Текст книги "Женская собственность. Сборник"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ НА РОЛИ УРОДОВ
Рассказ

Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы: без десяти восемь. Мне так рано звонить не могут, к тому же не хотелось вставать. Она завтракала на кухне. Телефон надрывался. Она подошла, сняла трубку и сказала:

– Алло.

Выслушала. Спросила:

– А вы знаете, который час? – Тот, у другого телефона, должен был понять по этому вопросу, что в такую рань в приличный дом не звонят. – Извините, – сказала она. – Конечно, конечно… – По тому, как она почти пропела извинения, я понял, звонили по важному делу, может быть ей достали финскую куртку. – Тебя, – почему-то шепотом сказала она.

– Слушаю, – сказал я.

– В десять я смотрю кинопробы в директорском зале. Приходите. Обсудим.

– Приду, – сказал я.

– Когда просмотр? – спросила она. Я ответил. – В это время я относительно свободна, – сказала она. Она хотела участвовать. Она даже имела на это право.

Я промолчал. Прошел в ванную. Это был каждодневный ритуал. Солдат, готовясь к сражению, проверяет свое оружие. Я осмотрел свое лицо – мое оружие, инструмент и рекламный проспект одновременно. Я улыбнулся. Прекрасные зубы. Стоили мне почти пятьсот рублей. Отличить от настоящих смогли бы только дантисты-профессионалы. Кожа гладкая, загорелая, натянутая на скулах. При небольшом гриме вполне могу играть и тридцатилетних.

Я поставил на проигрыватель пластинку и начал заниматься аэробикой. Я выдерживал тридцатиминутный курс для самых молодых.

– Загляни ко мне после просмотра, – попросила она. Она имела на это право, и я пообещал ей. Она ушла.

Я сварил себе овсяную кашу – три ложки овсянки на воде, – выпил чашку кофе без сахара.

Сегодня пятница. Чаще всего мне не везло по четвергам и понедельникам. Пятница – это уже хорошо. За окном летал пух от тополей. Это однажды было в моей жизни. Так же я стоял у окна, и так же летал пух, и я так же ждал… И вдруг я вспомнил, даже не вдруг, я вспоминал каждый год, когда летал тополиный пух; с этого пуха началась моя жизнь, меня впервые утвердили на главную роль. Я подсчитал. Это было ровно тридцать лет назад. Ну, не ровно – точно день, когда это случилось, я не помнил, но тогда, как и сегодня, летал пух.

Я надел полотняные брюки, кроссовки «Адидас», легкую белую куртку и вышел из дома. Тридцать лет назад я был в ковбойке из ацетатного шелка в синюю и красную клетку, в синих китайских брюках и сандалетах. Я тогда казался себе очень элегантным. И тогда, как и сегодня, я ехал на студию, только тогда на трамвае, а сегодня я взял такси. Тридцать лет назад… Таксисту было лет двадцать пять. Значит, он не помнит того замечательного времени. В магазинах полно еды, к нам в страну начали приезжать зарубежные эстрадные артисты, устарел когда-то шикарный автомобиль «Победа», и на улицах Москвы появились «Волги» с никелированными оленями на радиаторах. Мощная машина даже по сегодняшним меркам. Говорили, что за рубежом ее прозвали никелированным танком.

Война забывалась. Мужчины доносили армейские гимнастерки и надели пиджаки с плечами, подбитыми ватой, узкие брюки и широкие яркие галстуки, женщины – юбки-колокол и прозрачные блузки. Всем хотелось красоты.

На экране уже поднадоели мощные приземистые парни, предназначенные для забоев, лесосплавов и колхозных полей. Эти парни играли на гармошках и балалайках, пели песни про танкистов и шахтеров, а в компаниях уже бренчали на гитарах, хотя были популярны и трофейные немецкие аккордеоны. В это время я и пришел в кино.

На наш курс, по традиции, еще набрали мощных парней и грудастых девиц – в общем, «девушек с веслом», похожих на тех, что, изваянные из гипса, стояли на постаментах в парках. Но рядом со спортсменками уже сидели и худенькие, нежные, почти тургеневские барышни и голенастые парни, которые очень скоро сыграют интеллигентных атомных физиков.

У меня в детстве была кличка – Красюк. В этом было нечто снисходительное. Но объективно я был красивым. Невысокий, рост метр шестьдесят, «метр с кепкой» – дразнили меня в школе. Глаза у меня были небесно-голубые, как у ангелов с фарфоровых немецких тарелок, а волосы белокурые и вьющиеся. На меня оглядывались и восьмиклассницы, и зрелые женщины, может быть надеясь, что из меня со временем получится голубоглазый гигант. Не получился.

Первую роль я сыграл на втором курсе. Маленького принца. Главную роль. Из кадра в кадр. Снимали на цветную пленку, тогда фильмы в цвете были еще редкостью. И все это также началось в июне, когда летал тополиный пух. Меня запомнили все: и дети, и взрослые, и, разумеется, режиссеры. Запомнили белокурым, голубоглазым. В этой роли я научился улыбаться спокойно и безмятежно, как улыбаются принцы, которые, что бы ни случилось, становятся королями. Очень скоро я стал не только всесоюзной известностью, но частично и европейской. Меня снимали в Германской Демократической Республике. Тоже в роли принца, но уже немецкого. На меня приходили посмотреть в компаниях, особенно девчонки.

В одной из компаний я познакомился со своей будущей женой, дочерью нашего прославленного военачальника. Не хватило каких-то полгода войны, а то он стал бы маршалом, как говорила моя теща. Генерал при знакомстве осмотрел меня и спросил:

– В армии служил?

– Пока не довелось, – ответил я как можно почтительнее, и не из уважения к генеральскому званию, а из страха перед большими и мощными мужчинами. В школе все были сильнее меня, и я привык уважать силу.

Как только определилось, что мы поженимся, генерал заказал для просмотра фильм, где я сыграл роль принца. Меня тогда поразило, что человек может заказать фильм для себя одного, это все равно что заказать отдельный самолет. Потом я узнал, что генерал мог заказать и самолет.

Я надеялся, что понравлюсь ему в фильме, но он только спросил:

– Ну, а когда состаришься, кого будешь играть? Принцев старых не бывает!

– Буду играть королей, – ответил тогда я.

– Ну-ну, – хмыкнул генерал. – Все начинают лейтенантами, но не все становятся генералами, и не все принцы – королями…

В генеральскую квартиру в высотном доме на площади Восстания я переселился со Второго Крестовского переулка, что у Рижского вокзала, из коммунальной квартиры в деревянном доме, где у нас с матерью была комната.

Первое, что меня поразило в генеральской квартире, – запах кожи. Кожаные диваны, кожаные кресла, в шкафу в прихожей сапоги – хромовые и лакированные. В квартире пахло новыми портупейными ремнями, кобурами от пистолетов, чехлами ружей, кожаными портфелями и папками. По сей день запах кожи для меня – символ стабильности и преуспевания. И теперь, когда я вижу человека в кожаном пальто, я точно знаю, что этот человек прочно стоит на земле.

Нам с женой выделили небольшую комнату рядом с прихожей, и я старался попасть сразу туда, не заходя в гостиную. В больших комнатах я казался себе еще меньше ростом, я исчезал в глубоких креслах, подобранных для большого генерала. Честно говоря, с самого первого раза, как только вошел в эту квартиру, я понял, что к этому никогда не привыкну, да и не надо мне было так много. Меня приучили обходиться одним стулом, одним столом, двумя парами ботинок: одни на каждый день, другие на выход.

Говорят: руби дерево по себе. В своем лесу, могу добавить я сейчас. А мой лес – это девочки с Крестовских переулков, которые заканчивали нормальные, а не специализированные школы, поступали в нормальные институты, а не в Институт международных отношений, как моя жена, и становились учительницами и участковыми терапевтами. Очень энергичные со временем заведовали учебной частью в школе или отделением в поликлинике. Этих девочек с детства приучали беречь деньги, ждать воскресенья, чтобы с мужем пойти в кино, планировать покупки: в этом году – телевизор, в следующем – кресла, потом тахту, годам к сорока получить садовый участок, построить дощатый домик, радоваться каждой новой должности мужа, если у него получается продвижение по служебной лестнице, а не получается – тоже не беда, не всем же быть руководителями, лишь бы не пил, как пили их отцы.

Здесь была другая жизнь. За отцами по утрам заезжали служебные «ЗИМы» и «Волги», да и сыновья добирались на службу городским транспортом только в начале своей карьеры, потом они становились владельцами индивидуального автотранспорта, потом к их подъезду подавали служебный автомобиль. Здесь даже газеты читали по-другому. Я по сей день не могу отличить Сирию от Ливии, а моя жена и теща новости с международной арены читали с большим даже интересом, чем я письма от родственников, потому что после каждого переворота в какой-то стране начинались изменения в управлениях, кого-то отзывали, кого-то назначали. Третий секретарь, второй, первый секретарь первого ранга, атташе, посланник второго ранга или первого, временный поверенный, посол по особым поручениям… Они следили за перемещениями по должностям и посольствам, как шахматисты-мастера следят за игрой международных гроссмейстеров. Моя жена после окончания института, как и ее мать, начала работать в Министерстве иностранных дел, мать – в первом европейском отделе, а дочь во втором, а может быть, наоборот, я уже сейчас не помню.

Конечно, карьера женщины – в карьере мужа. А я карьеры не сделал. Фильмы про принцев каждый год не снимаются. Я снялся в фильме из жизни золотопромышленников, тогда уже начали подбираться к второсортной российской классике. Сыграл сына хозяина приисков, вырожденца во втором поколении, красивого, немощного и порочного. Потом стал соглашаться на эпизоды, а потом меня вообще перестали приглашать на киностудии.

Дело в том, что я начал полнеть. То ли регулярная сытная еда в генеральской семье, то ли что-то нарушилось в организме с обменом веществ, или потому, что перестал заниматься спортом, но вполне возможно, как сейчас говорят, сработал и генетический код. У нас в роду мужчины никогда не были рослыми. Не карлики, но в гренадерских полках вряд ли служили. Нормальные, невысокие, с возрастом округлялись, – может быть, в нас действовал вечный закон сохранения энергии. Мощный мужчина всегда мог убить мамонта и добыть кусок мяса, а жировая прослойка необходима маленьким, чтобы пережить голодное время. Мы не задумываемся, но наверняка биологические закономерности связаны с историческими.

В общем, на меня перестали обращать внимание. Я стал таким же, как все, кто ездит в общественном транспорте на работу к восьми утра. Я смотрел на себя в зеркало, и мне не за что было зацепиться. Нормальный нос – не длинный, не короткий. Нормальные глаза, нормальный рот. Во мне не было аномалии, по которой запоминают актера да и вообще каждого человека. Это не особенно понимают женщины и не всегда умело используют. Если у тебя прекрасные волосы – распусти их и покажи выгодно, чтобы на них обратили внимание, если у тебя грудь выше, чем у других, не прячь ее, а выпяти как можно больше, и мужчины обязательно обратят на тебя внимание. А я ничего не мог выпятить.

Пошла полоса неудач. У моих приятелей, с которыми я учился в школе, не все шло гладко. Кого-то понижали в должности, переводили на другую работу. Меня невозможно было ни повысить, ни понизить. Киноактера или снимают, или не снимают. Я пробовал устроиться в театр. Не получилось. И я запил. С утра генеральская семья ехала на службу, а я шел в пивную на Тишинском рынке. Моя жена теперь спала в кабинете генерала. За ней ухаживал ее старый знакомый. Иногда в гостиной собирался семейный совет, и я слышал, как теща кричала:

– Этого алкоголика, пьяницу и тунеядца надо выселить!

Ей возражал генерал:

– Он не тунеядец. Он человек свободной профессии, но надо искать выход.

Я лежал и посмеивался. У нас бездомных нет. Если они захотят меня выселить, им придется разменивать свою квартиру, а они, естественно, этого не захотят. Их заботы. Пусть ищут выход.

Наверное, выход нашел генерал. Райисполком выделил мне комнату в коммунальной квартире. Адъютант генерала привез меня посмотреть. Мне не понравились соседи, две интеллигентные дамы. Да и далеко от киностудии. Нашли комнату рядом с киностудией. Я согласился. На следующий день к моему новому дому подъехал военный грузовик, и солдаты внесли набор посуды, комплекты простыней и наволочек, старый телевизор «Рекорд», стол, кровать, шкаф, стулья, два кресла – все с генеральской дачи. Эта мебель стоит и по сей день в моей квартире, мебель оказалась антикварной, ее слегка только отреставрировали. Со своей бывшей женой я никогда больше не встречался. Иногда думаю: может быть, всего этого и не было, может, мне это все приснилось или кто-нибудь рассказал.

Человеку не так уж и много надо, когда есть крыша над головой, да еще и рядом с киностудией. Теперь у меня дома было битком народу, особенно к вечеру, когда заканчивалась первая смена. Приносили, естественно, и закусить, и выпить. Я даже о еде перестал думать. Будет вечер – будет пища. Я спал до полудня, потом делал небольшую приборку в квартире, мыл посуду и начинал ждать, иногда пытаясь угадать: кто придет и что принесут. Я располнел, живот уже переваливался через ремень, лицо огрубело, зубы испортились. Иногда случались казусы. Молодые ассистентки, роясь в актерской картотеке в поисках очередного героя, натыкались на мою фотографию еще со времен, когда я играл принцев, и, конечно, понимая, что я постарел, все-таки горестно замолкали, увидев меня, а я, чтобы усилить впечатление, еще больше вываливал живот и вовсю улыбался щербатым ртом.

Изредка меня снимали в эпизодах, чаще всего – знакомые режиссеры. Я неплохо подрабатывал. Сниматься в эпизодах мне нравилось: одна смена – и семнадцать пятьдесят, такая у меня была ставка еще с прошлых времен.

Однажды я сыграл даже роль римского сенатора. Мне подбрили волосы, чтобы увеличить лысину. Я был одним из главарей заговора против Цезаря. Заседания заговорщиков проходили, естественно, в римских банях. Я сыграл блестяще. Маленький, с выпирающим животом, с валиком жира на затылке, с щербатыми зубами. Явный вырожденец, особенно я был страшен, когда улыбался.

Женщины любят смотреть на себя в зеркало, актеры – на экране. Как только выходил фильм, я шел в кинотеатр посмотреть себя на публике. Обычно я брал билет на вечерний сеанс. На этот раз рядом со мной сидели совсем юные женщины. Наконец в бане заговорщики решили, что Цезарь должен быть убит, и я крупно, на весь экран, улыбнулся гниловатыми зубами.

– Боже мой, – выдохнула рядом юная женщина. – Такой может только в страшном сне присниться.

А я обрадовался. Цель достигнута. Это ведь неважно: любят тебя или ненавидят, главное – ты запомнился. Так закончилась моя жизнь принца и началась жизнь урода. И даже не урода, а просто маленького некрасивого человека. Я заменил свою фотографию в актерской картотеке. Нет, я не прятал своих недостатков, наоборот, выпячивал их. На фотографии были и редеющие волосы, и подзаплывшие жирком маленькие глазки, и щербатые зубы, и двойной подбородок.

И меня стали приглашать. Не на главные роли, но я запоминался. Я искал свой образ – образ маленького мужчины. И чем меньше, тем лучше. Для контраста. Я примечал, как они ходят, какие ухищрения применяют, чтобы выглядеть, как все. На Черемушкинском рынке я открыл мужичка, который торговал мясом. Чтобы быть вровень со всеми и даже выше, он привозил подставку и зависал над покупателем. Как-то я изображал столоначальника, крохотную роль без слов, два плана по семь метров, на общем и на среднем, но я попросил увеличить ножки стула и стал, как все чиновники, даже выше, но, когда я слезал со стула, получался не просто комический эффект, получался характер.

Маленьким мужчинам трудно. Их затирают, и не только в переносном смысле, но и в буквальном. В толпе, в очередях, в компаниях. То, что мужчине большого роста дается почти без труда, маленькому надо добиваться умом, хитростью, характером. Здесь все средства хороши. Те маленькие, которые не смирились, не сдались, – они заметны сразу. Они заставляют заметить себя. Я систематизировал приемы, которые применяют маленькие. Чтобы казаться выше, одни наращивали каблуки – ну, это самый примитивный способ. К таким же примитивным ухищрениям относились взбитые волосы, приталенная и чуть удлиненная одежда в полоску, а не в клетку. Но были и другие способы, уже от характера, от нежелания смириться с несправедливостью судьбы.

Идти чуть медленнее, чем все. И если шли рядом большой и маленький, то не мелкий семенил рядом с большим, а большой, замедляя движение и подстраиваясь под его маленький шаг, начинал сбиваться с привычного ритма.

Чтобы маленьких не толкали, они шли слегка растопырив локти, как бы огораживая площадь, положенную им как среднестатистической человеческой единице.

Если надо было куда-то пробиться, посмотреть, получить, использовался прием тарана или выдавливания. Животом, плечом, локтем, коленкой. И не смущались, неважно, кто перед тобой – великан, красивая женщина, старуха, ребенок.

Пока ты неизвестен, то стремишься сыграть главную роль, чтобы тебя заметили, запомнили. Некоторые добиваются этой своей главной роли всю жизнь. В принципе, я человек неглупый, и когда понял, что принцев я играть уже не буду, а урод в главной роли в нашем кино невозможен – советский человек должен быть красивым и гармоничным, – да и кому охота смотреть полтора часа на урода, я сосредоточил внимание на эпизодах.

Конечно, лучшими эпизодниками были классики. Ведь как у Гоголя: «…Скоро вслед за ними все угомонились, и гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден был еще свет, где жил когда-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и осматривал бойко и на диво сточенный каблук». Так осматривать и примеривать сапог – для актера одно удовольствие. Все есть в этом эпизоде, и режиссуры никакой не надо.

Через знакомых секретарш я добыл тематический план производства фильмов на следующий год и отмечал всю классику. Классики всегда обращали внимание на маленького человека. Потом я отмечал фильмы с историческими катаклизмами, обязательно Первую и Вторую мировые войны, когда на фронт подгребался весь, даже малорослый, человеческий материал. Я изображал фронтовых ездовых, поваров, писарей, санитаров. Потом я помечал фильмы о деревне. Там всегда находилось место для эпизодов с мужичком-хитрованом, который задаст каверзный вопрос про продразверстку партийному активисту в кожаной куртке, а где нет слов, можно смачно сплюнуть в пыль, можно пробежаться за первым трактором в деревне вместе с ребятней.

Со временем я понял, что маленький некрасивый человек нужен в любом фильме, чтобы оттенять красивых и благородных. И я всегда находил себе роль, находил, что называется, с лету и с маху. Если в дворянском собрании был бал, то я выбирал самую высокую и красивую статистку, вставал в конце очереди, зная, что меня обязательно поставят впереди этих подрагивающих от волнения икрами молодых красавчиков, подполковников и полковников в шитых золотом мундирах. Меня, маленького, толстого, с прекрасной высокой брюнеткой (я предпочитал брюнеток, потому что из блондина я превратился в нечто размыто-белесоватое), режиссер замечал с первой репетиции и переводил в первые ряды, которые особенно запоминаются, или начинал с меня и моей партнерши – тогда мне тут же заменяли костюм на мундир, добавляли орденов, вот оно, мол, классовое неравенство, когда такая роскошная юная особа вынуждена сосуществовать с таким грибом, как я.

Мне повысили ставку. Я стал получать уже не семнадцать пятьдесят, а двадцать четыре семьдесят.

Меня стали узнавать на улице. Теперь мне предлагали роли – правда, не главные, на главные я и не претендовал. Я знал свои спринтерские возможности, на большие расстояния у меня никогда не хватало дыхания.

Я стал не то чтобы богатым и счастливым, но вполне обеспеченным и довольным. Заменил черно-белый телевизор на цветной, холодильник «Газоаппарат» на «Зил», к этому времени у меня появились связи в торговом мире. Не было проблем даже с женщинами. Сколько стройных, спортивных, отмытых цветочными шампунями, элегантно одетых женщин не имеют своих мужчин. А я, маленький, толстый, с плохой кожей и кариозными зубами, легко заводил романы. Конечно, мои женщины не были звездами мирового кино. Я давно понял, что очень красивая женщина – это всегда дискомфорт в жизни мужчины. То, что обращает на себя внимание, – притягивает. А всякое притягивающее хочется купить, достать, и тут уж цель оправдывает средства, даже такие неблаговидные, как воровство и обман. А жить в постоянном напряжении, ожидая, что тебя обворуют или обманут, я не хотел. Да и в женщине главное не красота, а доброта, умение создать уют и надежность. Я понимаю англичан, для которых «мой дом – моя крепость». Когда приходится каждый день делать вылазки за крепостную стену, хочется быть уверенным, что, возвращаясь каждый вечер в свою крепость, ты сможешь в безопасности набраться сил для борьбы на следующий день. Конечно, у меня были и есть достоинства. Комнату я поменял на однокомнатную квартиру, с доплатой естественно. Я неплохо зарабатывал, во всяком случае больше, чем инженер, который в моем возрасте обычно достигал должности начальника цеха или заведующего лабораторией. К тому же я все-таки работал в кино, а это повышало интерес ко мне, это ведь все равно что работать на кондитерской фабрике. Хотя люди, взрослея, не так уж и любят сладкое, мечта каждый день есть шоколадные конфеты или сливочные тянучки, так же как смотреть кино каждый день, остается на всю жизнь. Именно поэтому у меня все женщины были не из кино, я это почти возвел в принцип. Но однажды я этот принцип нарушил. В бухгалтерии киностудии я обратил внимание на маленькую, чем-то напоминающую актрису Брижит Бардо, только располневшую, бухгалтершу. Я улыбнулся ей, она улыбнулась мне. Это трудно объяснить, но и мужчины, и женщины всегда понимают, нравятся они друг другу или семафор закрыт и пытаться не надо.

– Спасибо, – сказал я, расписываясь в ведомости. – До свидания.

– До свидания, – улыбнулась она, и по тому, как она сказала «до свидания», я понял, что она меня знает, возможно, ценит, а может быть, даже считает небесталанным. Настораживала ее похожесть на Брижит Бардо. Объясню почему. Как только начинает сиять новая кинозвезда, сразу появляются похожие на нее. Я помню, как поступали в киноинститут маленькие курносые смешливые целиковские, жгучие брюнетки быстрицкие. Бардо возникла в конце пятидесятых, но, учитывая, что к нам все доходило с опозданием лет на десять как минимум, эта бухгалтерша явно поступала на актерский факультет в середине шестидесятых, когда я уже сыграл своего маленького принца, закончил институт и играл вырожденцев-золотопромышленников.

Все было, как я и предполагал. Она поступала на актерский, не прошла по конкурсу и переметнулась на экономический. Всё, как у всех. Вначале поездила по киноэкспедициям, вышла замуж, развелась, к сорока годам устала от гостиниц, неустроенного кинематографического быта и осела в студийной бухгалтерии. Я вначале недооценил опасности. В тот же день, когда я на ней женился, у меня началась вторая полоса неудач.

В старых обычаях было много разумного. Прежде чем жениться, надо было познакомиться с родителями. Дочери похожи на матерей. И по матери можно определить, какой дочь будет через двадцать лет, даже в смысле физической формы. А если женщине сорок лет и она была уже замужем, надо обязательно познакомиться с бывшим мужем. И понять: почему именно этого мужчину она когда-то выбрала, почему у них не получилось и по чьей вине. Интуиция – это в первую очередь информация. К сожалению, я не знал, что она была замужем за актером, между прочим очень средних способностей. Но она из него хотела сделать кинозвезду первой величины.

Я давно заметил: если родители отдают своих детей в музыкальную школу, это значит, что они сами мечтали о музыкальной карьере, но у них не получилось.

Она начала незаметно. По принципу – капля камень точит. Вначале она занялась моей диетой. Меньше хлеба, меньше сахара. Ее можно было понять. Каждой женщине хочется, чтобы рядом с ней шел стройный, спортивный мужчина. Я замечал, как она посматривает на стройных мужчин, незаметно вроде бы бросит взгляд, но никогда в толпе не пропустит спортивного вида мужчину. Она купила мне эспандеры, гантели, и я стал заниматься. Мы с ней бегали вечерами, утром я обычно вставал поздно. Через полгода я похудел на десять килограммов.

– Тебе надо заняться зубами, – сказала она однажды.

– Надо, – согласился я, надеясь, что это наступит еще не скоро.

– Я договорилась с дантистом, – сообщила она мне.

Это был один из самых модных московских протезистов. С его зубами ходит большинство великих актеров среднего возраста. Конечно, он мог бы делать и дипломатам, и маршалам, но у них специальные поликлиники, делают там хуже, но дешевле. Я перед затратами не постоял.

Итак, через полгода я стал стройным и улыбался, не прикрывая рот ладонью. И тут появились первые признаки опасности. Меня перестали приглашать на мои любимые эпизоды. Оказалось, что стройный мужчина средних лет с фарфоровыми зубами никому особенно не нужен.

– Очень хорошо, – заявила она в ответ на мои сомнения. – Ты разрушил один стереотип, теперь надо создать другой.

– Какой разрушил, я знаю, а какой надо создать? – спросил я.

– Режиссеры должны осознать, что ты актер для главных ролей…

Все-таки она была дилетанткой. Разница между дилетантом и профессионалом в одном: дилетант верит, а профессионал знает. Я знал сотни актеров, которые так и не сыграли свою главную роль.

Однажды мы смотрели по телевизору фильм. Она глянула на меня и тут же отвела взгляд. Я ее хорошо изучил. Ею овладела новая идея. Я подождал, но она молчала.

– Говори, что придумала, – не выдержал я.

– Ты, кажется, с ним учился на одном курсе? – спросила она.

– Не кажется, а учился. Ну и что?

– Хорошо бы тебе сняться в его новом фильме…

– Хорошо бы, – согласился я, – но он мне не предлагает.

– А ты предложи ему сам…

Она верила в чудо. В каждой профессии есть набор чудес. В актерской особенно. Как находили безвестных актеров в провинциальных театрах, и как они становились кинозвездами после первой роли. Как ждали и верили по двадцать лет: ожидание и вера всегда вознаграждаются. Если бы так… Но я-то знаю, что актеру ничто не помогает: ни дружба, ни привязанности, ни связи, ни любовь. И даже если режиссер женится на актрисе, чаще всего он женится на ее таланте, это как раньше женились на купеческих дочках – главное не любовь, а капитал. А талант – самый надежный капитал в нашем ненадежном деле.

Говорят, если несколько раз повторять: я спокоен, я спокоен, я спокоен, то можно успокоиться. Но можно повторять каждый день: я талантлив, я талантлив, я талантлив, и талантливее от этого не станешь. Талантливый актер – это самая совершенная вычислительная машина, которая хранит миллионы бит эмоциональной информации и в нужный момент может выдать самый лучший, самый интересный вариант. Это называют приспособлениями, штампами, стереотипами, но у одних таких стереотипов сотни, а может быть, и тысячи, и из них составляется единственно возможная комбинация. У меня их всего несколько, из которых я по кусочкам, как лоскутное одеяло, составляю свой типаж маленького, но упорного мужчины. На большее я не способен. Себе в этом я признался давно. Конечно, надежда еще оставалась, я понимал: если подготовить все приспособления, использовать весь свой накопленный за тридцать лет опыт и найти подходящую роль, один раз я могу сыграть очень хорошо, может быть, даже блестяще, сыграл же я когда-то маленького принца. Надо только найти роль. И я ее стал искать.

Я понимал, что известные режиссеры вряд ли предложат мне главную роль, на мне стоял штамп эпизодника: жирный, отчетливый, несмываемый, потому что внедрился в сознание. Но оставались еще молодые режиссеры. Я любил сниматься у молодых. Я им помогал с охотой, как помогают детям, может быть, потому, что у меня не было собственных детей. К тому же молодые снимали короткометражные фильмы, а меня, как я уже говорил выше, хватало именно на небольшие расстояния: успеть удивить, но не дать возможности разочароваться.

Среди молодых попадались и талантливые, правда, их никогда не было в избытке ни раньше, ни теперь. У меня были свои определения таланта. Вначале по одежде. Вот уже третий век мы перенимаем французскую, немецкую, а теперь американскую моду. Но им там не надо ни валенок, ни теплых штанов. Я настораживался, если видел зимой режиссера в джинсах. Джинсы не приспособлены, чтобы под них надевать теплые кальсоны. Я обрадовался, когда увидел режиссера в нормальных суконных штанах фабрики «Большевичка». В таких штанах можно заниматься делом: и снимать фильм, и ехать в извоз. Он мне понравился. Он не бегал по площадке, демонстрируя перед молодыми актрисами одержимость творчеством. Его заметили по этой короткометражке и предложили поставить большую картину.

– О чем собираешься снимать? – спросил я его тогда.

– О том, как трудно пробиться провинциалу в Москве…

– Трудно, но интересно? – предположил я.

– Нет, – ответил он. – Когда очень трудно, это совсем неинтересно…

– Но это выковывает характер, – сказал я.

– Это разрушает здоровье, – ответил он. – У меня уже язва. – И он отошел, тощий, в своих нелепых суконных штанах. Он хотел снимать о себе. Именно тогда я поверил в него окончательно. Если хочет рассказать о себе, значит, расскажет и о других, потому что все мы похожи друг на друга.

Я его снова встретил на студии через полгода после съемок. Он все еще искал для себя сценарий. Мы поговорили, и я понял, что у него нет своей системы поиска. Он знал, что хотел снимать, но не знал, как это найти. Он читал все, что ему предлагали, надеясь на удачу. Я в удачу особенно никогда не верил, я верил в систему поиска. Это ведь неважно, что ты ищешь: ботинки, врача, роль, кирпич для садового домика или сценарий. Главное – система.

Для начала я поехал в институт на сценарный факультет и из картотеки выписал всех сценаристов, которые приехали из провинции, закончили институт и остались в Москве. Таких оказалось не так уж и много. Я составил список всех их работ и начал читать. Часть сразу отпала, потому что действие в их сценариях происходило не в Москве, а если и в Москве, то провинциалы Москву не любили и не понимали. У провинциалов был свой провинциальный снобизм. Я попробовал с другого конца. Составил список сценаристов-москвичей, которые писали о провинциалах в Москве, таких тоже было немного. Они любили и понимали Москву, но не любили и не понимали провинциалов. Это тоже был снобизм, только столичный.