Герм. – Есть люди благородных и знатных родов. Все они во многом сами по себе разделились по богам и предкам. Всех нас, однако, называют со времен царя Пандиона эвпатридами. Так вот, принимаем это название. Эвпатриды – цвет полиса, цвет Аттики. Но не потому, что происходим от благородных предков, что, конечно, важно, а потому, что, будучи знающими, можем совершать религиозные обряды, умеем толковать законы человеческие и богов, умеем пытливо думать, способны к высоким чувствам и мыслям. Вот преимущество эвпатрида, не только благородные предки. Меряясь знатностью, и перессориться нетрудно. Нас объединит все названное, а также желание стать умнее, добрее, научиться и лучшей любви – к женщине и к людям. В остальном мы равны.

– Дельно, – одобрил Каллий.

Герм продолжал:

– Сказанное может понравиться и царькам в каких-нибудь Афиднах, Аграх или Бравроне. Они, конечно, поймут многое на свой лад, однако тут нет и причин нас не поддержать.

– К тому же в гости к ним мы будем ходить отрядами, – добавил Каллий.

– Как решат царьки, так поступят и земледельцы их округи, – с деловитой озабоченностью произнес Пелегон.

– Правильно, – поддержал Пелегона Герм. – Земледельцы – еще один целый народ в народе Аттики.

– На пустой желудок в рассуждениях о прекрасном чего-то не хватает, мечтательно вставил от себя Каллий.

– Здесь, как и в нашем случае, помогут общие занятия, – уточнял Герм. Взаимодействие при общении с силами и духами природы.

– Подчас соседи лучше друг друга понимают, чем родственники, поддержал Герма и Солоент.

– По имени богини Геи назовем их геоморами, – опять поблагодарив взглядом Солоента, объявил Герм.

– Хорошо, – согласился Тезей, – с первыми ясно, со вторыми понятно, а как быть с остальными?

– Остаются все остальные, – улыбнулся Герм

– Прометеи, – усмехнувшись, заключил Каллий.

Так с оттенком презрения афиняне называли горшечников и печников.

– Как незаметно для себя люди способны принизить великое имя Прометея, – вздохнул Мусей.

– Не прометеями, а демиургами, сотворителями назовем остальных, поправил Каллия Герм.

– А метеки? – спросил Тезей.

– Метеков нет. Какие метеки? Не вижу, – дурашливо оглядывался вокруг Каллий, словно ища кого-то.

– Я бы вообще запретил метекам в Афинах ходить с палками, – проворчал Пелегон.

– Но я – тоже, получается, метек в Афинах, – заметил Тезей.

– Нет, ты сын бога и царь наш, – возразил Герм.

– Говорите о народовластии, – рассмеялся Тезей, – а как до дела, то царь.

– Ты наш вождь, – заявил Герм, оставаясь серьезным.

– Вождь так вождь, – согласился Тезей. – Значит, эвпатриды эвпатридами, геоморы геоморами, демиурги демиургами, но на народном собрании все равны, и закон для всех закон.

– Да, – подтвердил Герм.

И все остальные тоже согласно закивали головами. Все, кроме Мусея.

– А Афродита Небесная? – напомнил о своем Тезей.

– Ветра тебе, царь, как моряку, если будет благоприятствование, тогда пользуйся, – развел руки Герм, – однако...

– Не потонули бы только рулевые в разыгравшемся море, – протяжно вздохнул Мусей и добавил. – Стихия – поглотит.