Текст книги "Женская собственность. Сборник"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

После долгих размышлений я понял: то, что я искал, могла написать только женщина. Женщины не так категоричны, как мужчины, для них важна не форма, а суть.

Я выписал сценаристок, их оказалось совсем мало. Мне повезло на третьем сценарии. Это было то, что я искал и что могло заинтересовать режиссера. В сценарии рассказывалось о том, как талантливого нейрохирурга-провинциала перевели в Москву, дали клинику и как столичные конкуренты сломали его. Сценарий был написан несколько лет назад, но против него выступило Министерство здравоохранения, и фильм не был снят.

Я знал сценаристку. Когда я заканчивал учебу, она только поступила. В кино у нее не получилось, она вышла замуж за врача, писала романы и воспитывала детей. Мы с ней встретились. Я ей объяснил ситуацию и попросил о единственном: в нескольких ремарках указать, что герой маленького роста. Обычно сценаристы не описывают внешних данных героев, если это не историческая личность, никогда ведь не известно, кого режиссер пригласит на роль. Максимум, что определяет сценарист, это возраст, и то весьма приблизительно: молодой, среднего возраста или пожилой.

– Впиши сам, – сказала она и пометила места, где удобно указать, что герой маленького роста. Она даже не захотела знакомиться с режиссером, не очень веря в эту затею.

Я-то надеялся, что сценарий проскочит. Прошлого министра сняли, на его место пришел новый. Но Министерство здравоохранения снова опротестовало сценарий. Дело в том, что такой нейрохирург был реальным человеком, и эту скандальную историю еще помнили в медицинских кругах и не хотели реанимировать.

Когда режиссер прочитал заключение министерства, он вздохнул с облегчением:

– Значит, цепляет. Это то, что нам нужно.

Он сразу стал решительным и деятельным.

– Теперь нам надо крупное медицинское светило. Из провинции. Чтобы он, как и наш герой, пробивался с трудом, но чтобы он не забыл все те унижения, через которые ему пришлось пройти. Нам нужна его поддержка.

Я начал поиски. Мы остановились на известном офтальмологе, который имел свой институт, стал уже мировой известностью, но начинал в провинции.

Через одного из народных артистов я вышел на него. Позвонил, назвался ассистентом режиссера, что было почти правдой, на этот раз я выступал в роли ассистента.

– Привозите сценарий, – сказал он.

Я отвез сценарий и оставил его в приемной. Через два дня мне позвонили из института и пригласили вместе с режиссером.

Мощный, коротко стриженый мужчина, больше похожий на тренера по боксу, чем на профессора, в костюме от Кардена – сам я никогда не носил карденовских костюмов, но определял их сразу, – тут же предложил нам осмотреть институт. Это был конвейер, но на конвейере двигались не автомобили, а люди. Каждый хирург делал только небольшую часть операции, и больной передвигался к следующему. Я шел за профессором, и у меня нарастало еще не осознанное беспокойство, зачем надо тратить этому человеку свое время на режиссера-дебютанта, ведь каждая профессорская минута расписана, а больные на его консультации записываются за три года вперед. Потом мы вернулись в его кабинет, нам подали чай – английский, с бергамотом.

– Сценарий мне показался интересным, – сказал профессор. – У меня довольно много знакомых кинематографистов, как у каждого хорошего врача, у меня вообще много знакомых. Я, естественно, навел о вас справки. Я посмотрел вашу короткометражку.

Боже мой, подумал я тогда, и это за два дня. Я вспомнил своего бывшего тестя-генерала. И профессор мог заказать фильм.

– Вы человек талантливый, – продолжал профессор. – Вам можно и надо помочь. В министерстве отрицательное заключение перепишут на положительное. Это моя забота. Но у меня есть одно условие. Почему нейрохирургия? В нейрохирургии мы отстаем от американцев. Это должен быть врач-офтальмолог. В офтальмологии мы сегодня впереди многих. А потом, это же интересно. Не правда ли?

– Да, интересно, – сказал режиссер.

– Итак, если вы согласны на офтальмолога, я готов быть вашим консультантом.

– Я согласен, – сказал режиссер.

– И последнее, – сказал профессор. – Почему наш главный герой должен терпеть поражение? Да ничего подобного. Энергичный, талантливый человек может и должен пробиться. Наш фильм должен вселять надежду идущим за нами следом.

– Нет, – сказал режиссер. – К сожалению, сегодня пробиваются немногие. И поражений пока больше, чем побед. Я не буду снимать фильм о победителе.

– Но ведь бывают и победители, – возразил профессор.

– Бывают, – согласился режиссер. – Вы, например. Но это еще не значит, что надо вводить в заблуждение миллионы мальчиков и девочек, которые идут за вами следом.

Профессор взглянул на часы, и я понял, что мы проиграли. Режиссер встал, я тоже.

– Может быть, вы и правы, – сказал профессор. Я ждал, что он добавит: «Но я остаюсь на своей точке зрения», но профессор ничего не добавил.

Через неделю на студию пришло заключение, что Министерство здравоохранения одобряет сценарий о советском враче-офтальмологе, хотя мы в сценарии не успели нейрохирурга заменить на офтальмолога. Профессору верили на слово.

Я не просил режиссера пробовать меня на главную роль, он мне ничего не обещал, но никто не сомневался, что я буду пробоваться на главную роль, никто больше меня не сделал для этого фильма. Когда начались кинопробы, ассистент режиссера по актерам позвонила мне первому.

Приезжали актеры провинциальных театров. Они отличались от местных, столичных, повышенным зарядом энергии. Существует миф, что в Москве все несутся, все решается на ходу и нет никого пронырливее москвича. Это глубокое заблуждение. В Москве бегут в основном приезжие. Москвич экономит силы, как опытный боксер, и бросается в атаку только в нужный и единственно возможный момент.

Если бы приезжали коротышки вроде меня, я был бы спокоен. Маленьким меня трудно переиграть. Но приезжали самые невероятные: толстые, худые, очень высокие и среднего роста, и возраст колебался от тридцати пяти до пятидесяти, самый зрелый актерский возраст, – в эти годы профессиональный актер многое умеет.

Кинопробы шли почти три месяца, и вот сегодня утром позвонил режиссер. Обычно на просмотр кинопроб актеров не приглашают. Сообщают уже о свершившемся или несвершившемся. Для преуспевающего актера, если утвердили – прекрасно, не утвердили – не самая большая трагедия. Это ведь только роль на месяц, а не должность на много лет вперед или до конца жизни. Но это для актеров, которые сыграли не одну главную роль. Я претендовал на главную роль впервые, маленький принц не в счет – кто в детстве не подавал надежд!

Таксист подъехал к студии. До просмотра оставалось еще двадцать минут. Я растягивал как мог эти минуты, заговаривая с каждым знакомым, чтобы не оказаться раньше режиссера. К просмотровому залу я подошел за три минуты до назначенного времени, режиссер уже сидел у микшера. В зале больше никого не было, и я забеспокоился. Если все решилось, то зачем это скрывать от ассистентов и редакторов?

– На главную роль мы попробовали четырнадцать актеров, – сказал режиссер. – На обсуждение выносим троих. В их числе и вы. Но до обсуждения мы с вами должны решить, кого отстаиваем.

– Меня, – попытался я пошутить. – Я про себя все знаю, я могу даже и не смотреть.

– Посмотрим все-таки. Это интересно. – Режиссер сказал в микрофон киномеханику: – Начали…

Первым был парень явно способный, но стандартный и по внешности, и по рисунку роли. Таких ученых, особенно физиков-теоретиков, химиков, гениальных композиторов, – молодых, нескладных, в очках – я видел в десятках фильмов. Я начал успокаиваться.

Потом был я. Снимали на видеопленку, в основном на крупных планах. Я огорчился сразу. Набрякшие мешочки под глазами выдавали возраст, хотя перед съемками я сутки принимал мочегонное. Играл я неплохо, может быть, даже лучше, чем всегда, правда, приспособления были видны, задирал брови, когда удивлялся, слишком стремительно шел на партнера, демонстрируя энергию, но чем дальше я смотрел, тем больше нравился себе. В моей трактовке что-то было. Маленький, но мужик, такого не сломишь.

И наконец пошел третий. Из Калужского театра. Этот был самый молодой, чуть больше тридцати, спортивный, раскованный. Он не играл отрешенность, как первый, не доказывал, как я, что маленькие люди тоже люди. Он просто жил, ходил, смеялся и терпел поражение потому, что не мог выиграть в четко расставленных и спланированных ловушках интриги. В конце эпизода была сцена, когда герой плакал. Первый парень плакал хорошо, пытаясь скрыть слезы, – он не хотел, чтобы увидели его слабость. Я плакал мужественно, слезы катились, я их не вытирал. Меня наверняка бы жалели миллионы женщин, которым за сорок.

А калужский просто плакал. Всхлипывал, шмыгал носом и даже сучил ногами, как маленький, плакал от бессильной ярости и боли.

Что уж тут говорить. Это был очень интересный парень. Может быть, даже талантливый, об этом еще никто не знал, но узнают, когда он сыграет эту главную роль. Но я-то видел, что он сделал уже и что может еще сделать. Это всегда видно. Я люблю включать телевизор на середине фильма, и мне достаточно несколько минут, чтобы понять, способный ли режиссер, – это видно в каждом кадре. Интересны ли актеры, это тоже видно в каждом актерском движении. Да и вообще, когда выставляешься на публичное обозрение, все видно.

Просмотр закончился. Киномеханик включил в зале свет.

– Кого? – спросил режиссер.

– Третий, – сказал я.

– Спасибо, – сказал режиссер.

– Да ладно, – сказал я.

– Но у вас право сыграть в этом фильме любую другую роль, – сказал режиссер.

– Право не дают, а берут. Я на этот раз не взял. Может быть, возьму в следующий, – сказал я и тут же подумал, что следующего раза у меня уже не будет.

– Когда обсуждение проб? – спросил я.

– Через час, – ответил режиссер.

– Скажи, что я за третьего, – попросил я. Нормальная слабость. Мне хотелось, чтобы все знали, что я сам принял решение, хотя режиссер, независимо от меня, все давно решил. Как профессионал я понимал профессионала.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел.

Теперь меня беспокоило, только чтобы не встретить ее. Она знала мои привычки. Я обычно уходил со студии через холл рядом с гардеробными, там всегда можно встретить знакомых актеров, обменяться новостями. Она, наверное, ждала меня там. Я двинулся к другому выходу, прошел через стеклянную галерею, пронесся через проходную, изображая опаздывающего человека; вскочил в троллейбус. В конце маршрута у Киевского вокзала я вышел и спустился в метро. И только на эскалаторе сообразил, что никто на меня не смотрит и мне не надо изображать озабоченного делами. Судя по всему, дела у меня вообще теперь появятся не скоро.

Вышел я на Белорусской. В Доме кино ресторан был еще закрыт, и я направился в пельменную напротив. В последние месяцы мне всегда хотелось есть, каждый час я думал о еде, но сдерживался, проходя мимо столовых и буфетов.

– Две порции пельменей, – заказал я. Это было компромиссное решение. Я теперь всегда помнил о своей с таким трудом добытой стройности.

В пельменную вошел подполковник с эмблемами строительных частей на петлицах. Подполковник был маленького роста, может быть даже меньше меня. И поэтому я сразу включился, ведь мне еще ни разу не приходилось играть подполковников.

Подполковник, предварительно спросив разрешения, подсел за мой столик. Судя по новому мундиру, он был явно из провинции, столичные военные в будние дни пользовались поношенными мундирами.

Подполковник заказал салат и пять порций пельменей, – набегался, наверное, за утро по военным конторам или магазинам. Он протер ложку и вилку бумажной салфеткой, разложил на коленях носовой платок, чтобы не запачкать брюки. Подполковник все это проделал основательно и спокойно. А чего ему не быть спокойным. Судя по возрасту, он уже выслужил свои календарные двадцать пять лет, после которых военных обеспечивают солидной пенсией. А я уже тридцать лет снимался в кино, и до пенсии мне было больше десяти лет.

Я вдруг подумал, что подполковник, просыпаясь утром, не ждет, что ему по телефону сообщат о присвоении генеральского звания, как жду я, что мне позвонят и предложат главную роль. Жизнь есть жизнь, и чтобы быть генералом, подполковнику надо обязательно вначале быть полковником. А может быть, подполковник даже уже и не мечтает о каракулевой папахе, которой полковники отличаются от подполковников, потому что папах намного меньше, чем подполковников.

Конечно, у военных всё немного по-другому, чем у нас. В кино можно выиграть в лотерею. Но играют многие, а выигрывают все-таки единицы. Я не выиграл. И я принял решение. Свои великолепные фарфоровые зубы я, конечно, оставлю, потому что хорошие зубы – это хорошее пищеварение, актер должен быть здоровым. Я прикинул, что десять килограммов, чтобы появился двойной подбородок, складки на затылке, чтобы живот переваливался через ремень, я наберу за месяц. Если кино я нужен только таким, я таким и буду. Подошла официантка.

– Еще три порции пельменей, – заказал я и подумал, что впервые за полгода я досыта наемся. Подумал об этом с облегчением.

ЖЕНСКАЯ СОБСТВЕННОСТЬ
Рассказ

Я не могу смотреть, как плачет женщина. Обычно я подхожу, достаю платок, вытираю слезы и говорю:

– Перестань. Ничто не стоит твоих слез. Чем я могу помочь?

Я ее помнил с детства. Черноглазую, стройную, быстроногую в фильме о цыганах. Потом я узнал, что она нормальная еврейка. Я курил на площадке четвертого этажа, она рассказывала и плакала на площадке третьего.

– Одни несчастья! Захлопнула дверь, а ключи остались в квартире. Я только что поставила железную дверь. Вырезать замок – это заменять дверь. У меня нет миллиона на дверь! На Ярославке у светофора вдруг заглох двигатель. Мужики подтолкнули к обочине, открыли капот, что-то поковыряли, говорят, аккумулятор сдох. Оставляю машину, ловлю левака, сижу на просмотрах, а вижу не этих идиотов, а как с машины снимают колеса. Да что колеса! Подцепят и угонят. А я никогда не куплю уже новую машину.

И она всхлипнула, как всхлипывают только женщины и дети. Я спустился на этаж ниже и сказал:

– Перестань. Это не стоит твоих слез. Я тебе помогу.

Она достала платок, вытерла слезы и спросила:

– Вы с какого факультета?

– Пока ни с какого.

Тут она, наверное, меня вспомнила и сказала:

– Спасибо, не надо.

– Пошли.

Я взял ее за руку. Не знаю, как я решился, но она пошла за мной.

Выйдя из института, я направился к гостинице «Турист».

– К машине в другую сторону, – сказала она.

– В эту – автомагазин. Надо купить аккумулятор.

– А сколько он стоит?

– Тысяч четыреста.

– Извини, сейчас у меня таких денег нет. – И добавила: – С собой…

– У меня есть.

– Я завтра отдам.

– Отдашь, конечно.

В автомагазине я купил уже заряженный аккумулятор, договорился с парнем, и мы на его «Запорожце» доехали до ее «Жигулей». Я поставил новый аккумулятор, повернул ключ зажигания, и двигатель завелся с полоборота.

Она достала пачку сигарет.

– Мне надо перекурить. Я перепсиховала. – У нее подрагивали пальцы, когда доставала сигарету.

– Я тебя отвезу, надо ведь решить и проблему с дверным замком.

– Ты и с замком можешь?

– Я многое могу.

– Ты не болтунишка?

– Нет, сама убедишься.

Я не преувеличивал. Я многое мог. Мне было двадцать два года. После средней школы я завалился на первом туре экзаменов на актерский факультет в институт кинематографии, отслужил механиком в военно-воздушных силах, обслуживая истребители МИГ-27, после армии год поработал в мастерской по ремонту холодильнков и сейчас снова поступал на актерский. На этот раз я прошел первый тур, и из трехсот претендентов осталось пятьдесят. После второго тура нас осталось двадцать. А в третьем туре, как в профессиональном боксе в финале: или ты, или тебя, потому что на курс набирали только десять человек: пять парней и пять девочек. Шансов пройти третий тур у меня практически не было. Четверо парней, как минимум, показались интереснее, чем я, а через несколько лет они оказались еще и талантливее и удачливее. Ошиблись только на мне одном. Сегодня я признаю это абсолютно объективно, теперь в актерах я понимаю если не все, то почти все.

А тогда я вез Елизавету, второго педагога по актерскому мастерству в мастерской классика советского кино. Елизавета запомнилась по двум фильмам, а классик сыграл в ста двадцати фильмах. Многие из этих фильмов забыли, но классика помнили и знали тогда еще триста миллионов советских зрителей. Его знали даже молодые, потому что он вел популярную передачу о кино на первом канале телевидения.

Я осмотрел ее железную дверь. Такую можно отжать специальным пневматическим домкратом, которые были только у профессиональных взломщиков, или вырезать сваркой. В этом варианте потребуется замена двери.

– Твой балкон и соседский рядом?

– Рядом, но это последний, восемнадцатый этаж. Там такой ветер, что при плохой погоде я боюсь выходить на балкон.

– Звони соседям.

Она позвонила соседям, объяснила, что забыла ключи в квартире и молодой человек, это я, попытается перебраться на ее балкон и открыть дверь изнутри.

– Нет, – ответил пятидесятилетний сосед. – Один на шестнадцатом этаже попытался. Очень страшно кричал, пока падал.

– Тогда я только посмотрю.

– Посмотри.

Мы вышли на балкон. Внизу ветра не было, здесь, на восемнадцатом, был, не сильный, но почему-то налетал порывами.

– Что на балконе? – спросил я Елизавету.

– Раскладушка. Я сплю на балконе.

Сегодня ты не будешь спать на балконе, подумал я тогда. Я знал, что между нами произойдет, мужчина это чувствует, а женщина почти всегда знает наверняка. Я хотел, чтобы это произошло как можно быстрее, и поэтому шагнул на ее балкон, упал на раскладушку, обмотал руку покрывалом, выдавил стекло балконной двери, повернул ручки и вошел в квартиру. Я даже не оглянулся на них. Когда я открыл дверь квартиры, она уже стояла на площадке. Не знаю почему, она обняла меня, и я услышал, как гулко и часто бьется ее сердце.

– Тебе валидол не нужен? – Она пальцами нащупала вену у меня на шее и начала считать пульс.

– Я бы выпил чего-нибудь покрепче, – сказал я.

– Сейчас, миленький, сейчас, родненький. – Она достала из холодильника малосольные огурцы, холодную картошку и водку. – Я с тобой тоже выпью. – Она разлила водку по рюмкам.

Мы выпили. Она сразу налила по второй, мы выпили, она выдохнула, достала сигареты, предложила мне, я отказался, я тогда не курил. Она извиняюще улыбнулась.

– Ты ешь и пей.

Я ел и пил. Рюмки крошечные, я после третьей отставил свою и налил водку в стакан, добавив томатного сока.

– Неужели не испугался, только честно! – она заговорила вдруг хорошо поставленным актерским голосом.

– Не успел испугаться.

– Ты так много для меня сделал сегодня, что я даже не знаю, как тебя отблагодарить.

– Я знаю…

– Как?

В ее вопросе я почувствовал настороженность. Может быть, она подумала, что я буду просить помочь мне пройти третий тур.

– Я хочу с тобой спать.

– Ты что? – ее удивление было искренним. – Да ты знаешь, сколько мне лет?

– Стоп! – сказал я. – Ты молодая и очень сексапильная. Во время прослушивания я смотрел на твои коленки и думал – снять бы с тебя юбку.

– С меня ничего не надо снимать, я сама снимаю, если этого хочу.

– Я этого очень хочу, – я встал на колени. – Когда я выпью, то становлюсь очень романтичным.

Она рассмеялась и сказала:

– Пошли.

Она легла рядом со мною, еще прохладная сверху и уже горячая внизу, и я приступил к своим любимым утехам. Здесь я должен отвлечься и рассказать о некоторых своих особенностях. Я это заметил, когда мне исполнилось шестнадцать и мы с отцом в доме отдыха пошли в сауну. Я заметил напряженный взгляд отца и увидел, что у меня больше, чем у него.

– Ну и дурынду ты отрастил! – сказал отец.

С этого момента я ощутил себя взрослым.

Чтобы убедиться, что я равный среди взрослых, я стал ходить в Сандуновские бани. Увиденное меня даже разочаровало. У большинства мужчин пипки были средних размеров, у некоторых очень маленькие, и у очень немногих – такие как у меня. В книгах по сексологии я прочел, что длина не имеет значения, более важен даже объем, а у меня и длина, и объем были очень хороших кондиций. Настоящую правду я узнал только через несколько лет от Елизаветы. А пока очень гордился своим преимуществом, что было подтверждено, когда я служил в армии в военно-воздушных силах. В баню мы ходили эскадрильями. Банное жюри произвело замеры в спокойном и стоячем положении. Я оказался в первой пятерке из сорока механиков. Но один нигилист внес сомнения в нашем лидерстве, утверждая, что у негров все равно больше. Здесь же были выделены три независимых эксперта и нас трое из первой пятерки. В первом же увольнении мы нашли трех негров и пригласили их в кафе выпить. Потом завели в туалет, приставили ножи и потребовали снять штаны. Чтобы они не подумали, что мы их собираемся кастрировать, сами тоже сняли штаны. Эксперты определили, что у двух негров меньше, чем у нас, третий приближался к нам, но все равно сантиметра два проигрывал.

Мой командир эскадрильи говорил, что в жизни мужчины запоминаются только три события: первые офицерские звезды на погонах, первая женщина и первый сбитый самолет. Он воевал в Африке, но никогда не уточнял, на чьей стороне. Наверное, та сторона, которую мы тогда поддерживали, на этот момент была против нас.

Может быть, потому, что я никогда не получу офицерских звезд на погоны, не собью самолета, я особенно запомнил свою первую женщину.

После того случая с отцом в бане я решил, если я такой же, как взрослые мужчины, значит, я могу иметь взрослых женщин. Мне даже не надо было искать взрослую женщину, она жила на одной лестничной площадке, у нас была трехкомнатная квартира, у нее однокомнатная. Тридцатилетняя библиотекарша имела только один недостаток – она прихрамывала. Я с ней здоровался, но не находил повода заговорить, она переехала в эту квартиру недавно.

Новый год я всегда встречал с родителями, а потом уходил в какую-нибудь школьную компанию. С последними ударами кремлевских курантов я выпил шампанского с родителями и, взяв заранее приготовленные цветы девушке, которая мне нравилась, вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь квартиры соседки. Меня рассматривали в глазок, я показал цветы, и дверь открылась. На столе я увидел бутылку виски, одну рюмку и много хороших закусок.

– С Новым годом! – сказал я и протянул цветы.

– Цветы вы купили мне? Почему?

– Потому что вы мне нравитесь.

Она засмеялась.

– За это надо выпить.

Мы выпили виски. Я не помню, о чем мы говорили, но меня удивило, что, когда я полез ей под платье, она сама сняла его. Я остался в ее квартире на всю ночь и на весь последующий год. Я выходил погулять и нажимал на кнопку звонка ее двери. Иногда за вечер я к ней заходил по три раза, мать стала подозревать, что я курю и выхожу во двор. Она принюхивалась, когда я возвращался. Может быть, я приносил другие запахи, но запаха табака не было. Я многому у нее научился, она давала мне рекомендации, профессия накладывает отпечатки на сексуальные отношения, я заметил, что учительницы любят учить, библиотекари рекомендовать, а медики предпочитают прямой показ: делай как я.

Когда я вернулся из армии, в ее квартире жил одинокий старик, она вышла замуж, а куда переехала, мать не знала.

С Елизаветой у нас произошло то, что и должно происходить между мужчиной и женщиной. Я не спешил, давал ей передышку в несколько секунд и вел к новому оргазму. Наконец она не выдержала:

– Антракт! – И добавила: – В этом мастерстве ты более талантлив, чем в актерском.

– Со мной все решили? Будете резать?

– Будем, – призналась Елизавета.

– Ладно, не корову проигрываем.

– А почему корову, а не козу?

– Не знаю. Так всегда мой дед говорил. Наверное, корова больше стоит.

– Может, это и к лучшему, – сказала Елизавета. – Будь у меня сын, я все сделала бы, чтобы он не стал актером. Актерство – женская профессия. Выберут – не выберут, пригласят – не пригласят, это постоянный экзамен: сдашь – не сдашь. А сдавать экзамены постоянно противоестественно.

– Но когда становишься звездой, не сдаешь экзаменов. Не тебя выбирают, а ты выбираешь.

– Сегодня все занялись бизнесом, но давно известно, что в бизнесе преуспевают только два процента, а в актерстве и того меньше.

– Значит, чудес не бывает?

– Не бывает…

Я понял, что со мной все решено. От Елизаветы я ушел на рассвете. А днем мы встретились в институте.

– Посмотри, что ты со мной сделал! – сказала она.

Я увидел ее сияющие глаза, но даже хорошо наложенный макияж не мог скрыть огромных теней под глазами.

– Возьми деньги за аккумулятор.

– Да ладно…

– Что? – Я почувствовал почти угрозу и поспешно сунул деньги в карман.

– Положи в бумажник. Деньги надо уважать.

Я выполнил и этот приказ. И, не обращая внимания на абитуриентов, поцеловал ее.

Через несколько дней был третий тур. Я вошел в аудиторию, поздоровался, улыбнулся Елизавете. Она сидела рядом с классиком, был еще какой-то таракан с седыми усами.

– Что будете показывать? – спросил классик.

Я бил чечетку. Но не истово, как если бы решалась моя судьба, а лениво. Классик вышел из-за стола, ему хотелось, наверное, размяться, и выбил быстро, четко, совершенно, смотри, мол, какой класс у меня, вот когда дотянешься, может быть, и продолжим экзамен. Я повторил классика с такой же четкостью и не меньшим совершенством. Классик завелся. Мы били чечетку на равных, я мгновенно подхватывал, он не знал, что, когда самолеты уходили в зону и механикам делать было нечего, я бил чечетку на аэродромной бетонке часами. Классик не выдержал, ему не хватило дыхания. Он сел, вытер пот большим клетчатым платком, снял пиджак, растянул узел галстука и сказал:

– Спасибо. Свободен.

Не знаю, как убеждала Елизавета мастера, но я прошел третий тур. Общеобразовательные предметы я сдал. Я боялся письменного экзамена по литературе, у меня были проблемы с запятыми, но все запятые оказались правильно расставленными. Елизавета боролась не за меня, а за себя. Она выиграла пять лет своей женской жизни.

Я был рядом, когда она болела. Я чинил ее машину, я делал всю домашнюю мужскую работу. Но и она делала для меня все возможное и почти невозможное. Зная всех асситенток по актерам и большинство режиссеров на двух московских и семнадцати республиканских киностудиях, она рекомендовала, упрашивала, вталкивала меня в картины на эпизоды. Пока я учился в институте, я сыграл молодого сталинского наркома вооружения, пехотного капитана, крепостного крестьянина, мясника, таксиста, участкового милиционера, мичмана, монаха. Славы эти роли мне не принесли, но меня начали запоминать.

Я жил у Елизаветы, и мы вместе ездили в институт. Вначале она высаживала меня, не доезжая до института, но однажды я отказался и не вышел из машины.

– Перестань, все уже об этом знают. Или узнают.

– А черт с ними, поехали, – решила Елизавета.

Но оставались некоторые неудобства, когда я бывал в компаниях ее друзей.

– Ты мой племянник, – предупреждала она.

– Значит, ты сестра моей матери? Старшая или младшая?

– Конечно, младшая!

– Нет, – не согласился я. – Даже если ты младшая сестра моей матери, все равно спать с племянником аморально.

– Но я тебя должна как-то представлять!

– Ты никому и ничего не должна. Но если так необходимо, представляй как есть. Я твой любовник.

– Любовников не представляют. Их и так все знают.

– Тогда не представляй.

Мы прожили пять прекрасных лет. Такой откровенной ласки и понимания я уже не встречал в своей жизни. Она научила меня любить, быть щедрым и не врать. Врать Елизавете было бессмысленно. Она очень огорчалась.

– Я тебе все прощу, кроме вранья, – предупредила она.

– А если я тебе изменю?

– Расскажешь. Мне же это интересно.

– А если ты мне изменишь?

– Я тебе обязательно расскажу. Это же так интересно обсудить.

В самом начале нашего романа я, уверенный в своей исключительности, спросил ее:

– Я хороший любовник?

– У тебя неплохие данные.

– Что значит – неплохие? – я даже возмутился. – Я в эскадрильи, где сорок мужиков, был в пятерке лидеров. Я рассказал ей о замерах в бане и случае с неграми.

Я больше никогда не видел, чтобы она так тогда смеялась.

– Не обольщайся насчет своих достоинств. Конечно, природные данные очень важны. Но из двух боксеров одной весовой категории на ринге всегда побежденный один. Это спорт, а любовь – это творчество. Надо не только победить, но чтобы побежденный еще и получил удовольствие от своего поражения.

Я и она были любовником и любовницей, мужем и женой, сыном и матерью и даже отцом и дочерью. Я не знал, на сколько лет она старше меня, и боялся только одного: что она заболеет серьезно – а в последний год она болела часто – и с нею случится самое страшное. Когда я думал об этом, меня охватывала паника – что же я буду делать без нее. Когда умирал великий хирург или музыкант, я всегда думал, как это несправедливо, чтобы талант и мастерство, которые совершенствовались десятилетиями, исчезали из жизни. Но если не станет Елизаветы, то ее опыт пропадет бесследно. У хирургов и музыкантов могут быть ученики, но я и другие мужчины, которые знали Елизавету, могут давать женщинам только разовые уроки, а у нее могла быть целая школа. Почему люди за столетия так и не поняли, что искусству любви тоже надо учить? Почему учат шить ботинки, управлять автомобилем, но не учат любить? Плохо обученный любви человек так же опасен, как и плохо обученный водитель, от него всегда можно ждать несчастья. Профессии любви должны обучать профессионалы, а обучают подруги, иногда советуют врачи, но они дают стандартные советы, это все равно что приписывать всем аспирин от головной боли.

Елизавета выслушала меня и согласилась.

– Наверное, мы с тобой могли бы создать такую школу, но не успеем.

– Почему не успеем?

Я тогда был не настолько внимательным, чтобы увидеть изменения в поведении Елизаветы. Она стала уставать, похудела. Я не придал этому значения: все взрослые, моя мать например, болели, я это считал нормальным. Однажды она предупредила меня, что уезжает в командировку от Министерства культуры. Она звонила мне из Новосибирска, из Томска. У нее был старый телефонный аппарат, я решил его заменить на новый с определителем номера. И когда она позвонила мне из Читы, я на дисплее увидел московский номер. Откуда она звонила, я выяснил в тот же вечер. Это был онкоцентр на Каширке.

В следующий раз она позвонила мне из Владивостока.

– Я к тебе сейчас приеду, – сказал я.

– Не надо, – ответила она. – Завтра меня выписывают.

Она вернулась еще более похудевшей и в парике, от химиотерапии у нее выпали волосы. Она слабела с каждым днем. Однажды как бы между прочим она сказала: