Текст книги "Загадка Отца Сонье"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Гости

– …А вот мы наконец дождались и нашего господина Малларме! – провозгласил отец Беренжер, когда в гостиную наших апартаментов вошел последний из приглашенных гостей, человек лет сорока пяти (старик, то есть, по моему тогдашнему разумению), худощавый, с несколько впалыми щеками и умными, проницательными глазами.

До него уже пришли пятеро, причем один из этих пятерых был не больше не меньше как епископ. Епископ Бьель, – так его впоследствии представили остальным. Я же, тыкаясь поцелуем в епископскую руку, помню, не ощутил почти ни малейшего благоговения. После утреннего поцелуя кардинальской руки это было бы примерно то же, что, имея при себе сотню франков, возлетать от счастья под небеса при находке монеты в десять су. Да еще ежели находишься при человеке (ежели только он впрямь всего лишь человек), о котором – сам Его Святейшество…

Нет, ничего я такого на сей раз не ощутил, кроме морщинистой кожи под моими губами и все того же запаха тлеющей старости…

Епископ Бьель пришел вместе со своим племянником, коего звали господин Эмиль Хоффе, очень приятным и совсем молодым человеком, лет, наверно, двадцати. Сам епископ был несколько моложе кардинала, которого я видел поутру – пожалуй, на столько же, на сколько господин Хоффе был старше меня, и их сложение по той хитрой арифметике давало такой же округлившийся ноль, ничто, некую гармонию, которую нежелательно разрушать. Поэтому господин Хоффе все время неотлучно сидел рядом с епископом, и говорили они очень слаженно, фраза одного являлась как бы продолжением фразы другого.

Вслед за ними появились почти такие же молоденькие, как епископский племянник, ну, может, года на два на три его постарше, господин Морис и господин Клод – да, да, коль угодно, те самые, Метерлинк и Дебюссии (добавляю на тот случай, если когда-то какая-нибудь Роза Вениаминовна с лягушачьими глазами не возжелает поверить, что я воочию видел этих двух будущих знаменитостей). Эти были примерно ровесниками, что по тому же, выведенному мною позже закону вело к их взаимоотталкиванию, потому они говорили всегда наперекор друг другу.

Была еще одна гостья, явившаяся в одиночку, несмотря что дама, – госпожа Эмма Кальве, знаменитая парижская певица, как я узнал позже. А в первый миг, помню, поразил ее наряд – черное, совершенно какое-то воздушное платье, все время колыхавшееся на ней, так что, казалось, она сама является частью воздуха и при малейшем дуновении может легко воспарить.

Здешний гостиничный лакей, заказанный на вечер отцом Беренжером, при виде такого почтенного гостя, как епископ, делал все, что от него требовалось, с механической безошибочностью, наперед угадывая каждое желание гостя, вазу с виноградом пододвинуть или там сигару своевременно зажечь, или наполнить вином бокал (и как-то успевая при этом немного подозрительно то и дело поглядывать на воздушную госпожу Кальве), так что мне на этом званом вечере делать, в сущности, было нечего, и я мог незаметно прислушиваться к мудреным разговорам, которые тут велись.

– …Если вернуться к нашему вчерашнему разговору, – обращаясь к отцу Беренжеру, сказал епископ, – то древняя земля Лангедока…

– …Да, да, – подхватил его племянник, – в самом деле эта земля таит в себе множество, тайн, как исторических, так и эзотерических. Думаю, члены ордена Тамплиеров действительно докопались до некоторых, что главным образом и стало истинной причиной их гибели, ибо существуют тайны, не всегда позволительные для смертных. Порой смертельно опасно переступать черту…

– …разделяющую тайны Божеские и человеческие, – без малейшей паузы в продолжение его словам закончил фразу епископ Бьель. – В противном случае может возникнуть греховный соблазн ощутить себя чем-то большим, нежели просто смертный человек, сотворенный Господом нашим из глины и прочей земной грязи.

– Но как же в таком случае быть с любыми мистическими учениями? – вмешалась в разговор воздушнейшая госпожа Кальве. – Что это, как не попытка человека приблизиться к запредельному?

– Именно, – подтвердил епископ, – именно лишь приблизиться! Но никак не перешагнуть в это, если так позволительно выразиться, "запределье". Я потому и… нет, нет, я, конечно, не разделяю, этому препятствует мой сан… однако, потому и весьма снисходительно отношусь к мистическим увлечениям моего дорогого племянника и его друзей, что все это – лишь крохотные шажки вслед за ортодоксальной религией на пути к той непреступаемой черте. Да уверен – если повнимательнее вчитаться в Святое Писание (чего вам сделать как-то все недосуг), то в нем уже содержится все, что человеку дóлжно знать. Вы лишь пытаетесь приспустить завесу туманности с некоторых содержащихся там слов… Ну, продвинетесь вы со своей мистикой еще на шаг, еще на полшага, – и что же? Только набьете себе лишнюю шишку, ударившись о непрошибаемую стену лбом… Что же касается всей этой вашей спиритуалистики, то, право же, отношусь к ней не более как к детской игре.

– Вы не верите в общение с духами? – спросила госпожа Кальве. – Возможно, ваш сан и понуждает вас так говорить, но неужели Эмиль не рассказывал вам, как не далее нежели позавчера мы общались с духом последнего магистра тамплиеров Жаком де Моле? Вот и господа Клод и Морис могут вам подтвердить.

Оба молодых человека дружно кивнули.

– И что ж такого? – спокойно сказал епископ. – Разве в книгах святой Библии, особенно в книгах пророков, мало мы найдем примеров запредельного общения. Другое дело, что там в подобное общение вступают лишь те, кому должно и кому это предначертано. И, конечно, поэтому в вашем случае можно усмотреть некоторый грех, ибо ваша, молодые люди, предназначенность для подобного как-то, простите меня старика, сомнительна… Хотя…

– …Хотя… – вставил его племянник, – вы же сами и говорили, что…

– Да, да: что – чем бы дитя ни тешилось… – улыбнулся епископ… И интересно бы знать, ради какого вопроса вы потревожили измученную душу магистра.

В разговор, чуть смутившись, вступил молодой господин Метерлинк:

– Речь шла, монсеньор, о свитках отца Беренжера. Впрочем… – Он несколько виновато взглянул на моего преподобного. – Это, конечно, тайна господина кюре, и уж не знаю, насколько я вправе…

– Нет, нет, – вполне благосклонно отозвался отец Беренжер. – Поскольку речь идет все-таки о монсеньоре епископе, не вижу в этом ничего такого. Кстати, я вам, помнится, говорил, что уже открылся некоторым наиболее передовым иерархам нашей церкви

– …И поэтому я… – слегка зардевшись, сказал господин Эмиль.

– …Поэтому мой племянник, – привычно завершил за него епископ, – взял на себя смелость мне сообщить… К этому разговору, надеюсь, мы еще вернемся. А покуда… Мы ведь, кажется, еще кого-то ждем?

– Да, господина Малларме, – кивнул господин Клод. – Он как всегда запаздывает.

– Вот-вот, – сказал епископ, – дождемся-ка его, мне весьма интересно было бы знать его мнение на сей счет. А покуда же… (да простит Господь мое любопытство!) позволительно ли мне будет узнать, что же вам ответила заблудшая душа бедного магистра?

– О, всего лишь четыре слова, – почему-то снова зарделся его племянник.

– И что же это были за слова?

Стоя в этот миг у него за спиной, я втихаря навострил уши.

Ответил господин Морис:

– Было лишь сказано: "Тайна сия велика есть".

"Не больно много", – подумал я.

– Гм-м, признаться, не много, – словно прочитав мои мысли, с легкой улыбкой сказал епископ. – Но должен, если позволите, добавить, что не так уж и мало, как могло бы показаться. Эта бедная душа, коли она вправду явилась вам, просто-напросто указала на ту черту, о которой я давеча говорил… Она даже, если угодно, предупреждала… По-моему, тайна отца Беренжера как раз из числа таких, которые… Ах, простите, мы же уговорились прежде дождаться любезного Стефана Малларме…

Тут-то и раздался голос моего преподобного:

– А вот мы наконец дождались и нашего господина Малларме!

Меровинги и Грааль.
Тайна отца Беренжера слегка приоткрывает свой полог

Вошедший господин с несколько впалыми щеками учтиво со всеми раскланялся. Было ему на вид лет сорок – сорок пять. Когда он сел, сразу же их застолье обрело некую возрастную середину, которая тут же стала как бы центром всеобщего притяжения. Молодые Метерлинк и Дебюсси и епископский племянник Эмиль Хоффе взирали на него, как на истинного небожителя, у отца Беренжера, до сей поры лишь вскользь слушавший беседу гостей, в глазах зажегся интерес, в глазах у Эммы Кальве – пожалуй, нечто большее, нежели просто интерес, старик же епископ наконец нашел, на кого тут можно смотреть не так покровительственно, как на остальных, а почти как на равного.

– Вас-то мы как раз и дожидались, мой знаменитый друг, – сказал он. – Ибо единственное, что близко к истине почти так же, как религия – это настоящая поэзия. А поскольку речь у нас, я так понимаю, может зайти о тайне господина кюре, то лишь поэту дано будет почувствовать фальшь, если таковая прозвучит в наших доводах.

– Рад буду принять участие в вашей беседе, – почему-то с легкой грустью проговорил этот приятный человек, – но, увы, святой отец, насчет такой уж всесильности поэзии вы, по моему глубокому убеждению, несколько заблуждаетесь. На пятом десятке лет жизни я, к прискорбию моему, пришел к итогу, что поэзия – это некая клумба, цветущая для себя самой, о чем, кстати, когда-то и поведал читателям в своих драматических фрагментах "Иродиады". А что касается тайны нашего господина кюре, то в этом отношении куда полезнее ваш племянник, господин Хоффе, который, несмотря на свою крайнюю молодость, уже зарекомендовал себя как отличный знаток в области лингвистики, тайнописи и палеографии – ведь, насколько мне известно, именно на тайнописи неких свитков и зиждется тайна любезного хозяина этого вечера.

– Да, да! – с жаром подхватил явно обрадованный такой похвалой Хоффе. – И расшифровка этих свитков преподобным Сонье лично у меня не вызывает никаких сомнений! Это во-первых… А во-вторых… – Он, слегка замявшись, покосился на своего дядюшку.

– …Во-вторых?.. – подбодрил его тот.

– Во-вторых, – продолжал молодой Хоффе, – так же верно отец Беренжер распознал самое понятие Святого Грааля. Нынче… основываясь большей частью на рыцарских романах, а вовсе не на постулатах Святой церкви, коя вовсе воздерживается от касания этого вопроса… – явно для епископа скороговоркой проговорил он, – Грааль воспринимают как чашу с кровью Христовой. Однако во времена Меровингов в это понятие вкладывался совсем иной смысл, который позднее, после свержения Меровингов, по причинам большей частью политического характера, сознательно пытались всячески затуманить. Пожалуй, первыми восстановили истинный смысл понятия именно тамплиеры во времена первых крестовых походов, и тамплиерская часть свитков преподобного Сонье – тому явное свидетельство. Да, слова "кровь Христова" в обозначении этого понятия присутствуют с самого начала, но в давние времена эти слова имели еще и иное значение, а именно – плоть Христова, то есть отпрыски его рода. И начавшиеся еще в древности поиски Грааля значили в действительности нечто гораздо более насущное, нежели только поиски мифической реликвии. Они значили поиски этих самых отпрысков, раскиданных по всему свету.

– Ах, если бы мы вообще могли знать первоначальный смысл всех слов… – задумчиво, как бы разговаривая с самим собой, произнес Малларме. – Какой глубинный смысл мы увидели бы в совершенно банальных с нашей точки зрения вещах. Увы, нынешняя поэзия слишком погружена в себя и потому на это не способна.

– Именно, именно, – торопливо поддакнул поэту епископский племянник и продолжал свое: – Тут, ясное дело, возникает вопрос: для чего же было затуманивать столь простую истину?..

– И – для чего же? – спросила госпожа Кальве. От нетерпения она, казалось, сейчас воспорхнет вместе со струей воздуха, подувшего из окна.

– Все очень просто и понятно, – отозвался господин Хоффе. – То есть стало таким простым и понятным после расшифровки свитков преподобного Сонье. Меровинги-то и были этими отпрысками! Зачем они и их потомки, скажите на милость, свергнувшим их Каролингам и пришедшим затем Капетингам? Пусть бездельное рыцарство ищет себе какую-то чашу – и того довольно!

– Вы говорите, Меровинги – отпрыски?! – воскликнула госпожа Кальве, и казалось, что теперь она уже в самом деле парила.

– Да, я пришел к такому выводу, – твердо сказал господин Хоффе. – Тому, кстати, имеется еще одно, весьма косвенное подтверждение. Все, безусловно, знают о сбывшемся проклятии тамплиера. Но тут возникает вопрос – почему же с такой точностью оно сбылось? Мало ли кого в ту пору сажали на кол, мало ли кто отпускал проклятья в адрес сильных мира сего! А в какие-то особые кудеснические качества магистра Жака де Моле я, признаться, не особенно верю. Обычный рыцарь того времени, то есть, по нашим нынешним меркам, обычный насильник и убийца. Но одну-то вещь он знал наверняка! Это открывает нам тамплиерская часть свитков нашего преподобного. Не сомневаюсь, Жак де Моле просто-напросто знал, что Капетинги прокляты изначально и бесповоротно, ввиду того, чью кровь они когда-то давно пролили. И уж это проклятье посильнее, ибо идет от сил, кои мы и вообразить-то себе едва ли можем! И сбудется оно, будьте уверены, со всею своей заслуженной суровостью!.. [29]29
  Господин Хоффе здесь имеет в виду следующее. Последний великий магистр ордена Тамплиеров Жак де Моле, посаженный на кол королем Франции Филиппом IV Красивым, предрек погибель всему королевскому роду Капетингов до 18-го колена.
  Когда в 1793 году по приговору Конвента казнили короля Людовика XVI и его голова скатилась в корзину с помоста гильотины, кто-то в толпе выкрикнул: "Сбылось проклятье тамплиера!"
  Людовик XVI был восемнадцатым коленом Капетингов со времен Филиппа Красивого. (Авт.)


[Закрыть]Это, повторяю, лишь косвенное доказательство, более достоверные мы найдем непосредственно в свитках. Вернемся, посему, к Меровингам. Да, их свергли, многих лишили жизни; кровь их, однако…

– …Однако, – вмешался в разговор епископ Бьель, как у них было заведено, начиная фразу последним словом оборванной фразы своего племянника, – превосходный виноград! Право, его вкус помешал мне внимательно слушать тебя, мой мальчик, о чем, право, нисколько не жалею. (А плут он изрядный, этот епископ, подумал я. Виноград и вправду поклевывал изредка, но еще и как при этом слушал! Лишний раз шелохнуться не смел, чтобы чего не пропустить мимо ушей!) Видимо, не только этот чудный виноград, но и мой духовный сан тому причиной, – продолжал он. – Некоторые слова и некоторые фантазии просто-напросто не проникают в мои уши. Впрочем и тех буквально нескольких слов, что все-таки проскользнули, мне довольно для вывода: ты ступаешь, мой мальчик, по опасной тропе. Ты же сам тут недавно говорил, что некоторые тайны – губительны. Боюсь, ты двигаешься как раз к той границе между дозволенным и недозволенным, переступать которую не дозволено никому, кто создан из плоти и костей. Это тебе не детские забавы, наподобие спиритических сеансов… И еще одно предостережение. Ты тут – во всяком случае, мне так показалось (возможно, по глухоте) – пытался изложить тайну нашего друга кюре во всем ее объеме. Уверяю тебя, мальчик мой, великие тайны мира не должны перелагаться на столь несовершенный и не предназначенный для них язык слов. Это все равно, что пытаться переложить на язык слов… ну, скажем, запах розы. Согласитесь, господин Малларме, – обратился он к поэту, – что сие не по силам никому.

И тот отозвался:

– Да, пожалуй, наш язык слишком скуден и несовершенен для этого.

– Видишь! – обрадовался епископ. – Кроме того, это такое же неблагодарное занятие, как растарабанить всем про тайные пассы престидижиатора, только занятие гораздо, гораздо более греховное. Ибо в первом случае ты всего-навсего уничтожишь фокус, а во втором посеешь сумятицу в душах, а что пожнешь, чем это в конце концов обернется, неведомо, кроме Господа, никому… Нет, я не призываю тебя умолкнуть, я лишь хочу по праву своего старшинства дать один совет. Хочешь говорить о тайне господина кюре – говори. Но зачем же расписывать ее во всех подробностях, со всеми там, кажется, (я прослушал) Граалями, Меровингами… Называй ее просто тайной, право, так будет лучше. Так же как запах розы лучше всего называть просто запахом розы, не раскладывая его, как это делают химики, на молекулы.

– Как замечательно сказано! – воскликнула госпожа Кальве. – Вы просто поэт, монсеньор! Вам, мой маленький Метерлинк, – обратилась она к молодому господину Морису, – долго еще надо писать свои стихи, чтобы так образно это выразить. И, продолжая, монсеньор, ваши слова, скажу, как певица, знающая свое дело: пение надо называть просто пением, не раскладывая его на колоратуры, как это делают некоторые наши музыкальные горе-критики… Я вот сейчас… – Она вспорхнула и, как мне показалось, ни разу не прикоснувшись туфельками к полу, как бабочка, стремительно очутилась возле рояля. Она даже крышку успела открыть и поманить пальцем музыканта Дебюсси – видимо, вправду петь вознамерилась. Я едва ли не возненавидел ее в тот момент, настолько мне хотелось дослушать то, что рассказывал господин Хоффе, до конца.

Но епископ Бьель не заметил (или умело сделал вид, что не заметил) этого ее воздушного передвижения. Видимо, ему не меньше, чем мне, хотелось все дослушать, однако же так, чтобы не уронить своего высокого сана. По-прежнему обращаясь к племяннику, он сказал:

– И если, мой мальчик, ты учтешь мои слова, то уверяю, рассказ твой окажется гораздо более занятным. Вот, например, о тамплиерах… Тут, кстати, и греховного меньше: я слышал, в Ватикане даже бродят слухи, что с них когда-нибудь снимут их грехи… Итак – чту там твои тамплиеры?

Снова эти тамплиеры, а также Бог знает что еще, к тому же, по несчастью, недослушанное мною до конца

– …Тамплиеры… – по фамильной традиции с того же слова начал господин Хоффе. – Что ж, о тамплиерах. Принято думать, что их уничтожение связано с тем, что король Филипп опасался их нарастающей силы в Лангедоке или ненавидел кое-кого из них лично, или же просто позарился на их сказочные богатства. Или, в самом деле, верил, что они нашли философский камень и хотел пытками вырвать его секрет… Едва ли. И зачем бы тогда было папе Клименту одобрять разгром верных ему рыцарей-монахов?.. Нет, я думаю, все дело как раз в той самой тайне Грааля… – Он слегка покосился на епископа и сказал: – Не будем, в самом деле, распространяться… Но дело было в Тайне, это не вызывает у меня никаких сомнений. Однако и под самыми страшными пытками они не выдали Филиппу ничего. Да и не думаю, что сама Тайна так уж интересовала Филиппа, не исключаю, что он ее и так знал. Просто он, с согласия папы Климента, хотел, уничтожив тамплиеров, с корнем выкорчевать ее из этого мира.

– И что ж, она так и умерла? Или, по крайней мере, уснула почти на шесть веков, до той поры, пока отец Беренжер не раскопал эти свитки? – спросил господин Клод.

– О, нет! – воскликнул епископский племянник. – Подобные тайны, коли уж они впущены в наш мир, не умирают. И засыпать им не позволительно. Они просто тщательнее прячут от посторонних глаз входы в свои чертоги и те тропы, которыми продолжают расходиться по миру. Именно так произошло и с этой Тайной. Да, тамплиеры погибли. В большинстве своем. Однако – не все, далеко не все! Тайна, если не считать этих свитков, до поры до времени покинула Лангедок, но не на нем же одном свет клином сошелся! Мир наш велик, а Тайна вездесуща, и, поверьте, она найдет для себя немало других чертогов, где спрятаться.

– Но – каким образом? – спросил все тот же господин Клод Дебюсси.

– Тут надобно отдать должное все тому же Жаку де Моле, последнему тамплиерскому магистру, – ответил господин Хоффе. – Вероятно, тоже не обошлось без некоего просветления свыше. Готов поклясться, он так или иначе предчувствовал скорый конец – и свой, и своего ордена. Этого он не в силах был предотвратить, но не мог он также допустить и гибели Тайны, хранителем которой себя считал. И вот (это уже мои собственные изыскания) перед самым крушением ордена он рассылает в разные концы земли своих эмиссаров, самых доверенных и ученых рыцарей-монахов ордена – в Шотландию, в Ирландию, на Мальту. Более они в Лангедок, насколько известно, не возвращались. Что же они везли с собой? Вряд ли только приветствия и наилучшие пожелания.

– Они везли с собой Тайну! – догадалась госпожа Кальве.

– Вы удивительно догадливы, – сказал молодой Хоффе (интересно, один ли я заметил ироническую улыбку на его губах?) – Да, таково и мое предположение… – при этих словах он сделал интригующую паузу.

– Ну, а дальше что? – спросил молодой Дебюсси, самый нетерпеливый.

Господин Хоффе, продолжая всех томить, долго раскуривал сигару, и лишь когда все присутствующие, даже задумчивый и погруженный в себя господин Малларме, устремили на него взоры, продолжил:

– Что касается ирландского следа, то тут не скажу вам ничего – специально не изучал. Шотландцы превратили все это в масонство… – Тут епископ Бьель немного поморщился, и его племянник поспешил вставить: – То есть, в конечном счете, в некую салонную забаву, в пасквиль на столь величественную Тайну. Хотя, – прибавил он, – вероятно, и в масонстве мы все-таки при желании можем обнаружить некоторые ее отголоски. Наиболее плодотворным оказался мальтийский след. На Мальте располагался орден Госпитальеров, также рыцарей-монахов, а уж они-то умели не растрачивать такое богатство по пустякам. Можем быть уверены, что там-то уж эта Тайна хранилась надежнее, чем даже золото в их сундуках. И так она хранилась там пятьсот лет… Но… – вздохнул он, – ничто не бывает вечным в этом мире. Спустя без малого пятьсот лет наша гордость Франции, наш славный император Наполеон Первый захватил Мальту, тайны его если и волновали, то куда более приземленные, и он попросту, ничтоже сумняшеся, разогнал с острова рыцарей-монахов вместе со всеми их мистическими тайнами. И на сем… – он снова сделал паузу.

– На сем Тайна пресеклась? – первой не выдержала госпожа Кальве.

– Ах, мадам, – отозвался Хоффе, – такие тайны не пресекаются, ибо их оберегают силы, неведомые нам. На сем этапе она просто сменила место своего прибежища. Ибо разогнанный Наполеоном орден переселился в далекую, холодную Россию, в Санкт-Петербург, где правивший в ту пору, весьма, говорят, романтически настроенный российский император Павел, который, даже не являясь католиком, тем не менее, был избран Магистром этого католического ордена.

На лице госпожи Кальве появилось страдание:

– Вы хотите сказать, что Тайна обрела пристанище у магометан?

– Да нет же, нет, – нетерпеливо пояснил Хоффе, – русские вовсе не магометане, они тоже христиане, лишь немного, совсем немного иного толка, нежели мы, католики. Вроде, допустим, гугенотов. Хотя зачинатель крестовых походов папа Григорий и говорил про византийцев, приходившихся этим самым русским единоверцами…

– …что они такие христиане, от которых самого Господа Бога тошнит, – привычно окончил за него фразу дядюшка-епископ. – Впрочем…

– …Впрочем, эти слова надо все же воспринимать, делая поправку на темное и жестокое время, – под кивок епископа продолжил господин Хоффе. – Вернемся, однако, все-таки к императору Павлу. Уж следует полагать, что его как великого магистра мальтийцы сочли возможным посвятить, иное трудно себе представить. Во всяком случае он, как и некогда магистр де Моле, в какой-то степени вдруг обрел дар предвиденья, и с точностью предсказал свою гибель, коя должна была наступить через четыре года четыре месяца и четыре дня после его воцарения, что и случилось ровно как он предсказывал, если кто из вас слышал.

– Да, да, – сказала госпожа Кальве, – у них же там, кажется, была революция, и его гильотинировали, как нашего бедняжку Луи.

Господин Малларме при этих словах, едва сдержав улыбку, лишь мученически закатил глаза, а господин Хоффе все-таки не смог не улыбнуться:

– Революция? В России? Нет-нет, мадам, вы с чем-то перепутали. Его, кажется, просто зарезали, но не в том суть. А суть в том, что таким образом наша Тайна проникает в империю, столь огромную, что она протирается до самого Тихого океана, и столь суровую, что наш достославный Наполеон Первый заморозил всю свою Великую армию, не пройдя и одной десятой ее части.

В эту минуту я с гордостью ощутил свою причастность к их ученому разговору. И мог бы даже, если бы посмел, поправить этого всезнайку, епископского племянника. Нет, не всю армию он тогда погубил, наш Наполеон. Мой прадедушка Анри, хоть и оставил там, в снегах, все пальцы своих ног и вынужден теперь скакать на круглых копытцах, но, при том, что он тоже был в той армии, он до сих пор все-таки жив. Правда, как он говорил, больше ни один говньюкиз их сорок первого апшеронского полка домой из того похода не вернулся. Так что господин Хоффе был хоть и не совсем, но почти прав, ибо считать моего вернувшегося оттуда, чтобы до конца дней скакать на копытцах, прадедушку Анри за полновесно живого было бы тоже не совсем честно.

– И что же, Тайна расползлась по этой необъятной России? – спросил господин Метерлинк.

– О, нет, – ответил господин Хоффе. – Видимо, император Павел все-таки внял предостережениям мальтийцев и выпускать ее на волю не стал. Но она и не умерла вместе с ним, ибо, как я уже говорил, такие Тайны не умирают. Тут, однако, я вынужден сослаться на сведения, полученные мною приватно от одного русского князя, не разглашая его имени. А тот, в свою очередь, получил их от своего деда, известного и влиятельного царедворца павловских времен. Так вот, по этим сведениям, примерно за год до своей гибели император Павел однажды заперся на всю ночь у себя в кабинете и до утра собственноручно писал некое письмо. Весьма, скажу я вам, странное письмо, если учесть, что затем он запечатал конверт с письмом мальтийскими печатями и отправил свое послание в путешествие на сто лет. [30]30
  О дальнейшей судьбе упомянутого письма см. в романах В.Сухачевского «Тайна», «Сын», «Доктор Ф. и другие» из серии «Тайна»


[Закрыть]

– То есть как? – не поняла госпожа Кальве.

– Очень просто. Уже наутро его указом была создана специальная тайная канцелярия, с должностями, передаваемыми по наследству; единственной целью данной канцелярии было заботиться о сохранности печатей и в конце концов передать письмо российскому императору, который там будет править ровно через сто лет.

– И что же, по-вашему, содержалось в этом письме? – спросил Метерлинк.

– Увы, этого покамест не знает никто, – с сожалением отозвался Хоффе. – Доживем до тысяча девятисотого года (именно тогда, согласно завещанию Павла, истекает срок) – глядишь, и узнаем… Впрочем, – добавил он, – искренне в том сомневаюсь. Вероятнее всего, так и не узнаем никогда. Уж не ведаю, что там, в тысяча девятисотом, произойдет, но не сомневаюсь – подобные тайны даже без всяких особых канцелярий неплохо умеют сами себя оберегать. Одно лишь могу сказать с уверенностью: едва ли в этом конверте запечатаны какие-нибудь наставления, дворцовые секреты или там любовные откровения – через сто лет подобные вещи уже не интересны ни одной живой душе. А стало быть…

– …Стало быть, по-твоему, там эта самая Тайна и содержится? – приоткрыл глаза его дядюшка-епископ, про которого я уж было думал, что он давным-давно глубоко спит. – Что ж, мой мальчик, твои резоны…

– Мои резоны, – подхватил племянник, – кажутся мне единственным разумным объяснением!

– Возможно, возможно, не стану спорить. И таким образом, это означает…

– …Это означает, что свитки господина кюре на сегодняшний день – единственное, что может сколько-нибудь приблизить… да и приблизило нас уже к постижению одной из Величайших Тайн на земле! И суть ее сводится к тому… Впрочем, поскольку дядюшка не хочет…

– И все-таки нельзя же вот так вот, мой милый Эмиль, обрывать на полуслове! – немного обиженно произнесла госпожа Кальве. – Быть может… – она взглянула на епископа почти с мольбой во взоре, – …быть может, если я хорошенько попрошу, монсеньор не будет столь суров? – Глаза ее бархатились необычайно. – Монсеньор!..

– Ах, – отозвался епископ, – старость не столь сурова, сколь склонна к усталости. По правде, меня весьма утомил этот разговор. Да и подагра моя разыгралась. Посему, при всей моей признательности к нашему господину кюре за этот замечательный вечер, вынужден вас оставить. Так что прощайте, дети мои.

С этими словами он осенил всех крестным знамением и, сопровождаемый отцом Беренжером, на своих подагрических ногах заковылял к выходу.

– А по-моему, – сказала госпожа Кальве, когда они отдалились, – старость, особенно обремененная высоким саном, не столь устала, сколь попросту слепа. И счастлива своей слепотой, ибо можно не видеть того, чего видеть не желаешь. Что может быть страшнее слепоты?! Вы со мной согласны, дорогой Метерлинк?

– Ах, не вполне, – проговорил молодой человек. – Я как раз недавно думал об этом. Я подумал, что слепцы иной раз намного ближе к истине, нежели мы, зрячие, ибо мир они видят разумом и душою – тем главным, что отличает нас от зверей. И в это жестоком мире они вполне могли бы стать нашими поводырями… Впрочем, это так… некоторые раздумья, совершенно безотносительные к вопросу о Тайне. Мне, как и вам, очень хотелось бы понять, в чем там дело.

– И тем не менее, – вновь оживился господин Малларме, – не теряйте эту мысль насчет слепцов, мой дорогой Морис. Отличная и весьма плодотворная мысль, вполне в духе символизма. Осмелился бы даже вам посоветовать написать что-либо на эту тему. Возможно, лучше всего это легло бы в основу даже не стихов, а пьесы. Ибо ваши последние стихи, те, что вы изволили мне дать вчера…

– Новые стихи? – заинтересовался Дебюсси. – Ты мне их не давал. Я как раз ищу для романса…

– Стихи?.. О, как было бы интересно послушать! – вклинилась госпожа Кальве, но сильно покрасневший молодой человек, обращаясь не к ней и не к Дебюсси, а к Малларме, проговорил:

– Ах, забудьте, Бога ради, про эти стихи. Мне уже самому, клянусь, стыдно о них вспоминать… – Увидев возвращающегося отца Беренжера, он поспешил перевести разговор на другую тему: – Не вернуться ли, действительно, к нашей Тайне? Кажется, мы все тут одинаково заинтригованы.

Не имея окончания фразы дядюшки, молодой Хоффе не сразу нашелся с чего начать и промямлил:

– О, эта Тайна!.. Но тут, право же, боюсь впасть совсем уж в ересь… Хотя свитки преподобного Сонье со всею однозначностью говорят…

– Да не томите же, это жестоко! – едва опять не воспорхнув, воскликнула госпожа Кальве.

– Да, да… – рассеянно кивнул господин Хоффе. – Самые истоки Тайны берут начало еще в Палестине – посему именно тамплиеры, первыми оказавшись там во время крестового похода, первыми в послемеровинговскую эпоху и обнаружили их. Думаю, это ввергло их в полное ошеломление, а потом, когда чуть пришли в себя, заставило переосмыслить некоторые места самого Святого Писания. Так что те, кто впоследствии обвинял их в ереси, был не так уж и предвзят, как это у нас принято считать. Главное из этих мест касается, пожалуй, приведенного в Писании образа Марии Магдалины. Не случайно ее именем тамплиеры потом называли почти все воздвигнутые ими храмы, вроде того полуразрушенного, что стоит сейчас в Ренн-лё-Шато. Неужели действительно всего лишь прощенной блудницей она была? Но тогда вовсе уж становятся непонятными некоторые тексты… Ах, нет, забегая несколько вперед, начну все-таки с другого – с корабля, с этой триеры, которая, покинув Палестину, устремилась в Средиземное море и плыла, покуда не пристала к берегам нашей Галлии. Кто же, спрашивается, находился на борту этого корабля?.. "Голубка", кстати, было его имя…