Текст книги "Аморальные байки с плохими словами"

Автор книги: Валдис Йодли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Когда я подошел к катафалку, там уже сидел Ролик с Эльзой в обкаканом свитерке на руках. Роланд пил горячий чай с медом и от обоих исходил специфический запах собачьего навоза. Затем появился раскрасневшийся Витька. Он тяжело дышал и был перевозбужден:

– Бля, пацаны, не курорт, а собрание маньяков… Я, сука, целый час от того козла в зеленой куртке бегал. Какой то агрессивный мудак, просто. Гнался за мной по всем трассам, кричал что то, руками махал…. Выпускают же таких из дурки…

– Это Витя, – говорю, – он тебе намекал, что неплохо бы лыжами обменяться. Не модно теперь в разных лыжах кататься. На ноги глянь, умник.

Витя глянул на вниз. На левой ноге у него был синий "Фишер", а на правой серый "Атомик". Причем "фишер" был на сантиметров десять длиннее.

– Оп-па, – удивился Витка, – … Прикольно … а почему я не почувствовал?…

– Это потому что у тебя органы осязания не ниже спины. Я ошибся. У тебя они вообще отсутствуют. Атроффировались. Ладно, полезли в катафалк, гонщик домотканный…

Вечером пошли в тещину баню париться. Организмы отогревать. Не, ну нельзя ж так резко начинать работать. Надо проверить объект сначала. Привыкнуть. Сидим в парилке, потеем, привыкаем, Гена на камин ароматную водичку из ковша плещет. Благодать. Витек принялся Геннадия веником по ягодицам шлепать, спрашивает:

– А банька с чего рублена?… Дуб?…Ясень?… пенис дяди Васин?

– Стены тут еловые, а внутри тополем обшито, – Гена по доскам гипсом стучит, – Для бани самое лучшее дерево: Крыша соломой покрыта для аутентичности. Печь-каменка из речных окатышей сложена, все как книжка пишет, йоптеть.

– А не воспламенится? – интересуюсь я ненавязчиво, лежа в солярисе, – все таки дерево, огонь, искры:

– Загореться никак не может, у меня вся проводка в металлорукавах спрятана и розетки в коробках Бергмана установлены, – хвастается Геннадий, – и дерево пропитано специальным раствором. Антипирен называется.

– На каждый антипирен найдется свой фаермен, – отозвался Витя, – солому как не пропитуй – полюбому вспыхнет:

– Слышь, подсобник, – обиделся Гена, – я, как никак, бывший пожарник, в этих делах разбираюсь, йоптеть, так что, работай веником, Витюшка.

Витька веником дальше Гену бьет, приутих, замыслился чего то:.

Я баньку изучаю; в принципе неплохо все составлено, по науке, печь асбестовым шнуром изолирована от дерева, окошечко в двери есть, даже градусники и приборы какие то на стенах..

– А все таки, стремно солому на крыше держать, – Витя из раздумий вышел:– может таки полыхну…

– Йолы-палы, да ты заколебал! – возмутился бывший пожарник, – хер она загорится! Если загорится, я в одной простыне в гастроном за водкой побегу, уснуть мне на рельсах,!.. – и берет из печки полешко светящееся, на улицу выходит.

Ну, мы за ним наружу, естественно, интересно ведь как пожарные горючесть материала испытывают. Гена с размаху факел под крышу воткнул и к нам развернулся:

– Во! Видишь теперь, подсобник?!..Не горит ни хера, йоптеть!!! Ан-ти-пи-рен!!!

– А по моему, горит, – Витька мокрым веником на вспыхнувшую кровлю показывает.

– Блин, в натуре, горит! – Роланд ржет.

– Йолы-палы, пацаны, тушите давайте!– экспожарник возбудился, – у меня гипс, йоптеть! Снег кидайте на крышу!!! Огнетушитель тащите!!!

Я гляжу, очень энергично горит, даже потрескивает. Принялись снегом закидывать, простыни попадали, холодно, а тут еще из ресторана кухарки повылазили – такое шоу не каждый день увидишь: четыре голых мужика резво скакачут вокруг огнища и громко матюкаются. Между нами металась маленькая собачка.

Генина мама выволокла на крыльцо здоровый огнетушитель и Ролик кинулся ей помагать.

– Хули Вы там вошкаетесь, – орал Гена, – кидай его сюда!!!

Витя кинул с размаху огнетушитель в огонь. Там вскоре что то хлопнуло.

Геннадий обреченно издал такой протяжный звук:

– Ы-ы-ы-ы-ы….

– Чего то антипирен некачественный, – озабоченно изрек Роланд, держа свою чиху-хую на руках, – или его дождями смыло?!

– Один хрен, какой антипирен:– Гена совсем раскис, – и так сгорела дотла, родимая, уснуть мне на рельсах:.

А Витек, негодяй, стоит и радуется.

– Чего веселишься, Витюша? – спрашиваю, – там же и твои сатиновые трусы в горошек сгорели.

– Фиг с ними, с трусами, я вот, представил, шеф, как прикольно Гена будет в одной простыне у гастронома смотреться. Интересно, успеет водку купить или сразу в дурку заберут?

Домой мы вернулись быстро. Дорога домой всегда кажется быстрее, тем более мы ехали отдохнувшие. У меня были румяные щеки, у Витьки румяные уши, а у Ролика опухший язык. Эльза перестала кашлять. От беготни по морозным горам у нее в легких передохли все бациллы, а от порцканой картошки появился иммунитет и теперь она звонко тявкала. Исцелилась. А вот с Розалией Карловной было хуже. Долгожданная баня то сгорела и внезапное выздоровление откладывалось на неясный срок.

– Да все нормально, пацаны! – неожиданно радостно встретил нас Патефон, – Манать ту баню и дрова. Главное что тещу я наконец то уболтал на серьезное излечение. Берется один опытный канадский врач. Только, говорит, надо предварительно тело заморозить. Лет на двести. Мол, когда Карловна выйдет из криогена, тогда уже смогут новые кости выращивать прямо в человеке. Он предлагал, вообще, голову отдельно заморозить, а тело потом вырастить свежее. Без дефектов. Но теща че то не доверяет ему. Боится, что ноги кривые вырастут. Согласна только целиком морозиться. Так что, вопрос решен, будет рядом с Джексоном лежать. В субботу едем в аэропорт. И это…, – Патефоныч наклонился поближе и заговорщически прошептал, – главное доктор толковый попался. За отдельную плату обещал таймер на четыреста лет крутануть… Ленка пока не знает… Ну, наливай!

Патефоныч энергично потер ладони над головой.

На столе появилась очередная бутыль свежего фрич-тоника.

(фрагмент)

© Yodli

© Copyright: Валдис Йодли

[Закрыть], 2012

Свидетельство о публикации № 21204041811

Средневековый демотиватор

– Ну, слушай…Прошлой весной собрались у Ромы в кузне, Димычу железку выплющиваем – он у нас должен на городской ярмарке средневекового рыцаря изображать. Это у нас каждую весну на день города в замке Фестиваль Ремесел устраивается, так там на потеху публике мужики друг друга мечами лупят, девки пляшут на помосте, каких то бродяг казнят, короче, весело. Туристов – тьма тьмущая, граница рядом, сплошные немцы, чехи и мадьяры.

– А, так это в мае, вроде? – Витя спичкой в носу ковырнул.

– Точно, в конце мая, – уточняю,-….Словом, побольше жару в горне нагнали, Ромка по моим эскизам меч немецкий выстукивает, я прутиком изгибы корректирую, Димка уголь дробленый подкидывает, торопимся, пока Константиныч не нарисовался, он начальник кузнечного цеха, любит, зануда, как раз в субботу припереться, жопой чует, что мы мутим че то внеплановое. Только успели долы в лезвии продолбить, кто то в дверь шкребется.

– Бля…, наверно Константиныча принесло, – Димон шуганулся, – иду открою…. – Спокуха, пацаны! – кричит, – это Славик приполз, отбой тревоги.

А Славик, он у нас местный комбинатор – на папиных харчах репу отъел, ленивец редчайший, тяжелее кошелька в руках ничего не держал.

– О, Славик должок принес, неужто совесть в тебе проснулась.

– Да отстебитесь, пацаны, бабки в жизни не главное, тут такая фишка, – руками в воздухе круги рисует, – надо мне срочно кольцо накидное отковать. Я крутой аттракцион на завтрашний карнавал задумал – все просто ошизеют, – достает телефон, показывает кострукцию какую то с тремя дырками.

– Шо за хрень? – спрашиваем– ты че машину времени изобрел?

– Ну, вы долботрясы, – смеется, – это колодки такие, в средние века туда жуликов засовывали, типа, голова посередине и руки в стороны. Я такие в Чехии видел недавно – два евро – одно фото, прикиньте кассу. Пока вы тут, черти копченые, железки долбите, умные люди богатеют. И потеть не надо, эти ж европейцы, лохи, сами туда лезут фотаться.

– Какой то не гуманный аппарат, – говорю, – может прищемить чето.

– Да нихера не прищемит, Петрович-столяр все продумал, даже подушечку кожаную под шею, короче, не фиг завидовать, сошлепайте мне кольцо в кредит, а там разберемся.

– И че, сошлепали колечко? – Йончи увлекся рассказом.

– Сошлепали…С утра пораньше прикатили в Паланок, Димыч доспехи рыцарские натянул, готовится к турниру, Рома наковаленку притащил, горн раздул – собрался подковки да розочки сувенирные выстукивать. Народу – тьма, гончары, ткачи всякие, кожевники плетки продают, сумки шьют, кузнецы монеты чеканят, ряженые шуты повсюду ходят. Гильйотину посредине поставили. Я просто по площади шарюсь, снимаю камерой всю эту движуху на память. Тут Славик прикатил с Петровичем, свою конструкцию раскладывает. Я поближе подтянулся, интересно же:

– Вот, Славик, яркий пример отсутствия мозга у человека, – показываю на его колодки, – тут же ни хера не продумано. Смотри, дырка для головы маленькая, будет шею давить, а для рук отверствия, наоборот, большие – руки выдернуть не фиг делать. Я же вижу, я пластанатомию изучал, сюда засунуться нереально, ставлю пиво.

– Херово изучал, дизайнер, смотри, все зашибись помещается, – бошку в дырку сунул, – и руки не выскальзывают, – руками в дырках шевелит. – Давай, чеши за пивом, пикасо хренов….

Тут Димыч подошел, кольцо кованое накинул, стоим любуемся:

– Ну как, Славик, удобно?

– Очень удобно, – говорит.

– Тогда, Димыч, неси фломастеры, – командую, – будем цеховую кассу поднимать. Роман, сколько денег этот червь скользкий тебе завис?

– Двести баксов, – оторвался Рома от наковальни.

– Йолкин дрын, долго придется стоять, хорошо что Славик кожаную подушечку предусмотрел.

Тот дятел креветкой скрючился, башкой в дырке вертит, смеется:

– Трындец, пацаны, вы юморные, …я сам шутник, но вы смешнее, – ржет дурень, – Ладно, повеселились и хватит, открывайте деревяшку, мне некогда.

– А ты куда торопишься, Славка? Спешишь Роману должок вернуть? Димон, давай фломастер коричневый сюда…

Я фломик взял, принялся у Славика на морде макияж наводить, сначала усы нарисовал, бородку клинышком и щетину добавил. Тот клювом вертит, изворачивается, пробует меня за фломастер укусить:

– Архитектор, падла, я, сука, вырвусь, раздавлю тебе голову, гнида!

– Не вертись Славик, рисовать мешаешь, но кричать можешь, нам реклама нужна. Оп-пля, пацаны, первые клиенты!

Из автобуса толпа туристов выпала и сразу к нам, че то по румынски лопочут, улыбаются, камеры повынимали. Славик рычит, с носа сопли текут: – Покалечу, нах…, самоубийцы, руки-ноги переламаю, твари!!!

Даже раз так взвизгнул, что румыны в ладоши захлопали. Одна мадам от толпы отделилалась, к Славику подлезла, позирует мужу. Фоток нащелкали и десять евро дают.

– Во бля, нехилое начало, – радуюсь.

– На похороны себе оставь, – Славик сквозь зубы цедит.

– Ладно, пацаны, пошутили и хватит, иди Димка, выпускай быка на волю… хотя, стой, вон немцы идут. Хули думать, подсекай, пока клюет.

Толстый немец привел двух телок белых, сиськи восьмой номер, похожи как две капли воды, видать сестры. Как принялись Славику харю с двух сторон дынями своими зажимать, а немец счастливый только щелкает. Лишь бы не задушили, думаю, день только начался, жалко терять такого артиста. Фотосессию закончили, двадцать евро дают. Поперло, мужики!

Только хотели Славика освобождать, приперся Евгений Яношович, куратор фестиваля:

– Ну как тут у Вас ребята, все в порядке? Вижу возле Вас людей много, наверное, что то интересное придумали.

– Да вот, Евгений Яношович, демонстрируем средневековые методы воспитания преступника. Он, по легенде двести золотых луидоров кузнецу задолжал, Будет стоять пока родственники не выкупят.

– А че это он у вас злой такой? Веселее надо быть, праздник все таки.

– Так это артист специально нанятый, всю ночь перед зеркалом репетирорвал, тексты учил. Макияж себе даже сделал, все по взрослому.

– Бля-я-я…., вырвусь, порву нах…, шакалы!

– А вот матерные слова надо из текста убрать, – говорит, – телевидение снимает.

Отвалил куратор, а сзади уже очередь собралась – всем хочется такую картинку на память иметь. Одна мадьярка в кожаных шортах пробилась, плетку вынимает, видать только купила, Славику в зубы вставила, позирует. Тот выплюнуть не может, мычит че то. Я еще фломастером ему на лбу «SLAVE» написал. Венгерка пятьдесят евро в руку сует и на славкину задницу показывает, мол, дайте плеткой пошлепать мальчика… Йоханый карась, да мы бы и за пятерик разрешили бы, а тут полтос…

Только Славик плеткой по попке получил, чех какой то с топором в костюме палача пришел, минут пятнадцать позировал.

– Слышь, Димыч, как думаешь, сколько денег этот чешский палач отвалил бы, если б мы дали ему Славика казнить. Сто евриков отстегнул бы?

– Черт его знает, надо спросить, хотя, я б и сам ему тыкву отфигачил.

– Если что, телефон мой, – говорю, – Славику на том свете он не нужен.

Но чех то ли мараться не захотел, то ли деньги зажал, не сложилась славкина казнь.

Ближе к обеду народу поуменьшилось, по пивнушкам разбрелись.

– Ладно, Димыч, иди отстегивай бродягу, никогда не подумал бы что садо-мазо такой приход дает, сто восемьдесят евро набралось, остальное он сам принесет.

– Я вам, твари, венки на могилу принесу, – рычит Славик.

– А че я его буду отстегивать, – Димыч говорит, – он же меня убъет сразу.

– Не убъет, ты с мечем и в доспехах, если кинется, проткнешь ему печень скрамосаксом.

– Ты, дизайнер, первый умрешь, – Славик глазами вращает, – в мучениях сдохнешь.

– Видишь, Димыч, мне опасно к нему приближаться, он совсем облик Славика потерял, Канибал Лектор какой то сделался, так что я валю отсюда. Пусть его вон тот молдаван в красных штанах освобождает, он уже полчаса на славкину задницу пялится. Славик, ты как относишься к альтернативному сексу?

– Э-э-э, пацаны, подождите, – голос у Славы ослаб, – не уходите, я это…. погорячился малость, вы меня отстегните и я пойду себе потихоньку, никого трогать не буду, честное слово.

– Как думаешь, Димыч, поверим преступнику, искренне говорит?

– Поверьте, поверьте, – стонет, – и деревяшки эти себе заберите, видеть их не хочу. И вообще, пацаны, я в туалет хочу и пить тоже хочу, отпустите, не то помру от жажды и цистита. Я исправился, уже хорошим стал..

– Ладно, Вячеслав, поверим, но сначала снимем короткое видеобращение блудного сына к отцу, читай по тексту.

Камеру достал, снимаю, Славик бубнит по бумажке:

– Дорогие папа и мама, всю прежнюю жизнь я был неблагодарным сыном, ленился, книг не читал, работать не хотел. Теперь я исправился и готов стать на путь праведный. Отныне никаких казино, тусовок и проституток. Никакого онанизма и порнухи. Начинаю новую жизнь. Ваш любящий сын, Вячеслав.

– Ну, вот и молодец. Отстегиваю…

В понедельник зашел в кузню к пацанам, те довольные, смеются, эту штуковину перевоспитательную в цех притащили, ходят руками щупают. Только планку откинули, Константиныч заходит:

– Что лодыри, опять в субботу уголь жгли, на всякую муйню переводили?! Уволю всех нахер! А это что за дрянь тут у вас стоит?

– Да, это Константиныч, – поясняю, – такой демотиватор средневековый. Работает безотказно. Вчера дал положительный результат.

– Демо…чего? Шо за мудотня, как работает?

– Да тебе не подойдет, у тебя кисти рук маленькие, а голова большая….. я же вижу, я пластанатомию изучал.

– Херню ты изучал, дизайнер, смотри как все помещается, и не выскальзывает ни фига.

Ну, тут Димыч кольцо кованое накинул:

– Пацаны, он сам туда засунулся, все видели….

(фрагмент)

© Yodli

© Copyright: Валдис Йодли

[Закрыть], 2012

Свидетельство о публикации № 21204100517

Ермолка

В полдень мы (Шурик, Федор и я) сидели на балконе киевской хрущевки. Обстоятельно пили пшеничную водку и грустили. Причина грусти была весома: старина Шурик уезжал в Штаты развивать капитализм. Насовсем.

Закусывая напиток сельдью, я пытался смириться с фактом, что Шурик, он же Александр Михайлович, неожиданно оказался ни кем иным, как Аароном Моисеевичем, махровым евреем. Причем уже обрезанным.

– Так было нужно, пацаны. – оправдывался виновато Шурик. – Традиции.

– Долбоебизм. – резюмировал Федор. – У тебя, Шура, и так член маленький, так ты его еще подрезал, идиот.

– Я же только крайнюю плоть… хотите покажу? – Шура взялся расстегивать ширинку.

– Тьфу, бля! Застегнись, извращенец. – Я отшатнулся от вчерашнего друга. – Будешь неграм свой огрызок показывать. Нашел зрителей, йопт… и так водка в горло не лезет.

– Да-а-а, вот так дружишь сто лет с человеком, а он, падла, оказывается евреем и съебывает в Америку. – Федор налил еще по стаканчику. На каждом стакане была бумажечка с надписью "glass". Федя реально горевал: предстоял экзамен по сопромату и надежды на Шурика теперь рушились. – А че не в Израиль?

– Израиль? Ташкент для нищих. – Шурик отворил холодильник с приклееной на него бумажечкой "refrigerator" и достал еще один флакон водки. – Девяносто первый год на дворе, пацаны. Там нашим делать нехуй. К тому же у меня предки – отказники с семидесятых. Вот, только сейчас разрешение получили.

– Двадцать лет ждали?

– Ага. Не любят нас здесь. Щемят.

– А жить на что будете? Будешь там, как пупок на собаке: вроде имеется, но бестолку. Кому Вы там нахуй нужны, жиды сырецкие?

– Валдис, блять, у меня бабушка – известная партизанка.

– Куртизанка?

– Партизанка. В боевом отряде она фашистов вроде тебя уничтожала… – захмелелый Шурик достал из картонного ящика семейный альбом. На альбоме была бумажечка "album". Нашел страницу с фотографией бабушки и сунул мне в нос. Бабка была увешана медалями словно новогодняя елка. – Крошила немцев как сухую кукурузу. У нее орденов всяких – полная шкатулка…

– При чем тут бабушка?

– Не тупикуй, Валдис, америкосы за каждый орден офигенные субсидии дают. Там на ее пенсию могут четыре еврейские семьи жить в шоколаде. Вот так!

Я затосковал по далекой Америке еще больше. Моя бабушка не партизанила в лесах, я не был обрезан и мне, с моим арийским профилем, не светило ходить по Брайтон Бич с выбросом носка. Я оставался в этом криминальном, голодном и задристаном Киеве. Насовсем.

– А вот с обрезанием, Шурик, ты поспешил – не успокаивался Федя. – Че, нельзя было иначе обойтись? Одел ермолку и звиздец. Готовый еврей. Вам чего, будут писюны в аэропорту щупать?

– Хер знает… Кстати, щас ермолку покажу, – Шурик выскочил в комнату и со шкафа, с наклееной бумажкой "cabinet", извлек тоненькую шапочку бледно-зеленого цвета. – Вот, бабушка связала.

– Прикольно. – Я взял ермолку в руки и аккуратно нацепил на макушку. Помотал головой. – Такая легенькая. Даже не чувствуется.

– Дай померяю, Валдис, – Протянул руку Федя. – К твоей балтийской харе она не идет.

– Хы! У нас в колхозе жид нашелся! – Я снял ермолку и нацепил на лысую голову Федору. – Свинья в ермолке это про тебя, Федя.

– В натуре, клево держится. – Федор мотнул головой, пытаясь стряхнуть головной убор. – Стремную шапку тебе бабуля зафиндрючила. Презерватив для мозга.

– Не упадет. – сказал Шурик. – Вчера Паця (Паця – это его братишка младший. Недавно был еще Ростиком) с велика на асфальт ебнулся. Клюв помял, колени ободрал, а ермолка хоть бы хрен – с башки не слетела… Ладно, пацаны, тут такая тема… Я же Вас не просто так позвал… Короче, у меня тут куча барахла в контейнер не влезла. Продавать некогда и некому. В общем, разбирайте, кто сколько унесет. Вон, там в углу… берите что хотите. На светлую память.

В углу стояли стопки книг, перевязанные бечевкой, сломаный магнитофон, швейная машинка, позолотный прес и прочая рухлядь. На спинке стула висел вельветовый пиджак и еще какое то тряпье.

– Ты, Валдис, примешь в дар позолотный пресс. – Решил Федя. И, хотя спорить с ним было, что грести костылем против течения (Федор был гордость института – КМС по боксу), я все же деликатно уточнил:

– На кой мне позолотный пресс, Федя?

– Как на кой? – искренне удивился Федор. – Прикинь, между делом говоришь подруге: "Ага-а, надо позолотный пресс вечерком смазать, а то скрипит уже". Звучит?

– Хорошо. – Я приподнял пресс с приклееной бумажечкой "gilding press". Тяжелый, падла. – тогда тебе, Федя, швейная машинка.

– Ипать! На кой хрен боксеру швейная машинка?

– Как на кой хрен? Прикинь, Федор, после спарринга говоришь тренеру: "Эх, щас прийду домой, швейную машинку покручу. Кальсоны дошью"… Клевый "Зингер", бери не выебывайся.

– И пиджак бери. Настоящий румынский вельвет. – Добавил Шурик. – Наташка тебя в нем оценит.

– Оценит… – Федор загрустил еще больше. – К Наташке теперь не пробиться. У нее папаша, Иван Сергеевич, – йопнутый фанатик. Фельдшером на скорой помощи работает. Говорит, мол, пока дочка диплом не защитит, никакой свадьбы… А без свадьбы – никакой ебли.

– Примандоханый чувак.

– Ебланафт, а не родитель. Я, пацаны, скоро КМС по онанизму стану!

– А ты не сцы, Федор, – поддержал я друга. – Действуй решительно и непреклонно. Иди и женись. Прямо сейчас. Одевай вельветовый пиджак и звиздуй вперед. Маме – реликтовую машинку, папе – левый джеб в еблет, Наташке – руку и сердце. Ты мужик или нет?!

– Во-во. – спохватился Шурик. Кинулся натягивать на Федора пиджак. – И "Зингера" сразу захвати. Типа, приданное.

– А хули! – вдруг взбодрился Федор. От выпитой водки он был и не трезв, и не пьян, а в неком состоянии эйфории. – Шурик в Америку валит и не сцыт. А Наташка, вот она, рядом. Живая. В Новых Петровцах… В натуре, щас поеду и женюсь.

– Вот и молодец. – Я вложил в руку Федора швейную машинку с бумажечкой "sewing machine" и выпнул его за дверь.

Шурик налил еще по стаканчику. Выпили.

– Пошел Федор.

– Красиво пошел…

Опять налили.

– А ермолка где?

– Какая ермолка, Шурик?

– Блять, Валдис, шапка моя еврейская, которую бабушка связала?!?!

– А эта тюбетейка? Хер зна… Так она на нашем жлобе Федоре осталась.

– В смысле… – новоиспеченный Аарон Моисеевич никак не мог вникнуть в произошедшее.

– В смысле, у него на бритой башке. Твоя ермолка, Шурик, уехала в Новые Петровцы жениться на Наташке.

– Трындец… долбоеб…

– Не ной, Шура, тебе бабуля новую пошьет… Ну, наливай.

* * *

В трамвае было душно. Озлобленные пассажиры толпились в дверях, топтали друг другу ноги, ссорились. Зной и жара добавляли накала. Однако, когда в салон трамвая ступил Федор, со швейной машинкой в руке и зеленой ермолкой на макушке, наступила зловещая тишина. Старухи, остервенело кричавшие минуту назад, вдруг молча уступили ему место и, пристроившись у выхода, стали шушукаться. Остальные пассажиры также притихли и вжались в кресла. Хотя внешность у Феди была далеко не хасидская (сломанный нос, узкий лоб и поросячьи глазки), вельветовый пиджак и ажурная ермолка сделали из украинского боксера образ весьма ортодоксального еврея. Машинка Зингера довершала имидж… Вокруг Федора постепенно образовалось обширное пространство. И понять причин он не мог: потные и горячие тела пассажиров городского транспорта сегодня не терлись о него, не били коленями и не ругались. Образовался странный вакуум. На ближайшей остановке большая часть киевлян молча покинула трамвай. Это показалось Федору подозрительным.

Выйдя на Оболони, Федя купил букетик тюльпанов (впрочем, денег с него почему то не взяли) и направился на автовокзал. Там он погрузился в пригородный автобус, курсирующий по маршруту Оболонь – Новые Петровцы. Ермолка цепко держалась на его лысой голове. Пассажиры автобуса, словно сговорившись, глядели только в окна и лишь удивленный водитель изучал Федора в зеркале заднего вида.

А в Новых Петровцах нашего жениха уже ждали. На пыльных ступенях сельского магазина, неподалеку от автобусной остановки, несли свою службу местные самураи. Каждый вечер они отправлялись в деревенский клуб на просмотр немецких фильмов, непрестанно удивляясь сложностям женской анатомии, а знойный полдень потомки генерала Ватутина проводили в обороне рубежей родного села от посяганий случайных самцов. Гришка, Мишка и Колян – всегда нетрезвые юноши призывного возраста, считали своим священным долгом подвергать испытаниям любого приезжего мужчину. С утра они уже успели выбить пыль с инспектора по энергонадзору, который неблагоразумно замешкался у магазина. Затем отобрали портфель у очкастого геодезиста и пощупали лица двух залетных курсантов Суворовского Военного Училища.

Воодушевленный Федор сошел со ступеней пригородного автобуса, как с трапа авиалайнера – пафосно и важно. В его распухшей голове под салатного цвета ермолкой уже сформировалась вступительная речь, где ключевыми посылами были: «позвольте», «имею счастье», « искренне и навеки», а также «благословите».

И теперь, когда он пытался выстроить эти слова в единую смысловую цепь, Федор вдруг услышал чей то голос:

– Херасе, мужики, какой жидовский крендель к нам закатился! – Гришка, Мишка и Колян оторопели от увиденного. Наверняка, также оцепенел бы Гитлер, если бы к нему в бункер заявилась вдруг бабушка Шурика, известная партизанка, взобралась на стол и насрала на рукопись "Майн Кампф". – Ибать-сосать, поди-ка сюда, петушок ущербный.

Федя недоуменно оглянулся, ищя за спиной «ущербного петушка», но обнаружил лишь воробьев, клюющих навоз. Соединить воробьев и «жидовского кренделя» в логическую конструкцию Федор не успел – в ухо прилетел мозолистый кулак Григория.

В этот момент ермолка показала себя с лучшей стороны. Любая другая шапка, будь то панамка или пилотка, наверняка слетела бы с головы избиваемого КМС по боксу. Однако ермолка даже не шелохнулась. Сидела на макушке Федора словно вареньем намазанная.

Дальнейшие события описывать не имеет смысла. Очевидцы, а это была продавщица Нюра и сельский почтальон, твердят разное. Почтальон убеждает, что «приезжему иудею» потребовалось лишь двенадцать секунд для завершения раунда убедительным нокаутом. А продавщица Нюра говорит, что ожесточенная схватка длилась целую минуту, причем бил их «хасид» машинкой «Зингера» и не по правилам. Как бы там ни было, новопетровская летопись донесла тот факт, что Федор в очередной раз блестяще защитил свой титул чемпиона, усеяв бетонные ступени магазина телами поверженных врагов и мятыми тюльпанами. Путь к даме сердца, Наташке, был свободен.

* * *

Тем временем семья Харченко была почти вся в сборе: Наташка, сидя на унитазе, щипала пинцетом брови, ее маман – Валентина Петровна – зашивала супругу врачебный халат, а супруг, пресловутый Иван Сергеевич, кушал на кухне холодный борщ из эмалированой кастрюли. Не хватало лишь наташкиного брата, Григория. Он был немного занят – возлежал на пыльных ступенях магазина и проклинал заезжего еврея.

Поднявшись на второй этаж кирпичного дома, Федор горестно вздохнул и надавил кнопку дверного звонка.

– Ваня, иди открой! – услышал он из-за двери повелительный голос будущей тещи.

– Иду, Валечка! – отвлекся от поедания борща Иван Сергеевич.

В проеме открытой двери перед ним предстал торжественный Федор – в вельветовом пиджаке и с «Зингером» в руке. Макушку посягателя на единственную дочь сельского фельдшера венчала зеленая ермолка.

– Здравствуйте! – произнес Федя.

– Шолом алейхем… – оторопело протянул папаша. – Валюша, ты портного вызывала? К тебе тут человек с инструментом.

– Я, вообще то, к Наталье… – губы у Федора задрожали. Весь подготовленный текст с красивыми словами бесследно испарился. – Жениться хочу.

– Не понял! – Иван Сергеевич засопел носом и выдвинулся на лестичную площадку. Стал теснить Федора животом. – А ну, пшел отсюда, мерзавец!

– Я это… в смысле… рука и сердце… любовь у нас, – залопотал Федор.

– Я те щас покажу сердце!

– Не кипятись, Иван. – На пороге появилась без пяти минут теща. Валентина Петровна, женщина сообразительная, сразу смекнула, что Федор – парень непростой: проникнуть в этот подъезд еще не удавалось ни одному жениху. Тем более в зеленой ермолке. – Заходите, молодой человек. Поговорим.

* * *

За обеденным столом было весело: Наташка хихикала, Валентина Петровна утирала глаза от слез, а Иван Сергеевич с неподдельным интересом крутил на пальце ермолку.

– Не падает, говоришь, – удивлялся он. Нацепил ермолку на голову, покрытую рыжими волосами. Потряс головой. – Ох уж эти иудеи… Вечно чего то удумают.

Федор кивнул головой. Рот был его занят снедью, лоб вспотел, а возле уха налился фиолетовый фингал.

– Аха-ха! – заливалась смехом Наташка, – А ты, папочка, вылитый еврей! Видел бы тебя Гришка!

– Йопт, в гробу я видел Ваших евреев! – на пороге появился Григорий. Его левый глаз был обозначен обширным кровоподтеком, а воротник рубахи наполовину оторван. – Поймаю, сцуко, этого петуха пархатого – гребень на жопу натяну! Оп-па! А откуда этот гандон здесь нарисовался?

– Познакомься, Гришенька, это – Федор.

– Херасе…

– Федор.

– Шо за еботень, нах?

– Ой, Иван, – спохватилась Валентина Петровна, – Ты же на дежурство опаздываешь! Вот, халат здесь, а котлеты я в баночку положила.

Валентина Петровна забегала по комнате, снаряжая супруга в ночную смену. Тот, покряхтев, вылез из-за стола и пожал Федору руку:

– Так и быть. Женитесь. Но! До защиты диплома – никаких детей! Ферштейн?

– Ферштейн. – в один голос пропели счастливые Наталья и Федор.

– Звездануться. – Сказал Григорий наливая себе и Федору по стакану водки.

* * *

Через пару часов сияющий Федя покидал квартиру кирпичного дома в Новых Петровцах.

– Кстати, а где ермолка? – спросил он и постучал себя пальцем по макушке. – Надо бы Шурику вернуть.

– Ермолка? Что за ермолка… – Наташка оглянулась по сторонам. – А-ха-ха! Так она на папе дежурить уехала! Ой мамоньки… помру-у-у! – У Наташки случился приступ смеха и она скорчилась в судорогах на полу коридора.

– Гы-ы-ы. Вот это тема, я понимаю, – Заключил Григорий. – Похоже, папику пипец.

* * *

Дальнейшие события новопетровская летопись не сохранила. Известно лишь одно: Федор и Наташка благополучно живут в браке уже двадцать лет. Шурик уехал в Америку без ермолки и теперь там угнетает негров. У меня до сих пор стоит на шкафу позолотный пресс. А ермолка… Говорят, что видели ее при разных обстоятельствах: мельком на коменданте военного госпиталя, Романе Сидоровиче, казалось порядочном человеке. Потом в салатовой ермолке появился архитектор Чувыкин на рассмотрении генплана Киева и после этого развелся с молодой женой. Затем ажурная шапочка странным образом вынырнула в Теремках на голове майора Мирошниченко, что внесло сумятицу в утреннее построение артилерийского полка. Впоследствии она неоднократно всплывала то на Нивках, то на Подоле, то в торговых рядах Бессарабки… Как бы там ни было, друзья, убедительная просьба: попадет Вам в руки ермолка салатового цвета – отдайте мне. Отошлю ее в штат Колорадо. Шурик будет рад безмерно. Все же память о бабушке-партизанке.

© Yodli

© Copyright: Валдис Йодли, 2013