Текст книги "Воспитание жестокости у женщин и собак. Сборник"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Если он решил стрелять, то передернет затвор. Парень передернул затвор, и я выстрелил тут же, целя ему в ноги. Он будто поскользнулся, упал вперед и выронил пистолет. Держа его под прицелом, я забрал пистолет, положил в карман куртки и снова отступил за кусты. Я видел, как бросились мальчишки в ближайший подъезд дома. Теперь они смотрели в окно с площадки второго этажа. Смотрите и запоминайте: против силы всегда может найтись другая сила. И тут я едва не допустил ошибку. Второй парень выскочил из кустарника метрах в десяти от меня. Я успел обернуться, присесть и нажать на спусковой крючок. Он завалился в кустах, как валится подстреленный лось, ломая сучья и ветки.

Теперь я был уже осторожнее. Главного я заметил метров с тридцати. У него был револьвер большего калибра, чем наган, и с более коротким стволом, – такие я видел у полицейских в американских фильмах. Я выстрелил и промахнулся. На перезарядку моего ружья-револьвера времени уже не было. Я действовал почти автоматически, будто не пятьдесят лет назад вел свой последний бой, а вчера. Я бросился вперед, и мой противник, избегая сближения, сдвинулся метров на десять правее и оказался перед стеной бойлерной. Теперь ему предстояло преодолеть открытое пространство метров в двадцать. Но, по-видимому, он или служил в армии, или много тренировался в тире. Уже у стены он обернулся и выстрелил. По тому, как сразу онемела моя левая рука, я понял: он попал. Я прислонился к дереву. Конечно, мне левая рука пригодилась бы, чтобы поддержать правую при выстреле: ТТ со снаряженной обоймой весил 980 граммов, тяжеловато для семидесятилетнего тощего старика. Главный бежал уже вдоль стены бойлерной. Я взял на опережение и со второго выстрела свалил его.

Теперь мне оставалось только ждать. Я сел у дерева, выдернул ремень из брюк и затянул его на руке повыше локтя, чтобы остановить кровь. Я посмотрел вверх. На балконах стояли люди. После первого выстрела прошло около четырех минут. Если в милицию позвонили сразу, то патрульная группа будет минуты через две.

Я очнулся от шороха. Передо мною стоял милиционер в бронежилете, с коротким автоматом.

– Все уже отстрелялись, – сказал я ему и снова потерял сознание.

Очнулся я уже в машине «скорой помощи». Над моей головой парень в белом халате держал флакон от капельницы. Еще один пристраивал присоски на моей груди. Снимают кардиограмму, догадался я.

– Какая мафия с какой разбиралась? – спросила женщина.

– Говорят, этот ворошиловский стрелок троих завалил, – ответил тот, который держал флакон.

И ничего смешного, подумал я. Да, я был ворошиловским стрелком. Теперь меня подлечат, а потом будет суд. Вчера я сочинил речь, которую произнесу в суде. Надо бы ее повторить, подумал я, но уже не мог вспомнить начала речи, я помнил только конец. Если вы не можете справиться с инфляцией, безработицей, если вы не можете защитить стариков и детей, то на кой хер вы нужны? Но вчера в речи матерных слов не было. И вообще материться нехорошо, это произведет неприятное впечатление на судью и заседателей. Надо подобрать другие слова. Но другие слова не подбирались. Мне стало хорошо и спокойно, я перестал видеть флакон над головой, не ощущал тряски на выбоинах дороги. Я летел над потоком машин, в котором шла «скорая помощь» с мигалкой. Я поднимался все выше, машины становились все меньше. И тут издалека, с неба, я услышал молодой женский голос, похожий на голос Клавдии, которую я когда-то любил:

– Камфору! Мы его теряем!

РЕВОЛЬВЕР ШЕРЛОКА ХОЛМСА
Рассказ

Москва становилась все агрессивнее. Возле станции метро я видел вспыхнувшую драку. Разговаривали четверо мужчин, и вдруг один ударил другого, тот упал, и уже трое били ногами одного, а потом спокойно пошли к магазину, уверенные, что милицию не вызовут, а если и вызовут, свидетелей не найдется. Сердобольная старуха, еще помнящая, что слабых защищали, просила телефонный жетон, чтобы позвонить в «Скорую помощь», но мужчина уже поднялся и пошел, вытирая кровь.

При мне трое накаченных парней тащили девчонку, в ее глазах было затравленное безумие схваченной птицы, она даже не сопротивлялась. Мимо проходили мужчины, делая вид, что спешат, да и кто их разберет, этих молодых, может быть, у них так принято ухаживать. И я прошел мимо.

Старик пенсионер сделал замечание двум парням, они хлопнули старику по лысине и пошли дальше. Старик отвернулся и заплакал.

В центре, на Тверской, с меня сдернули английскую кепку. Их было больше десятка – школьников восьмых-десятых классов, и они, передавая друг другу, начали ее примерять. Одному она подошла, и он ушел в моей кепке.

Каждый раз мне было противно и стыдно, но что я мог сделать один, зная, что меня не поддержат, а я не боец? Я никогда не занимался спортом, только бегал четыреста метров с барьерами. Я нормальный учитель английского языка в средней школе, сто шестьдесят семь сантиметров ростом и шестьдесят килограммов весом. Конечно, если в удар вложить мои шестьдесят килограммов, я, наверное, смогу сбить и более мощного мужчину, чем я, но только один раз. А ведь они по одному не ходят. Налетают стаей и бьют ногами. Мне стали сниться кошмары, что я убегаю, но ноги меня не слушаются.

Я решил вооружиться. От газового пистолета я отказался сразу. Газовый могут принять за боевой, и за газовый хлопок можешь получить нормальную пулю 7.62 мм из любимого пистолета бандитов ТТ – Тульский Токарев, снятого с вооружения армии.

Я знал, что у моего приятеля по школе, учителя истории, есть старый миниатюрный револьвер «Чикаго» двадцать второго калибра. Когда мы в учительской оказались вдвоем, я сказал ему:

– Я хочу купить револьвер. Надоело чувствовать себя беззащитным.

– На банки ты ведь нападать не собираешься, поэтому новый, в смазке, «Макаров» или «стечкин» тебе не нужен. Возьми старый, но надежный. Револьверы даже столетней давности практически безотказны. Да и требования к карманному оружию практически не изменились – прицельная дальность пятьдесят метров. Подожди, недели через две вернутся мои знакомые археологи и что-нибудь обязательно привезут.

Увидев мое явное недоумение, он рассмеялся.

– Археологи они по документам, а занимаются кладоискательством.

– А что, есть еще клады?

– Конечно! Люди всегда берегли самое ценное. В основном золото, антикварные драгоценности и оружие. Золото и антиквариат на черный день, а оружие для защиты. В России сейчас на руках, наверное, сотни тысяч старых револьверов и пистолетов. Их оставляли для последней защиты белые офицеры, их осталось много от купцов, дворян, чиновников, которые могли купить револьвер свободно, выбирая на свой вкус: кольт, браунинг, «смит-вессон», беретту, таурус, маузер, байард, манлихер. Это все оружейные фирмы. А какие романтические были названия у пистолетов: «чемпион», «цезарь», «фортуна», «юпитер», «экспресс»!

При советской власти их прятали на чердаках, в подвалах, выдалбливали тайники в стенах и фундаментах домов. Сегодня каждый старый дом, предназначенный на снос, исследуется бригадами археологов, которые уже знают все возможные тайники, потому что человеческая фантазия не безгранична. И поэтому опытный вор, входя в квартиру, находит в считанные минуты деньги и драгоценности в бельевых шкафах, на книжных полках, в люстрах, под паркетом и в сливных туалетных бачках, потому что люди прячут далеко и близко одновременно. Далеко, чтобы вор не нашел сразу, и близко, чтобы быстро взять самому на случай пожара.

К тому же археологи сегодня оснащены металлоискателями, чаще всего это симбиоз военного миноискателя и компьютера, который определяет глубину залегания металла и даже его объем.

Археологи имеют свои карты, на которых Россия поделена по периодам исторических катаклизмов с просчетом: где, что, когда и от кого укрывали самое дорогое во все времена – драгоценности и оружие.

– Позвони мне через две недели, и тебе что-нибудь предложат.

Я позвонил через две недели.

– К сожалению, на этот раз ничего необходимого для тебя не привезли. Но есть старик, который занимается антиквариатом, восстанавливает старину; если необходимо, приводит в рабочее состояние. Бывают у него и почти современные вещи. Позвони ему в семь утра и сошлись на меня.

Я позвонил. Ответил мне старческий голос и назначил встречу через час. Я едва успел. Специалист по антиквариату жил на Калужской заставе. Старику было далеко за восемьдесят. Он кивнул мне на кожаное кресло и вышел в другую комнату. По вздыханиям и скрипу ступенек я понял, что старик поднимается по раскладной лестнице.

Он вернулся с плоским фанерным чемоданом и, не показывая всего содержимого, протянул мне револьвер.

– Велодог, – объяснил он мне. – Калибр 5,75 мм. Предназначался для защиты велосипедистов от собак. Но можно отпугнуть и человека.

– Мне не отпугнуть, а напугать, чтобы обделался. Этот напоминает игрушечный.

– Если это игрушка, то очень опасная. – Старик достал другой револьвер. – «Арминиус ХВ-3», буквенное обозначение – инициалы владельца фирмы Германа Вайруха. «Арминиус» – название фирмы. Названа в честь Арминиуса, вождя германского племени херусков. Фирменный знак – два его профиля. Большой был разбойник. У нас ни разу не назвали револьвер Пугачевым или Разиным. Современная, совершенная машина. Нет проблем с патронами.

Старик назвал сумму, в пять раз превышающую стоимость велодога. Мои пальцы впечатались в рукоять револьвера. Хорошо отбалансированный, он был, что называется, по руке.

– У меня денег ровно в половину его стоимости.

Старик задумался и достал другой револьвер: короткоствольный и грузный, что говорило о его мощи.

– «Веблей-2-бульдог», калибр 11,5 мм. Больше известен как револьвер Шерлока Холмса, во всяком случае Конан Дойл описал именно эту модель.

Этот курносый «бульдог» мне понравился сразу.

– В барабане пять патронов, шестой для пробы. С патронами этого калибра будут проблемы.

– Значит, всего пять?

– Мой клиент не бандит, он законопослушный гражданин. По моей статистике, а я ее веду шестьдесят лет, мой клиент подвергается нападению один раз в жизни. Поэтому первый выстрел – предупреждающий, второй – лучше по ногам. Этого вполне достаточно, чтобы остальные разбежались. Если этого не произошло и на вас направлено оружие, так стреляйте в третий раз. Никогда не слышал, чтобы человек ждал четвертого выстрела.

– А сегодняшние разборки, когда стреляют из автоматов?

– Это когда одни бандиты стреляют в других бандитов. Если вы состоите в одной из этих банд, то вы пришли не по адресу.

– Я напуганный одиночка.

– Тогда это ваше оружие. Идемте, опробуем.

Мы спустились во двор дома. Старик открыл железную дверь, ведущую в подвал, потом еще одну, обитую войлоком и дерматином. Он включил свет, кнопками приколол лист картона в нижней части деревянного щита. На картоне были нарисованы синие брюки и коричневые ботинки. Я достал револьвер из кармана.

– Если вы достали револьвер – стреляйте! – предупредил старик.

Я нажал на спусковой крючок. Выстрел мне показался оглушающим. Я попал выше колена.

– Неплохо, – похвалил старик. – Раньше стреляли?

– Только из пневматического.

Дома я пришил кусок брезента к подкладке с левой стороны пиджака и вложил в самодельную кобуру свой «бульдог». Я потренировался, выхватывая револьвер, и впервые реально осознал, почему саблю носили с левой стороны: чтобы первым движением правой руки выхватить саблю и вскинуть ее на естественной траектории, защищая голову, а вторым движением уже рубящим ударом сверху опустить на противника.

С револьвером оказалось даже проще. Я выхватывал револьвер, не поднимал и не опускал его, потому что ствол всегда находился на уровне груди воображаемого противника, и нажимал на спусковой крючок. После тренировок я засек время. От момента, когда мои пальцы только обхватывали рукоять револьвера, до выстрела я укладывался в полторы секунды.

Теперь к моему джентльменскому набору: сигареты, зажигалка, бумажник, паспорт, проездной билет, несколько телефонных жетонов, записная книжка, авторучка – прибавился еще и «веблей-2-бульдог».

Изменения в своем состоянии я отметил уже на следующий день. Шел не я, шел другой человек: спокойный и медлительный. Войдя в школу, я, здороваясь, улыбнулся старой учительнице английского языка. В школе еще работали несколько старых дам, которых я презирал за плохое знание языка и произношение примерных пятиклассниц. Но откуда могло появиться хорошее произношение, если они за всю свою жизнь не говорили ни с одним англичанином, – раньше это не поощрялось, а сегодня они стеснялись, боясь, что их не поймут.

Я вошел в одиннадцатый класс. Двадцать пять молодых людей встали. Это был ритуал, а не уважение ко мне. Меня не любили за требовательность и знание языка, – я год работал в Англии по обмену. А несколько парней меня ненавидели. По их лицам я видел, что они ждут вызова к доске, где они будут переминаться, потеть, выталкивая из себя английские слова с чудовищным произношением.

Я вызвал только одного. До получения аттестата осталось чуть больше двух месяцев. За это время я их не научу. Конечно, они ленивы и у них нет способностей к языкам, но есть и моя вина: за шесть лет не так уж и многому я их научил. Я выслушал, сделал два замечания и поставил четверку. Класс затих. Они не понимали, почему я вдруг стал добрым? Они не знали, что у меня под пиджаком «веблей-2-бульдог». И у меня больше нет ни страха, ни агрессии и даже раздражительности.

После занятий я позвонил Насте, медсестре, с которой я познакомился недавно, но вроде бы начавшийся роман между нами увядал, переходя больше в телефонный, потому что она жила в противоположном конце Москвы. Мы с нею один раз были в театре, я ее провожал, а потом несся, чтобы проскочить окраины Измайловского парка, не самого безопасного парка в Москве, и мне еще предстояло пройти дворы возле Белорусского вокзала, где я жил. С наступлением темноты мы старались не выходить из дома: у нас грабили регулярно и жестоко.

Я договорился с Настей встретиться на Тверской. Мы перекусили в «Макдоналдсе», я купил с рук билеты в Театр Станиславского. Настя сказала, что ее мать в ночной смене, поэтому после театра я зашел к ней, мы были взрослыми людьми: она развелась с мужем год назад, у меня перерыв в семейной жизни тянулся уже пять лет. Мы улеглись почти сразу, я никуда не торопился, сделал все по-мужски хорошо и медленно, как рекомендуют в учебниках по сексологии, и получил хорошую оценку.

Потом я медленно шел через парк, вдыхая резковатый весенний воздух, и увидел идущих мне навстречу двух крепких парней. В другое время мое сердце, наверное, понеслось бы вскачь, я бы уже прикидывал время и расстояние, чтобы добежать до проходной больницы, где всегда дежурила охрана. На этот раз я просто расстегнул куртку. Дорожка была узкой, втроем не разойтись. Я корректно сделал шаг в сторону, им оставалось или столкнуть меня в грязь, или последовать моему примеру. Они рассматривали меня, я рассматривал их. Вероятно, моя уверенность подсказала им, что со мною не надо поступать грубо, – они тоже посторонились, и мы корректно разошлись. Я по-прежнему шел не торопясь, чувствуя, что они остановились и размышляют, не догнать ли и не дать ли мне по шее, но не догнали и не дали.

Но все-таки произошло то, чего я опасался больше всего раньше. Статистика старого оружейника, что на его клиентов в среднем нападают один раз в жизни, не оправдалась уже через неделю. Я шел дворами с Нового Арбата на Садовое кольцо и в одном из дворов увидел, как пятеро парней били невысокого худого мужика. Он прикрывал голову и уже едва держался. Если упадет, его забьют ногами, – на парнях были ботинки, обшитые железными скобами.

– Долги надо отдавать! – требовал самый разъяренный.

– Ребята! – сказал я. – Если вы его забьете, он вам никогда не отдаст долг.

– Пошел вон, старый козел! – получил я в ответ.

Мне тридцать пять, им вдвое меньше, конечно, я для них уже старый козел. Но все-таки возразил:

– Не такой уж и старый.

Парни перестали бить, по-видимому осмысливая услышанное. Этих секунд мужику хватило, чтобы резко рвануть к Арбату: на переполненной улице он затеряется мгновенно. Но теперь вся ярость обратилась на меня, откуда-то в их руках появились железные прутья.

Настало время вспомнить инструкцию старика оружейника. Первый выстрел в воздух, второй по ногам ближайшего. Но, увидев их глаза: тупо-пустые от алкоголя или наркотиков, понял, что, если изувечу всех пятерых, я их не остановлю и не напугаю.

И я побежал. Они гнались за мною и не могли догнать, с каждой секундой отставая все больше и больше, – когда-то я хорошо брал четыреста метров с барьерами. У моих преследователей оказалось слишком короткое дыхание. От никотина, алкоголя и наркоты их легкие не выдерживали нагрузки даже на двухстах метрах.

Я выскочил у остановки, запрыгнул в отходивший троллейбус и сел на свободное место. Я не чувствовал ни страха, ни стыда, потому что у меня был «веблей-2-бульдог». Теперь я мог убеждать, защищать и даже убегать…

ПИЗДРИК
Рассказ

Семен Бурцев – плотный блондин, он считал себя плотным, а не толстым, сорока пяти лет, по происхождению из крестьян, чем он гордился, совсем недавно этому придавалось основополагающее значение при назначениях на руководящую должность – собирался в Японию.

Группа, которую возглавлял Бурцев, летела в Японию без переводчика. В группе кроме него были еще двое. Доктор наук Шишов, он два года проработал в Египте и знал английский, а Серегин, молодой кандидат, говорил по-английски, как по-русски, – новая генерация: заканчивал спецшколу, где преподавание велось на английском.

Бурцев не говорил ни на одном языке. Из деревни, когда он заканчивал среднюю школу, уехал учитель немецкого языка. Язык им стал преподавать учитель физкультуры! И когда в десятом классе вдруг выяснилось, что выпускники читали по складам, а считать могли только до десяти, им в аттестате зрелости, по решению отдела народного образования, в графе «иностранный язык» сделали прочерк. В заочном институте, который он заканчивал, ему обычно ставили «тройки». Что-то он читал, скорее угадывая, чем понимая, чего от него хотели. За последние годы Бурцев забыл даже те несколько слов по-немецки, которые знал в школе.

Гнетущее беспокойство из-за того, что он летел без переводчика и попадал в зависимость от Шишова и Серегина, не покидало его уже несколько дней. Раньше он выезжал за рубеж в составе делегаций только в страны народной демократии. Их встречали в аэропорту, везли в отель или резиденцию, обычно в средневековый замок, переоборудованный в первоклассную гостиницу. Проводились пленарные заседания, посещали один завод, один сельскохозяйственный кооператив, один музей. В конце пребывания – специальный магазин-распределитель, где дешево можно было купить хорошие вещи. На прощальном банкете обменивались подарками. Наши обычно дарили картину с видом на Московский Кремль, хозяева – нечто художественно-хрустальное, у нас тогда была мода на хрусталь. Местные товарищи говорили по-русски, все они заканчивали советские институты или партийную академию. Многих из них Бурцев знал лично.

Бурцев сделал карьеру редкую для своей деревни. Деревенские продвигались в основном по военной линии, но обычно выше подполковника не дослуживались; или по сельскохозяйственной, становясь председателями местных колхозов. В Центральном же Комитете никто не только из их деревни, но даже из области никогда не работал.

Конечно, Бурцев в Центральный Комитет попал не сразу. После сельскохозяйственного техникума его взяли на работу в райком комсомола, где он продвинулся от инструктора до второго секретаря. Но его комсомольская карьера рано застопорилась. Дело в том, что он к двадцати годам заматерел, раздался вширь, достиг веса в сто килограммов, получил кличку Центнер и стал слишком выделяться на молодежных конференциях и симпозиумах своей солидностью. Конечно, нигде в комсомольских уставах не оговаривался вес работников, но на руководящую работу всегда подбирали моложавых и спортивных, и все секретари Центрального Комитета комсомола в сорок девять лет выглядели минимум лет на десять моложе, именно в сорок девять, потому что, перед тем как исполнялось пятьдесят, их обычно переводили на партийную или профсоюзную работу. Бурцева перевели на партийную в двадцать пять, в партийных органах вес особого значения не имел.

В обкоме партии Бурцев приглянулся заведующему отделом Центрального Комитета своей солидностью, провинциальной неторопливостью и молодостью. Тогда проводилась линия на омоложение кадров. Бурцева пригласили в Москву и предложили стать инструктором в отделе сельского хозяйства. Конечно, его месяца три проверяли. Он. проверку заметил сразу, опасность он чувствовал мгновенно: по взгляду, по реплике, по интонации, понятной только аппаратным работникам. Первый секретарь назвал его вдруг по имени-отчеству, хотя обычно не помнил не только отчеств, но и имен тоже. Значит, недавно просматривал его личное дело и еще не успел забыть. У Бурцева от предчувствия перемен вдруг быстро-быстро забилось сердце, как бывало с ним, когда он шел к женщине, встреча с которой обещала близость. Второе подтверждение он получил от председателя областного Комитета государственной безопасности. Полковник не только поздоровался, но и поговорил, расспросив, как идут дела в его родной деревне Блины. Откуда бы такому занятому человеку помнить название деревни? Председатель был не из местных и в области появился недавно.

Квартиру в Москве он получил недалеко от Измайловского парка. В Управлении делами уже чувствовали нарастающее раздражение москвичей, когда на месте старых дворянских особняков вырастали дома улучшенной планировки, возле которых останавливались машины с правительственными номерами. Поэтому к моменту перехода Бурцева в Центральный Комитет для аппарата дома строили уже не в центре. Объединяясь с Госпланом, Советом Министров, организовывали поселения близких по духу, к тому же такие поселения было легче охранять. Народ московский такие поселения тут же окрестил дворянскими гнездами или бобровыми деревнями, потому что большинство мужчин из этих домов зимой носили бобровые шапки. А Бурцев радовался, завидев бобровую шапку, – значит, свой. С такими, в бобровых шапках, Бурцеву всегда хотелось поговорить, расспросить, откуда и как приживается в Москве, но в аппарате не принято было разговаривать просто так, а по делам тем более, – дела оставались на Старой площади, как только он уходил со службы.

Бурцев привык к своей новой службе и даже полюбил ее за ясность и четкость. К нему пришли спокойствие и уверенность, спокойствие не от собственных возможностей, а от возможностей службы, куда он попал. Партийная служба как солдатская: верно служить – ни о чем не тужить. Бурцев служил верно. Собирал информацию, на основании которой наверху принимались решения. Эти решения он отправлял вниз, следил, чтобы они выполнялись неукоснительно. Иногда его охватывало беспокойство. Он вдруг обнаружил, что стал забывать таблицу умножения, правда, к этому времени и школьники уже начали использовать калькуляторы, а в аппарате появились персональные компьютеры. Принципа работы компьютера он понять не мог, впрочем и в школьные годы не понял ни электричества, ни телефонной связи. Не понял и принял на веру. Успокаивало, что рядом всегда были люди, которые обязаны были понимать и вроде бы понимали, иначе в кабинетах не зажигался бы свет. Однажды ему приснился кошмарный сон. Он, Бурцев, оказался на необитаемом острове в совершенно незнакомой компании. Главным руководителем острова был бородатый и в джинсах парень. Парень раздал анкеты, в которых был только один вопрос: профессия. Он написал: партийная работа. Его отвели в сторону. Он оказался один. Другие умели плавить руду, определять время по звездам, конструировать электродвигатели, строить станки. Кто-то обещал выдумать порох. Он в техникуме изучал бухгалтерский учет, но уже забыл, да и учет изменился.

Парень посадил его в лодку и оттолкнул от берега. На острове имели право оставаться только те, кто мог делать что-то конкретно. Лодка отплывала, остров становился все меньше, очень хотелось есть, но продуктов ему не выдали. Он проснулся с сильным сердцебиением, принял успокоительное, стал думать, к чему бы такой сон. Наверное, оттого, что в последней командировке в Венгрии, в кабинете их Центрального Комитета ему выделили стол для подготовки справки, а напротив сидел их инструктор, вроде равный ему по должности, но моложе лет на десять, волосатый, бородатый, с серьгой в ухе и в совсем задрипанных джинсах. Бурцев ненавязчиво, как его инструктировали, высказал венгерскому заведующему отделом, что хорошо бы инструктору снять серьгу и надеть приличные штаны. Но заведующий посмеялся и сказал, что серьга и джинсы помогают инструктору контактировать с партийной молодежью. Наконтактировали, когда у венгерских товарищей отобрали здание их Центрального Комитета и они переименовали партию. Бурцев, скорее чувствуя, чем понимая реальность опасности, стал искать новое место работы. После работы в Центральном Комитете заведующие секторами уходили в председатели отраслевых комитетов, заведующие отделами – в министры. У инструкторов разброс был шире: от заместителя министра, но не ниже начальника главка. Но уже сокращались и министерства, и комитеты. Начались сокращения и в их отделе. Бурцева порекомендовали первым заместителем директора Научно-исследовательского института консервов, вернее, он сам нашел это место. Место не по его служебному рангу, – конечно, он мог претендовать и на более крупную должность, но, наверное, ему Бог помогал. Когда запретили партию и все его знакомые из Центрального Комитета вдруг стали безработными, он уже почти два года отработал заместителем директора, и, хотя не очень понимал в консервах, толкового работника от бездельника он отличал. Серегин и Шишов были толковыми.

Бурцев собирал чемодан. Конечно, темный официальный костюм и скромный галстук. Но в Японии, по метеосводке, стояла жара. И вдруг выяснилось, что у него не было ни легких брюк, ни джинсов, которые исключались для работников аппарата. Он всегда носил только костюмы, которые шил в ателье, а на даче он носил армейские галифе, купленные по случаю. У него ухудшилось настроение.

В аэропорт Бурцев ехал на такси, поглядывал на счетчик, который непрерывно увеличивал стоимость проезда, – от этого у него еще больше ухудшилось настроение, он знал, что такси подорожало, но не знал, что до такой степени. Раньше машину ему подавали к подъезду, и он никогда не замечал расстояний, только время, но и время сейчас растягивалось. В аэропорту надо быть за два часа до отлета, раньше он проходил через второй этаж, как VIP – особо важная персона, в аэропорт приезжал за полчаса и еще успевал выпить чашку кофе и выкурить сигарету.

Бурцев заполнил таможенную декларацию, где указал, что у него нет валюты, нет наркотиков, нет драгоценных металлов и оружия, и встал в очередь для прохождения таможенного досмотра. Раньше он и деклараций не заполнял, и досмотра не проходил. Таможенник, молодой и мордатый, попросил открыть чемодан, и, хотя ничего неположенного в чемодане не было, Бурцев разволновался, долго не мог найти ключ от чемоданных замков, а таможенник ждал. Бурцев потел, искал, задерживая очередь. Пришлось отойти в сторону, снова проверить все карманы. Ключ нашелся, он открыл чемодан, таможенник запустил руку, выгреб нижнее белье, застиранное и неновое. С бельем стало совсем туго, и жена даже штопала носки. Уже объявили о посадке на Токио, а он еще стоял в очереди на пограничный контроль. Пограничник, двадцатилетний белобрысый мальчишка, то смотрел на него, то в его паспорт, держал, что называется, паузу, и Бурцев перестал себя чувствовать взрослым и солидным. Этот мальчишка мог его не пропустить. Наконец пограничник стукнул штампом и протянул молча паспорт. Бурцев вышел в уже якобы зарубежное пространство, то есть пересек государственную границу. Выходы к самолетам шли по кругу, он остановился, не зная, в какую сторону направиться. Раньше всегда был сопровождающий, который из зала VIP вел их в салон самолета.

Бурцев внимательно осмотрел свой авиационный билет, не указан ли на нем номер выхода. Мимо него прошла толпа неторопливых мужчин и женщин. Они говорили то ли по-испански, то ли по-итальянски. Среди них были два низкорослых, косоглазых человека, но он рассудил, что в Японию должны лететь, наверное, намного больше японцев, и не пошел за этой группой. Он пристроился за другими маленькими, желтолицыми, косоглазыми, которые тащили множество сумок. Маленькие женщины поглядывали на него, мужчины не обращали внимания. Хорошо бы такую, подумал он, очень компактные и удобные женщины, его жена крупная, пышная, на нее заглядывались мужчины, надо же – такое обилие, но заниматься с нею интимными любовными процессами было неудобно.

Ему не везло. Маленькие желтолицые оказались вьетнамцами и летели в Ханой, он бросился в ресторан, где договорился встретиться с Серегиным и Шишовым. В ресторане он их не застал. Пока нашел табло с указанием номера выхода на токийский рейс, тоже прошло время. Он влетел в салон самолета одним из последних, мокрый от пота и с сильным сердцебиением.

После взлета предложили спиртное, летели они бизнес-классом, он взял коньяк, слегка успокоился и решил провести совещание с Шишовым и Серегиным, чтобы выработать линию поведения на переговорах с японской фирмой. Но они сидели на разных рядах, к тому же сразу после ужина Шишов укрылся пледом и уснул, а Серегин стал читать детектив на английском.

Бурцев выпил еще коньяку, решил подремать, а проспал до завтрака. Перед посадкой стюардесса раздала декларации. Бурцев заволновался. Текст в декларации был напечатан по-английски и по-японски. Когда он летал в страны народной демократии, никаких деклараций он не заполнял. То ли их заполняли референты, то ли вообще не заполняли. Надо было просить или Серегина, или Шишова, а это значит признаться, что он не знает ни одного слова по-английски, сразу попасть в зависимость от них. Они и друг с другом начнут говорить по-английски, а если он сделает им замечание, то вполне могут ответить, что это для тренировки. И ему стало совсем тоскливо. Он глянул на часы: время посадки стремительно приближалось. И тогда Бурцев вызвал стюардессу. Извинился, соврал, что забыл очки, и попросил заполнить декларацию. Стюардесса что-то быстро нацарапала шариковой ручкой, глянув на номер его паспорта и фамилию. И он успокоился.