Текст книги "Иная сила"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава IX
Барон приходит к неожиданному для себя выводу об «иной силе».

Выговор покойнику.

Фон Штраубе шел по городу задумавшись. Тем злополучным днем, когда на него покушались сразу дважды, дело не ограничилось. За месяц, минувший с тех пор, его жизнь подвергалась угрозе уж и не подсчитать сколько раз.

Ну, дело с дуэлью можно было бы отнести и к случайности… Впрочем, на случайность тоже не особенно походило – слишком уж с ходу и почти без причины придрался к нему тот русский бретер: «Вы, милостивый государь, изволили на меня смотреть? Или в моем облике узрели что-то неподобающее?..» Тут же и вызвал стреляться на пистолетах, никаких объяснений не принимая. Хоть повод и пустячный, а не отвертишься никак: бесчестие.

Съехались на безлюдном пустыре в тот же день. По дороге брат Жак, взятый бароном в секунданты и осведомленный более, чем фон Штраубе, о петербургских нравах, поведал, что сей князь Филановский (так представился бретер), числится одним из лучших стрелков, однако же, в отличие от здешних подгулявших гусаров, прежде никого не вызывал без основательных к тому причин. Да и при богатстве своем в трактиры никогда не захаживал, так что место их столкновения было вовсе странно.

Того, правда, не ведал сей князь Филановский, что фон Штраубе сызмальства обучал стрельбе из пистолета сам знаменитый месье де Кюртен, быть может, лучший стрелок в Европе, убивший в свое время на пистолетных дуэлях более сотни человек, а затем покаявшийся и принявший в Ордене монашеский постриг. Так что после его науки фон Штраубе мог выстрелом с пятидесяти шагов загасить свечу.

К счастию, уговорились стрелять не по жребию а по единой команде, и покуда князь прицеливался ему в лоб (ведь точно же убить желал за этакий пустяк!), фон Штраубе без промедления поразил того точно в правый локоть. Убивать не желал, ибо за сие могла постичь кара от императора, настрого воспретившего дуэлянтство у себя в столице.

После того князь утратил всякую способность стрелять, с чем дуэль и была завершена.

Однако если сопоставить все – странно, куда как странно все это получилось.

Так бы, может, фон Штраубе сей случай и отнес на счет странностей санкт-петербургского образа жития, когда бы вслед за тем попытки лишить его жизни не сделались частыми, как хлестание картечи во время баталии.

Уже на другой день после дуэли с князем Филановским из проезжавшей мимо фон Штраубе кареты прозвучало сразу два пистолетных выстрела. Одна пуля пролетела мимо, другая сбила с него шляпу. Хвала Господу, не месье де Кюртен стрелявших обучал, не то бы оставаться ему, барону, навеки в стылой земле этого города.

В ту же ночь – новое… Тут спасло лишь то, что после всего уже был настороже, иначе бы не обратил внимания на этот скрип…

Он уже был в дреме, когда скрипнуло что-то, совсем еле слышно. Сон с него как сдунуло – вскочил, схватил с полки заряженный пистолет: «Стой! Кто тут? Стреляю!..»

В ответ громыхнуло, и тут же стрелявший во всю прыть понесся вниз по лестнице.

Во тьме стрелявший промахнулся, пуля вошла в стену. Фон Штраубе мог бы и на слух его поразить – стрелянию на слух месье де Кюртен тоже обучил, – но не стал этого делать: в темноте мог и насмерть поразить, а он давно уже для себя решил, что при его высоком предназначении не станет никого лишать жизни.

Ну а если бы не был столь начеку, если бы тот, с пистолетом, подкрался к нему спящему? Вот и все – читать бы завтра отцу Иерониму заупокойную.

Наутро велел хозяину сделать замковые петли изнутри и стал на ночь вешать замок.

Оказалось, однако, – защита от злоумышленников не больно надежная. Днем позже служанка принесла его исподнее от прачки, да посетовала, что где-то ей руку словно крапивой ожгло, а на зиму глядючи, откуда бы ей, крапиве…

Фон Штраубе на руки ей взглянул – о Господи! Какая крапива! Тут словно каленым железом ожгли! Он перстень с камнем, что против яда, к исподнему своему приложил – камень из бледно-розового вмиг сделался лиловый. Ядом пропитано было то исподнее!

Прислуга часа через два впрямь отдала Богу душу. Сильно мучилась, говорят, прежде чем отошла.

Девка была простая, мало кого заняла ее смерть. Хозяин Мюллер, при том, что лекарь, сказал только лишь: должно, от живота. Ела утром соленые грибы – вот ядовитый гриб, должно, и попался.

Но он-то, фон Штраубе, знал!..

Потому с перстнем этим более не разлучался. Чем снова же спас себе жизнь. В тот же вечер в Куншткамере, – уже давно наслышанный, забрел наконец туда на двуголового младенца, заспиртованного в банке, посмотреть, – поднесли ему чашку горячего шоколату – так от одного только пара камень на перстне посинел. Так его это уже доняло, что и двуголового младенца не запомнил.

Ну а тот случай на мосту…

Вроде обычный пьяница лежит. Тихо себе лежит, бревно бревном. Фон Штраубе его попытался обойти, но тот вдруг ожил – да как! С такою живостью на барона прыгнул с кинжалом в руке, что будь тот хоть менее начеку…

А когда после борьбы удалось лжепьяницу с моста в реку скинуть, он, фон Штраубе, уж было опечалился, что нарушил свой обет не убивать, утопил разбойника. Однако ж тот вдруг поплыл через холодную речку, да так ловко загребая руками поплыл, что уже минуту-другую спустя был на берегу. Откуда и помахал барону рукой издевательски, прежде, чем сгинуть в темной подворотне.

Был и еще один кинжальщик – под видом нищего на паперти. И главное – как хитро его, барона, к себе подманил! Все-то нищие, понятно, русские и по-русски просят: «Подайте Христа ради», – а этот одет в лохмотья немецкого платья и знай бормочет: « Herren, geben Sie nicht, vom Hunger dem armen Auslander zu sterben!» [Господа, не дайте умереть с голоду бедному чужестранцу! (нем.)].

Жаль стало фон Штраубе беднягу, тоже занесенного какими-то ветрами в эту не больно-то милосердную страну, да еще не знающего здешний язык. Кто ж ему, чужеземцу, подаст, когда своих нищих несчитано? Собирался уж было целый полтинник серебряный ему дать – таких денег тому месяца на три хватит на пропитание.

Уже ему этот полтинник протягивал, когда нищий вдруг его за руку крепко схватил и кинжалом, что прятал, видимо, в рукаве, – прямо барону в сердце.

Верная бы смерть, когда б, уже наученный горьким опытом, не приноровился ходить в кирасе под платьем. Но от неожиданности так потерялся, что даже не сделал поползновения разбойника схватить.

Да и тот испытывать судьбу не стал, мигом метнулся с паперти, вскочил в карету, коя поблизости его поджидала (это нищего-то!), и был таков.

Но все то – еще не самое страшное, ибо в тех случаях он, фон Штраубе, мог сам злодейству противостоять. Случай же с камином…

Да, тут лишь Господь один воспомог!..

Никакой опасности не видя, запершись на замок, вздумал он у себя в комнате камин растопить. Вообще в доме хорошо топили большую печь, и стена, что возле кровати, была всегда горячая, но камин в комнате имелся. Фон Штраубе полагал, что лишь для видимости богатого жилья, ибо дров ему никто никогда не заносил.

А тут вдруг смотрит – лежат сухие дрова прямо перед камином.

День был сырой – в самый раз затопить. Что барон не раздумывая и сделал…

…Очнулся с трудом, когда уже вовсю барабанили в дверь. Очнуться очнулся – а встать из кресла никаких сил нет. Глаза почти ничего не зрят, в ушах звон, словно набат где-то вдалеке…

…Слава Господу, дверь затрещала, петли сорвались, замок свалился на пол…

Оказалось, это орденские братья Жак и Пьер пришли к нему, как обычно, просить в долг. У хозяев спросили – барон вроде бы никуда не выходил. А в дверь сколько ни стучали – не открывает. Вот, заподозрив неладное, и поднажали на дверь плечами.

Как ворвались – так первым делом стали глаза от слез отирать да рвать на себе воротники. Брат Пьер первым догадался распахнуть окно.

Тогда лишь фон Штраубе стал понемногу приходить в себя, зрение чуть возвратилось. Смотрит – а камень на перстне синий, как утопленник.

Выходит, от верной смерти (понятно, не без промысла Божьего) спасли его братья-любодеи.

Лишь после того как хлебнул свежего воздуха из окна, разум вернулся к нему целиком, тогда лишь пришло осознание: отравлены были дрова, их пропитали особым ядом, тайна которого теряется в веках.

Конечно! Еще один старинный орденский способ отнятия жизни! Именно так три века назад кого-то на Мальте, помнится, умертвили. Самый, наверно, хитроумный из способов. Дрова бы в камине вскоре выгорели, дым от них развеялся, а его, фон Штраубе, вернее, хладный труп его, нашли бы дня через два-три в запертой изнутри комнате. Тут и ни о каком злом умысле никто бы не помыслил. Мало ль отчего молодой рыцарь сам по себе покинул этот мир.

Вот после истории с камином фон Штраубе призадумался уже по-другому, чем прежде. Что-то здесь явно никак не сходилось.

Нет, убить его, разумеется, хотели, даже чересчур хотели, в том у него давно уже не оставалось никаких сомнений; но вот способы, способы!..

Все эти покушения, безусловно, следовало разделить. Одно дело, когда на тебя со шпагами нападают восемь человек – вполне в духе офицеров-заговорщиков, если офицерский заговор, как убеждал его комтур Литта (а тут барон верил ему), в самом деле существует. Сюда же можно отнести и бретера князя Филановского. И ряженых этих, лжепьяницу и лженищего тоже, пожалуй, можно отнести – был же у заговорщиков тогда, при первом нападении, ряженый лжекучер. И даже тот пробравшийся к нему в комнату среди ночи с пистолетом тоже с грехом пополам подпадал сюда. Дворянин, правда, едва ли сумел бы незамеченный проникнуть в дом, не имея ключей, сие больше похоже на кого-то преуспевшего в воровском ремесле – но мало ли тут, в Санкт-Петербурге, лихих людей, готовых на злодейство за плату. Заговорщики вполне могли одного такого нанять. И даже подговорить служителя поднести ему яд в чашке с шоколатом в Куншткамере запросто могли, ничего слишком хитрого в том нет.

Но вот другие три случая никак сюда не ложились: ловушка с каменной балкой над дверью, пропитанное ядом исподнее и отравленные дрова. То были орденские способы человекоубиения, вывезенные когда-то с Востока и известные лишь самым посвященным. Если в первом ряде случаев виновных можно было схватить, даже убить (четверо уже поплатились жизнью, а трое – так и в дословном смысле, головами), то во втором злоумышленники действовали так, что кого-либо изловить было решительно невозможно, и любой неискушенный в старинных орденских секретах вообще не догадался бы о их существовании, отнес бы всё на счет неведомой болезни, как это было в случае с прислугой, или просто усмотрел бы в том, как в случае с гибелью подпоручика Спирина, прихоть фортуны.

Да, тут действовала, безусловно, некая иная сила! Кабы такое было единожды, он, фон Штраубе, и согласился бы с комтуром Литтой, что любое злодейство, вроде той ловушки с падающей на голову каменной балкой, могли изобрести заново и Орден тут ни при чем; но когда во второй, в третий раз… В подобные совпадения молодой барон уже решительно не мог поверить!

Две силы открыли смертельную охоту на него, и рычаг одной из этих сил управлялся рукою, каким-то образом соприкосновенной с Орденом. И эта вторая сила была много опаснее первой, ибо она была гораздо изощренней в делах убийства.

Однако если сил таких было две, то и двигали ими, возможно, две совершенно разные причины – к осознанию этого он только нынче пришел. Предположим, комтур прав и его, фон Штраубе, неосторожные слова там, в карете, каким-то путем дошедшие до ушей заговорщиков, испугали их и побудили к решительным действиям.

Но какова, какова же могла быть другая причина, несомненно тянущаяся к Ордену?! К тому самому Ордену, одной из главных забот которого как раз и была забота о его, фон Штраубе, безопасности. Ибо его высокое предназначение являлось как раз важнейшей из орденских тайн, в какой-то мере смыслом существования всего орденского братства.

Эта причина пока оставалась непостижима для ума, была так же неуловима для разума, как были неуловимы для глаз те, кто подвешивал к потолку балку, пропитывал ядом исподнее и дрова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лишь нынче утром придя заключению о этих двух силах, движимых совершенно разными побуждениями, сейчас фон Штраубе направлялся к отцу Иерониму, чтобы поделиться своими невеселыми мыслями со слепцом. Кому еще, как не слепцу, и узреть силу, прячущуюся во тьме? Ум у слепца, несмотря на его года, был вполне ясен, об орденских делах и помышлениях он знал, пожалуй, не меньше, чем комтур Литта, а после того как отец Иероним спас его от напавших злоумышленников, фон Штраубе доверял ему больше, чем кому-либо в этом мире, где даже воздуху не слишком следует доверять…

Однако, шагая по направлению к Фонтанке, он вдруг услышал позади себя:

– Ваше… Ваше сиятельство!..

Хоть фон Штраубе «сиятельством» и не являлся, но окликали судя по всему именно его.

Он обернулся и увидел двух молодых гвардейцев. Явно один-то из них и окликнул его с моста и уже поспешал в его сторону.

Будучи теперь всегда настороже, фон Штраубе сжал было рукоять шпаги… Да тут же и отпустил, ибо узнал в подбегавшем к нему того симпатичного капрала, своего недавнего спасителя. «Двоехоров… Да, кажется, так!» – вспомнил он и воскликнул:

– О, это вы, капрал! Рад вас приветствовать… И еще раз поблагодарить…

– Во-первых, и не капрал уже вовсе! – широко улыбнулся гвардеец. – Отныне – подпоручик!.. И ежели кому кого благодарить – так это мне вас!

– За что же?

– А вот за подпоручика как раз! Когда б не тот случай с нападением на вас – так разве бы представили? Да еще с перескоком через чин!

Фон Штраубе спросил:

– Раны ваши, надеюсь, зажили?

– Что раны? Пустяк! – отмахнулся Двоехоров. – Стою, смотрю – благодетель мой шагает!.. А раны – что там? За четыре ранения – две звезды!..

– Эдак, если всегда в такой пропорции, – вставил его товарищ, хорошо сложенный, симпатичный лицом молодой офицер, подошедший следом, – то еще тебе получить шестнадцать ранений – и ты у нас генерал-фельдмаршал. Дело за малым – выжить после тех ран.

Двоехоров стал по-незаметному пальцы загибать. Явно пересчет ранений на чины у него сошелся, и он все так же весело сказал:

– А что! Ежели эдак – то я не супротив! Чего б и не в фельдмаршалы? А уж выжить – как-нибудь выживем! Чего бы не выжить, коли светит в фельдмаршалы!.. Ах да! – спохватился он. – Не успел представить вам, господин барон… Мой друг, прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка князь Никита Бурмасов.

Князь был едва ли старше, чем фон Штраубе, усы его были кое-как сотворены из светлого юношеского пушка, но что-то глубокое, истинное было запрятано в его голубых глазах, отчего он казался старше своих лет. Барону такие люди всегда были приятнее, чем повидавшие вроде бы жизнь, но оставшиеся при этом с пустыми глазами.

Фон Штраубе тоже представился. Они раскланялись с подошедшим офицером.

Вообще-то говоря, барон был немало рад этой встрече. При сложившихся обстоятельствах он весьма нуждался в людях, которым сполна мог бы доверять, не страшиться, что те воткнут между ребер кинжал. А Двоехорову этому долговязому он доверял целиком – тоже ведь, как и отец Иероним, его давешний спаситель. И к другу его, князю, тоже как-то сразу проникся доверием. Нескольких заговорщиков он уже успел повидать; нет, и у Двоехорова, и у этого князя были совсем иные лица.

– Что ж, – сказал князь Бурмасов, – коли, я так понимаю, барон – виновник твоего повышения, Христофор, то и праздновать это должно вместе с бароном. – И обратился к фон Штраубе: – Мы тут решили с Двоехоровым устроить по случаю его производства небольшой le festin[Пир (фр.)]; не откажетесь ли, барон, к нам присоединиться? Знаю тут весьма недурную ресторацию поблизости.

Вообще-то после стычки с бретером Филановским фон Штраубе избегал подобных мест, но сейчас, с двумя явно дружески расположенными к нему гвардейскими офицерами при шпагах…

– Благодарю вас, господа. С моим превеликим удовольствием, – поклонился он.

– Тогда – к Бертье! – назвал князь самую дорогую в Санкт-Петербурге ресторацию. – За мной!..

Фон Штраубе и Двоехоров устремились вслед за ним.

Однако на полпути они приостановились, увидев довольно странную церемонию.

– Это еще что за препозиция? – удивленный, проговорил князь Бурмасов.

И было чему удивляться. Из дома вынесли гроб, но не спешили водружать его на скорбный экипаж, стоявший поодаль, а поставили на какие-то козлы перед подъездом.

– Генерал Врангель новопреставленный, – сказал Бурмасов, кивнув на гроб.

Молодые люди, сняв треуголки, перекрестились. Однако же фон Штраубе обратил внимание, что из числа прочих стоявших у гроба не крестился никто, и все почему-то были в головных уборах.

– Не пойму, – спросил Двоехоров, – отпевание, что ли? Почему же не в церкви и без попа?

Действительно, в ногах у покойника стоял не священник, а весьма строгого, вовсе не скорбного вида штабс-капитан и что-то зачитывал со свитка.

– Какое отпевание! – ответил Бурмасов. – Это читают выговор ему.

Двоехоров в лице переменился.

– То есть – как?! Покойнику?!

Фон Штраубе прислушался к тому, что зачитывал штабс-капитан. И впрямь показалось, что вовсе даже не шутил Бурмасов.

– …А также, – читал штабс-капитан, – имея видеть неисправность возглавляемого генералом Врангелем полка и скверное прохождение оного полка во время плац-парада, Мы, Павел Первый…

– И очень просто, что покойнику, – сказал Двоехорову князь. – Государь выговор объявил, не зная, что сей генерал преставился, как-то не удосужились ему о том сообщить. А от воли государевой ты и в гробу не уйдешь. А повелел бы выпороть – так и выпороли бы покойника. А в Сибирь – так и в Сибирь вместе с гробом.

– …объявляем генералу Врангелю выговор с задержанием очередного чина, – в подтверждение его слов закончил читать штабс-капитан.

Лежавший в гробу старый генерал, казалось, и вправду приуныл от высочайшего выговора, а еще более – от задержки в чинах.

И Двоехоров о том же:

– Ну, еще понимаю выговор… – с полной серьезностью проговорил он. – В чинах, однако, задерживать… – Словно и не понимал всей неуместности временного задержания в чинах того, кто отбыл на вечный покой.

– Вот так у нас в России нынче бывает, – оборотясь к фон Штраубе, философически (и все же, кажется, пряча усмешку) сказал молодой князь. – Уж такие настали нынче времена – и в гробу не отвертишься. Поживете тут еще – вовсе перестанете удивляться.

Ах, да мало что уже удивляло фон Штраубе в этой загадочной стране!

– Идемте же, господа, – сказал князь, – а то у меня уже в животе стынет.

И вскоре следом за ним успевший изрядно замерзнуть барон вступил в тепло ресторации.

Глава Х
Пир друзей, печально закончившийся вмешательством «третьей силы»

…через полчаса забыв уже и думать о покушениях на свою жизнь.

Горячих блюд еще не подавали, но и под устрицы молодые люди успели выпить в кабинете ресторации три бутылки «Вдовы Клико», так что у фон Штраубе изрядно кружилась голова, а Бурмасов же велел лакею приносить четвертую.

Барон был уже с обоими офицерами на «ты», ибо успел выпить с ними на Bruderschaft[Братство (нем.)]и не единожды к этому времени (уж не вспомнить, по какому, кроме их Bruderschaft, поводу) с обоими расцеловаться.

– А тебе, Карлуша, не горько пьется эта «Клико»? – отчего-то спросил его Бурмасов.

– Да нет, славное вино, – сказал он.

И Двоехоров удивился:

– Чего б ему горчить, когда из самого Парижу? Стоит небось вон сколько!

Бурмасов рассмеялся:

– Оттого и горчить должно, что – стоит! Сосной на вкус не отдает?

Фон Штраубе и Двоехоров, ничего не понимая, молча воззрились на него.

– Оттого, – пояснил Бурмасов, – что пропиваем уже второй сосновый лесок.

Все-таки не разучился еще удивляться в этой стране фон Штраубе. Выговор покойнику, предположим, просто глупость. Но вот меры здешние были вправду удивительны. Как запросто здесь по числу ран отмеривали чины! Вон Двоехоров уже высчитал, сколько тычков шпагой ему нужно получить, чтобы стать фельдмаршалом! Но и это еще кое-как было все же объяснимо.

А вот то, что богатство здесь мерили в душах, он постичь все еще не мог. У каждого же едина его бессмертная душа. Тут, однако, почитали иначе. У богача графа Шереметева, он слыхал, этих душ двести тысяч, хотя сам граф был вполне в единственном числе. У Бурмасова душ три тысячи, а у Двоехорова всего три десятка, хотя вот они оба, сидят перед ним, и двое их ровным счетом, ничуть не более.

Теперь выходило, что выпитое здесь, оказывается, мерят в лесах…

Сие, однако, тут же разъяснилось весьма просто.

– Помнишь, – спросил Бурмасов Двоехорова, – я прошлым месяцем на триста офицеров обед с цыганами закатил по случаю… Ах, да не помню уж по какому!.. Тогда «Клико» должна была березой отдавать, ибо я до того продал березнячок, что в моем имении под Сызранью. Только деньги те, с березнячка, как-то мигом разошлись. А теперь вот продал сосновый борок из костромского имения, – стало быть, и должно отдавать ничем иным как сосной.

Двоехоров вздохнул:

– Тебе, Никита, хорошо, ты богат…

Бурмасов тоже вздохнул, но менее печально:

– Врешь, братец. Был Никита богач, да вышел весь…

– А твои три тысячи душ?

– Три тысячи-то – они три тысячи, – запив новый вздох шампанским, согласился князь, – да только вот беда – они теперь такие же мои, как твои.

– Неужто все имения обедами да шампанскими прогулял?! – ужаснулся Двоехоров.

– Одна подмосковная осталась, – погрустнел Бурмасов. – Душонок на пятьдесят. Ну, еще два леска – вот второй допиваем с вами сейчас… А насчет того, что обедами прогулял – ты это, брат, снова врешь. Столько деньжищ прогулять мудрено. Это все она, Амалия, помогла…

– Да, твоя Амалия – она, конечно, хороша, тут ничего не скажу… – промолвил все еще бледный от услышанного Двоехоров. – И что ж ты – ей на подарки всего себя разорил?

Никита, уже немало пьяный, погрозил ему пальцем:

– Ну-ну, в этой першпективе Амалию ты не тронь! Гордячка – свет не видывал таких! Один раз ей брошь с камнями подарил – так она мне выговорила, чтобы таких дорогих подарков больше делать не смел. И денег, сколько ни предлагал, ни разу у меня не брала. Не хочу, говорит, быть от тебя, Никита, зависимою.

– Так как же тогда? – не понял Двоехоров.

– Да вот так!.. Хотя она тут и не сильно виновата, тут сам я, конечно, оплошал. Были мы вместе с ней в доме у князя Львова, а там, ты же знаешь, частенько мечут банк. Я-то и не играю вовсе, характер свой знаючи. Так надо ж, Амалия упросила, чтобы ее пустили к игорному столу. Ну и пустили ради шутки.

Двоехоров изумился:

– Женщину?!

– А такую попробуй не пусти! Эдакая красота, она любые бастионы берет!.. Да и говорю ж – для шутки играть пустили. И проиграла-то она пустяк – сто рублей. Поручику Извольскому, ты его знаешь. Но не любит Амалия, когда фортуна – к ней спиной. Вот она мне и говорит: сядь, говорит, Никита, отыграйся за меня. Да так отыграйся, чтобы поручику свет Божий показался не мил. Ну что ж, коли она меня просит… Зашел я под этого Извольского сразу тысячью рублей…

По лицу Двоехорова было видно, что и сто рублей для него далеко не пустяк, а уж услыхав про тысячу, он прямо зажегся глазами:

– Ну – и?..

– Что «ну и»? – зло отозвался Бурмасов. – Тысячи моей как не было! Я – пятью тысячами…

– Да он же, я слыхал, играет нечисто, Извольский! – встрял Двоехоров.

– Может, и нечисто. Даже уверен – нечисто! Да только никто его покуда на том не ловил… Ну, в общем, пять тысяч мои – туда же, куда и тысяча!.. А уж остановиться не могу – азарт такой забрал! Да и шести тысяч проигранных жаль. А главное – Амалия смотрит на меня с надеждой во взоре, что я поручика рано или поздно посрамлю… Короче говоря, ставлю десять… За десятью двадцать… А где двадцать – там и сорок… А за сорока уже и считать перестал… Сколько я ему векселей понаписал – целому полку столько бумаги для приказов на три года хватит!.. Сел к игорному столу Никита Бурмасов богачом с десятью имениями, а поднялся с одною подмосковной. Да и ту не проиграл потому только, что тогда позабыл про нее, не то бы и ее наверняка просадил…

– И что теперь? – задал вовсе бессмысленный вопрос Двоехоров.

Бурмасов только руками развел:

– А что? Оно, конечно, жаль, но не пулю же себе из-за этого в лоб… А вот когда Амалия бросила…

– Она еще и бросила?!

– Бросила, а то как же, – подтвердил князь. – Не любит она тех, кто безо всякой фортуны… Вот когда она ушла, тогда правда – хотел пулю в лоб… Да Бог миловал, одумался. Вот тогда березнячок и продал – закатил пир на весь мир; оно вроде на душе чуток и полегчало…

– А не думал ты, – спросил Двоехоров, – что она, Амалия твоя, в сговоре была с этим самым Извольским, чтобы за игорный стол тебя усадить?

– Да думал, – поморщился Бурмасов, – как не думать. Очень уж похоже на то. Но главное-то – собственную дурость надо винить, а уж кто подтолкнул – какая разница, коли сам дурак?..

– Оно конечно, – согласился Двоехоров, – но, однако же, потеря какая…

Князь осушил бокал «Вдовы Клико» и, оттого несколько повеселев, сказал:

– Чего теперь о потерянном жалеть? Пустое…

– Там же тысяч на четыреста было, а ты – «пустое»…

– Бери выше – на шестьсот… А пустое потому, что теперь уж и не мое, и не твое – так чего ж о нем зря вспоминать?.. Однако долго что-то горячего не несут – вот это уж точно не пустое…

Надо полагать, подслушав его слова, лакей тотчас появился в дверях кабинета, но почему-то без подноса с горячим в руках.

Бурмасов прикрикнул на него:

– Долго нам еще ожидать?!

– Никак нет! – отвечал лакей. – Все готово, ваше сиятельство… Тока…

– Что «тока», что «тока»?! – рявкнул князь. – Неси, коли все готово!

– Тока ваше сиятельство просят для разговору в соседний кабинет, – сказал лакей.

– Кто там еще? – недовольно буркнул князь.

– Не могу знать-с. У нас в заведении впервые. Велели, однако, называть «их сиятельством».

– А что нужно сиятельству твоему?

– Никак не могу знать-с… Так что изволите велеть передать?

– Передай, чтобы шел он к… Хотя нет, постой. Пойду. Любопытно, что еще за инкогнито такое…

– А с горячим как? Нести-с?

– Погоди, простынет. Лучше-ка принеси еще бутылку «Клико», чтобы друзья мои без меня не соскучились. – И обратился к ним: – Я скоро…

Когда остались в кабинете одни, Двоехоров сказал задумчиво:

– Я вот прежде думал, что лучше родиться бедным да потом разбогатеть, нежели родиться богатым и затем в бедности очутиться…

– А что, разве не так? – спросил фон Штраубе.

– Так – да не так. Бедность сгибает человека, а богатство, напротив, распрямляет, согласен, Карлуша?

– Пожалуй что…

– Так вот, – далее рассуждал Двоехоров, – выросший в бедности согбен с детства душою; глядишь, и разбогатеет после – да душу не распрямит. А тот, кто вырос в богатстве – у того сызмальства душа распрямлена; он и обеднеет – а душа уже не сгорбатится. Согласен, Карлуша?

Фон Штраубе признал:

– Не лишенное мудрости рассуждение.

– Меня вот взять… – продолжал Двоехоров. – Всего-то деревушка в тридцать душ. Новое обмундирование пошил, а матушка все не может продать пеньку, чтоб я расплатился, от портняжки прячусь; что это как не согбенность души? А Бурмасов целое состояние в один миг просадил – и ему пустяк. Мне и то жалко, хоть плачь, а ему пустяк – понимаешь? Он еще и лесок продаст, чтобы друзей угостить. Это, брат, душа! Душа с несогбенным хребтом!.. А я, коли даже Бог даст в генералы когда-нибудь выслужусь, все одно буду небось рубли считать – согбенность в натуру въелась. Эх, да что там говорить!.. – Он с печалью выпил шампанского.

Барону захотелось развеять его печаль.

– Но ты храбр как лев, Христофор, – сказал он, – я сам тому свидетель. Это у трусов душа согнута в поклон, а такие, как ты, и пуле не поклонятся.

Христофор оставался по-прежнему задумчиво-печален.

– Так-то оно так, – сказал, – пуле – это точно, не поклонюсь. Да и Бурмасов не поклонится, храбрец, каких мало. Однако ж у меня, хоть я и подпоручик уже, а душа моя перед любым генералом стынет. А Никита всего прапорщик, но ему – хоть бы фельдмаршал перед ним – все ничего, ни перед кем не стушуется… Хотя тут оно, может, и не в былом богатстве дело, а в происхождении – тут рюриковская кровь в жилах не дает себя забывать. Оттого с любым генералом себя ровней чувствует, если еще и не повыше. У меня ж только прадед мой менее ста лет назад, при Петре Великом дворянство получил, а пращуров моих, что были до него, ни в каких списках нет. Не знаю как у вас, у немцев, а у нас это большое различие… Ты вот, к примеру, Карлуша, до какого колена предков своих исчислить можешь, а?

Фон Штраубе призадумался. Его родовое древо уходило корнями в такую глубь веков, что и колена исчислить он не мог. Однако, хоть разум и пробрало хмелем, говорить о том не стал – и Двоехорова не хотелось еще более огорчать, и, что главное, слишком утягивал бы правдивый ответ к его Тайне, коя предназначена была уж никак не для застольных бесед в ресторации.

К счастью, в этот миг Бурмасов распахнул дверь кабинета. Почему-то был он как туча хмур.

– Ну, – спросил его Двоехоров, – так что там еще за инкогнито?

И лакей уже просунул голову:

– Горячее подавать-с?

– Вон! – рыкнул на него князь так, что было неясно, лакей столь быстро затворил дверь или она захлопнулась сама от этого рыка. – И с инкогнитом покуда погоди, – бросил князь Двоехорову, – об этом после. – Затем, пристально глядя на фон Штраубе, произнес: – Ну, давай-ка, братец, быстро все выкладывай как на духу.

Фон Штраубе не понял:

– Что?

– А то самое! Сколько раз тебя за последнее время тут, в Петербурге, ухлопать пытались – вот что!

– Раз, наверно… – барон вынужден был задуматься, столь много раз было сие. – …Не то семь, не то восемь… Но откуда вы?.. Откуда ты?..

Никита оборвал его:

– После, после! А ну рассказывай, как было дело.

По виду князя фон Штраубе понял, что тот разузнал нечто важное. Касательно этих покушений он и не собирался что-либо таить – напротив, испытывал потребность поделиться с друзьями.

Покуда он рассказывал, Двоехоров все более вытаращивал в удивлении глаза и изредка восклицал: «Ну, право!..», «Да как же так?!» – а Бурмасов становился все более хмур. Когда же фон Штраубе высказал свои соображения насчет двух различных сил, действовавших против него, князь проговорил, посмурнев еще сильнее:

– Тут, может, и поболе, чем две…

– Инкогнито? – догадался фон Штраубе.

Бурмасов кивнул:

– Он, шельма… Жаль, не все могу рассказать – клятвой скреплен… – И вдруг с неожиданной русской легкостью ко всему сказал: – А, да черт с ней, с клятвой, когда такие дела! И клятва, чувствую, бесу была дана, а не Господу… Все та же Амалия, было дело, как-то надоумила меня в эти самые франкмасоны вступить… – Он обратился к Христофору: – Слыхал про такую братию?