Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Все к тому же... А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде.

– То есть, что есть самое-самое мое, оно и – всеобщее... – удивленно уточнил Тезей.

– Умница, – обрадовался Поликарп. – Как ни странно, то же происходит и с человеческими чувствами.

– И все-таки, к чему ты все это?

– Чтоб тебя развеять окончательно... Да и твои афиняне готовы меняться, заждались уже... Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о народовластии. Так дай афинянам народовластие... Из-за уважения к тебе они все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они заждались перемен так, что готовы стать другими... Воспользуйся этим, дай им народовластие.

– А что, надо это подготовить, – увлекся Тезей.

– Вот! – возликовал и Поликарпик. – Вот! Этим и займись.

И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу. На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки.

– Вот они, твои палконосцы, – сказал Поликарп, словно споткнулся.

А поскольку нет на свете осведомленней зевак, то эти добровольные глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей ожил! – разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при въезде в город Тезей даже смеялся. Сами-де слышали. Хохотал, – добросовестно поправляли их другие. Заглянул в расселину преисподней, будучи в Колоне, уточняли некоторые, и расхохотался.

Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали привычку обзаводиться тростями как присущую только жителям Аттики особенность. И посмеивались. Добро бы старики. А здесь и молодые без трости на улицу не выходили. Палконосцы – называли аттических афинян. Еще и стукачи. Вроде бы нелепая деталь – у всех палки в руках. Если не подумать хорошенько. А если подумать? Дело в том, что афиняне первыми среди древних греков стали в мирное время выходить на улицу без оружия. По всему остальному материку мужчины оружия из рук не выпускали. Некоторые и дома с ним не расставались. Конечно, всюду по-своему – и в Коринфе, и в Трезене, и в Спарте даже. А вот в Фивах или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании, да и рядом с Афинами, в Фессалии тоже, мужчина без оружия – разве мужчина. То-есть на землях плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами родят. Их ковырни да семя брось. Вырастет. Не так чтоб густо будет плодов, но ведь и забот почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева и обрабатывать не учились толком. Больше охранять были горазды, чем обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за ту гору. Туда же – если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев не сажали – дело долгое и потому совсем ненадежное. Так и блуждали греки по плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы и не очень считается. Единственный достаток – оружие в руках. Без него ты и шага не ступишь, и себя не защитишь, – поселки без укреплений, дороги не безопасны.

Аттика же по скудости каменистой почвы долго не привлекала к себе кого-нибудь со стороны. Потому афиняне и их соседи могли гордиться своей исконностью. Тем, что они такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо из земли, из камней родились.

Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками не расстается и с заморскими свитками, кто горазд рассуждать о всяких отвлеченных материях, скептически улыбались. И не потому, что камни не могут в людей превращаться – все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные в Аттике только пелазги, которые когда-то стены Акрополя строили. Пелазги, по большей части живущие сейчас в Фессалии.

В конце концов, может быть и так, но кто же теперь это помнит. А если и помнит, то и... Важнее другое. Обитатели Аттики, постоянно живя на каменистых, непривлекательных для захватчиков землях, научились их обрабатывать. И стали получать урожай, какого без настоящего труда и на плодородье не получишь. И деревья сажали, будучи оседлыми. Недаром же богиня Афина именно сюда, на аттические камни, принесла свою оливу. И достатка в основательных здешних домах поднакопилось. Не торговый Коринф, но все-таки. И носят афиняне, пусть и шерстяные, но тонкие хитоны под плащами. И волосы закалывают, чтобы прическу хранить, золотыми булавками в форме цикад. Сродственников здешних кузнечиков. А, значит, и их самих, жителей Аттики. И когда теперь их имело бы смысл и грабить, они стали достаточно многочисленными для отпора. Нарожали поколения, сидя на месте. И изгнанники или другие какие-то перебежчики из остальной неустроенной Греции стремились под их мирные небеса. Не без имущества, между прочим. Тем, кто гол да бос, чего бежать. Ведь нужно или ремесло, или богатство.

Конечно, афиняне гордецы. А еще и забияки. Даже в трезвом виде. И палкой афинянин побьет, но ведь не порубит.

И вот, стуча своими тросточками, афиняне разнесли по городу слух о том, что Тезей ожил, весел, хохотал даже. Разнесли, пошумели и затаились в предвкушении праздника. И еще: чтобы поощрить и приветствовать Тезея, место у храма Аполлона Дельфиния, где пролилось вино, смешанное Медеей с ядом, обнесли медной оградой. Благо оградка давно была готова. Но и случая поставить ее все не представлялось. Последнее обстоятельство доставляло суеверным афинянам массу неудобств. Как ни берегись, а забудешься и ступишь ногой на это проклятое место. Или не ходи мимо храма, чтобы всякий раз не очищаться. Или всякий раз сосредотачивайся, думай о том, чтобы сюда не ступать.

Пока славные жители города замерли, предвкушая веселие, на Акрополе Тезей собрал совет. На совете, кроме Поликарпа с Лаодикой и Мусея, неразлучного с молодым владыкой, присутствовал Академ из Колона, об учености которого в Аттике были понаслышаны. Академ привел с собой колонянина же Тимона. Тимон был, правда, не столько ученостью, сколько тем известен, что вроде бы понимал чуть ли не всякого жителя Аттики, а потому часто бранился по праву ближнего со многими из них. Надо полагать, Академ привел с собой Тимона, чтобы среди чужих заручиться поддержкой, солидарностью сородича.

– Люди одинаковы? – спросил Поликарп для начала собравшихся.

– Одинаковы, – поспешно ответил Академ.

– Поэтому-то, наверное, боги разделили нас на мужчин и женщин, улыбнувшись, заметила Лаодика.

Академ косо глянул на нее, как бы говоря – при чем здесь эта представительница иной половины дома. Он вообще сразу же испытал чувство неудовольствия от присутствия на совете женщины.

– Люди равны, а не одинаковы, – твердо заявил Мусей.

– И всякого рождает женщина, – добавила Лаодика.

На Лаодику теперь Академ и не глянул. Он уставился на Мусея.

– И женщины? – спросил он.

– Женщина рождает и женщин, – воспользовался аргументом Лаодики Мусей.

– Нет, ты прямо отвечай, – не отставал от него Академ.

– Не равны, не равны, – успокоил Академа Мусей, – женщина выше...

– Оставим шутки, – поморщился ученый колонянин, – давайте серьезно... Мы можем кое о чем думать по-разному, но мы равно понимаем друг друга... Этим и отличаемся от толпы... Я ведь беру главное. Люди одинаковы в том смысле, что каждый владеет по праву тем, что ему принадлежит, тем, что накопили семьи. А у кого сколько – это уж, кто смог чего добиться заботами своими. И раз все это наши семьи, то нельзя ничего ни у кого отнимать. Не станем же мы разбойниками по отношению к самим себе.

– Никто не собирается быть разбойниками, Академ, – успокоил его Поликарп. – Ты ответь, – спросил он, – отличается ли ремесленник от земледельца? – И сам ответил. – Конечно, отличается. И народовластие мы собираемся вводить для того, чтобы каждый из нас равно почувствовал себя свободным в своем доме, совершенствовал и дом, и себя.

– Прекрасно, – согласился Академ, – и не трогал чужого.

– Да, да, – подтвердил Поликарп. – Но, чтобы стать свободным в своем доме и в своей жизни, человек свободно должен решать вместе с другими вопросы всех, поскольку это и его вопросы.

Лаодика совершенно свободно вела себя в обществе мужчин. Но, когда говорил ее Поликарпик, видно было, что она вся тянется к нему. Даже слегка наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать или от него услышать, эта женщина обязательно приблизит свое лицо к его лицу. И ведь не как к ребенку, и не только как к мужчине, а еще как-то... Тезей смотрел на нее со стороны и... нет, не завидовал брату. Он с давних пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое, что должно было случиться, чего ждал. Он гляделся в нее, словно в некое зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери...

Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся.

– Я хочу крикнуть, – начал молодой царь, – сюда, все люди! Я оставляю мегарон афинских владык только для гостей. Пусть очаг его горит для близких моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий Пританей для всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не только семьи, закрывающие двери от остального мира, но и города, ограничивающие себя лишь налогами в царскую казну и поставками в хранилища, пусть объединяются вокруг всеафинского очага.

– Прекрасно, все вместе, – одобрил Академ. – А как с общими нуждами? Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством.

– Те, кто явно богаче других, сверх положенных взносов будут дарить всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед другими, – объяснил Тезей.

– Добровольно... так... так, добровольно, это хорошо, – размышлял Академ.

За исключением учености, признаваемой всеми, сам Академ не обладал каким-либо заметным достатком.

– И мнение свое, – продолжал Тезей, – народ будет выражать на народном собрании не ревом, где главное перекричать противную сторону, а так, чтобы голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам.

– Фу, – поморщился Мусей, – лучше уж камешки считать.

– Или черепки, – добавила Лаодика.

Битой посуды всегда хватало в Афинах.

– А как же все это будет называться? – недоумевал Академ.

– Голосованием, – сразу же нашлась Лаодика.

– Почему? – продолжал недоумевать Академ.

– Не почему, а зачем, – пояснила Лаодика. – Чтобы недавние крикуны не забывали, чем они занимаются.

– А почему молчит мудрый Тимон? – спохватился вдруг Тезей.

Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся:

– Люди одинаковы...

– Вот-вот, – оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон дальше не продолжал.

Однако Тимон отстранил его резким жестом.

– Люди одинаковы, – продолжал он уже спокойней, – потому что одинаково отделились от природы. Я не знаю разницы между знатным богачом и ремесленником. Посмотрите на лесное зверье, на птиц в небе. Им не нужен врач, им не нужно напридуманной пищи.

– Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, – улыбнулся Мусей.

Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться.

– Тут-то и есть соблазн, – вскипел Тимон. – Из нас никто не хозяин себе, никто не умеет быть самим собой. Все стремятся стать похожими на поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен, все рабы, как мухи, летят в паутину богатств. И знаешь, – обратился Тимон к Тезею, – чем кончится твоя затея?

– Чем? – спросил Тезей.

– Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом.

– Я и так царь, – возразил Тезей, – я добровольно отдаю власть. Я не стану деспотом.

– Тогда им станет кто-то другой, – заявил Тимон. – Тот, который будет много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется.

– Что же ты предлагаешь, Тимон? – спросил Тезей.

– Ничего, – ответил Тимон, – себе я уже предложил.

– Что же ты предложил себе? – продолжал допытываться Тезей.

– Я строю башню, – нехотя пояснил Тимон. – Удалюсь туда от всех вас.

– То, что ты строишь, будет башней? – в свою очередь удивился Академ.

– Ты что-нибудь имеешь против? – хмуро повернулся к нему Тимон.

– Нет, нет, чего сердишься. – Академ был поражен услышанным. – Лично я не собираюсь строить такой башни, друг Тимон. Но понять-то мы друг друга можем... Почему ты не позволяешь мне удивиться?

А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось ему убить под Элевсином и который тоже настаивал на простоте внегородской жизни первородного братства и на святости быта предков.

Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула:

– Академ говорит, что мы можем понять друг друга... Но если наше разномыслие передастся когда-нибудь тем, кто у подножья Акрополя, толпам, сколько может пролиться крови...

Тезей в эту ночь заснул сразу. Сказалось, верно, возбуждение, напряжение на совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился. Может, тоже от дневного напряжения, но и еще от чего-то. Сон слетел с него, как слетает покрывало, сорванное со спящего. Надо было идти. По крайней мере, оставаться в помещении не хотелось. Тезей поднялся, покинул дворец, пересек площадку Акрополя, спустился вниз и через ворота, где почему-то не обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний город. Он двинулся не прямо, в сторону Ареопага, а свернул, или, лучше сказать, соскользнул по извилистой земляной лесенке налево, к старому храму Диониса. Пройдя еще немного, он оглянулся и увидел освещенную лучами луны маску Горгоны-Медузы на стене Акрополя. "Береги меня", – почему-то попросил Тезей без слов эту маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру, уходящую в толщу царственного холма, и храм Фемиды, Тезей вышел к святилищу Асклепия, где невидимый во тьме внятно и беспечно шумел источник.

Жилых помещений с этой стороны Акрополя не было. Сплошь – святилища. Далеко не самые главные для города, но собранные вместе, при полном отсутствии житейского, бытового, они составляли единый комплекс, словно созданный самими богами. От могилы Колосса виделся уже и старинный храм Диониса. Странно, но внутри него горел свет. Тезей подошел к самому порогу храма, и из света к нему вышла Ариадна.

– Ты пришел, – сказала она.

– Как видишь, – ответил Тезей, охваченный внезапным волнением, но не удивленный, словно этого он и ждал.

– Как ты тут?..

Наверное, Ариадна хотела добавить "без меня", но не произнесла.

– Ты, я думаю, лучше теперь знаешь, как мы тут, – ответил Тезей, почувствовав прилив ревности.

– Знаю, – согласилась Ариадна. – И еще я знаю, что у нас с тобой родился сын.

– Зачем ты мне говоришь это? – выдохнул Тезей.

– Почему бы тебе не знать этого, – резко сказала Ариадна.

– Это жестоко.

– Не более, чем многое другое, – ответила Ариадна, но уже мягче, а оттого и печально.

– Как его звать?

– Керам.

– И что Дионис? – глухо спросил Тезей.

– Мужчины, будь они боги или смертные, бывают довольно самоуверенны. Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном.

– Кажется, вы быстро лишаете нас самоуверенности. – В голосе Тезея звучал упрек.

– Тебе ли говорить об этом, – холодно посмотрела на него Ариадна, но снова смягчилась. – Не мучайся. Я опять пришла помочь тебе. Ты должен построить храм для Диониса.

– Зачем? – вскинулся Тезей.

– Хотя бы затем, чтобы я могла сказать Дионису: посмотри, нетрезвое чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты... – усмехнулась она.

– Как будто бы для Диониса некому строить святилища... – заупрямился Тезей.

– Вы – не Азия и не настолько богаты, чтобы каждый день ставить по храму... Может быть, и к лучшему, – добавила Ариадна.

– Почему?

– Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете, как вам покажется, совершать великое дело завоеваний.

– Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась.

– Это естественно, я женщина и жена бога... Зачем тебе божественный враг... Построй храм Дионису.

Тезей словно не слышал ее.

– А что мне сделать для моего сына?

– Сын, – повторила Ариадна. – Ты думаешь, у тебя один сын, – помолчав, добавила она.

– Как!? – похолодел Тезей. – И еще где?

– Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм?

– Построю, – выдавил из себя Тезей.

– Что касается нашего с тобой сына, – слово "нашего" Ариадна подчеркнула голосом, – то назови район Афин, где селятся гончары и художники, Керамиком, или Керамикосом.

– Назову.

Теперь они понимали, что главное сказано. Помолчали, глядя друг на друга.

– А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? – спросил Тезей.

– Не узнают... А если и узнают, пусть попробуют... Кстати, помнишь, я тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны, дальновидны, вспыльчивы, иногда – даже коварны, когда хотят добиться своей цели.

– Помню...

Их разговор продолжался как бы сам собой.

– Я теперь лучше знаю их тайны... Это заговор, как бы тебе сказать, Ариадна поискала слова. – Это заговор искусства, культуры, знаний, которые собираются завоевать человечество... То есть, заговор с благими побуждениями. Так что с ними можно подружиться.

– Почему же тайно, – недоумевал Тезей, – заговор...

– Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют... Конечно, – согласилась Ариадна, – отгораживаться от тех, к кому стремишься... Опять заблуждение наше человеческое...

Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду.

– Я увижу Керама? – спросил он. – Может, он станет потом жить в своем Керамике?

– Нет, – сухо ответила Ариадна, – Дионис найдет, где его поселить.

– И тебя? – опять не удержался Тезей от ревности.

– И меня, – подтвердила она.

– Ариадна! – воззвал Тезей.

– Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, – остановила его она, – того, что было, уже не найти... Прощай.

Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она задула светильник.

Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет.

В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных жителей города. Первое – сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса, посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе – упорно поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти. Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей волей ослы объявляются лошадьми. Или горластые лягушки приравниваются в пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость. Осхофорий – так называлось предстоящее празднество – следовало бы справлять прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот объявить общей волей на дворе осень – такие шутки были в ходу. В самом деле, не отменять же угощений, не отказываться же от вина, которое обильно льется в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу...

Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры. Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и город, все, кроме самого себя.

Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо), встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни загадочным, ни торжественным, а просто старым.

Договорились быстро, и, беря на себя организацию праздничных процессий, Одеон сказал:

– Только мы введем в действо кое-что новое.

– Пожалуйста, – согласился Тезей, не подумав и чтобы не вдаваться в подробности.

– Будут не только пляски, хороводы и священное пение, – останавливал его внимание Одеон.

– Что еще? – Не Тезей заинтересовался – Мусей.

– Еще будут просто говорить, – в голосе Одеона возникли заговорщические нотки.

– Как это? – теперь удивился и Тезей.

– Ну, не совсем как люди разговаривают, – продолжал Одеон, – речи будут в определенном ритме, но без песен и флейт.

Тезей подумал, пожал плечами и опять согласился:

– Будь по-твоему.

Такое спокойное согласие, видно было, разочаровало Одеона.

– Ты тельхин? – спросил его Тезей.

– От тебя не скрою, – признался служитель Диониса, – тельхин.

Когда Тезей с Мусеем поднимались на Акрополь, молодой царь запоздало засомневался:

– Без пения, танца – просто так произносить слова?..

– Тут что-то есть, – весело встрепенулся Мусей.

– Что?

– ...Когда что-нибудь рассказывают, люди склонны переспрашивать: что он сказал, что она сказала... Самое это интересное для них.

Тезей опять не понял.

– Что ж тут непонятного?.. Что он сказал? Что она ответила?.. Люди не любят, когда скучно рассказывают. Так они смакуют подробности.

В день праздника между Ареопагом и Акрополем и на свободной части Пеласгикона, постройки которого почтительно отступали от царственного жилища, с утра начал собираться народ. Много людей размещалось по склонам, чтобы лучше разглядеть, что будет совершаться между двумя холмами. А там выстроилась уже процессия с факелами и копьями, как и приличествует встречать героев. Вскоре на фалернской дороге со стороны храма Афродиты в садах показалась другая колонна. Во главе ее шагал Тезей и его молодые спутники и спутницы, побывавшие на Крите, в белых одеяниях, печальные и сосредоточенные. За ними – валом – разряженные остроухие сатиры со свирелями и полными винными мехами через плечо, фригийцы с рожками, как у новорожденных козлят, вакханки, покрытые шкурами ланей. Чем ближе подходила эта процессия, тем больше зрелище захватывало афинян. Закачались, словно от ветра, копья и факелы в церемониальной колонне ожидающих. Мир начал двоиться в глазах зрителей, ибо один Тезей находился среди них у западного подножия Акрополя, недалеко от входа на царственный холм, другой – двигался сюда во главе процессии. Молодых афинян и афинянок, вытянувших год назад свои печальные жребии, тоже можно было увидеть и там, и тут. В довершение всего матери, находясь среди зрителей, с волнением взирали на самих себя, бросившихся к живым, спасенным Тезеем от Минотавра детям своим, на площади...

Вот матери в процессии суют своим детям лакомые куски – мясо, медовые пряники, печенье. Вот склоняются над каждым, что-то поют, пытаются утешить, сказку рассказывают.

Потом загремели тимпаны, на многие лады засвистели флейты, на площади все перепуталось, сплелось во всеобщей пляске. Топот множества ног перекрывает завывания: "Эвое!!!". Начались Дионисии. Танец без удержу, стихия голосов и движений, всех сразу, кто где – не разберешь. Но вот людская масса, беснуясь, все-таки расступается, образуя небольшое пространство и оцепив его танцующим кольцом. В нем – полная, крепкая женщина, полулежащая, раскинув ноги, в кресле. К ней подскакивает сатир, худенький и подвижный. И он, и она не обнажены, но остроухий паршивец встает между ее раскрытых ног, слегка наклоняется вперед и принимается ягодицами двигать, словно совокупляется с женщиной. Она же постепенно поднимает руки, сложенные сначала на животе, растопыривает пальцы, показывая тем самым, как ее чрево растет.

– Эвое! Алала! – орут все вокруг, не переставая плясать.

– Где водитель огненных звезд? – вырывается чей-то голос среди гама. Господин ночных голосов!

Так призывали пляшущие бога, топчась теперь вокруг крытой шатром повозки, на которую до того, казалось, и не обращали внимания.

...Вмиг танцы, как по команде, прерваны, смолкли голоса, флейты и тимпаны. Пологи с четырех сторон повозки подняты, на ней, как на ложе, женщина возлежит. Трудно разглядеть эту женщину, – хотя явно, что не та толстуха, что блудила с сатиром, – она прекрасна. Откуда-то возник Дионис, одетый в пурпур, с венком из красных же и неестественно больших роз на голове. В одной руке он держит тирс, обвитый плющом и украшенный виноградными листьями, тоже громадными, каких на лозе не встретишь, другая поднята в торжественном призыве. И рокочет бог, подвывая:

– Ариадна, иду к тебе!

Теперь уже поднаторевший взгляд в фигуре Диониса мог узнать переодетого Одеона. Что Мусей про себя и отметил.

Бог продвигается к повозке с прекрасной женщиной. Как только он поднимается к ложу, покров со всех четырех перекладин опять ниспадает, образуя шатер.

– Здорово, только мало! – восхищается настоящий Мусей рядом с настоящим Тезеем.

И это была, может быть, первая в мире положительная рецензия на театральное действо.

А остроухие сатиры, рогатые фригийцы, вакханки и еще кто-то в грубых масках, разрисованных винным осадком, вновь принимаются плясать, бесноваться.

...К вечеру после жертвоприношений и перед тем, как, утолив жажду и аппетиты богов, афиняне готовились повернуть струи вина, бьющие из полных бурдюков, в свои чаши, Тезей обратился к согражданам:

– Жители Аттики, вы, конечно, слышали, что я собираюсь ввести у вас равенство и народовластие, однако вы могли не слышать, что, как только мне удастся это, я сложу свой царский скипетр и стану, как все.

После некоторого молчания из толпы афинян отделился один, приблизился к Тезею, спросил:

– Разве мы, афиняне, теперь не равны?

А Тезей громко, чтобы слышали остальные, ответил:

– Вы должны быть равны по-настоящему... По-настоящему, понимаешь?

– А по-настоящему разве бывает? – очень удивился афинянин.

Любовь, тебя я пробую понять.

И говорю, как сатане: "Изыди!"

На что глядеть: я – в затрапезном виде.

Лист фиговый мне б у тебя занять...

Я кое-что хотел бы разровнять

На спятившей в любви моей планиде.

Нельзя ли прозревать и ненавидя?

Быть может, лучше знаки поменять?

Как маятник, до гробовой доски

Метаться. От надежды до тоски.

И вот сейчас застрять посередине.

Что от тебя останется во мне,

Позволь переберу наедине.

Все это – не такая уж гордыня.

Гера, стоя у зеркала своей опочивальни, примеряла диадему из ярких голубых звезд, лучи которых переплетались друг с другом. Длинные складки одеяния располагались вокруг стана ее торжественно и покойно. Но стоило Гере сделать какое-либо движение перед зеркалом, как они мягко ловили рисунок, изгиб ее прекрасного тела. Богиня в зеркале – высокая, стройная, горделивая и одновременно умеющая вполне критически видеть себя со стороны.

Гера намеревалась совершить свое утреннее путешествие над миром. Только напрасно думают люди, что жена властителя бессмертных таким образом следит за порядком на земле, надзирает оком хозяйским за ходом земных и житейских дел. Гера могла бы сделать это и не сходя с места, даже не поднимаясь со своего ложа. Богиня совершала подобные прогулки для себя самой, для своего удовольствия. Хотя сейчас она пребывала в расположении духа, далеком от предвкушения чего-либо приятного.

За спиной Геры стояла в ожидании ее возница – богиня раздора Эрида. Стояла в позе самой смиренной и часто вздыхала. То ли из-за напраслин, которые на нее наводят, то ли из обожания своей повелительницы, ладной да расчудесной.

Вообще-то обычно летающей колесницей Геры правила богиня радуги Ирида, однако, то ли всецарице бессмертных захотелось пока ее сменить, то ли она как-то имя выкрикнула неправильно: вместо Ириды Эрида, но сейчас ее катала богиня раздора.

– Не пыхти у меня за спиной, – распорядилась Гера.

На что услышала еще более долгий и восхищенный вздох.

– Ты еще причмокни, – предложила жена Зевса.

Ответом был вздох покороче и поосторожней.

– Иди, иди отсюда, подожди меня там, – махнула рукой куда-то в сторону Гера. – Я кое-кого вызвала, а ты, глядишь, нас поссоришь.

За спиной у нее произошло какое-то движение, опять сопровождаемое вздохом, но с места Эрида не двинулась.

– Да пропади ты, – рассердилась Гера, – вот скажу мужу, что ты меня с ним собираешься поссорить.

Эрида что-то хотела было сказать, напомнить, но, помявшись молча, все-таки исчезла. И во-время. В чертогах возникла Фетида.

– Ты вызывала меня? – спросила она.

– Тебя не дозовешься, – все еще сердитая встретила воспитанницу Гера.

– Ты же сама послала меня на ложе Пелея, – удивилась Фетида.

– Но я ведь не говорила, чтобы ты жила на этом ложе, – возразила Гера.

Тут вздохнула Фетида.

– Влюбилась, – установила Гера.

Ее воспитанница вздохнула опять, но уже с оттенком согласия.

– Что это вы сегодня все развздыхались, – удивилась Гера.

В ответ раздалось громкое хихиканье Зевса.

– Переживает, – пророкотало под сводами чертогов.

На лице жены властелина богов вспыхнул гнев.

– А ты убирайся веселиться к своей потаскухе Леде, – крикнула она. – И не смей подслушивать!

– Не буду, – осекся голос Зевса, – можете не прятаться под эфирным одеялом.

Гера долго рассматривала свою потупившуюся воспитанницу, все более смягчаясь.

– От любви до ненависти один шаг, – усмехнулась она. – Можно еще всю жизнь метаться от одного к другому, как из комнаты в комнату... – Помолчав, она развеселилась. – Когда я привораживала Зевса, он превратился в кукушку, но дал себя легко поймать.

– Я рожу героя, – призналась Фетида.

От этого признания владычицей опять овладел гнев:

– Вот и шляются по земле всякие гераклы, ненавижу...

– Уж не влюбилась ли ты в Геракла? – удивленно вскинула взор на Геру Фетида.

Лицо Геры мгновенно вспыхнуло, наливаясь краской. Все-таки в какую-то цель удар попал. Гера помолчала, справляясь с охватившим ее состоянием и глядя не на Фетиду, а прямо перед собой.

– Гера и Геракл – забавно, – сказала она, наконец, и, обернувшись к воспитаннице, добавила. – Ладно, отпускаю. Иди к своему Пелею.

Стоило Фетиде покинуть чертоги опочивальни, как появился Зевс.

– Знаешь, Герунчик, – заискивающе обратился он к жене, – судьба. В книге судеб так было написано...

Царь богов и не заметил, что прибег к аргументу, совсем недавно уже использованному Дионисом.

Гера молчала.

– Вспомнил, – попробовал Зевс зайти с иной стороны, – ты сошлась со мной, когда я был мужем Мнемосины..

Тем самым давалось понять, что Гера сама нарушала чьи-то супружеские права, как Леда теперь покусилась и на ее.