Текст книги "Загадка Отца Сонье"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

«ГОЛУБКА»

И словно эхо откатилось из детства: «Голубка» было имя этому кораблю…

– И в храме тот же запах, – чувствуешь? – перед тем, как выйти, задумчиво сказал отец Беренжер. – Никак от него не отделаться. Я поначалу думал, свечи мне из Каркассона завезли порченные, недавно новые в Марселе заказал. Нет, все равно пахнет…

Да не от свечей, не от свечей это пахнет, отец Беренжер! Ни при чем тут свечи, хоть они из Каркассона, хоть из Марселя, хоть бы даже из Эдема самого! Вовсе не свечи тут у вас порченные!..

И опять ничего такого я ему не сказал.

– Или, может, от старьевщика? – предположил отец Беренжер, когда мы уже покинули храм и двигались по направлению к дому отца Беренжера.

Действительно, как раз в эту минуту нам повстречался старьевщик, малозаметный человечек с тележкой, полной самого разного хлама.

– Старые вещи!.. Принимаю старые вещи!.. – на ходу выкрикивал он.

Когда мы поравнялись с ним, он приостановился, замолк и посмотрел на нас внимательными, какими-то, пожалуй, слишком выразительными для старьевщика глазами.

Только вот не пахло от него – что тоже странно для старьевщика – ровно ничем.

– Нет, не от него, – сказал я.

– Что-то зачастил к нам в деревню этот старьевщик, – проговорил отец Беренжер, когда мы порядком прошли мимо и сзади уже снова раздавалось: "Старые вещи!… Принимаю старые вещи!.." – И хлам у него, я заметил, всегда один и тот же… Странно… И глаза у него какие – ты заметил?.. Так, значит, говоришь – не от старьевщика запах (что, заметь, тоже несколько необычно)? Откуда же тогда?..

Я лишь пожал плечами.

Молчи, молчи-ка лучше, Диди!

О доме и о дворе отца Беренжера

Уже на подходе, едва завидев издали дом преподобного, я, со своей мукомольней, со своим неплохим домишком в Шампани, со своими сотнями франков ренты, ощутил, что такое настоящее богатство. В сравнении с этим великолепием, я снова был мальчиком с десятью су в кармане. То был не дом, а, по здешним понятиям, настоящий дворец, окруженный ажурной литой оградой, трехэтажный, с башнями, со шпилями, с огромными окнами, к тому же утопавший в обширном и превосходном парке с бьющими там фонтанами.

– Нравится? – когда мы подходили к воротам, спросил отец Беренжер.

"Нравится" – это было не то слово. Нужных слов, чтобы они хоть как-то выразили мое восхищение этим воистину королевским великолепием, я так, сходу и подобрать не мог. Да, по правде, и не успел – у самых ворот вдруг замер в страхе и даже украдкой перекрестился.

Ибо оттуда, из глубины парка, внезапно послышался страшный вой. Собака не может так выть, как, впрочем, и все, что ходит на четырех ногах по земле Лангедока. Только оборотни так воют. Да еще, пожалуй, сам… не к вечеру он будь помянут… мог так выть?

Ответом этому вою был донесшийся из того же края парка рык – грозный и еще более пугающий.

Отец Беренжер лишь улыбнулся:

– Не бойся, Диди, все это Божьи создания. Видишь ли, я тут у себя решил устроить нечто вроде зверинца. Это гиена перекликается с леопардом, мне их недавно привезли из Африки. Из хищников имеются еще гепард и американский ягуар. Но все они заперты в клетках и ни малейшей опасности не представляют. А их голоса, хоть и могут показаться не самыми благозвучными, но Господь Бог тоже ведь что-то имел в виду, наделяя голосом всякую земную тварь. Так что – вперед! Не робей, мой мальчик.

Ну, если в клетках… Я, хоть и опасливо, но вошел в парк следом за ним.

Вдруг уже у самого дома что-то стремительно высунулось из кустов и вцепилось мне в штанину. Я отчаянно заорал, – боюсь, вовсе не тем голосом, каким наделил меня Господь, – и со всей силы стукнул это, высунувшееся, ногой. Оно закудахтало обиженно, – было оно (я мельком все же успел разглядеть) всего лишь большущей птицей, не то какой-то чуднóй цаплей, не то журавлем, – и поспешно спрятало голову назад, в кусты.

– А это всего-навсего наш Гарун аль Рашид. [37]37
  Гарун аль Рашид – халиф Багдада, персонаж из «Тысячи и одной ночи», отличавшийся сказочным богатством.


[Закрыть]Я так назвал его, поскольку он любит таскать из чужих карманов монетки и уже, должно быть, припрятал где-то тут, в парке, изрядное состояние. Он – марабу, то бишь всего-навсего африканский аист, и бояться его глупо. Он у меня совсем ручной и совершенно ни для кого не опасный. У тебя он тоже только лишь хотел вытащить монетку из кармана, не более. Напрасно ты так перепугался, наш Гарун совсем ручной и любит гостей, особенно тех, у кого звенит в кармане. Хотя я, конечно, должен был тебя предупредить.

На крыльце нас уже встречала Мари Денарнан – или теперь уже Мари Сонье, иди разбери – хорошо одетая (не то что прежде), расцветшая, улыбающаяся.

– Долго ты сегодня, – сказала она, обращаясь на "ты" к преподобному. Это меня на миг покоробило: даже при известных мне обстоятельствах было странно, что она, в самом деле, вольна так поступать. – Неужто сегодня у тебя были прихожане?

– Точнее сказать – прихожанин, – поправил ее отец Беренжер и кивнул в мою сторону: – Ты его что, вправду не узнаёшь?

Она пригляделась внимательнее и воскликнула:

– Диди?.. Или нет, теперь ты, должно быть, уже Дидье!.. Боже правый, как изменился, как вымахал! Я его мальчуганом помню, а теперь – настоящий господин!

Я что-то не очень внятное пробормотал в ответ. Дело тут было вовсе не в повторившемся завывании гиены – просто я не очень-то себе представлял, как должно обращаться (Господи, представить только эдакое!) к законной жене рукоположенного священника– «мадам» или все же «мадемуазель».

– Распорядись, чтобы прислуга поторопилась накрывать на стол, – сказал ей отец Беренжер. – А, Диди, – обратился он ко мне, – не возражаешь, если мы продолжим наш разговор за трапезой?

Следовало бы, конечно, сказать, что не так давно я уже плотно отобедал у матушки, но после пережитых страхов язык все еще плохо ворочался, и я лишь кивнул.

– Да все уже готово, ждет, – ответила Мари. – Я только не знала, что надобно на троих. Не беда, сейчас распоряжусь, чтобы еще принесли приборов.

– Нет, нет, – остановил ее преподобный супруг, – пожалуй, так и оставь – на двоих. Надеюсь, ты простишь меня, Мари, если я попрошу тебя на сей раз отобедать отдельно – там, наверху, в малой столовой? Нам с Диди предстоит нынче такой разговор, что мне бы хотелось побеседовать с моим гостем наедине.

С этими словами мы с преподобным прошли в дом, внутри также блиставший великолепием, и по лестнице с перилами из красного дерева поднялись в гостиную на второй этаж. Сама гостиная, хотя стоявший посреди стол был невелик, подавляла своими размерами, тут при желании и сотню человек можно было бы запросто рассадить. Если бы, конечно, столько желающих посетить этот странный дом отыскалось в нашей богобоязненной деревушке.

– Прости, Диди, – сказал отец Беренжер, – на десять минут оставлю тебя одного. Хочу принять ванную – все надеюсь смыть с себя этот запах.

Ах, едва ли вы его смоете, отец Беренжер!.. Эта мысль, впрочем, смешалась у меня в голове с другой: у него прямо в доме была ванная! Небось, не хуже, чем в апартаментах парижского "Гранд-отеля"! Что ж удивляться, такой богач мог себе это позволить…

Пока он отсутствовал, я под вой гиены и рык леопарда, доносившиеся со двора, стал разглядывать убранство стола. На его белоснежной скатерти стояли старинного вида бутылки с винами, аккуратно были разложены бесчисленные серебряные приборы, – о назначении некоторых я имел лишь самое смутное представление, – и фарфоровая посуда была под стать: такую не стыдно выставить и на столе у какого-нибудь владетельного князя. Не это великолепие меня удивило, а те яства, что находились на столе. Помимо омаров и каких-то пучивших на меня глаза каракатиц, я обнаружил немало и мясных блюд. А была, надобно сказать, Божья Пятница, то есть постный день. Не великий, конечно, пост – пятничный, и в деревне его нарушают почти все, моя матушка, к примеру, – но чтобы его нарушал также и кюре – это все-таки, по моему разумению, было слишком. Впрочем, одна надежда – быть может, скоромное поставлено тут для Мари, чье место я занял. А вот пристало ли в постные дни потреблять скоромное женам священников – это иди знай, если само понятие такое, как жена священникаедва ли кто в здравом рассудке может себе вообразить. Спросишь у кого – засмеют. Даже вообразить такое – это, пожалуй, будет похуже, чем оскоромиться хоть бы и в самый Великий Пост.

За этими мыслями и застал меня отец Беренжер, через несколько минут снова появившийся в гостиной. Теперь одет он был в какую-то хламиду, подобную (прости, Боже, за такое сравнение!) Христовой, что Господь наш, как это повсюду изображено, надел во время Тайной Вечери, только пояс свой странный с каббалистическими письменами кюре на себе оставил. И благоухал он теперь самым наипарижским одеколоном, однако… Однако того, что к запаху одеколона примешивался еще и тот, земляной запах – этого только напрочь лишенный обоняния не сумел бы уловить, а я, хвала Господу, покуда еще не лишился этого чувства.

– И все равно, по-моему, пахнет, – поморщился отец Беренжер. – Даже ванна не помогает.

– Может быть, от зверинца вашего, – зачем-то сказал я. Просто с первого мига невзлюбил я этот его зверинец. Ну зачем, скажите на милость, зверинец с такими чудищами нужен кюре, если он, готовясь к потопу, не собирается отплыть вместе с ними на ковчеге?

Хотя пахло – уж это я точно мог сказать – совсем даже не от зверинца.

И отец Беренжер о том же:

– Нет, мой мальчик. Прежде я тоже так думал, даже все окна в доме закрытыми держал, но не помогло. Так что – нет, нет, не оттуда.

Неужели до сих пор еще не догадался? Когда же он догадается-то наконец?

– Ладно, что поделаешь, попытаемся не обращать внимания, – сказал кюре, садясь за стол. – И продолжал: – Итак, если не возражаешь, за трапезой вернемся к нашему разговору. – С этими словами он, словно забыв, что день для него постный, налил себе вина и наколол на серебряную вилку кружочек мясной колбасы.

Вероятно, взгляд у меня при этом был достаточно красноречив, ибо преподобный тут же сказал:

– Ты, наверно, опасаешься, что я оскоромлюсь? В этой связи говорю тебе заранее, что у меня имеется разрешение от кардинала на сей счет.

"Хорошо еще, Его Святейшество не стал обременять себя такими мелочами", – подумал я. Да и из всего, что я повидал за нынешний вечер, этот грех, по моему разумению, был наименьшим из всех.

– Мне было разрешено в связи со слабостью здоровья, – прибавил отец Беренжер. – Нет, нет, – предвосхитил он мой уже повисший на языке вопрос, – дело не в физическом здоровье, оно у меня – грех жаловаться. Просто… – это он добавил уже вполголоса, – у бедняжки Мари все еще нет детей, при том, что прошло уже больше двух лет, и этим даже Его Святейшество весьма обеспокоен.

Вот это да! Я не ослышался? Его Святейшество обеспокоен тем, что у католического кюре нет детей! Ну а запахом, запахом, что исходит от вас – этим запахом никто там, в Риме, не обеспокоен?!

– Это, должно быть, несколько ( «несколько»! —и выбрали же вы словечко, отец Беренжер!) странно звучит, – продолжал он, – но в Ватикане действительно весьма озабочены сим обстоятельством. Там не хотят пресечения моего рода… Причины, я надеюсь, ты и сам поймешь в ходе нашего дальнейшего разговора… Однако, – наливая в бокалы вино, добавил преподобный, – боюсь, дело тут вовсе не в моих постах, а просто бедняжка Мари, видимо, от природы бесплодна, так уж случается, и тут со временем все равно придется что-то весьма радикально решать…

Чтобы не казаться мальчишкой, я отпил из бокала вино, оказавшееся терпким и очень крепким, сразу оно ударило в голову, несколько раскрепостило язык, и потому я, уже меньше робея, спросил:

– Это как?

– Ну, к примеру, – сказал преподобный, – так же, как это было решено Ватиканом вскоре после окончания Тридцатилетней войны. Эта страшнейшая война, да будет тебе известно, унесла треть населения Европы, а Германские княжества – так просто ополовинила. И, дабы поднять народонаселение, тогдашний папа, – кажется, то был Климент, не то Десятый, не то Одиннадцатый, – этот папа своим эдиктом разрешил мужчинам в католических странах при условии бесплодия супруги брать себе вторую, а в случае такой же неудачи – и третью, и четвертую жену.

– Как в Турции? – спросил я (вино в голове уже хорошо бродило.)

– А почему бы и нет? – ответил отец Беренжер. – Тот папа был не столько догматиком, сколько разумным человеком, и понимал, что если выродится паства, то и церковные догмы воспринимать будет некому. Кстати, и давний прародитель всех, исповедующих Единого Бога, Иаков также имел двух жен, дочерей Лавановых, Лию и Рахиль, да к тому же двух наложниц, Зелфу и Валлу, кои вчетвером родили ему дочь и двенадцать сыновей, продолжателей рода. Благодаря чему единобожие до сих пор во здравии пребывает на земле. Так что, если Его Святейшество пожелает воспользоваться этими прецедентами… а почему бы, кстати, и нет, в моем случае я не к тому вижу никаких оснований…

Даже выпитое вино не помешало мне внутренне содрогнуться. Неужто права моя тетушка Катрин, и наш кюре, подобно турецкому султану, заведет себе целый гарем? Да еще с ведома не больше не меньше, как самого Его Святейшества!..

Ах, если б, если б я в ту минуту еще и знал, как они там столь радикально все решат! Быть может, тем бы наш разговор и кончился – глядишь, просто выплеснул бы это вино ему в лицо…

– Впрочем, – уже несколько веселее сказал отец Беренжер, проглотив кружок колбасы и запив его большим бокалом вина, – я вполне доволен этому послаблению. Я имею в виду – насчет поста. Советую, кстати, и тебе попробовать – замечательная колбаса, мне ее поставляют из Гамбурга каждую неделю, говорят, при ее изготовлении используются какие-то там особые травы, способствующие плодовитости… Хотя тебе еще рановато о таком думать, да и, по-моему, это чистый вздор!.. Что же касается меня, то я всегда придерживался известного мнения: не то грешно, что входит в уста, а грешно то, что из уст исходит. Так что угощайся, Диди, а заодно и приступим к нашей беседе.

О том, что в тот вечер исходило из уст отца Беренжера

…я говорю: песнь моя о Царе; язык мой – трость скорописца.

Псалтирь (44:2)

Он довольно долго собирался с мыслями, наконец проговорил:

– …Все, право же, настолько запутано…Начну, посему, с присказки. Великий Микеланджело, – слыхал такое имя? – заполучив глыбу мрамора и не зная, с чего ему приступить к работе, начал вырубать статую с большого пальца правой ноги. В результате из-под гениального кресала художника вышел его грандиозный Давид (возможно, когда-нибудь еще удостоверишься сам, насколько прекрасно это творение!), хотя, видит Бог, начинал не с самого главного, ради чего задумывал столь величественную скульптуру. Последуем же и мы его примеру: с чего бы мы ни надумали начать – с Божьей помощью, рано или поздно что-нибудь целое да изваяется… А пожалуй, даже лучше будет, если начнешь ты сам. Ты уже видел сегодня много такого, что, наверняка, показалось тебе довольно странным. Давай же, Диди, задавай любые вопросы – так мы, полагаю, быстрее к чему-нибудь продвинемся. Ну же, я слушаю тебя. Не бойся, давай!

Господи, да все, все мне казалось странным! Включая запах этот, что шел от господина кюре, – но не с этого же, право, начинать свои вопросы!

Поэтому, чуть подумав, я начал с самого, как мне казалось, безобидного, к тому же сидевшему во мне еще со времени нашей поездки в Париж.

– "Голубка"… – сказал я. – Что это за корабль, кто и куда на нем плыл?

– М-да, – вздохнул отец Беренжер, – боюсь, ты начал не с пальца ноги, а с самой что ни есть головы. Похоже, я поторопился, предлагая тебе это. Давай-ка, в отличие от Микеланджело, сделаем еще одну попытку.

– Ну тогда, – сказал я (изрядно бродившее во мне вино способствовало смелости), – расскажите про "Черную Мадонну". Вы говорили, что вовсе она и не Мадонна; кто же она, в таком случае?

– А чье, по-твоему, изваяние следует ставить в храме, носящем имя Марии Магдалины? – ответил преподобный вопросом на вопрос.

– Ее, надо полагать, Марии Магдалины, и следует, – промямлил я.

– Именно, – согласился кюре. – "Черная Мадонна" – это ее статуя, а вовсе не Богоматери, кою, по продолжающей существовать традиции, ваяли из белого мрамора… Да, именно статуя Магдалины и стоит в моем храме… И кем же она, по-твоему, была, эта Мария Магдалина?

– По-моему, грешной блудницей, прощенной нашим Господом.

– А это уже ты, мой мальчик, – сказал отец Беренжер, – пребываешь в плену у сплетни, хотя и весьма распространенной, но и весьма поздней, к тому же не известно (ах, нет, почти что известно!) кем придуманной. Да, некая прощенная блудница, действительно, присутствует в текстах Святого Писания, но там едва ли мы уловим хотя бы намек на то, что это в точности Мария Магдалина. Да и было бы довольно странно, если бы это впрямь была она.

– Отчего же? – возразил я чуть заплетающимся после второго бокала языком (но надо же было показать, что я уже – вполне мужчина). – Ведь Спаситель наш благотерпив и всепрощающ. Почему же Он, вы думаете, не мог возвысить даже самую падшую?

– Да мог Он, все Он мог! – нетерпеливо оборвал меня отец Беренжер. – Только прозвище это – Магдалина – оно, по-твоему, откуда взялось?

В ответ я лишь пожал плечами: мало ли на свете прозвищ всяческих.

– Оно происходит, – самому же себе ответил преподобный, – от наименования башни, стоявшей у Иерусалимского храма и почитаемой всеми иудеями, из которых, между прочим, и вышел наш Спаситель. "Магдала" называлась эта башня. По-нашему – что-то вроде "священная". И если вернуться к Марии Магдалине и к этой басне о блуднице – то получается "священная блудница", – не слишком ли смело звучит? Кстати, храмы, посвященные Марии Магдалине, на заре христианства строили во множестве, больше, чем любому из Христовых апостолов. Это сейчас остался едва ли не последний, у нас, в Ренн-лё-Шато, остальные порушили (почему – о том еще с тобой, может, поговорим), – но когда-то таковым был едва ли не каждый второй храм, воздвигнутый в Европе, особенно тут, в Лангедоке. Хороша блудница, если ей – такое почитание. Добавлю, что даже собор Парижской Богоматери, который ты видел, первоначально тоже именовался собором Марии Магдалины, тому сохранилась куча свидетельств, лишь спустя века он сменил свое имя, тогда же, когда эту басню насчет того, что она и была той самой блудницей, злонамеренно пустили гулять по свету! – Разгоряченный, отец Беренжер выпил еще бокал вина и спросил уже несколько спокойнее: – Ну, так кем же она могла приходиться нашему Спасителю, эта самая Мария Магдалина, если повсюду ей некогда была оказана такая честь?

– Неужто… сестрой?.. – уже совсем плохо слушавшимся языком выговорил я, ведь выпил вина уже и до того, за обедом у матушки.

– Насчет Его сестры нигде никаких упоминаний нет, – сказал кюре. – Брат – действительно, был. По имени Иаков. Это его изображение ты и видел на палубе "Голубки", но никакой сестры, судя по всему, не было.

– Так – кем же тогда?..

– А кто, по-твоему, – опять вопросом на вопрос ответил отец Беренжер, – мог отирать Ему ноги своими волосами при въезде в Иерусалим? Про кого Он мог, согласно имеющимся у меня древнейшим спискам Евангелия, говорить, что "любит ее более всех остальных учеников Своих"? Кто, наконец, мог скорбеть по Нему так, что ее потом ваяли черной, во ознаменование этой скорби? Кто, говори!

– Неужели… – Я едва нашел в себе силы выговорить такое – и, видит Бог, не только из-за выпитого вина. – Неужели… женой?..

– Наконец-то! – воскликнул преподобный.

– Но… – нашел силы проговорить я, – нигде в Писании не сказано, что Он был женат…

– А где-нибудь там сказано, что он не был женат?!.. Да могли они, как ты думаешь, в Иудеи допустить, чтобы пресекся славный род царя Давида?.. Кстати, согласно Библии, именно Давиду при въезде в Иерусалим жена его также отирала ноги своими власами. Таков был иудейский обычай, если женщина уже носит ребенка под сердцем…

Трезвый человек, к тому же страшащийся гнева Божия, наверно, в отличие от меня, тут сразу бы и ушел, плюя через левое плечо в очи нечистому, сподобившему его опоганить слух слушанием подобных речей, ушел бы со словами: "Чур меня! Чур!", – но я размяк настолько, что уже едва ли не готов был поверить разговорившемуся кюре. И даже (прости, Господи, мой грех!) подумал – де, так ли уж страшно, что Его Святейшество дозволил женится нашему кюре, если Сам Спаситель наш, если даже Сам Спаситель…

– И тот младенец в клетчатом?.. – прошевелил я языком и выпил еще вина – просто от бессилия противиться… нет, не вину, а тому, что сейчас услышал.

Где-то вдали гиена перекликалась с леопардом, и тоже откуда-то издалека в меня продолжали вкрадываться слова отца Беренжера:

– Видишь, ты и сам начинаешь догадываться… Да, род Давидов не пресекся. Мальчик сей отплыл на "Голубке" в римскую провинцию Галлию вместе с матерью своей Магдалиной и дядей своим Иаковом. И позже там, в Галлии, положил начало славному роду Меровингов, продолжателей рода Давида и Самого Спасителя нашего…

Последующие слова преподобного входили в мой помутненный разум уже лишь урывками:

"…деспозины – так принято именовать потомков Спасителя…"

"…и мог ли Римский престол, основанный всего лишь людьми, мириться с тем, что Галлией правят богорожденные деспозины?.."

"…но коварный Пипин сверг последнего из благородных Меровингов, и распылилось богорожденное потомство по свету всему…"

"…Но оставались катары, знавшие Истину… И затем тамплиеры, восстановившие ее и запечатлевшие эту Истину в своих свитках…"

"…и не исчезнет святое семя Грааля, не исчезнет до тех пор, покуда…"

– …Покуда? – из последних сил шевельнул я совсем уже неподатливым языком.

– …покуда… – повторил отец Беренжер, однако на том слове сразу же и умолк, потому что в этот самый миг в гостиную вошла Мари Денарнан… или (как там бишь нынче-то ее?)… мадам Сонье, так все же, наверно?

– Ты совсем напоил нашего Диди, – сказала она. – Смотри, он уже головку не держит. И время уже какое! Что его матушка скажет! И так уже про тебя на всю деревню чешут языками – мало тебе? Хочешь, чтобы еще раззвонили, что кюре прихожан спаивает?.. Хватит! И пусть его Жюль доведет до дому, а то он, того и гляди…

– Да, – подумал я, насколько вообще был способен думать, – пора бы уже… К черту (прости, Господи!) от этого зловонного запаха, от этих речей, – надо же было, Диди (гореть за то тебе, видно, в аду!), надо же было тебе их слушать!..

Вот насчет Жюля, их слуги, – это Мари верно придумала. Ноги-то – словно не свои. Не ровен час, так и слягу у них возле крыльца, за ночь этот их Гарун (как там бишь его?), поди, глаза выклюет…

Не помню, как Жюль меня довел. Матушка, когда я вошел в дом, даже и отчитывать не стала. Весь этот день она уже вела себя со мной не как с "котенком Диди", а как с господином Риве, совладельцем мукомольни в Шампани, имеющим солидную ренту и по праву загулявшим по приезде домой. Сказала, что мне постелено в спальне, и только добавила перед тем, как оставить меня одного, что лучше бы мне не знаться с этим сумасшедшим кюре, не доведет он до добра.

Под утро проснулся с тяжелой, хотя не совсем еще трезвой головой, и в страждущей с похмелья голове беспорядочно закружилось то, что слышал от отца Беренжера давеча.

"…Черная Мадонна…", "…коварный Пипин сверг последнего из Меровингов…", "…Не исчезнет семя Грааля до тех пор, покуда…"

Господи, но если, – а так оно по всему получалось, – если наш преподобный – потомок этих самых Меровингов, то тогда выходит… Выходит – кто же он тогда?

И уже из подступающего опять сна прозвучало голосом отца Беренжера:

– Ты сказал…