Текст книги "Загадка Отца Сонье"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– "Голубка"!.. – эхом отозвалась госпожа Кальве. – Превосходное имя – "Голубка"!

– Да, "Голубка" – это следует из тех самых свитков, – подтвердил господин Хоффе.

Ах, как я обхаживал в эти минуты именно его, как норовил, опередив лакея, сам поскорее поднести ему спичку к сигаре, чтобы не пропустить ни слова из того, что он говорил. И как поглаживал при этом в кармане свою стекленцию, Спиритус Мунди!..

Но и стекленция не помогла. Ибо в этот самый миг отец Беренжер сказал мне:

– Давай-ка ты, Диди, отнеси вниз грязную посуду. Стол мне понадобится, чтобы развернуть свитки, – пояснил он гостям.

Ничего более не оставалось, как выполнять его повеление.

Кто бы знал, как я спешил!

Но пришлось слишком долго искать, куда ткнуться с этой горой посуды, коридорные направляли меня то туда, то сюда. В результате из-за спешки я окончательно сплоховал – оступился на ровном месте, все с грохотом полетело на пол, и потом долго я под надзором сурового старшего коридорного подбирал с пола и выковыривал из-под плинтусов фарфоровые черепки.

Но и этим дело не кончилось, ибо затем старший коридорный еще, наверно, полчаса переписывал разбитую посуду, каждую плошку называя своим замысловатым именем, чтобы затем представить список нанесенного гостинице ущерба моему преподобному к оплате. Поэтому, когда я вернулся в наши апартаменты, с сожалением понял, что все самое главное, вероятно, уже было сказано.

Гости как раз собирались уходить. Госпожа Кальве восклицала на прощание:

– О, неслыханно, неслыханно! Неужели действительно такое могло быть?!

А господин Малларме перед тем, как уйти, сказал отцу Беренжеру:

– Все крайне любопытно, господин кюре… Впрочем, после всего услышанного даже не знаю, как вас теперь называть. Неужто…

Нет, он не договорил, однако мне теперь в моей перемешавшейся, как цементный раствор, памяти так и слышится ответ преподобного:

– Ты сказал! Ты сказал!..

6

Ну вот, дорогая гляделка моя, досточтимая Роза Вениаминовна, – и вы при сем еще будете с недоверием во взоре спрашивать, знал ли я того самого господина Малларме! Да, как изволите удостовериться, я знал, я знал его! И господина Метерлинка, и госпожу Кальве, и господина Дебюсси!

Ах, мало ли кого я знал на своем избыточно долгом веку, всех не упомнишь! Но этих – уж точно знал!..

…Только – где вы? Ведь только что разговаривал с вами, моя недоверчивая гляделка!..

Или, быть может, неделю назад? Или – год?.. Как тесно в моей памяти, как слиплось там все!

И только пробивается сквозь толщу почти что века брошенное когда-то:

– "Голубка" – было имя этого корабля…

Не как живой звук, а как тень звука, давно оторвавшегося от уст. То есть звук уже умерший, как нельзя считать вполне живым подобного мне человека, столь давно оторвавшегося от своих земных корней.

n

Через день мы с преподобным отбывали из Парижа назад, в Ренн-лё-Шато. Отбывали вагоном первого класса. Как я ни соскучился по матушке и по нашей тихой деревушке, было слегка грустно на душе. Грустно прощаться с этим особым, пьянящим, как вино, воздухом Парижа! – увижу ли я еще когда этот город?

Вслед за преподобным два дюжих грузчика внесли в наш вагон сильно пополнившийся багаж отца Беренжера. За тем, как вносят не то три, не то четыре тщательно обернутые в брезент большие рамы, преподобный проследил самолично, при этом покрикивая на грузчиков, чтобы, не дай Бог, за что-нибудь эти рамы не зацепили.

После, уже в дороге, сказал мне, что в рамах – картины, которые он вчера приобрел. Точнее… оно произнес такое слово… Во! Ре-про-дук-ции картин, которые сделали, по его заказу, не больше не меньше как в самом Лувре. И спросил, улыбнувшись:

– Хочешь знать, Диди, сколько я за них заплатил?

Я пожал плечами. Картинки, конечно, дело хорошее, и на стене неплохо смотрятся, коли собой неплохи, но уж не дороже они, надо полагать, чем еще одна пара модных сапог, которые он прикупил в день отъезда. Впрочем, теперь он был богач, наш досточтимый кюре, и мог хоть дюжину пар таких сапог себе позволить.

Когда он, однако, назвал цену картин, мне на миг показалось, что я сделал то, что недавно не удалось сделать даже воздушной госпоже Кальве – оторвался от сидения и парю в воздухе. Да сколь бы они хороши ни были, эти картинки, хоть бы и сделанные в Лувре, и каким бы ни был ты сам богачом, – но столько за них отвалить!.. Провалиться мне на месте, если за такие деньжищи не купить половину всего Лангедока!.. Я таких цифр прежде не слышал и, признаться, слышать и повторять больше не хочу, настолько они выходят за пределы человеческого разумения… Если, конечно, человек этот не принц крови из каких-нибудь Меровингов, или если он не… страшно даже подумать…

Ночью, лежа на мягчайшей постели, какая бывает лишь в первом классе, под стук колес я – уже далеко не в первый раз с тех пор, как мы с ним попали в Париж – все думал сквозь забирающий сон: кто же он в самом деле такой, наш преподобный отец Беренжер?

И, кроме этих мыслей, в голове крутилось на разные лады еще одно слово: "Голубка", "Голубка", "Голубка"…

Бумажное эхо

(1) Рим, Ватикан,

кардиналу Боттини

(с нарочным)

…Пользуясь нашей старой дружбой, а также Вашей близостью к Его Преосвященству, хочу поведать Вам об этой встрече с лангедокским кюре, в самом трепетном ожидании которой пребывал к тому времени несколько дней.

О, этот кюре (Беренжер Сонье – так его зовут) у себя в Лангедоке докопался-таки до свитков, дубликаты которых, если их еще не уничтожили, должны храниться в секретном отделе ватиканской библиотеки. Вы, безусловно, помните о них, так что едва ли есть нужда повторяться, тем более – далеко не все можно доверять бумаге.

Вы также должны помнить, что некогда решался вопрос о том, как с ними быть? Тогда прежний папа Пий так ничего и не решил и оставил все на усмотрение своего преемника. Боюсь, что теперь уже Его Святейшеству Льву XIII, если сочтет нужным, придется обременить себя сей тяготой.

Что же касается моего скромного мнения по этому поводу, то оно, коли Его Святейшеству угодно знать, таково. По отношению к одному, всего лишь одному человеку (если позволительно называть его человеком) Святая Церковь могла бы искупить свою… назовем это так: ошибку, допущенную еще во времена Пипина Короткого.

Отец Беренжер, – при условии, что он вправду тот, за кого выдает себя (а сие, увы, с большой вероятностью, действительно, правда), – мне кажется, вправе рассчитывать на некоторые послабления обетов, данных им при вступлении в сан. Тут я в первую очередь имею в виду обет безбрачия, ибо едва ли можно считать желательным пресечение его рода. Кроме того, вправе он, полагаю, и на получение некоторых субсидий, возможно, и немалых, от Ватикана. Право, Святая Церковь от этого едва ли слишком обеднеет, зато, быть может, почувствует некоторое искупление за доставшийся ей (ведь известно же, каким образом!) Пипинов Дар. [31]31
  Добившись согласия Рима на свержение династии Меровингов, Пипин Короткий, по заранее состоявшемуся уговору, подарил во владение римским папам огромную территорию, примерно в треть Италии – Ватикан, который стали именовать «Пипиновым даром». Впоследствии, в силу войн и прочих политических событий, эта территория сжалась до ничтожных размеров Ватикана нынешнего. (авт.)


[Закрыть]

Также, думаю, следует выделить и просимые им средства на восстановление, а фактически на возведение заново (ибо он почти разрушен) храма Марии Магдалины в деревне Ренн-лё-Шато, что в Лангедоке. И не стоит слишком уж стеснять его соблюдением всех ныне принятых канонов при этом строительстве – пусть руководствуется своим вкусом и своим (при учете его происхождения) вкусом.

Впрочем, не мне о том судить, ибо все же есть у нас в Церкви судия и повыше, до которого, надеюсь, Вы найдете способ довести мои слова.

(Далее на несколько абзацев – повествование о собственном, сильно ухудшившимся за последнее время здоровье и расспросы о здоровье адресата.)

…С чем и остаюсь всегда Ваш

кардинал де ***

* * *

Париж, кардиналу де ***

(с нарочным)

…что же касается лечения вашего ουρηθρίτιδα, [32]32
  уретрита (греч.)


[Закрыть]  мой друг, то высылаю вам эти капли, произведенные из настоя горного кустарника. Сам страдая тем же до крайности неприятным недугом, могу сказать, что лучшего средства для облегчения этой болезни на сегодня не знаю.

Относительно же моего здоровья – чего можно ждать от старика, который, если Вы изволите помнить, превзошел даже Ваш далеко не юношеский возраст на добрый десяток лет? Жив – и то хвала Господу.

(Лишь в самом конце письма.)

…Ваши мысли, касающиеся упомянутого Вами лангедокского кюре Беренжера Сонье, считаю здравыми и весьма изобретательными. Его Святейшество в ходе вчерашней беседы со мной пришел к такому же выводу. Истинная правда – наша Церковь не оскудеет и не слишком уронит себя, если выделит некоторые субсидии и даст некоторые поблажки одному-единственному захолустному священнику.

Кем бы он в действительности ни был.

Более подробно распространяться на эту тему Его Святейшество возможным для себя не счел, что я, ввиду скользкости темы, считаю наиболее правильным.

Всею душой Ваш

кардинал Боттини

* * *

Префекту Парижа,

его превосходительству графу де ***

(Секретно)

…согласно Вашей инструкции о пресечении неблагонадежных разговоров, в поле моего внимания попал приехавший из Лангедока кюре Беренжер Сонье, временно обосновавшийся в "Гранд-отеле", то есть как раз на территории вверенного мне участка.

Сей кюре (живущий явно не по средствам, в самых дорогих апартаментах, и заказывающий в Лувре лучшим художникам копии картин, в том числе кисти Пуссена и Тенирса) нынче устроил у себя званый вечер с приглашением епископа Бьеля, его племянника, некоего Хоффе, а также не всегда и не во всем (судя по донесениям наших агентов) благонадежных поэтов Стефана Малларме и Мориса Метерлинка (последний родом вовсе даже из Бельгии), молодого композитора Клода Дебюсси, и оперной примадонны Эммы Кальве.

…благодаря моему агенту, внедрившемуся в число обслуги "Гранд-отеля" под видом лакея…

…В ходе их разговора, которого, ввиду своей низкой образованности и высокой учености собравшихся, мой человек не целиком понял, тем не менее, отчетливо проскальзывало немало предосудительного, а именно подвергались сомнению догматы Церкви, Святого Писания, подвергалась (как понял мой человек) хуле самая Богоматерь и едва ли не все устои христианской веры, что еще более усугубилось после ухода епископа Бьеля, который, хотя и не нашел в себе мужества пресечь, но, очевидно, и не имел более сил дальше выслушивать подобное…

…был вынужден выдать собственные три франка моему человеку, в надежде на возмещение…

…Со всеми извинениями осмеливаюсь отправить настоящий отчет вашему превосходительству в столь позднее время суток, поскольку завтра, как мне известно, Вы изволите отъехать в свое имение в Пуатье, а через день вышеназванный кюре Сонье, как я узнал, отбывает из Парижа к себе в Лангедок, находящийся вне сферы Вашей власти.

Посему, если ваше превосходительство сочтет произносимые в "Гранд-отеле" речи недопустимыми или даже преступными, то я, со своей стороны, готов действовать в соответствии с Вашими распоряжениями и тем самым служить Отечеству в любой час дня и ночи.

Верный вашему превосходительству

капитан жандармов ***

* * *

Писано карандашом на глянцевом, хотя и несколько мятом листе бумаги с эмблемой дорогого парижского ресторана, прыгающими буквами – очевидно, его превосходительство писал не вполне на трезвую голову.

И ты, ……… [33]33
  Текст на салфетке сдобрен большим количеством чересчур уж прямых выражений, которые мы почтем за лучшее удалить.


[Закрыть]чертов, ради такой говнистики отрываешь меня посреди ночи от государственных дел!

Тебе кого сказано было высматривать? Анархистов, социалистов! Два взрыва было за месяц у тебя в квартале. Эдак у тебя под самым твоим толстым …… вторая Коммуна пролезет – не заметишь.

Нет, он, понимаете, к …… матери, попами занялся! Да ………… ты после этого, а не жандармский капитан! С попами нам, к ……… таким, разбираться только не хватало!

И этого ……… грамотея, лакея твоего ……… из "Гранд-отеля" – к чертям. Нашел …………, понимаешь, теплое местечко! Пусть-ка за анархистами по улицам побегает, пока не ………. А коли ………, так пусть твоими тремя франками и подотрет себе ………

А насчет возмещения – будет тебе возмещение, ……… хренов, когда я тебя из капитанов в капралы разжалую.

Я все могу! (Несколько строк, сдобренных уж самыми крепкими словами, зачеркнуто.) Потому что…

(Совсем уж косо.)

…я для тебя, букашки, – Бог!

К этому листу бумаги сзади по случайности приклеился ресторанный счет с перечнем яств на впечатляюще солидную сумму, на обороте которого также карандашом и тою же нетвердой рукой записано:

– Клотильда (светленькая): N-ская набережная, дом г-на Берсье, 3-й этаж.

– "Цыганочка": Монмартр, шатровый дом возле ресторана "Зальцбург", вход с угла, 4-й этаж.

– Янина (полячка, рыженькая, 20 фр. за визит!): ул. Гюго, дом г-на Бонвиля, 3-й подъезд, 4-й этаж, спрашивать г-жу Загоржельскую

…Стребовать с немца за то известное дело обещанные 4000 франков.

Из них вернуть 1000 фр. Эжену в счет покерного долга. (Можно и позже.)

И мятый глянцевый лист, и счет аккуратно приколоты еще к одному листу бумаги с записью уже чернилами и разборчивым, деловым почерком.

Начальнику 5-го отдела

Управления контрразведки

полковнику ***

(Строго секретно)

Сия писанина исполнена рукою г-на префекта, за которым Вами велено мне наблюдать, и взята мною у моего друга, жандармского капитана ***.

Пояснения:

1) Писалось в ресторане "Савой", где его превосходительство изволил в течение 6 часов ужинать с русским графом Озерским, включенным в перечень лиц, подозреваемых нами в шпионаже в пользу России.

2) Девица легкого поведения по прозвищу "Цыганочка" – в действительности некая Милена Ракоши, подозреваемая в шпионаже в пользу Австро-Венгрии.

3) "Немец" – барон фон Валленштейн, полковник германской разведки.

4) "То известное дело" – помощь, оказанная его превосходительством вышеназванному барону, по проникновению в круги, близкие к нашему Генеральному штабу.

5) Эжен – некий Эжен Меран, вхожий к британскому военному атташе.

Секретный агент

Управления контрразведки Генерального штаба

«Пилигрим»

IV
Снова Ренн-лё-Шато

6

– …И ты мне еще будешь говорить, вонючка, что не было никакого клада?! И копии картин в Лувре ему, выходит, задаром делали, и в апартаменты "Гранд-отеля" его за одни только молитвы Божии пустили жить?.. Вот, вот, гляди – у меня документы, подтверждающие… От ваших же французских жандармов, от таких же вонючек, как ты!

Насчет, "вонючки" он, пожалуй, прав. Смерть уже почти прибрала меня, и запах мой – это уже большей частью ее, Смерти, запах, то есть крутая, ничем не заглушаемая вонь.

– И церковь свою заново отстроил, – на какие, спрашивается, шиши? – продолжает он.

Только кто он такой, восседающий предо мною. Лампа нестерпимо светит в глаза, из-за ее слепящего света не разобрать, кто перед тобой, господин "обер-фон" или же le citoyen Старший Майор. Сообразить это можно только если вспомнить, что там написано на стенах камеры (кстати, во всех тюрьмах мира одинаково серы), камеры, куда меня, возможно, если не прибьют сейчас же и здесь же, скоро вернут. "Nous vaincrons!", "La France ne cédera pas!", "Vous pouvez tuer nos corps, mais ne tuerez pas nos âmes!", [34]34
  «Мы победим!», «Франция не сдастся!», «Вы можете убить наши тела, но не убьете наши души!» (фр.)


[Закрыть]или иное: «Прокурор – гнида!», «Кто на…т мимо параши – убью!», «Здесь был и еще будет Сеня Крест», «Господи, прости в этом аду меня грешного!» Где-то встречалось выражение: «Эти стены помнят…» Ах, что за чушь! Ничего не помнят даже старики, хотя они, пусть на самую малость, но все-таки живее каменных стен.

– Говоришь, он получал деньги прямо из Ватикана? – продолжает не то "фон" не то "le citoyen". – Да удушатся они там скорее, чем такие деньжищи невесть кому отваливать! Во что одно только строительство церкви обошлось, – ну, вонючка, говори!

Вот этого я вам, господин обер-фон, le citoyen Старший Майор, сказать как раз-то и не могу – почти два года, что велось строительство, говорю ж вам, меня в Ренн-лё-Шато не было. Да если б и был – откуда бы мне, в самом деле, про это знать?

Но тот (невесть кто), совсем не слушая меня, вонючку, продолжает:

– Или он, твой кюре, может, – ( «Гы-гы-гы!»– кому-то в сторону), – внучатый племянник самому папе? Или, может, он, – (в ту же сторону еще более по-жеребячьи: «Гы-гы-гы»), – может он, этот кюре, вообще Господь Бог?..

Ах, то не я, то вы сказали, господин обер-фон-citoyen!..

И уже не узник я ваш, как бы вас самого ни называли – "господин обер-фон" или там, возможно "le citoyen"! Если и узник, то не ваш! Ибо волен вернуться не в вашу, а в свою, в теснейшую из камер, в камеру-одиночку, именуемую старческой памятью, стены которой, в отличие от ваших, каменных, не помнят порой ничего.

Но то, что было вами сказано, – то вы, вы сказали!

Что же до меня – то, Господи, Господи Боже, в этом аду прости меня грешного!

n

О том, что изволил отчудить отец Беренжер и о прочих переменах, происшедших в нашем деревенском захолустье за время моего вынужденного отсутствия

Как уже было сказано, пока восстанавливался храм Марии Магдалины, в Ренн-лё-Шато меня не было. Сразу по возвращении из Парижа матушка отправила меня к моему богатому, бездетному дядюшке Гектору, брату покойного отца, совладельцу мукомольни на другом краю Франции, в Шампани, и желавшему после того, как овдовел, скоротать дни со своим единственным наследником, с горячо любимым бедным сироткой Диди.

Не стану здесь рассказывать, как я прожил все это время с дядюшкой Гектором, ибо сие не суть важно для моего повествования, скажу лишь, что дядюшка скончался спустя почти четыре года; лишь тогда, оставив мукомольню целиком на дядюшкиного совладельца, господина Бертрана, и подписав с ним договор о ренте, я вернулся в Ренн-лё-Шато уже не "крошкой Диди", не "бедным сироткой Диди", а здоровенным, почти восемнадцатилетним детиной, хозяином большого дома и сохозяином мукомольни в Шампани, к тому же имевшем немалую по понятиям нашей лангедокской деревни ренту почти в триста пятьдесят франков годовых, так что был, можно сказать, завидным женихом.

В первый же день по возвращении, за хорошим обедом, устроенным матушкой по этому поводу, – на который она не случайно, ох, знаю ее, не случайно пригласила также и нашу соседку мадам Матье со своей, сделавшейся вдруг прелестной дочерью, моей ровесницей Натали, – я узнал о тех переменах и о тех несколько странных событиях, что за время моего отсутствия произошли в нашем захолустье. И причиной всему, о чем говорилось, был не кто иной, как мой преподобный, отец Беренжер.

Во-первых, живет он теперь не в прежней своей покосившейся хибаре на краю деревни, а в самом большом на всю округу доме, который выстроил уже через пару месяцев после возвращения из Парижа. Вообще, ведет он весьма богатый образ жизни, выписывает аж из Марселя самые лучшие вина, и даже службу нынче служит не чаще раза в месяц, в остальное же время его заменяет еще один присланный из Каркассона кюре отец Жанно, ибо у отца Беренжера и без того хлопот с лихвой хватает.

Я поначалу слушал вполслуха – все мое внимание с первых минут приковала к себе прелестная Натали Матье. Прежде-то я ее и не замечал, хоть их семья жила от нас через пару дворов, но, Боже, как она изменилась за эти четыре года! Теперь ее, наверно, и в Париже бы заприметили. Кожа на ее лице была почти прозрачной, словно ее подсвечивали откуда-то изглуби. А глаза! Сказать, что они были просто зеленые – это ничего не сказать. То была зелень лугов в час рассвета, когда роса еще не высохла и луг переливается зеленью, которая живее самой жизни.

Наверно, в моем взгляде было что-то такое, что личико Натали чуть порозовело, и она поспешила отвести от меня свои глаза. Я, тоже смутившись, стал внимательно прислушиваться к разговору, что велся за столом – и всё об отце Беренжере. Говорила большей частью моя тетушка Катрин.

Главным его делом на протяжении почти всего времени, что я провел в Шампани, было восстановление этой развалины, храма Марии Магдалины, что на холме. Уж сколько денег было им туда вбухано, один Господь знает (коли вам так интересно, господин обер-фон-citoyen), строительные материалы, сколько бы это ни стоило, завозились самые лучшие, изо всех мест Франции, а выполнение работы он не доверял почти никому из наших деревенщин, разве там что-нибудь поднести или разгрузить обоз с досками; все остальное делали специально вызванные из Марселя рабочие, одетые в чистые синие комбинезоны и получавшие от него, говорят, по целых полфранка в день, хотя здешние и за вдвое меньшую плату поработать сочли бы за счастье.

– А уж что они там понастроили, – поджав губы, сказала тетушка Катрин, – и что там преподобный понавыставил понавешал внутри… Срамота, иного слова не подберу! И какую надпись сверху сделал! Это на Божьем храме-то!.. Нет, скажу я тебе, красавчик Диди – как было это место пруклятым, так, несмотря ни на что, и осталось!

Я попытался узнать, что за надпись такая, но все, кто собрался за столом, сочли за лучшее промолчать, а тетушка Катрин, едва не сплюнув, сказала:

– Даже и произносить не хочу. Вот сходишь сам, коли будет желание, – увидишь. Уж не знаю, чем вы там с ним тогда в Париже занимались, только вернулся он из Парижа, по-моему, совсем сбрендивший… И главное, – добавила она потом, – и аббат Будэ приезжал посмотреть, и даже новый епископ из Каркассона – и оба, как воды в рот набравши, промолчали про эти безобразия… Да что там надпись! Тут наш преподобный (ежели его теперь так можно называть) полгода назад отмочил такое!..

– Молодец! Настоящий говньюк! – даже привстал из-за стола на своих копытцах прадедушка Анри (у которого, кстати, за пору моего отсутствия выползло из десен еще несколько беленьких, как молодые чесночинки, заплутавшихся во времени зубов). Однако тут же снова сел, по-незаметному получив от тетушки хорошего подзатыльника.

Оказывается… Нет, я не в силах был поверить! Оказывается отец Беренжер позволил себе не больше не меньше как жениться!

Женился он, к слову, на той же самой дочери кузнеца Мари Денарнан, с которой и до женитьбы жил себе поживал, – но в том ли суть? Католический кюре – и вдруг женился! Боже праведный, да мыслимо ли в здравом уме представить себе эдакое?! Причем женился, как все люди женятся, с венчанием в церкви – в том самом своем храме Марии Магдалины. И венчать их прибыл из Ренн-лё-Бэн ("Словно тоже вовсе стыда не имея!" – в сердцах добавила тетушка) сам аббат Будэ. И венчал по всем правилам церковным, так, словно духом не ведал о сане венчаемого…

(Ах, тетушка моя Катрин, вам не ведомо пока еще, ибо никому не дано заглядывать далеко вперед, – но будет, будет и еще одно венчание. И венчать приедет тот же аббат Будэ. И венчаться будет снова же отец Беренжер Сонье, только уже не с Мари Денарнан, а с другою. А Мари Денарнан в звании законной жены будет во время церемонии стоять позади и улыбаться блаженной улыбкой. И вы, да, да, вы, моя набожнейшая тетушка, тоже будете там стоять собственной персоной. И тоже – хоть и немного натужно – но улыбаться, клянусь вам, будете! И времени пройдет не так уж много – у прадедушки Анри даже не успеет до конца вылезти еще один зуб. Много чего странного у нас в Ренн-лё-Шато прежде, чем сбегутся те псы.

Не верите? Тогда сделайте невозможное – загляните, загляните немного вперед! Что, впрочем, вам столь же посильно, сколь поднять себя за волосы…)

…И одет был во время венчания «молодой», —покамест гневно продолжала тетушка, – не поймешь как: не то кюре, не то турецкий султан, не то шут карнавальный. В какую-то хламиду с широкими рукавами, в какие-то непотребные сандалии. Он и сейчас порой не гнушается в таком виде расхаживать по деревне.

– Глядишь, еще, подобно султану, и вдругорядь женится, гарем себе заведет! – словно ее возмущение в тот миг все же способствовало дару предвидения, гневно продолжала тетушка. – А что: кровь молодая, играет! Чего ж одной-то довольствоваться, коли стыда нет?

При этих ее словах Натали густо покраснела, и мадам Матье, к моей глубокой жалости, сказала, что им с дочерью пора уходить, дома ждут дела. В тот миг я почти ненавидел свою тетушку за ее скользкие намеки.

На прощание мы еще раз встретились с Натали взглядами – и у меня дух на миг оборвался, боязно было дышать рядом с такой красотой.

– Я, хоть и не шибко грамотная, а все-таки сама взяла раз и не поленилась, написала про все эти бесчинства, – продолжала тетушка после их ухода. – И не в Каркассон епископу, который, похоже, с нашим горе-кюре заодно; нет, Самому кардиналу в Париж отправила письмо. Так что вы себе думаете? В ответ – ни гу-гу. Словно все сговорились нашу Ренн-лё-Шато всему миру выставить на посмешище!.. И возле дома у него ужасы какие!.. А на кладбище, на кладбище что сотворил!.. – При этих словах тетушка, хоть и была за столом, но тут уж не удержалась и наконец-таки все же вправду сплюнула: – Тьфу ты, прости Господи!

Да, если верить, то странные, похоже, дела творились в последнее время у нас в Ренн-лё-Шато. Вот и отсутствуй так долго в родных местах!

Любопытство мое было столь сильно, что я даже про красавицу Натали на какое-то время забыл. Едва дождавшись окончания обеда, сказал матушке – хочу, мол, воздухом подышать да поосмотреться, – и первым делом поспешил, разумеется, к храму Марии Магдалины.

Поначалу, издали его увидав, подумал: да, храм у нас теперь на зависть всей округе! В самом деле, не поскупился отец Беренжер! Стены из нежно-розового кирпича, крыша новенькая, крытая черепицей, витражи окон переливаются всеми красками на свету, дверь бронзовая; такой храм и где-нибудь в Париже воздвигнуть не зазорно. Вот только вид у него странный несколько – храмов подобной конструкции я не видел нигде; ну да он всегда таким и был, наш храм Марии Магдалины.

Когда я, однако, зашел за его ограду и взглянул на надпись, выбитую над входом (моих школьных познаний в латыни, хоть и с трудом, но все же хватило, чтобы понять ее смысл) – тут на миг, право же, почудилось, что меня палкой саданули по голове.

«TERRIBILIS EST LOCUS ISTE» [35]35
  Это место – ужасное (лат.)


[Закрыть]

– вот что, клянусь, полуметровыми буквами было выбито там. Это на храме-то Божьем!

Под этой надписью была выбита другая, буквами поменьше, но той латыни я уже почти не понимал. Что-то про тамплиеров, кажется. Да и благодарю покорно – мне уж и первой надписи хватило, чтобы десять раз подумать прежде, чем ступить на крыльцо.

Но все же, осенив себя крестным знамением, я кое-как решился и вошел в храм.

Внутри, как мне сперва показалось, не было ни души, – а чего б вы еще хотели, при такой-то надписи! Правда, я услышал какое-то шевеление за дальней колонной, однако было не до того, чтобы придавать этому значение. Ибо то, что я увидел внутри…

Нет, не странные изображения на стенах – их я разгляжу позже… Но вот эта скульптура, стоявшая у стены… Очень, кстати, хорошо выполненная статуя скорбящей женщины, – вот только ее цвет!..

А вы когда-нибудь видели совершенно черного цвета статуи в католическом храме? Да еще после такой надписи над входом!.. Ощущение, скажу я вам!.. Черную мессу служить тут, что ли, вправду, надумал наш совсем, похоже, сбрендивший отец Беренжер?!..

Я стоял как вкопанный и едва ли не с ужасом взирал на это черное диво…

Тем временем шевеление за колонной обрело форму человеческих шагов, и навстречу мне вышел… ну да, он самый, отец Беренжер. Он почти и не изменился за эти шесть лет, разве только нос стал чуть более крючковат. Но одет… Боже, как одет он был!..

Вроде, на первый взгляд, то была сутана… Однако – вовсе и не сутана, если приглядеться повнимательнее. Во-первых, была она не черного, а синего цвета, – где вы видели синие сутаны на католических священниках? Во-вторых, эти рукава – широченные, при ходьбе развевающиеся, как крылья. Наконец, пояс, которым он был подпоясан… Конечно, любому кюре положен пояс, – но не такой же, готов поклясться чем угодно! Пояс отца Беренжера был желтого цвета, и его покрывали не то какие-то языческие рисунки, не то надписи на каком-то явно нелюдском языке, пристойные, возможно, только для тех, кто вовсе уж не страшится Господа.

Он узнал меня по сути сразу и спросил – по-моему, даже несколько обрадованно:

– Диди, это ты?..

Я же застыл на месте и не отвечал ни слова. И дело тут было даже не в той надписи, что все еще свербела у меня в мозгу, и не в черном изваянии, на которое я нет-нет да и косил чуть боязливо взгляд, и не в странном (это слишком мягко говоря) облачении отца Беренжера. Зная, как трепетно мой кюре всегда относился к телесной чистоте, я вдруг ощутил то, что в первый же момент, как он подошел, поразило меня даже, пожалуй, поболее, чем все перечисленное. От этого чистюли, от моего преподобного, от него… тут я никак не мог ошибиться – от него пахло!.. Нет, это не был запах каких-либо нечистот, которого он так страшился всегда, и не запах тления умирающего тела (уж теперь-то, на сотом году, я знаю, как оно пахнет), – то был какой-то другой запах, которого я пока никак не мог распознать.

Добавлю, он, запах этот, потом, с годами, все более окутывал отца Беренжера. После всех событий я не раз думал – быть может, это именно он, а вовсе не смрад мертвечины, однажды заставил сбежаться к его восседающему в кресле праху и выть на всю округу одуревших псов?..

Не знаю…

Но в тот момент, в храме, именно это меня более всего поразило. От отца Беренжера пахло! Этого не должно было, этого просто не могло быть!