Текст книги "Тезей"

Автор книги: Валентин Проталин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Проталин Валентин
Тезей

Валентин Проталин

Тезей

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Первая глава

Извечная женская суть

проста, как священная роща.

Вселенной не выдумать проще.

Но страшно в нее заглянуть.

И очи их, как зеркала,

где смутно твое отраженье.

Бросаешься в жизнь, как в сраженье,

промолвив: была не была...

Не жалуйся, если сполна

не сбылся...

Судьба – не случайна.

Ты сам не раскрыл своей тайны,

что в женщине миру дана.

Странно и загадочно устроено все в этом мире. Не так, конечно, странно и загадочно, как в том, где обитают сами боги. Но все-таки... Люди глядят на богов со своей стороны. Разобраться толком не могут, однако замечают в богах много, как им кажется, общего с собой. Обманываются, разумеется... Однако, устами младенца...

Боги же, если и глядят на людей, то сразу видят их со всех сторон. Со всех сторон и еще – изнутри разглядывают человека. От этого людям бывает беспричинно и необъяснимо страшно.

...А еще – боги нечто перенимают у смертных. Нет, не из заблуждений кое-что перенимают романтических и истинно сладостных. Из недостатков... Своих-то недостатков у богов, совершенных во всем, не имеется. Так, один, два... Да и не недостатки это вовсе, а, скажем, своеобразное распределение обязанностей. Каждый играет свою роль. Людские же недостатки боги перенимают, порой, и незаметно для себя. Вдыхают их вместе с земными фимиамами и воскурениями. Да и как не подцепить какой-нибудь заразы, если воспринимаешь смертного не только со всех сторон, но и изнутри.

У людей больше странного, чем у богов. Например, люди по сути дела отторгают от себя многое, что приносит им пользу. Торговлю, например. Особенно тех, кто непосредственно торгует. С лотков, в лавках и даже вечерами из дверей своего дома. И не потому, что торгаши обязательно обманщики и пословицы у них воровские. Неужто и любой другой афинянин в день пару раз не соврет. В большинстве случаев торговли сторонятся по каким-то другим причинам. Мол, оно, конечно, польза для общества есть. Но какая-то разрушительная. Афинянин нутром это почему-то ощущает. Иной даже подумает торговля похожа чем-то на все, что связано со смертью. Или с погребением, когда столько всего надо, всяких разных предметов. А ведь хуже всего – возня с трупами. Конечно, куда денешься, надо, однако боязно, да и – не чисто. Недаром – и обмывай, и окуривай. И себя, и других, и сами дома...

Боги, глядя на людей, тоже научились друг с другом торговаться: ты мне это, а я тебе то. Но в собственно торговле им нет надобности.

Обмениваться подсмотренными на земле забавами, подарки разные получать – это пожалуйста. Может быть, оттого, что потребности богам ничего не стоят, боги и остаются богами. Сказано же: что можно Зевсу, нельзя волу. Волу, опять же – заклание. Земные заклания себе боги тоже приветствуют. А вот со всем, что связано с миром потусторонним, с местом, где скапливаются души, эти облики смертных, с потаенным царством Аида и у блаженных богов отношения темные, нерешенные, напряженные какие-то. Пусть и создали они это царство, где ничто не меняется, сами создали для Аида, чтобы породить равновесие с изменчивым миром живых. Но словно запруду сделали, не желая расставаться с бывшими своими подопечными. И сами теперь боятся, не понимают ее. Главное, не ясно, куда все-таки исчезают (а они исчезают) в конце концов тени смертных из царства смерти, сколько бы они там ни томились. В память что ли приходят сами по себе каким-то образом. И – теряются для богов, уносятся куда-то... Да и кто они теперь такие, что такое – не разберешь.

Все это неприятие переносится на самого владыку преисподней. И Аида, родственника своего, боги, особенно олимпийцы, не сговариваясь, внутренне отторгают от себя. Стараются не думать о нем. Он, правда, в свою очередь, не особо их жалует. Тем более равных по положению олимпийцев. Редко появляется в чертогах властительного брата Зевса. Иногда Персефона извлечет его из недр преисподней, заскучав в длинные месяцы своего зимнего заточения. Или Зевс провозгласит, как сейчас, всеобщий пир богов.

Конечно, боги, собравшиеся в чертогах, вели себя так, будто не Аид восседает с ними, а какой-нибудь красавец Адонис. Хотя по-настоящему независимо держались рядом с ним лишь Дионис и Гермес, которым, каждому по-своему, все нипочем. Да еще Аполлон, пожелавший в этом с ними сравняться.

В какой-то момент Аполлон даже погрузил себя и троих своих ближайших сотрапезников, включая Аида, в эфирное облако, и они исчезли для всех остальных. "Молодцы, сынки" – успел подумать Зевс, – "развлекают мрачного дядю". Аполлон же, чтобы, может быть, снять некоторую стесненность в общении с владыкой преисподней, вывернул из эфира простой глиняный кувшин, тряхнул его, так что внутри него нечто булькнуло "Ой!", и заговорщически подмигнул:

– Та самая, ежевичная. Приятель-пастушок с Иды изобрел...

Затем наполнил Аполлон золотые тонкой работы чаши, в знак согласия появившиеся в руках божественных собутыльников. Жидкость оказалась весьма чуждой этим чашам богов: мутная, в чернь зеленоватая и резко пахучая.

– Никому не говорил об этом, а тут скажу, – расщедрился Аполлон, прямо глядя в еще более темные, чем это пойло, в еще более непрозрачные глаза владыки теней.

– Попробуем, – кивнул Аид.

Он влил в себя содержимое чаши, и широко раскрывшиеся глаза его, нет, не прояснились, а как бы темнотой вспыхнули, и рот остался открытым:

– Фу, какая гадость, – изумился, переведя дух, владыка преисподней и даже крякнул. – А как разит!

– Почище адского цветка асфодели в твоем царстве, – хмыкнул Дионис.

– Асфодели в его царстве пахнут отсутствием запаха – поправил Диониса Гермес.

– Правда, – согласился Аид. – Ну-ка, плесни еще...

Вскоре они вновь возникли за столом общего пиршества, вклинившись в паузу разноголосья праздника. Владыка преисподней после приема пастушьего пойла отяжелел, принялся что-то бормотать нараспев, потом вдруг поднял голову и, глядя на Диониса, тоже разомлевшего, с еще более красными, чем обычно, и сверкающими, словно лопнувший плод граната, губами, спросил:

– Ты меня обожаешь?

– Обожаю, – убежденно тряхнул Дионис длинными золотистыми волосами, качнувшимися, словно занавес, как и концы женской головной повязки, обуздывающей эти пышные кудри и прилипающей к его лицу.

– Не бог, а прямо уличная девка, – не преминула заметить Артемида.

– Меня и воспитывали, словно девочку, – дружелюбно заулыбался в ответ ей бог вина, – чтобы от дурного глаза уберечь... Такого, как у тебя, добавил он.

Аид мутно глянул на Артемиду, обвел непроглядно мутным взором остальных богов и, повернувшись снова к Дионису, пророкотал:

– А все они...

– Пиршество примолкло.

– ...И правильно, что ты их запрет нарушил, – продолжал Аид с напором, – умыкнул Ариадну. И эти дураки ничего не заметили.

Назревал скандал. Теперь все смотрели на Зевса, ожидая, как он откликнется на выходку Аида. И что жд т нарушителя божественных правил, раз уж о нарушении открыто зашел разговор. Правда, никто и не думал, что на Диониса обрушится сколько-нибудь серьезное наказание. Так все чувствовали. И вообще предощущались какие-то иные события, может, даже перемены, шаткость просматривалась в привычной устойчивости. Однако, что и как скажет повелитель богов?

– Не их, а мой запрет, – уточнил Зевс.

– А вообще про меня так в книге судеб написано, – совсем уж обнаглел Дионис.

Все сразу же заговорили, но не о самом проступке Диониса, а о том, что все-то им было известно, что, мол, не слепые. Кто-то тоже сослался на книгу судеб, кто-то обмолвился о том, что у Диониса, по его предназначению, неизбежен божественный контакт с земными женщинами. Дело у него такое.

– В безумстве женщины, превратившейся в вакханку, – подсказала Эвринома, – появляется нечто божественное. Этого нельзя отрицать.

– Я бы даже так определила: женщина по природе своей первородней и ближе к бессмертным, – включилась в подмогу ей и Афродита.

Не удержалась в свою очередь и Эос:

– И все бессмертные готовы с копьями наперевес ринуться к ним на землю.

– С какими копьями? – не понял, как обычно, Арес.

– Не с такими, не с такими, не из твоей оружейной, – любезно пояснила Афродита.

Пиршество разразилось хохотом. Однако Аид не унимался и не повеселел вместе со всеми.

– Ха-ха-ха, – передразнил он богов и богинь. – Бараны и баранихи... Не намного-то вы умней Ареса, а сколько себе заграбастали.

– Аид, сбрось с себя дурман земного зелья, – приказал Зевс.

– Не хочу, не сброшу, – заупрямился владыка теней, – вы меня не обожаете.

– Обожаем! – грянуло пиршество, словно по знаку Зевса, а, может быть, и впрямь по его непроизнесенному повелению.

– Обожаете... – потупился Аид. – То-то у меня только единственно в Элиде и всего один храм, всего один... И тот открывается один раз в году.

– Зато какое событие. Так ли было бы, если бы храм открывался каждый день? Подумай... – образумливал его Зевс.

– И притом – какое важнейшее заведение для людей твоя преисподняя, вставил свое и Аполлон.

Остальные боги отмалчивались.

Аид на Аполлона даже не посмотрел и ответил Зевсу.

– Я ду-ма-ю, – прогудел он не без угрозы, – ох, как я думаю...

– И есть где, – примирительно подсказал Зевс.

– Где... где, – не унимался господин преисподней, – сунули меня в кладовку для циклопов.

– Так не мы же ее создавали в конечном счете, – продолжал внушать ему владыка бессмертных, – а те, кто до нас распорядился. К тому же, хороша кладовка, ни края ей, ни конца.

– То-то вы набиваете ее своей рухлядью, – желая разбередить чувства своих родственников, да побольнее, заявил Аид.

Но тут же получил в ответ.

– Так у тебя своей нет, – не выдержал кто-то, намекая на то, что Аид бесплоден.

– Цыц! – прикрикнул Зевс, не давая разъяриться Аиду. – Будто не знаешь, для чего мы приспособили твое царство. Ты же хранишь величайшую тайну, важнейшую для богов... Двери от хранилища тайны, – поправился он.

– Хороша тайна, – не согласился Аид, – когда никто, может быть, кроме Гестии, о том, что это за тайна, не ведает.

– Ты понимаешь, чего ты спьяну заставляешь касаться? – начал распаляться и Зевс. – Да еще при них.

Зевс, естественно, имел в виду всех присутствующих здесь богов.

– Почему же не знать, – упирался Аид, – куда от меня эти тени деваются, стоит лишь зазеваться?

– Молчи! – теперь Зевс просто-таки гаркнул на владыку преисподней, но тут же остановил себя и изобразил примирительную усмешку. – Узнай из них кто-нибудь тайну, непременно людям проболтаются. И в лучшем гранате найдется гнилое зерно... Мнительный ты какой-то, брат, – закончил он.

– Мнительный, – проворчал Аид, – ходишь-бродишь среди этих беспамятных.

– Так верни им память, они же начнут живым рассказывать, – рассмеялся Зевс. – Рассказывать, о чем только ты про них знаешь... Потом, – Зевс опять посерьезнел, – тебя мать всех богов Гея посещает, ты ближе всех к ней, к Гее.

– Вы-то все о ней забыли, о матери всех и всего, – злорадно встрепенулся Аид, – нет вас...

– Так у нас же здесь дети, – вставил опять кто-то из богов.

– У вас и там дети, – охотно откликнулся Аид, – однако никто из вас в преисподнюю сунуться не желает... Здесь вам хорошо, эфирные крысы, – снова разъярился владыка преисподней. – Вы и землю всю поделили, а мне ни кусочка, ни рощицы...

– И все же ты мнительный, – продолжал укорять его Зевс. – Думаешь, мне жаль тебе дать что-нибудь. Однако приди в себя, погляди на этих, – он обвел взором присмиревших пирующих. – У них и впрямь все переделено. Они готовы перегрызться из-за лишней понюшки воскурений. Возьми сейчас, отними что-нибудь, все стронется с места. И что будет? Война богов будет. Этого ты хочешь?

– Вот и оставайся с ними, брат, – вконец разошелся Аид, в котором бунтовало еще земное, мутное зеленоватое пойло, – а я вечность тут не был и потом ни ногой...

И он исчез, провалился в свое темное царство.

Помолчали.

– Что-то в словах Аида есть, – вздохнул Гефест.

– Что это за "что-то", – пренебрежительно передразнил его царь богов. Прирос к своей наковальне и совсем уж не по-божески, а по-человечески рассуждаешь.

– Я скажу прямо, как бог, – вскинулся Арес, вскочив со своего места. Земли снова делить, и правда, к войне... Хотя я, – бог сражений выпятил грудь колесом, – был бы тут не последним... Я о другом...

– А о чем это ты о другом можешь? – прямо в лицо улыбнулась ему Афина.

– О многом... – наступал бог войны. – И верно говорил Аид, что вы меня не умнее. Я, правда, сам это всегда знал. Разговоры разговаривать – это еще не все.

– Ну, так в чем дело? – Афина готова была рассмеяться.

– В том, что земли землями, а храмы храмами, – продолжал Арес с неприсущей ему последовательностью. – У одних богов повсюду есть свои святилища, а у других... Что мне, скажем, Локры, лоскутик земли. А у меня там не только храм Ареса, но и еще храмы кое-кому имеются.

– Рассказывай, рассказывай, – сдержанно поощрил его Зевс, – чего хочешь-то?

– У меня тоже по всей земле поклонники есть, – отвечал бог войны без запинки. – Они имеют право на алтари.

Боги оторопели: уж не вещает ли устами этого вояки некто другой.

– Вот и поставь себе повсюду храмы, нам не жаль для родственника места, примем по-соседски, – нашлась первой Афина, – д ла-то...

– Почему я сам? – еще больше заволновался Арес. – Вам – люди ставят, а я – должен сам себе?

– Детей-то земных ты повсюду настрогал, – вставил сразу протрезвевший Дионис, чтобы разрядить обстановку.

И это у него получилось: пиршество развеселилось. Однако дротик Ареса угодил в цель. Отовсюду слышалось:

– Куда ни повернись, всюду храм Аполлона или Диониса... Даже пещеры все заняты... Скоро реки отбирать станут.

– Вс олимпийцы, – заключила Эос.

– Что олимпийцы? – вскинулся Зевс. – В свою силу надо быть, в свое значение... Я, например, – повел он бровями, – пусть бы у меня и ни одного храма не было, если спущу с неба цепь, всех вас перетяну, сколько бы вас за нее ни уцепилось.

– А если другой какой бог цепь на небе приладит, – заметил искусник Гефест, – перетянут ли его...

Пирующие вслушивались, но никто из них не решался занять место трудяги Гефеста.

– Надо быть самим собой, – грянул властитель вселенной.

– Вот и сам ты заговорил по-человечески.

Эту реплику позволила себе Гера. Зевс глянул на жену, помолчал, подумав, и бросил с благодушной усмешкой, неожиданной сейчас, казалось бы, при его обычно не сразу затихающей вспыльчивости.

– С вами заговоришь...

– Давайте лучше о девках, – предложил Гермес.

Это послужило знаком, чтобы пиршество богов, как и всякое застолье, в свой срок распалось и из всеобщего столпотворения превратилось в мозаику, где всякая часть пребывает со всеми, но существует и сама по себе.

Зевс сосредоточенно, настороженно держался происходящего. Все улавливал. Уловил и беседу трех богинь – Эвриномы, Эос и Фетиды. Но не потому, что рассуждения этих трех девственниц касались проблем, далеких от скромности, а судьба при этом уготовила Фетиде родить сына, превосходящего по мощи отца своего. Истинно боги могут совершать в одну и ту же единицу времени по несколько дел сразу. Но потому – чт понял Зевс: для развертывания полотна будущей правдивой истории болтовня трех подгулявших богинь станет основой.

– Кстати, о нас, невинных девушках... – к Фетиде обратилась Эос, присмотрела ты себе кого-нибудь, наконец?

– Да, – ответила Фетида, потупившись.

– Верно, он какой-нибудь особенный, – принялась тормошить ее и Эвринома. – Надо же – столько времени выбирать!

– Особенный, как Аргус, – прыснула Эос, – только не многоглазый, а усыпанный членами... будто многоножка.

– И все богини готовы слететься к нему, – поддержала ее Эвринома, – как пчелы к цветкам..

– А ну вас, – отмахнулась Фетида.

– Нет, ты рассказывай, – не отступала Эос. – И когда же ты его углядела?

– Я играла с волнами моря и видела, как аргонавты отправлялись в Колхиду, – призналась Фетида.

– О мешок вселенной, набитый богами, – воскликнула Эос, – когда ж это было!.. И до сих пор... Он же так в старика успеет превратиться. Это ведь смертный? – уточнила она.

– Это Пелей, – вздохнула Фетида.

– Конечно, Пелею дарована долгая жизнь, – вставила свое Эвринома, тоже насмешливо.

– Ты еще скажи, что и к старому плугу можно приделать новую ручку... Вот что, подруга, – обратилась Эос к Фетиде, – сказано – сделано.

– И скорее. – Эвринома тоже советовала серьезно. – Пока твоя Гера не догадалась.

– Эта блюстительница нравов не поймет. – Эос метнула недовольный взгляд в сторону Геры. – Хотела бы я послушать, до каких небес она способна закатить скандал, когда с ее питомицей все совершиться.

Невероятно, Зевс никак не реагировал на крамольность и непристойность речей богинь. Внял им, и только. Еще и оттого, что сам владыка бессмертных, как и болтушки-богини, тоже поглядывал на землю. Сейчас взор его блуждал в окрестностях Спарты. Он приглядывал местечко в Лаконике. Ничего же не стоит богу ко многим своим занятиям, творимым одновременно, добавить еще одно. Хотя – даже богам, если специально не сосредотачиваться, трудно определить, какое из них наиважнейшее. В смысле самых дальних последствий. Порой же, и сосредоточившись, этого не угадаешь.

Кто бы мог, например, подумать, что Фетида на следующее утро начнет жаловаться Гере. Нет, не на подруг. Не надо думать о ней плохо. На свою судьбу пожалуется. Пускай, и для того, может быть, чтобы предупредить нежелательное развитие события. А может быть, вообще логика женщин, которая обязательно существует, непостижима и для них самих, поскольку и впрямь она выше какого-либо из известных способов анализа.

– Жалкие боги, – заявила Фетида Гере без всяких предисловий, – боятся силы своих же собственных сыновей; и несчастная я, кому не дано расстаться с невинностью... Невинность ведь, говорят, как цветок... Его, конечно, срывают, но ведь тогда, когда он еще красив...

Гера внимательно посмотрела на свою питомицу и... (хорошо бы в тот момент увидеть выражение лица Эос), помолчав, произнесла:

– Давно хотела тебе сказать, дочка, отлучилась бы ты ненадолго на землю и по дороге отдала бы этот цветок какому-нибудь смертному... Сделай ему такой подарок, вот и познаешь свое.

– Но... – попробовала остановиться Фетида и Геру остановить. – Но...

– Посмотри на землю, – продолжала Гера, – если девушка высокого рода в силу каких-то причин долго не выходит замуж и не хочет, будучи стыдливой, лишиться невинности в среде постоянного своего окружения, она опускается ниже, где у нее не может быть никаких обязательств, где ее никто не знает, и отдается какому-нибудь обыкновенному работнику. Хотя бы рабу. Как исполнителю ее воли. И возвращается обратно.

– И как же будущий муж? – живо заинтересовалась Фетида.

– Если тот, припоздав, все-таки случится? – уточнила Гера и ответила. Добавить ему приданого. Пусть довольствуется добавкой приданого.

Вот уж, действительно, женская логика и есть женская логика: Фетида Геру поняла.

Девический облик луны,

чужое пылание счастья.

Вокруг очертанья полны

дразнящей усталостью страсти

.

Тебя в ночь одевшийся бес,

который в ребро, обнаружит

и в омутах звездных небес,

мороча сознанье, закружит.

.

Эх, мне б на ногах устоять,

в разумное душу закутать.

Увы, бес сумеет опять

смутить, раздразнить и попутать.

Как эхом последнего дня,

вспьянит тебя жаждою в щей.

На свете, помимо меня,

есть истинно вечные вещи.

Полная луна, заливая пространство и гася своим ореолом ближние звезды, сама как бы тонула в этом светлом омуте и звала, тянула за собой. Послушный ее зову, Пелей шел по берегу Гемонийского залива, который гигантским изгибом выступал из моря в глубину холмистой равнины. Ноги Пелея легко и бесшумно ступали по укатанному морем и ветром песку, не поддающемуся ступне. За путешественником следовала четкая черная под ярким светом луны тень. Берег был абсолютно пустынным. И оттого, что спустилась ночь. И оттого, что мелководный залив не подходил для гавани. И, главное, оттого, что залив вообще считался местом, морскими божествами облюбованным, куда для смертного ходить опасно. Особенно во тьме. И тем паче в тот край залива, куда направлялся Пелей. Там на повороте, что делает берег, вздымались скалы. Там, за поворотом, – священная пещера Фетиды. А к пещере даже днем не двинулся бы ни один смертный, если, конечно, не повредился умом. А Пелей в ночь полнолуния шел именно сюда. Притяжение луны как раз и лишало его рассудка, снимая страх и чувство ответственности за собственные шаги.

Знамение явилось во сне Пелею. Такая же луна ярким кругом своим как бы обозначала срок тому, что должно совершиться. И – дуга пустынного залива, и слежавшийся, посверкивающий песок, и черный выступ скал. И оттуда безмолвный зов: "Приди!" И Пелея несет туда, к необыкновенному свиданию, которое он безошибочно предвкушает всем своим мужским существом. И лишь стремительное приближенье скалы прерывает его сновидение.

Дед Пелея, божественный кентавр Хирон, хорошенько растолковал ему необычный сон, хотя не сразу. И пауза тянулась значительно дольше, чем в беседе Геры с Фетидой. И Пелей терпеливо ждал, боясь спугнуть нечто замечательное и важное.

– Неизбежного не избежать, – заявил наконец Хирон. – Узнаю эти места. Тебя ждет Фетида в ночь ближайшего полнолуния. Радуйся... Да уж, радуйся.

Последнее он добавил с грустной улыбкой, словно подписывал словом "радуйся" письмо, как принято подписывать письма у греков.

Однако грустное Пелей тут же отбросил и возрадовался сверх всякой меры. Мыслимо ли смертному не влюбиться в богиню.

На прощание Хирон посоветовал внуку:

– Схвати ее в объятья и крепко держи, какие бы облики она ни принимала.

И вот Пелей идет по твердому, не поддающемуся ступне песку. Не летит, как в сновидении. Ступает. Но тот же берег и тот же лунный свет, что и во сне, завораживает его. Твердь под ногами становится холоднее и жестче. И тревога возникает в Пелее. Но снова вспыхивает на небе луна. И – освещает впадину, вход в пещеру, куда стремится наш герой. Теперь лунный свет подталкивает его в спину. Впереди тьма. Но вот слева – еще один ход. Он ведет в следующую пещеру. И в ней на ложе из цветов Пелей видит обнаженную женщину, словно объятую сном. То ли лунные лучи неведомым образом завернули сюда и остались здесь, то ли тело богини испускало свет, озаряющий ложе. И теплом веяло от стены, где возлежала женщина, с красотой тела, казавшейся безупречной. Все это Пелей ощутил в мгновение, помня наставления Хирона. Рывком охватил объятьем богиню. Словно кто сторожил ее, она мгновенно же превратилась в ствол дерева. Пелей сжимал объятьями ствол, гладкий и отдающий еще жаром тела. Вдруг все опять изменилось. Пелей почувствовал, что большая птица бьется в его объятьях, оглушает его беспорядочными взмахами крыльев. Но и это продолжалось недолго. Птица, будто опомнившись, предстала разъяренной тигрицей. Тигрица крутанула торсом, чтобы сбросить пришельца. Однако Пелей еще крепче вцепился в нее. Зверь и человек катались по пещере. Что-то падало, гремело и ломалось. Пелей не испытывал страха. И не потому, что охвачен был пылом борьбы. Пелей жаждал раствориться в своем порыве. И богиня, притихнув, снова воплотилась в женщину. И он соединился с ней. Волна горячего блаженства подняла Пелея надо всем сущим. Разум не контролировал тела. Это все длилось и длилось, пока в какой-то момент не достигло своей высшей точки. И Пелей словно разрушился. Память покинула его...

Когда Пелей пришел в себя, обыкновенный дневной свет проникал в пещеру. Утро, а, может, и день стоял на берегу моря. Не сон ли это был опять? подумал Пелей. Но тут он увидел женщину, поправлявшую цветы на их ложе. Те, к которым она прикасалась, оживали в ее руках. Она успела привести в порядок пещеру. В углу аккуратной связкой пристроился хворост для костра. Столик с яствами стоял рядом с ложем. И пол был чист. И богиня больше походила на земную женщину с понятной предрасположенностью к тебе. Лишь кожа ее необыкновенно светилась. Влекла молочной белизной, высокородной атласностью шелка.

– Даже богини не могут опьянять, как умеешь ты, – восхищенно и виновато обратился к Фетиде Пелей.

Можно было сказать "только богини могут", но он выбрал именно те слова, что произнес.

– Я ведь до того не была женщиной, чтобы правильно руководить тобой, сказала Фетида.

Пелей непонимающе посмотрел на нее.

– Ты лишился сознания, – пояснила ему богиня, – оттого, что я не обладала еще опытом женщины и не смогла уберечь тебя от чувства, превышающего земные силы.

– И что будет дальше? – тихо спросил Пелей.

– Я отказываюсь от мудрости воды и предпочитаю молчание гор, – также тихо ответила Фетида. – Я хочу жить среди гор.

Видно было, что Пелей опять не понял.

– Вода подвижна, бурна и изменчива, как игра ума, – объяснила Фетида, а горы – воплощение покоя.

– Хотел бы я слышать, как вы, боги, друг с другом говорите, – вздохнул Пелей.

Фетида рассмеялась и даже в ладоши хлопнула:

– Послушал бы ты, что мы болтаем с Эос и Эвриномой.

Но все еще чего-то опасался и не верил своему счастью Пелей.

– Любящая женщина, будь она и богиней, становится такой, какой хочет видеть ее любимый, – добавила Фетида.

– Тогда я опять хочу тебя, – встрепенулся Пелей.

– И опять лишишься сил и сознания? – спросила богиня.

– Пусть самого себя потеряю, – тряхнул головой Пелей.

И Фетида улыбнулась ему.

...А в это время далеко от них в Лаконике жена спартанского царя Тиндарея Леда, все еще цветущая мать взрослых сыновей Кастора и Поллукса и маленькой Клитемнестры, искупавшись в тенистом озере, сидела, расслабившись и прислушиваясь к теплу солнечных лучей, на крутом берегу. В зеркале воды отражалась зрелая прелесть ее плодоносящего тела, подрагивавшего, когда озерные бегуны-комарики, длинно скользя, проносились по коже Леды. Неожиданно набежала волна. Леда приподнялась и увидела необыкновенно крупного царственного лебедя, подплывавшего к берегу.

– Это я, опять я, – раздалось в ушах Леды.

Птица подплывала ближе. Царица узнала Зевса, своего прежнего божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить собственный запрет. Недаром он, оказывается, с вершины пира временами поглядывал и в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то смягчить впечатление от своего поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему дочери земли, а к прежней своей возлюбленной.

– Это я, это я...

Но "это я" слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал, несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было это в нем и остается.

– Бессмертные желают вложить в меня священный плод, – подумала Леда.

И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же подплывает к своей избраннице белым лебедем.

К потерянному раю не стремись.

На ту любовь ты не имеешь права.

Былое – суверенная держава.

Вернуть назад – нестоящая мысль.

Взгляни, ведь эта женщина не та.

Была бы той она, когда приснилась.

А в этой жизни – все переменилось.

Перед тобой – чужая красота.

И ты ее обратно не зови.

Судьба былого не перемещает.

Вас искушает память той любви.

И эта память только помешает.

Простая диалектика души.

Там, в глубине, не спорят рок и случай.

Ее не береди, себя не мучай.

Спроси: "Как жизнь?"

И дальше поспеши.

Не возвратить...

Ты этот праздник справил.

Ущербны исключения из правил.

Мы всякий раз другие.

Испокон

так повелось: закон и есть закон.

Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе, и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней.

Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только шепотом, если уж невмоготу придержать язык.

За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал и несколько ступеней, ведущих во тьму. Тезей, когда они здесь стояли, подумал: не перемахнуть ли через эту каменную преграду и исчезнуть, кончив со всем земным. Страха не возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он понял не без удивления, что привязан к своей жизни более, чем ему еще недавно представлялось. На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и молчание:

– Я заглянул туда, Поликарпик, – сказал он брату.

Поликарп понял его.

– Для этого достаточно заглянуть в самого себя, – рассудил он. – Теперь я не беспокоюсь за тебя.

– Я все понимаю, и желание жить... – принялся уже и рассуждать Тезей. Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не будет хотеться.

– Это ему казалось, – перебил брата Поликарп.

– Кому? – удивился Тезей.

– Тому, кем ты был.

– Но это был я.

– Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он становится другим, – объяснил Поликарп.

– Разве это исследование? – возразил Тезей.

– Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее – что ты делаешь? Ты восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку там, где и не ожидал.

– Ну и что?

– А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты – не вполне ты.

– Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом.

– Правильно делаешь.

– Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни находилась?

– Но ты не стрела... Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые тогдашние создания – это мы?

– Ну, уж ты-то, Поликарпик... – возразил Тезей.

– И я тоже... Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем другой человек, словно заново родился... Человек может в жизни своей несколько раз рождаться.

– Я не узнаю тебя, Поликарпик, – удивился Тезей, – а наши близкие?

– А наши боги, – не уступал Поликарп, – а эта земля, а дети, а женщины и старики. Все это наше всякий раз, и все это – тоже мы... Я ведь о другом. Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев.

– К чему ты клонишь?