Текст книги "Воспитание жестокости у женщин и собак. Сборник"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– О том, как трудно пробиться провинциалу в Москве…

– Трудно, но интересно? – предположил я.

– Нет, – ответил он. – Когда очень трудно, это совсем неинтересно…

– Но это выковывает характер, – сказал я.

– Это разрушает здоровье, – ответил он. – У меня уже язва. – И он отошел, тощий, в своих нелепых суконных штанах. Он хотел снимать о себе. Именно тогда я поверил в него окончательно. Если хочет рассказать о себе, значит, расскажет и о других, потому что все мы похожи друг на друга.

Я его снова встретил на студии через полгода после съемок. Он все еще искал для себя сценарий. Мы поговорили, и я понял, что у него нет своей системы поиска. Он знал, что хотел снимать, но не знал, как это найти. Он читал все, что ему предлагали, надеясь на удачу. Я в удачу особенно никогда не верил, я верил в систему поиска. Это ведь неважно, что ты ищешь: ботинки, врача, роль, кирпич для садового домика или сценарий. Главное – система.

Для начала я поехал в институт на сценарный факультет и из картотеки выписал всех сценаристов, которые приехали из провинции, закончили институт и остались в Москве. Таких оказалось не так уж и много. Я составил список всех их работ и начал читать. Часть сразу отпала, потому что действие в их сценариях происходило не в Москве, а если и в Москве, то провинциалы Москву не любили и не понимали. У провинциалов был свой провинциальный снобизм. Я попробовал с другого конца. Составил список сценаристов-москвичей, которые писали о провинциалах в Москве, таких тоже было немного. Они любили и понимали Москву, но не любили и не понимали провинциалов. Это тоже был снобизм, только столичный.

После долгих размышлений я понял: то, что я искал, могла написать только женщина. Женщины не так категоричны, как мужчины, для них важна не форма, а суть.

Я выписал сценаристок, их оказалось совсем мало. Мне повезло на третьем сценарии. Это было то, что я искал и что могло заинтересовать режиссера. В сценарии рассказывалось о том, как талантливого нейрохирурга-провинциала перевели в Москву, дали клинику и как столичные конкуренты сломали его. Сценарий был написан несколько лет назад, но против него выступило Министерство здравоохранения, и фильм не был снят.

Я знал сценаристку. Когда я заканчивал учебу, она только поступила. В кино у нее не получилось, она вышла замуж за врача, писала романы и воспитывала детей. Мы с ней встретились. Я ей объяснил ситуацию и попросил о единственном: в нескольких ремарках указать, что герой маленького роста. Обычно сценаристы не описывают внешних данных героев, если это не историческая личность, никогда ведь не известно, кого режиссер пригласит на роль. Максимум, что определяет сценарист, это возраст, и то весьма приблизительно: молодой, среднего возраста или пожилой.

– Впиши сам, – сказала она и пометила места, где удобно указать, что герой маленького роста. Она даже не захотела знакомиться с режиссером, не очень веря в эту затею.

Я-то надеялся, что сценарий проскочит. Прошлого министра сняли, на его место пришел новый. Но Министерство здравоохранения снова опротестовало сценарий. Дело в том, что такой нейрохирург был реальным человеком, и эту скандальную историю еще помнили в медицинских кругах и не хотели реанимировать.

Когда режиссер прочитал заключение министерства, он вздохнул с облегчением:

– Значит, цепляет. Это то, что нам нужно.

Он сразу стал решительным и деятельным.

– Теперь нам надо крупное медицинское светило. Из провинции. Чтобы он, как и наш герой, пробивался с трудом, но чтобы он не забыл все те унижения, через которые ему пришлось пройти. Нам нужна его поддержка.

Я начал поиски. Мы остановились на известном офтальмологе, который имел свой институт, стал уже мировой известностью, но начинал в провинции.

Через одного из народных артистов я вышел на него. Позвонил, назвался ассистентом режиссера, что было почти правдой, на этот раз я выступал в роли ассистента.

– Привозите сценарий, – сказал он.

Я отвез сценарий и оставил его в приемной. Через два дня мне позвонили из института и пригласили вместе с режиссером.

Мощный, коротко стриженый мужчина, больше похожий на тренера по боксу, чем на профессора, в костюме от Кардена – сам я никогда не носил карденовских костюмов, но определял их сразу, – тут же предложил нам осмотреть институт. Это был конвейер, но на конвейере двигались не автомобили, а люди. Каждый хирург делал только небольшую часть операции, и больной передвигался к следующему. Я шел за профессором, и у меня нарастало еще не осознанное беспокойство, зачем надо тратить этому человеку свое время на режиссера-дебютанта, ведь каждая профессорская минута расписана, а больные на его консультации записываются за три года вперед. Потом мы вернулись в его кабинет, нам подали чай – английский, с бергамотом.

– Сценарий мне показался интересным, – сказал профессор. – У меня довольно много знакомых кинематографистов, как у каждого хорошего врача, у меня вообще много знакомых. Я, естественно, навел о вас справки. Я посмотрел вашу короткометражку.

Боже мой, подумал я тогда, и это за два дня. Я вспомнил своего бывшего тестя-генерала. И профессор мог заказать фильм.

– Вы человек талантливый, – продолжал профессор. – Вам можно и надо помочь. В министерстве отрицательное заключение перепишут на положительное. Это моя забота. Но у меня есть одно условие. Почему нейрохирургия? В нейрохирургии мы отстаем от американцев. Это должен быть врач-офтальмолог. В офтальмологии мы сегодня впереди многих. А потом, это же интересно. Не правда ли?

– Да, интересно, – сказал режиссер.

– Итак, если вы согласны на офтальмолога, я готов быть вашим консультантом.

– Я согласен, – сказал режиссер.

– И последнее, – сказал профессор. – Почему наш главный герой должен терпеть поражение? Да ничего подобного. Энергичный, талантливый человек может и должен пробиться. Наш фильм должен вселять надежду идущим за нами следом.

– Нет, – сказал режиссер. – К сожалению, сегодня пробиваются немногие. И поражений пока больше, чем побед. Я не буду снимать фильм о победителе.

– Но ведь бывают и победители, – возразил профессор.

– Бывают, – согласился режиссер. – Вы, например. Но это еще не значит, что надо вводить в заблуждение миллионы мальчиков и девочек, которые идут за вами следом.

Профессор взглянул на часы, и я понял, что мы проиграли. Режиссер встал, я тоже.

– Может быть, вы и правы, – сказал профессор. Я ждал, что он добавит: «Но я остаюсь на своей точке зрения», но профессор ничего не добавил.

Через неделю на студию пришло заключение, что Министерство здравоохранения одобряет сценарий о советском враче-офтальмологе, хотя мы в сценарии не успели нейрохирурга заменить на офтальмолога. Профессору верили на слово.

Я не просил режиссера пробовать меня на главную роль, он мне ничего не обещал, но никто не сомневался, что я буду пробоваться на главную роль, никто больше меня не сделал для этого фильма. Когда начались кинопробы, ассистент режиссера по актерам позвонила мне первому.

Приезжали актеры провинциальных театров. Они отличались от местных, столичных, повышенным зарядом энергии. Существует миф, что в Москве все несутся, все решается на ходу и нет никого пронырливее москвича. Это глубокое заблуждение. В Москве бегут в основном приезжие. Москвич экономит силы, как опытный боксер, и бросается в атаку только в нужный и единственно возможный момент.

Если бы приезжали коротышки вроде меня, я был бы спокоен. Маленьким меня трудно переиграть. Но приезжали самые невероятные: толстые, худые, очень высокие и среднего роста, и возраст колебался от тридцати пяти до пятидесяти, самый зрелый актерский возраст, – в эти годы профессиональный актер многое умеет.

Кинопробы шли почти три месяца, и вот сегодня утром позвонил режиссер. Обычно на просмотр кинопроб актеров не приглашают. Сообщают уже о свершившемся или несвершившемся. Для преуспевающего актера, если утвердили – прекрасно, не утвердили – не самая большая трагедия. Это ведь только роль на месяц, а не должность на много лет вперед или до конца жизни. Но это для актеров, которые сыграли не одну главную роль. Я претендовал на главную роль впервые, маленький принц не в счет – кто в детстве не подавал надежд!

Таксист подъехал к студии. До просмотра оставалось еще двадцать минут. Я растягивал как мог эти минуты, заговаривая с каждым знакомым, чтобы не оказаться раньше режиссера. К просмотровому залу я подошел за три минуты до назначенного времени, режиссер уже сидел у микшера. В зале больше никого не было, и я забеспокоился. Если все решилось, то зачем это скрывать от ассистентов и редакторов?

– На главную роль мы попробовали четырнадцать актеров, – сказал режиссер. – На обсуждение выносим троих. В их числе и вы. Но до обсуждения мы с вами должны решить, кого отстаиваем.

– Меня, – попытался я пошутить. – Я про себя все знаю, я могу даже и не смотреть.

– Посмотрим все-таки. Это интересно. – Режиссер сказал в микрофон киномеханику: – Начали…

Первым был парень явно способный, но стандартный и по внешности, и по рисунку роли. Таких ученых, особенно физиков-теоретиков, химиков, гениальных композиторов, – молодых, нескладных, в очках – я видел в десятках фильмов. Я начал успокаиваться.

Потом был я. Снимали на видеопленку, в основном на крупных планах. Я огорчился сразу. Набрякшие мешочки под глазами выдавали возраст, хотя перед съемками я сутки принимал мочегонное. Играл я неплохо, может быть, даже лучше, чем всегда, правда, приспособления были видны, задирал брови, когда удивлялся, слишком стремительно шел на партнера, демонстрируя энергию, но чем дальше я смотрел, тем больше нравился себе. В моей трактовке что-то было. Маленький, но мужик, такого не сломишь.

И наконец пошел третий. Из Калужского театра. Этот был самый молодой, чуть больше тридцати, спортивный, раскованный. Он не играл отрешенность, как первый, не доказывал, как я, что маленькие люди тоже люди. Он просто жил, ходил, смеялся и терпел поражение потому, что не мог выиграть в четко расставленных и спланированных ловушках интриги. В конце эпизода была сцена, когда герой плакал. Первый парень плакал хорошо, пытаясь скрыть слезы, – он не хотел, чтобы увидели его слабость. Я плакал мужественно, слезы катились, я их не вытирал. Меня наверняка бы жалели миллионы женщин, которым за сорок.

А калужский просто плакал. Всхлипывал, шмыгал носом и даже сучил ногами, как маленький, плакал от бессильной ярости и боли.

Что уж тут говорить. Это был очень интересный парень. Может быть, даже талантливый, об этом еще никто не знал, но узнают, когда он сыграет эту главную роль. Но я-то видел, что он сделал уже и что может еще сделать. Это всегда видно. Я люблю включать телевизор на середине фильма, и мне достаточно несколько минут, чтобы понять, способный ли режиссер, – это видно в каждом кадре. Интересны ли актеры, это тоже видно в каждом актерском движении. Да и вообще, когда выставляешься на публичное обозрение, все видно.

Просмотр закончился. Киномеханик включил в зале свет.

– Кого? – спросил режиссер.

– Третий, – сказал я.

– Спасибо, – сказал режиссер.

– Да ладно, – сказал я.

– Но у вас право сыграть в этом фильме любую другую роль, – сказал режиссер.

– Право не дают, а берут. Я на этот раз не взял. Может быть, возьму в следующий, – сказал я и тут же подумал, что следующего раза у меня уже не будет.

– Когда обсуждение проб? – спросил я.

– Через час, – ответил режиссер.

– Скажи, что я за третьего, – попросил я. Нормальная слабость. Мне хотелось, чтобы все знали, что я сам принял решение, хотя режиссер, независимо от меня, все давно решил. Как профессионал я понимал профессионала.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел.

Теперь меня беспокоило, только чтобы не встретить ее. Она знала мои привычки. Я обычно уходил со студии через холл рядом с гардеробными, там всегда можно встретить знакомых актеров, обменяться новостями. Она, наверное, ждала меня там. Я двинулся к другому выходу, прошел через стеклянную галерею, пронесся через проходную, изображая опаздывающего человека; вскочил в троллейбус. В конце маршрута у Киевского вокзала я вышел и спустился в метро. И только на эскалаторе сообразил, что никто на меня не смотрит и мне не надо изображать озабоченного делами. Судя по всему, дела у меня вообще теперь появятся не скоро.

Вышел я на Белорусской. В Доме кино ресторан был еще закрыт, и я направился в пельменную напротив. В последние месяцы мне всегда хотелось есть, каждый час я думал о еде, но сдерживался, проходя мимо столовых и буфетов.

– Две порции пельменей, – заказал я. Это было компромиссное решение. Я теперь всегда помнил о своей с таким трудом добытой стройности.

В пельменную вошел подполковник с эмблемами строительных частей на петлицах. Подполковник был маленького роста, может быть даже меньше меня. И поэтому я сразу включился, ведь мне еще ни разу не приходилось играть подполковников.

Подполковник, предварительно спросив разрешения, подсел за мой столик. Судя по новому мундиру, он был явно из провинции, столичные военные в будние дни пользовались поношенными мундирами.

Подполковник заказал салат и пять порций пельменей, – набегался, наверное, за утро по военным конторам или магазинам. Он протер ложку и вилку бумажной салфеткой, разложил на коленях носовой платок, чтобы не запачкать брюки. Подполковник все это проделал основательно и спокойно. А чего ему не быть спокойным. Судя по возрасту, он уже выслужил свои календарные двадцать пять лет, после которых военных обеспечивают солидной пенсией. А я уже тридцать лет снимался в кино, и до пенсии мне было больше десяти лет.

Я вдруг подумал, что подполковник, просыпаясь утром, не ждет, что ему по телефону сообщат о присвоении генеральского звания, как жду я, что мне позвонят и предложат главную роль. Жизнь есть жизнь, и чтобы быть генералом, подполковнику надо обязательно вначале быть полковником. А может быть, подполковник даже уже и не мечтает о каракулевой папахе, которой полковники отличаются от подполковников, потому что папах намного меньше, чем подполковников.

Конечно, у военных всё немного по-другому, чем у нас. В кино можно выиграть в лотерею. Но играют многие, а выигрывают все-таки единицы. Я не выиграл. И я принял решение. Свои великолепные фарфоровые зубы я, конечно, оставлю, потому что хорошие зубы – это хорошее пищеварение, актер должен быть здоровым. Я прикинул, что десять килограммов, чтобы появился двойной подбородок, складки на затылке, чтобы живот переваливался через ремень, я наберу за месяц. Если кино я нужен только таким, я таким и буду. Подошла официантка.

– Еще три порции пельменей, – заказал я и подумал, что впервые за полгода я досыта наемся. Подумал об этом с облегчением.

ВОРОШИЛОВСКИЙ СТРЕЛОК
Рассказ

Меня ограбили. Элементарно. Рядом с нашим микрорайоном лесопарк, где я гуляю по два часа в день, чтобы поддерживать физическую форму. Я гулял и увидел, что навстречу мне идут трое подростков, лет по пятнадцати, не больше. Двое высоких, еще не складных, из таких со временем формируются мосластые крепкие мужики. Третий тоже высокий, но мощный, уже не меньше восьмидесяти килограммов веса, такой, когда обрастет мускулами и слоем жира, станет нечувствителен к ударам, такого не пробьешь, но уж если он зацепит, то свалит любого. Три богатыря, подумал я тогда о них с некоторой даже нежностью, защитники родины подрастают, а этот просто Илья Муромец.

Они поравнялись со мною, двое прижали мне руки, а Илья Муромец залез во внутренний карман моего пиджака. Он взял из кошелька всю пенсию, и они даже не побежали, а спокойно пошли. Я, конечно, бросился за ними, обозвав их подонками, и потребовал вернуть пенсию. Они остановились, посмотрели на меня, а Илья Муромец опустил кулак на мою голову. Я сел на дорожку лесопарка, сел аккуратно, чтобы не запачкать брюки, потому что недавно прошел дождь. Я очень аккуратен в одежде. Они уходили, но я почему-то не слышал их шагов, мне хотелось лечь, свернуться, уснуть и забыть этот позор.

Я не маленький, нормального среднего роста в сто шестьдесят семь сантиметров, половина мужиков в России такого роста, но я всегда был сухопарым, а с возрастом подсох до сорока восьми килограммов. Что я мог с ними сделать?

Конечно, я заявил в милицию, описал их приметы. Через неделю я встретил их в магазине и тут же позвонил из телефона-автомата в милицию, напомнил дежурному лейтенанту о своем заявлении и предупредил, что, если их не задержат, я напишу заявление на самого лейтенанта. С нашей милицией только так – они сразу должны понять, что имеют дело не с идиотом.

Патрульная группа подъехала быстро, и их задержали. Но в милиции они говорили так уверенно-спокойно, что даже я засомневался.

– Извините, но сегодня все ходят в джинсах и кроссовках. И на нас не синие куртки, как вы написали, а фирменные голубые «Монтана».

Как выяснилось, этим бандитам было по пятнадцать лет, а одному даже четырнадцать. И родители у них интеллигентные: у одного отец работает в министерстве, у другого мать актриса театра и кино. В милиции пообещали разобраться, но смотрели на меня со снисходительной жалостью. Ну, перепутал старик. Нормальный склероз.

На следующий день я увидел их снова. Они шли за мною. Я остановился, остановились и они. Вероятно, они возвращались из школы. У двоих, по нынешней моде, вместо портфелей рюкзачки, у одного пластиковая прозрачная папка с тетрадками. Они смотрели на меня и улыбались. Я медленно двинулся к своему подъезду, слышал, что они идут за мною, но не оглядывался, чтобы не показать своего страха.

В подъезде я быстро набрал цифры кодового замка, но дверь открыть не успел. Один схватил меня за шею и приподнял. Я начал задыхаться. Двое обшарили карманы и сняли с руки часы «Ракета», которые мне подарил профком еще на пятидесятилетие. Потом, все еще держа на весу, меня ударили ребром ладони по печени. Такой боли я не знал еще никогда. Я с трудом добрался до своей квартиры, отлежался и снова написал заявление в милицию, предупредив, что, если не будут приняты меры, я обращусь к министру внутренних дел и президенту.

Через день за мною приехала машина из милиции. Эти трое уже сидели в кабинете дознавателя. С ними были их родители. Меня выслушали. И тогда заговорил один из отцов.

– Простите, – начал он. – Но зачем им ваши часы «Ракета», которым почти четверть века? У них свои замечательные часы. – Он взял руку Ильи Муромца. – Посмотрите, это «Кассио» с секундомером, календарем, двумя будильниками, записной книжкой на сорок телефонов. Я понимаю, вы потеряли свои часы. Возьмите, пожалуйста, у меня несколько часов. – И он снял свою «Сейку» с тремя циферблатами. – Я понимаю, вам трудно, от вас ушла жена, у вас проблемы с психикой, вы ведь состоите на учете в психоневрологическом диспансере.

Они уже все узнали про меня. Да, через полгода после того, как я вышел на пенсию, от меня ушла жена. Говорят, это общемировой процесс. Жены бросают старых мужей, когда от них, кроме пенсии, уже ждать нечего. И моя жена, с которой я прожил сорок лет, однажды поехала к дочери и осталась у нее. У дочери двое детей, и ей, конечно, нужна помощь. Теперь жена приезжала ко мне два раза в год: весной, чтобы привезти свои зимние вещи и забрать летние, и осенью, чтобы привезти летние и забрать зимние. Один раз в месяц меня приглашают на обед к дочери. Но я не езжу. Купить торт или коробку конфет – значит целую неделю не покупать мяса для бульона.

Да, после того как от меня ушла жена, я стал плохо спать. Я обратился к невропатологу в поликлинику, но он уходил в этот день в отпуск и отослал меня к своему приятелю-психоневрологу в районный диспансер. Психоневролог выписал мне таблетки антелепсина и завел на меня карточку.

Они ждали моего решения. Конечно, они хотели, чтобы я забрал свое заявление. И родители хотели, и дознаватель – в такой же, как у этих бандитов, куртке, в таких же кроссовках, только подешевле. Я не забрал заявление.

На следующий день, когда я шел из булочной, меня зажали на пустыре между домами, ударили сзади под колени. Очнулся я в кустарнике, вероятно, через час: обычно до булочной и обратно я хожу за сорок минут, а домой я вернулся только через час сорок. Я попытался сосредоточиться, хотя и очень болела голова. Меня били дети. Крупные, здоровые, но дети, с детскими мозгами и уже недетскими кулаками. И в это никто не верил.

Я перестал ходить в лесопарк и ездил гулять в другой микрорайон. В булочную я теперь ходил только кружным путем и только по людным улицам, избегая пустырей. Я перестал вечерами выходить из квартиры. Прежде чем войти в подъезд, я осматривал двор, быстро набирал код и захлопывал дверь. Однажды, приняв все меры предосторожности, я поднялся на свой пятый этаж и уже стал открывать дверь квартиры, когда по легким, почти бесшумным шагам кроссовок понял, что они спускаются с шестого этажа. Я успел заскочить в квартиру, понимая, что они вряд ли будут ломать дверь, – это ведь улика. Через дверной глазок я видел их на площадке, они посовещались и бесшумно спустились вниз. Они знали номер кодового замка и теперь будут поджидать меня или на четвертом, или на шестом этаже и все равно опередят меня и войдут в квартиру, которую откроют моими же ключами.

Я перебрал все варианты. Кричать бесполезно. В соседней квартире почти глухая восьмидесятилетняя Пелагея, еще в одной уж три года не жили, уехали за границу.

Звонить в милицию тоже бессмысленно. Чтобы приехал милицейский наряд, нужно время, мальчишки ждать не будут. Я попал в ловушку.

Конечно, им тоже можно устроить ловушку: поселить двух-трех крепких парней, и тогда пусть входят в квартиру. После этого останется только позвонить в милицию и ждать патрульную группу. Но у меня не было знакомых крепких парней, мои знакомые – пенсионеры со стенокардией не делают лишнего шага, боясь боли и ожидая ее. Какие уж тут засады!

На следующее утро они встретили меня у подъезда.

– Поговорим, – предложил Илья Муромец. – Ты живешь один в двухкомнатной квартире, а нам негде собраться с девочками. Есть предложение. Когда надо будет, ты будешь давать нам ключ от своей квартиры, а мы тебе разрешим гулять в лесопарке. И тебе хорошо, и нам. И конечно, заберешь заявление из милиции.

Он улыбнулся. И двое других улыбнулись. Они чувствовали свою силу, они всегда подавляли сопротивление, – об этом я узнал от девочки из соседнего подъезда, их боялась вся школа.

– Мы ждем ответа, – напомнил Илья Муромец.

– Никогда, – ответил я. – И предупреждаю: очень скоро вы будете просить прощения у меня на коленях.

Не знаю, почему я сказал «на коленях», может быть, вспомнил: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Было такое выражение в моей юности. И я пошел к универсаму, стараясь держаться людных мест, понимая, что они могут напасть в любую минуту.

Я живу рядом с метро и универсамом, к которому примыкает два десятка кооперативных киосков и не меньше полусотни лотков, с которых торговали люди с юга. Все знали, что они платили дань трем парням. Среди них был Главный – лет тридцати пяти, сухопарый, жилистый, с бледным лицом. Такая бледность всегда у тех, кто несколько лет провел в тюрьмах или больницах. От недостатка солнца и жиров кожа становится бледной и пупыристой. Двое других – лет на десять моложе, мощные, в кожаных куртках, спортивных шароварах – улаживали конфликты между населением и торговцами. Теперь, когда я стал внимательнее, заметил, что три моих богатыря помогали им, они явно проходили обучение, их натаскивали на подавление сопротивления. Когда сегодня я проходил мимо Главного, он улыбнулся мне, как своему, но он ошибался: я еще не сдался.

На фронте я был командиром отделения автоматчиков. Обычно после артподготовки мое отделение взбиралось на танк и я ставил две задачи. Первая: не свалиться с танка при движении. И вторая: когда спрыгнул, непрерывно двигаться и стрелять – в окопах ли, ходах сообщения, на лестничных площадках, – на третьем году войны мы уже не экономили патронов. А там – как уж повезет. Или ты его, или он тебя. Я был вертким и быстрым, мне везло, меня ранили всего дважды. С фронта я вернулся на завод, был токарем, мастером, начальником участка, заочно закончил Политехнический институт и на пенсию ушел с должности начальника цеха. Я всегда был уважаемым человеком. Теперь я, старый и слабый, боялся мальчишек, потому что не мог защитить себя. Когда государство нуждалось в моей защите, мне дали автомат ППШ, теперь, когда я нуждался в защите, государство меня не защищало. Я бы защитился и сам, но у меня не было оружия. Говорили, что купить оружие не проблема, каждый день в Москве стреляли не только из автоматов, но и из гранатометов. Но за хранение оружия по Уголовному кодексу полагалось пять лет. Мне семьдесят, и пять лет, может быть уже последних в моей жизни, я не хотел проводить в тюрьме. Но у меня не было выхода. Я мог перенести все: сегодняшнюю нищету, уход жены, но унижения я перенести не мог. И я принял решение.

Я поехал на свой завод. Начальником цеха был парнишка, который пришел еще при мне. За десять лет он погрузнел, заматерел. Но когда я попросил его кое-что выточить, он не стал расспрашивать, выписал пропуск во вторую смену, когда большая часть станков не работала.

Я подобрал болванку и расточил в ней три отверстия под патрон двадцатого калибра. Когда-то я охотился, но давно уже продал ружье, осталась у меня только коробка с гильзами. Простейшее стреляющее устройство я бы сделал за две смены, но я ходил на завод почти неделю.

Барабан с тремя патронами я установил на вращающееся устройство, соединив конструкцию револьвера и ружья. Мой «РР», револьвер-ружье, помещался под мышкой на ремне, ствол я обрезал по длине своей куртки. После нескольких тренировок я свой «РР» доставал за две секунды. Для испытания я выбрал разрушенный дом на пустыре в лесопарке. Часов у меня не было, и я засекал время по счету. Я выхватил «РР», левой рукой повернул барабан, тем самым взведя курок, правой рукой нажал на спусковой крючок. Грохот был такой, что у меня заложило уши, но я, поворачивая барабан и считая, продолжал стрелять. Три выстрела я произвел за три секунды. В моем «РР» не было приклада, я не мог вести прицельную стрельбу, но из автомата в уличных боях я тоже никогда не стрелял прицельно, просто прошивал пространство в несколько метров. Теперь я должен был продемонстрировать мальчишкам, что я вооружен и очень опасен. Я их встретил возле школы.

– Ну, когда мы будем вставать на колени? – спросил Илья Муромец, увидев меня.

– Здесь неудобно перед вашими товарищами. Уважать перестанут. Приходите в лесопарк в три часа на то же самое место.

Мальчишки хохотнули и согласились. Я выбрал послеобеденное время. В три часа парк пустел: пенсионеры и матери с детьми уходили домой обедать.

Я увидел их издалека, они сидели на поваленном дереве. И они увидели меня. Я им помахал и пошел в сторону разрушенного дома, обнесенного прогнившим от времени и дождей забором. Они вошли за мною во двор дома, и я достал свой «РР». Они не испугались и даже не удивились. И тогда я выстрелил в забор. Картечь в прогнивших досках выбила полуметровую дыру, я стрелял метров с пяти.

– На колени! – сказал я и повернул барабан.

Они стояли на коленях, и даже летний загар не мог скрыть бледности на их лицах.

– Достань деньги, – приказал я самому младшему. – И часы. На первый раз мы будем квиты.

Мальчишка вынул из кошелька Ильи Муромца деньги, снял с его руки часы и протянул мне.

– А теперь лежать лицом вниз, – приказал я. Они легли. – И лежать сорок минут; встанете раньше, я могу подстрелить вас из-за любого куста, – припугнул я их и пошел.

Отойдя от дома, я посмотрел на часы: цифры на циферблате я без очков не различал, я привык к часам со стрелками. На ходу я пересчитал деньги и понял, что совершил ошибку. Я взял у них восемьсот сорок тысяч, мою пенсию за год. Такие большие деньги – это, вероятно, поборы с торговцев, которые они не успели отдать Главному, с такими деньгами так легко не расстаются, их у меня обязательно отберут. И я пошел назад, чтобы отдать мальчишкам деньги, но их уже не было. Значит, и Главный, и парни уже знают, что я вооружен и отобрал их деньги. Они подкараулят меня возле дома, скрутят они меня легко, отберут «РР», вызовут милицию, и я получу своих пять лет тюрьмы за незаконное хранение и ношение оружия.

Я не пошел домой. На метро добрался до центра. В вагоне пришлось стоять, потому что ствол моего «РР» упирался в сиденье. Я, конечно, немного нервничал: в метро часто устраивали облавы, искали наркотики и оружие.

С почтамта на Тверской я отправил деньги в дом престарелых в Матвеевском, где доживали два моих еще фронтовых дружка. Один, овдовев, сам попросился, другого отправили дети после инсульта. Потом я пообедал в столовой самообслуживания, где не надо было садиться за стол, потом сходил в кино – торчащий из-под куртки ствол я прикрыл газетой.

Возвращался домой после полуночи. Войдя в подъезд, я не поехал на лифте, а сняв ботинки и держа наготове «РР», осматривая каждую последующую площадку, тихо поднялся до своей квартиры. Если и была засада, ее уже сняли: куда этот старик денется, разберемся и завтра.

Утром я принял душ, надел чистое белье и вышел на разведку. Я недоучел их возможностей и даже мастерства. Я не заметил за собою наблюдения, меня просто втащили в разрыв между двумя киосками. Двое мощных парней, закрыв мне рот ладонью, обыскивали меня, искали оружие и деньги. Я извернулся, укусил одного за палец и, когда он отдернул руку, закричал противно, старчески, по-козлиному:

– Грабят, помогите!

Возле нас стали скапливаться прохожие. Молодая женщина потребовала:

– Отпустите старика!

– Он взял наши деньги, – заявил один из парней.

– У вас возьмешь!

Я вырвался и крикнул:

– Будьте свидетелями. Я сейчас вызову милицию!

Отбежав несколько шагов, я оглянулся. Ни парней, ни свидетелей возле киосков не было. Теперь счет пошел на минуты. Я добежал до подъезда, поднялся в квартиру, достал «РР» и выглянул в окно. Во дворе на лавочке сидел парень, который зажимал мне рот, и трое моих мальчишек. Они ждали, когда я выйду, и я вышел.

В глубине нашего микрорайона была маленькая рощица, посаженная тридцать пять лет назад, когда район застраивался. В ней всегда пили местные алкоголики, поэтому пенсионеры и женщины с детьми сюда не ходили. Я дошел до рощи, когда услышал:

– Ты, старый козел, стой!

Мне это место тоже подходило. Я зашел за кусты, остановился и достал «РР».

– Брось свою пукалку, – усмехнулся парень и достал пистолет. Это был ТТ – Тульский Токарев, надежный офицерский пистолет военных лет.