Текст книги "Иная сила"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава XV,
в которой фон Штраубе делится еще одною своей Тайной, а Бурмасов выводит из этого чисто практические заключения, прерванные лишь потопом

Ночевать фон Штраубе остался в квартире у Бурмасова. Было решено, что для безопасности он будет здесь жить, ибо в бельэтаже проживал командир дивизии, оттого дом охранялся караульными, так что проникнуть сюда какому-либо злоумышленнику стало бы весьма затруднительно.

Утром, когда друзья принимали фриштык, – Никита при этом оставался со вчерашнего вечера задумчив и молчалив, – к ним явился Христофор Двоехоров. Он уже знал от сержанта Коростылева об их счастливо закончившихся злоключениях и только охал да сожалел, что не был с ними рядом в столь роковые минуты.

– Когда в газете пропечатали, что тебя, Карлуша, лестница под собой погребла, – воскликнул он, – простить себе не мог, что не был там рядом с тобой!

– Так уж помереть не терпится? – спросил князь, продолжая, впрочем, размышлять о чем-то своем.

– Чего ж помирать? – простодушно удивился Христофор. – Вы же оба живы; а чем моя фортуна хужей? – И добавил: – Нет, помирать-то мне сейчас особенно не с руки.

– А когда оно бывает с руки? – отозвался Никита. – Оно, брат, как-то всегда не с руки.

Христофор весело сказал:

– А вот сейчас для меня, представь себе – в особенности.

– Что так?

– Да то, что вскорости, кажется, женюсь! – радостно ответил Двоехоров. Не увидев в Бурмасове большой заинтересованности, тем не менее с прежней восторженностью продолжал: – И знаешь на ком? На Елизавете Кирилловне, на дочке Кирилла Курбатова, графа!

– Это, что ли, которая с бородавкой на щеке? – спросил Бурмасов.

– Какая еще бородавка? – едва сдержал Двоехоров обиду. – Нет у ней никакой бородавки! Это родинка у ней на щечке на левой!

– Ладно, пусть родинка… А граф Кирилл согласен или вы с ней без спросу решили?

– То-то и оно, что согласен! И как ему быть не согласным, когда меня сам государь просватал?!

– Будет врать-то, – сказал Никита. – Других у государя забот нет, только тебя женить.

При всем своем добродушии наконец-таки Христофор нахмурился.

– Не в духе ты нынче, я вижу, – сказал. – То бородавку какую-то выдумал, то я вдруг, по-твоему, вру! Могу и уйти, коли не вовремя.

Он даже поднялся со стула, но Бурмасов поспешил его снова усадить.

– Ты меня прости, Христофор. Просто я задумался – что-то не сходится у меня… Что женишься – так поздравляю. Совет да любовь. И про бородавку – это я так, от задумчивости… – С этими словами он повернулся к фон Штраубе: – Ты мне вот что скажи. Только вспомни хорошенько. До Петербурга против твоей жизни были злоумышления?

– Да тут и вспоминать нечего. Точно не было прежде ничего такого.

– А о происхождении твоем в Ордене всегда знали?

– Знали. Правда, лишь избранные.

– О каком таком происхождении? – живо заинтересовался Двоехоров.

– Вот тут не взыщи, Христофор, – сказал Никита, – вынужден умолчать. Тут такая, понимаешь ли, тайна, что и проговорить боязно.

– Ну ежели тайна… – не стал настаивать Двоехоров. – Коли я лишний, так, может, мне все-таки… – Он было снова привстал.

Пришлось князю снова его усаживать.

– Да не обижайся ты! Просто с вопросами не встревай, а то с мыслей сбиваешь. Вон лучше ликеру отведай.

– Ладно, молчать буду, – согласился подпоручик, и, чтобы вправду не встревать, он, смакуя ликер, ушел целиком в собственные мысли, с которых его уж никто, пожалуй, не смог бы сбить, ибо, судя по благостному выражению лица, думать он принялся наверняка о своей Елизавете Кирилловне с родинкой на щечке.

– Ну так вот, – снова обращаясь к фон Штраубе, сказал Бурмасов, – никто в Ордене не покушался на тебя, и вдруг все переменилось: за две недели – с этой стороны, как мы высчитали, три на тебя покушения. Подумай, зачем в Ордене кому-то внезапно понадобилась твоя смерть?

– Думал, к тому же не раз, – ответил фон Штраубе. – Уж Ордену-то она никак не нужна. Напротив – я, если можно так сказать, главная их реликвия. Именно присутствие в их рядах того, в чьих жилах течет кровь Грааля, безмерно возвышает госпитальеров [Госпитальеры – другое название Мальтийского ордена]над другими орденами.

Бурмасов опять надолго призадумался.

– Хорошо, пускай так, – произнес он наконец. – Пойдем с другого конца. Быть может, ты несешь в себе еще какую-то тайну, кроме тайны своего происхождения, и тут, в Петербурге, она стала для твоего Ордена нежелательна?

– Скорее не тайну, а предназначение, – сказал барон.

– И каково же оно?

– В конце века деспозин должен поведать о событиях, которые наступят через век и даже далее чем через век. Насколько далее – это уж от наития зависит…

– Постой, постой, – перебил его князь. – Так нынче-то у нас семьсот девяносто девятый год! Как раз век подходит к своему окончанию! И ты что ж, уже можешь что-то сказать так далеко наперед?

– Пока не могу, – признался фон Штраубе. – Видно, срок еще не настал.

– Хорошо, – сказал Бурмасов, – ну а когда настанет срок – кому ты должен это передать?

– Магистру Ордена. Так делали все мои предки, жившие на рубежах веков. Кстати, мой прадед сто лет назад предсказал изгнание Ордена с Мальты, что хранилось в великом секрете, пока не нашло свое подтверждение.

– Погоди-ка, – опять остановил его князь, – покуда не до Мальты твоей. Ты сказал, что магистру своему должен передать, а это, стало быть…

– Теперь, стало быть – императору Павлу, являющемуся нашим магистром.

– Вот! – воскликнул Бурмасов и поднял палец, указуя им куда-то ввысь. – А до того, как Павел наш стал магистром, никто на твою жизнь не покушался! Вот, кажется, мы и нашли ту самую точку!

– Да ты о чем?

– А я о том, что кому-то больно неугодно, чтобы твое откровение дошло до Павла!

– Но почему же? – удивился фон Штраубе. – Ведь речь идет о временах столь отдаленных, что из ныне живущих уже не останется никого. Магистр должен после разговора со мной оставить послание для будущих веков и запечатать его ровно на сто лет.

– Да… – снова задумался Бурмасов. – Нынче мало кто думает на сотню лет вперед. В этом смысле твои откровения вроде бы никого особо волновать не должны… Хотя постой-ка! Откровения тех предков твоих имели касательство к судьбе мира всего или только к судьбе вашего островка?

– Большей частью, конечно – к судьбе того места, где эти откровения происходили. В тех случаях – первоочередно к Мальте, стало быть.

– Ну а ежели ты сейчас в России и станешь делиться своими откровениями с российским императором – то в этом случае…

– В этом случае, – сказал фон Штраубе, – я так думаю, откровения будут иметь касательство по большей части именно к России.

И снова, подъяв перст, Бурмасов воскликнул:

– Вот!.. Ибо что такое Мальта твоя? Ты уж не серчай, но Мальта твоя – тьфу, островок! На географической карте булавкой в него ткни – и всё, нету твоей Мальты!.. А Россия… Это, брат, Россия! Тут из пушки по карте пали – все равно что-нибудь да останется!

– Да, Россия – преогромная страна, – признал фон Штраубе, – но к чему это ты?

– Да к тому!.. Как ты не понимаешь? Судьба Мальты твоей, да еще через сто лет, мало для кого составляет заботу; на судьбе мира всего даже погибель ее, почитай, никак не скажется. А вот судьба России!.. – Внезапно спросил: – Скажи мне, Карлуша, рок можно преодолеть?

Фон Штраубе не однажды думал об этом, оттого ответил сразу же:

– Я так полагаю, что никакого рока нет. Как по-твоему: если человек пилит сук, на коем сидит, а потом вдруг падает – это как считать, злой рок?

– Какой тут рок? Дурость – вот как сие называется. Если б кто очутился рядом чуть поумнее да вовремя предостерег его, дурня…

– Ну а если б он не послушал?

– Тогда вдвойне дурак!

– Именно! – подтвердил фон Штраубе. – Так же точно и люди, и даже, бывает, целые сообщества и народы: не прислушиваются к тихому голосу предостережения, падают ниже некуда, а вину всему видят в некоем изначально предначертанном для них роке.

– А как тогда быть с царем Эдипом? – выказал Бурмасов неожиданную для барона образованность. – Его-то, сколь помню, вещий оракул как раз предостерег.

– О, – ответил фон Штраубе, – голос судьбы надо не только уметь слышать, но и понимать. Представь, что человека, пилящего перед собой сук, предостерегли бы на неведомом для него языке.

– Ну а в случае с тем же Эдипом? Я так понимаю – его предостерегли вполне по-эллински.

– Но что он понял из тех слов? К примеру, ему был предречен грех отцеубийства; так не убивай же вообще никого – тогда избегнешь и этого тягчайшего греха! Было предречено, что женится на собственной матери; так прими схиму – минует тебя и сей грех!

Никита из его умозаключений вдруг вывел нечто совершенно свое:

– Выходит, – проговорил он, – императора нынешнего, Павла Петровича, все равно убьют, предостерегай ты его или не предостерегай.

При этих словах Двоехоров отвлекся от своих благостных мыслей и взглянул на него несколько испуганно.

– Ты чего, Харитоша? – спросил Бурмасов, поймав на себе этот взгляд. – Тебе ли не один черт (прости Господи!), кто восседает на троне?

– Теперь уж не один, – сказал подпоручик. – Государь Павел Петрович за меня сватает Елизавету Кирилловну. Я уж и колечки венчальные присмотрел; матушка из деревни денег вышлет – куплю. А ты тут такое говоришь – я уж думаю: успеть бы венчанию… Ну а коли успеется – так, понятно, один… этот самый, как ты сказал.

– Не печалься, Христофор, – подбодрил его князь. – Венчание – дело быстрое, а заговор против государей такая штука, что в один миг не делается. Окольцуют тебя, Харитоша – заметить не успеешь…

– Ну, коли так… – И на простодушном лице Двоехорова снова нарисовалась отрешенная и наипросветленная благость, какая могла быть только от умосозерцания родинки возлюбленной.

Бурмасов опять повернул голову к фон Штраубе:

– Да, выходит, удушат Павла нашего, даже если б ты его предостерег. Тут никакие караулы не помогут. Не услышит он голоса фортуны, ибо не вышел умом… Чтоб уберечься, не караулы усиливать надобно, а совсем другие действия принимать: над дворянской честью не глумиться, указами дурацкими не выставлять себя на всеобщее посмешище. Но тогда бы он был не Павлом, а вовсе кем-то другим, надо наново переродиться, что никому из смертных не дано… И цесаревичу, выходит, быть, как и Эдипу, отцеубийцей, – продолжал князь. – Ты с заговорщиками не милуйся – тогда избегнешь смертного греха. А когда ты душою с ними, да притом мечтаешь Божьи заповеди соблюсти – нет, не получится так!.. Однако, – добавил он, – ты, Карлуша, говорил тут еще про людские сообщества, даже про целые страны; им-то когда-нибудь предначертанного судьбою удавалось избежать?

– Увы, им для того как раз и приходилось наново перерождаться, – сказал фон Штраубе.

– К примеру?

– К примеру, Древний Рим. Предначертано было, что падет через двенадцать веков после Ромула; тогда же он, как всем известно, и пал. Однако самые прозорливые услыхали Божий глас, что довольно жить лишь в наслаждениях и разврате, и на останках растленной, смердящей уже империи они сотворили мир христианский. Много других примеров из древности в подтверждение тому… Да что там! Весь мир наш предупрежден! Любой может прочесть эти предупреждения в книге Апокалипсиса. А избегнем ли мы пророчества, а стало быть, и конца света – один Господь знает. Ибо всем для того должно наново переродиться и возжелать не царствия земного, как подбивает искуситель, а Царствия Небесного.

Бурмасов сидел молча, еще более, чем прежде, задумчивый. Наконец сказал:

– Ладно, до всеобщего Армагиддона, мне так сдается, еще далеко; ну а с Россией, с Россией-то как? Твои эти… пророчества – могут они ее предостеречь?

И в который уже раз – пока что лишь слабым всполохом – перед фон Штраубе промелькнуло видение: жестокая звезда над черной водой и гарь в воздухе, наполняющем воспаленную страну.

– Думаю, могут, – сказал он. – Но для этого многое должно сойтись.

– Я так понимаю – перво-наперво ты должен остаться жив, чтобы суметь свое пророчество передать, – стал загибать пальцы Бурмасов.

– Да, и это, конечно, – признал фон Штраубе.

– Далее – должен быть жив император Павел до той поры, пока ты ему не передашь, – так?

– Вполне верно.

– Затем, – загнул третий палец Никита, – он должен тебя выслушать и тебе поверить. Верно рассуждаю?

– Куда уж как.

– Наконец, он должен внять твоим словам настолько, чтобы его сподобило начертать письмо для будущих веков. – Глядя на свои четыре загнутых пальца, князь вздохнул: – Да, всё вместе – нелегкая задача. Выходит, одного тебя спасти – это лишь четверть всего дела. Но – допустим, управились… – Он разогнул один палец. – Однако надо еще до поры уберечь от смерти императора, а она, костлявая, уже примеривается, обхаживает его вокруг; во всей империи он, сдается мне, один этого не разумеет. – Еще один палец, впрочем, разогнул. – Далее, – продолжал, – надо приложить усилия, чтобы сия взбалмошная персона в нужную минуту тебя приняла, к тому же тебе целиком поверила. И – на десерт – чтобы она оставила свое послание для потомков…

– Да вы что, друзья мои! – решил все-таки вмешаться Двоехоров. – Неужто, Никита, не видишь, что твои прожекты – неисполнимые?

– Отчего так? – нахмурился Бурмасов.

– Нет, – пояснил Христофор, – Карлушу мы, пожалуй что, выручим от беды. Шпага моя к тому всегда готовая. Выручали – выручим и еще… Положим, даже и заговору против венценосной особы мы до поры сумеем повредить, хотя с этим – оно, конечно, потруднее. А вот чтобы на что-то нашего государя сподобить – это ты, Никитушка, больно размахнулся. Всем ведомо – своенравен, и ни на что даже самое разумное подвигнуть его никакими силами нельзя. Нет, в таком деле я вам никак не товарищ.

– Что ж, каждому свой аршин, – сказал князь. – Но Карлуше помочь ты, я понимаю, берешься?

– А как иначе? – даже удивился подпоручик. – Разве я шпагой своей уж не доказал?

– И в том, чтобы попытаться уберечь до поры императора, – продолжал Бурмасов, – ты заинтересован до крайности, а то гляди – не поспеешь с женитьбой на этой… ну, с родинкой которая.

– На Елизавете Кирилловне, – подсказал Двоехоров, слегка обиженный его беспамятливостью на сей предмет. – Тут – сколь бы ни трудно, а живота не пощажу.

– Вот! А говоришь – не товарищ! Хоть на эту половину – а все же товарищ.

– Ну на половину я согласен, – подтвердил Христофор. – На эту половину – вот тебе моя рука… А вот чтобы вразумлять или подвигать государя…

– Ладно, – согласился Бурмасов, – это, считать будем, дело мое. Тут что-нибудь да придумаем. Чтобы Никита Бурмасов да не придумал, когда речь идет о спасении Отечества! Пускай даже через века!..

Фон Штраубе, однако же, слегка убавил его самоуверенность.

– Боюсь, что ты все-таки самого главного не учел, – сказал он.

Бурмасов снова нахмурился:

– О чем ты?

– О том, – сказал барон, – что при всей твоей отваге и при всех твоих придумках тебе не дано перепрыгнуть через века. Надо ведь еще, чтобы тот, кого спустя сто или двести лет это послание достигнет, внял ему и что-то совершил.

На сей раз долго Бурмасов почесывал в затылке, обдумывая его слова.

– Это, брат, наповал сразил ты меня… – проговорил он. – Мда, через века – оно и вправду затруднительно… – Но после минуты-другой раздумий добавил: – Хотя, впрочем, и тут мысль одну имею…

И Двоехоров, и фон Штраубе взглянули на него несколько удивленно.

– Ты – деспозин, так? – спросил он. – Стало быть, и дети твои, ежели появятся на свет, будут также деспозинами. И внуки, и правнуки – верно я понимаю?

– Вполне, – подтвердил фон Штраубе.

– И наделены будут тем же даром, что и ты?

– Да, это непреложный дар всего семейства Грааля…

– Вот все и решилось! – радостно воскликнул князь. – Тебе надо, как и Христофору, жениться, обзавестись потомками; они вдругорядь обзаведутся своими; так потомством своим и дотянешься через века!.. Вот только, – вдруг забеспокоился он, – ты ж, кажись, монах… Как там у вас в Ордене касательно женитьбы?

– Я не принимал пострига, – сказал фон Штраубе. – Деспозины не принимают его – как раз во имя непресекновенности своего рода.

–  C’est magnifique![Это великолепно! (фр.)]– вновь возликовал Никита. – Вот и женишься! Только всенепременно тут, в России – чтобы потомок твой был в нужном месте в нужное время!.. А мы насчет своего потомства расстараемся, верно, Христофор? Чтобы всегда было кому деспозинов поддержать!

– Чего ж не постараться? С таким делом можно и постараться, – с легкостью согласился Двоехоров.

Тут лишь фон Штраубе вдруг понял одно из своих видений. Ну да, это не он и не Бурмасов сидели под странным освещением, льющимся из стеклянных кругляшков. Это были их дальние потомки – тоже, впрочем, Бурмасов и фон Штраубе, прокарабкавшиеся через толщу столетия. А где-то неподалеку от них были и потомки Двоехорова, хотя они ощущались гораздо слабее… Вот только страшная звезда – она тоже была. Замерла в небе и горела над черной водой…

«Вода! Вода!..»– кричали где-то. Фон Штраубе сейчас не мог понять – тоже из видения были эти возгласы или разносились наяву…

Бурмасов между тем, вполне своей смекалкою довольный, продолжал:

– Видишь, как все славно выходит! И вовсе не так безнадежно, как чудилось сперва. Спасем с тобою, Карлуша, Россию-матушку! Благо это великое будет – все равно как спасти неразумное дитя.

– Ты под дитём неразумным Россию разумеешь, никак?.. – удивился Двоехоров этому уподоблению. И вдруг прислушался. – Не слышишь?.. Сдается, что-то кричат…

Да, значит, фон Штраубе не почудилось – вправду кричали; только вот что? Слово «вода» он в тех криках различал вполне отчетливо, а что еще, кроме «воды», он никак не мог разобрать.

Бурмасов за своими мыслями и прислушиваться не стал. Он и от Христофора услышал только первую часть вопроса, поэтому ответил горячо:

– Конечно, дитя! Большое, но неразумное дитя! Географии сколько хочешь, а вот разума… Нет, разум присутствует, конечно, да какой-то больно особенный. С таким особенным разумом недалеко и до беды.

– Чем же она для тебя разумом не вышла? – спросил Двоехоров.

– Да тем, что завсегда норовит пилить под собою сук! Татарва уже рядышком, а князьки наши меж собою воюют. Ляхи Москву спалили, а наши никак не выяснят, кому после Тушинского Вора царем быть. А чуть смути чем-нибудь, как тот же Емелька Пугач, – уж такая смута пойдет, что попробуй-ка управься… Или это: пространство занимает такое, что аж на Америку перекинулась, а для столицы и места на земле не нашла, позаимствовала у Нептуна. Что за место, право! Людям и рыбам тут надобно жить попеременно!.. – Вдруг насторожился: – Э, а вправду ведь кричат…

– А что я тебе говорил! – вставил Христофор.

– Накаркал я сейчас, кажется, – сказал Никита, с этими словами вскочил и распахнул окно.

«Вода! Вода!» – тотчас ворвались крики с улицы. И еще кто-то кричал:

– Потоп!..

Фон Штраубе с Двоехоровым тоже разом подскочили к открытому окну.

Улицы, собственно, под ними уже не было – всю забрала вспенившаяся пучина, несущая на себе мусор, обломки домашней утвари, даже кладбищенские гробы. Вода с шумом врывалась в подвалы, вынося оттуда прах и перепуганных крыс. Этим шумом заглушало людской визг и крики, разлетавшиеся по городу:

– Караул! Потоп!..

– Лодка! – сказал Никита. – Пошли скорей. А то ежели еще подымется, то и нас захлестнет.

– Где, где лодка?! – стал вглядываться Двоехоров.

– Пошли, пошли! – потянул Бурмасов и его, и фон Штраубе. – Живее, а то не увидишь эту свою, с родинкой… Все, прости, забываю, как ее…

– Елизавета Кирилловна, – на ходу не преминул вставить Двоехоров, устремляясь вместе с бароном вслед за Никитой к лестнице.

Вода уже подошла к ступеням бельэтажа. Просвечивалась лишь верхняя часть парадного выхода, за которым тоже ревела и мчалась водная стихия.

Глава XVI
Потоп.

Бурмасов обучает видеть невидимое

…едва не вплавь выбираясь из затопленного подъезда, на ходу скидывая тяжелый, тянущий вниз рыцарский плащ.

Сдавившая со всех сторон ледяная вода была рослому Двоехорову по грудь, ему, фон Штраубе, по шею, а невысокому князю и вовсе доходила едва не до подбородка. Вода мчалась так близко у глаз, что видеть можно было не дальше чем на расстоянии вытянутой руки от себя, и крики про потоп неслись теперь уже неведомо откуда, над самой этой водой, точно ею и порожденные.

Никакой лодки было не видать. Мимо проносило всяческий хлам.

– Берегись! – успел крикнуть Двоехоров, и фон Штраубе едва увернулся, чтобы несомый водою венский шкап не саданул его по голове.

По шкапу метался белый шпиц и протяжно скулил, вторя людским возгласам.

– Держись, Карлуша! – подбодрил Христофор. – Там лодка впереди!

Никакой лодки фон Штраубе не увидел. Вода с каждым мигом прибывала. Теперь ему уже доходило до подбородка, а Никита, должно, совсем бы захлебнулся, если бы Христофор не помогал ему держать над пучиной голову. Барон хотя и мог еще самостоятельно дышать, но сил для этого оставалось все меньше, приходилось перебарывать эту ледяную пучину для каждого вдоха.

Оступившись было, на миг ушел под воду с головой, но за что-то сумел уцепиться. Лишь после того как снова вдохнул воздуха, вдруг с ужасом понял, что это было…

То был несомый стихией труп Мюллера, все еще связанный, с кляпом во рту, но только из груди у него торчал глубоко вонзенный стилет. Последнее, что увидел фон Штраубе, были открытые глаза мертвого лекаря, словно бы с укоризною взиравшие на него…

В следующий миг вода стала столь высока, что дышать он уже не мог. Утратив силы бороться со стихией, с головой погрузился в ее зыбь и мог зрить, как в том видении, только черную воду, сомкнувшуюся у него над головой…

* * *

…Ведь он умер – почему же так долго не приплывает за ним перевозчик Харон на своей ладье? Слышны только далекие всплески его весла; за кем он плывет пока что?..

Боже, сколько их – тех, за кем предстоит ему плыть! Трупный смрад, как от Мюллера, наполнил всю страну… Но – какую страну? Где она?..

Да ведь, Господи, эта самая страна и есть, но только унесенная временем на век с лишним вперед! И он – это уже, кажется, не он, а тот, другой, отстоящий от него на век вперед фон Штраубе. Пронзенный штыками, брошен в воду; вот от чего – от его крови – та вода так черна!..

А отчего так зла звезда, горящая на дневном небе над всею страной? Рождение какого Зверя из Апокалипсиса она знаменует?..

«Неужто не предостерегли с Бурмасовым от полымя страну? – подумал он и удивился тому, что, мертвый, он как-то все-таки мыслит. – Неужели не состоялось то послание через век?..»

…Но что это, Боже, что это?! Оно, то самое послание!.. Почему оно горит, чьею рукой брошено в огонь?..

Скорчилось в огне, сгорело!.. И значит, быть Зверю, и полыхать в небе зловещей той звезде!..

Впрочем, впрочем… Вот оно! И не сгоревшее вовсе, не могло оно – вот так вот, дотла! Не сгорают подобные послания! Кто-то уже другой – но он знает, что и это его потомок, только еще более далекий – подхватывает послание… И понемногу блекнет, растворяется в небе сатанинская звезда… И вот он уже на палубе триеры под названием «Голубка», тот дальний потомок его, – стоит в окружении Тех, Кому лишь и должно там находиться… [О судьбе послания и обо всем, что смутно увидел фон Штраубе, см. в романах В. Сухачевского «Завещание императора», «Сын» и «Доктор Ф. и другие» из серии «Тайна»].

Значит, все не напрасно, подумал он. Но – что, что не напрасно, если он уже мертв и не передаст никакого послания: оно растворится вместе с ним в этой ледяной воде…

Вот уже и Харон плывет наконец за ним. Берет в свою ладью. Затем склоняется над его тенью и произносит нечто странное, чего, обращаясь к тени, кажется, не должен бы говорить.

– Карлуша, друг ты мой дорогой… – говорит он. – Ты меня слышишь, Карлуша?..

* * *

– …Карлуша… – услышал он снова и, вдруг узнав голос, понял, что все-таки жив.

Фон Штраубе приоткрыл глаза и увидел склонившегося над ним Бурмасова.

– Карлуша! – воскликнул тот. – Дышишь!.. Слава те Господи! Кажись, вовремя вытащили тебя! Воды нахлебался – да это ничего! Коли дышишь – уж раздышишься… Э, да ты дрожишь весь…

И правда, фон Штраубе ни слова не мог произнести. Вернувшись к жизни, он сознанием еще не успел ощутить холода, но тело уже вступило в свои права, и его содрогала такая дрожь, что зубы ходили ходуном, отстукивая дробь, как барабанные палочки.

Бурмасов достал фляжку с ромом:

– На-ка, хлебни.

Фон Штраубе сделал несколько глотков. Тепло тонкой струйкой прошло где-то в глубине тела, отчего дрожь только усилилась, но зато барон обрел способность видеть творившееся вокруг.

Он сидел в большой лодке, настолько переполненной дрожащими тоже людьми, что казалось, вода вот-вот перехлынет через борта. Потоп, однако, явно начинал спадать, волны теперь неслись не столь бурно, кто-то брел по улице, лишь немного выше пояса погруженный в воду, их лодка проплывала ниже кромки первых этажей, а кто-то брел по улице, лишь немного выше пояса погруженный в воду.

Среди гребцов барон увидел возвышавшегося над всеми Двоехорова, веселей и проворней других орудовавшего веслом. При этом он подбадривал остальных:

– А ну, шире загребай! Ваше счастье, что на веслах – лучше согреетесь!.. – А заметив, что фон Штраубе смотрит в его сторону, крикнул ему: – Живой, Карлуша? Ничего, скоро будем в тепле – совсем жизни возрадуешься!..

– Он-то тебя и выловил, и до лодки доволок, – сказал Бурмасов. – Да и я бы без него небось пропал…

Фон Штраубе, наконец кое-как совладав со стучащими зубами, спросил князя:

– Видел Мюллера?

– Живой, стало быть? – отозвался Бурмасов. – А ты боялся, с голоду помрет…

– То-то и оно, что неживой, – ответил барон. – Как раз труп мне навстречу плыл.

– Утонул, стало быть?.. Не скажу, чтобы мне слишком жаль было шельму.

– Нет, причина другая, – проговорил фон Штраубе, отдавая со словами все крохи скопленного тепла. – Ему, связанному, кто-то в грудь всадил стилет, а потом труп, наверно, водой вымыло из того подвала.

Рукоятка, торчавшая из груди Мюллера, сейчас опять возникла у него перед глазами, и лишь тут барон вдруг понял, что еще в тот миг успел узнать ее. То был, без сомнения, мальтийский стилет, какие давались всем рыцарям при вступлении в Орден.

– Свои ж небось и прикончили, – заключил Бурмасов. – С них, с масонов, станется.

Дрожь позволяла говорить лишь коротко.

– Нет, – сказал фон Штраубе. – Это Орден. Орденский был стилет.

При этом сообщении князь присвистнул.

– Ошибиться ты часом не мог?

Барон только покачал головой.

– Закололи, значит, борова… – задумчиво произнес Никита. – Не пойму – им-то, орденцам, это пошто?

Ответить пока было нечем… Однако тут фон Штраубе заметил, что при упоминании об Ордене из другого конца лодки две пары глаз метнули взгляды в их сторону. Все вымокшие люди до сих пор казались ему одинаковыми, но тут он сразу узнал тех двоих. Это был комтур Ордена граф Литта и его безмолвный слуга Антонио.

– Тише! – шепнул он. – Кажется, нас слушают…

Князь незаметно посмотрел в ту же сторону, что и он, и тихо проговорил:

– Ба! Знакомая персона. Комтура этого видел однажды… А с ним рядом кто?

– Антонио, слуга, – так же тихо сказал фон Штраубе. – Он немой – когда-то вырвали язык; но слышит он хорошо.

– Вот про слугу безъязыкого ты мне ничего не говорил, – отозвался Бурмасов. – Между прочим, весьма напрасно. Кажись, в нашей комедии прибавляется действующих лиц… И очень удачно складывается, даже, смотри-ка, потоп нам в помощь. Сама фортуна занесла на этот ковчег тех, кто мне как раз и надобен…

Что имел в виду Никита, фон Штраубе не сумел понять.

Как раз в этот миг лодка заскрежетала днищем по мостовой и остановилась.

– Всё! – весело крикнул со своего места Двоехоров. – Вот что значит мы духом не падали! Господь милостив, и наш ковчег прибило наконец к Арарату.

Воды за бортом было уже немногим выше чем по колено, однако продрогшие люди не торопились переступать из лодки в ледяную муть. Воспользовавшись этим, Бурмасов перебрался в тот конец ковчега, где сидел комтур со своим слугой, и о чем-то заговорил с графом. Был настолько любезен, что поделился остатками рома из своей фляжки и с Литтой, и даже с Антонио. Затем, видимо, что-то им предложил, поскольку оба в ответ обрадованно закивали.

– Карлуша, Христофор! – крикнул Никита. – Давайте-ка, друзья мои, ноги промочим еще разок, а там уж, обещаю, отогреемся.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Через полчаса они все впятером в одних халатах сидели перед растопленным камином на квартире у Бурмасова, которую так и не залило, и потягивали приготовленный самолично Никитой горячий ромовый грог. Фон Штраубе чувствовал, что его продрогшее тело уже отогрелось и снаружи, и изнутри, и теперь тепло отогревало самое душу.

Князь выглядел изрядно отяжелевшим от выпитого, но фон Штраубе догадывался, что за той видимостью пряталось притворство, он уже знал, сколь много хмельного может поглотить Никита, не теряя притом головы. Обман явно преследовал целью притупить бдительность комтура и его слуги. Явно что-то было при сем у Бурмасова на уме, а вот что – барон пока еще не догадывался.

– Вы, возможно, знаете, граф, – обратился он к Литте деланно пьяным голосом, – что давеча на нашего общего друга Карлушу…

– На фон Штраубе? – уточнил комтур.

– А?.. Ну да… Так вот – что давеча на него не однажды покушались, желая жизни лишить?

– Как я могу не знать, – ответил граф, – если именно я должен быть ему тут, в чужой стране, вместо отца.

–  Certtainement![Безусловно! (фр.)]– излишне громко для трезвого воскликнул Бурмасов. – Стало быть, не можете не знать и того, что какие-то его слова странным образом проникли наружу из кареты, в которой ехало лишь пятеро. Не кажется ли вам, что именно эти слова и послужили…

Комтур нахмурился:

– И вам, выходит, рассказал? Думаю, это было весьма неосторожно с его стороны…

– Ах, да бросьте вы, граф! – беззаботно отозвался Бурмасов. – Мы ж с Карлушей друзья, а от друзей у нас в России не принято скрывать…

– Боюсь, что это откровение может оказаться небезопасным и для вас, князь…

– Ну, семи смертям не бывать, а одной все равно не миновать… Так я спросил: не кажется ли вам?..

– Да, – перебил его Литта, – совершенно уверен, что причиной всех несчастий рыцаря послужили те его слова. Собственно, я и подсказал ему эту мысль.

Взгляд Никиты изображал полное непонимание.

– Но как же, граф?! – снова воскликнул он. – Ежели в карете вас было только пятеро, а если не считать нашего друга Карлушу, так вовсе четверо, – ясно же, что лишь кто-то из этих четверых и мог затем кому-нибудь сообщить. Только ради Бога, не надо мне говорить, что воздух тут, в России, наделен слухом, или рассказывать обо всяких там шпионах-карликах на запятках…