Текст книги "Загадка Отца Сонье"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Обер-лейтенант фон Кто-Его-Знает.
Побег

Он говорил на очень неплохом французском, этот молодой, красивый, с нафабренными усиками обер-лейтенант фон… дальше не припомню как – представившийся как офицер германской контрразведки. И даже поначалу весьма предупредителен был:

– Папироску, господин Риве?.. Прошу садиться.

Мне показалось, что беседа предстоит вполне дружеская, и недоразумение через несколько минут благополучно разрешится.

Когда я, однако, уселся на стул, привинченный ножками к полу, и свет направленной в мою сторону лампы ослепил меня, я вдруг начал смутно чувствовать, что перспективы мои не так радужны, как это мне еще минуту назад мыслилось.

Из-за света лампы, бьющего в глаза, этот обер-фон-дальше-не-припомню-как тут же из живого человека превратился в смутную тень. Эта тень переломилась об угол стены и оттуда неожиданно резко спросила меня:

– Дидье Риве, что вам известно о кладе, найденном в Лангедокской деревне?

– Кладе?.. – Я даже не понял. – О каком кладе, господин обер-фон?..

– Дурака решил валять?! – рявкнул недавно еще такой обходительный "обер". – Здесь выбьют из тебя твою дурь! О кладе, который ты нашел со своим паршивым попом, с Беренжером Сонье!

Я настолько опешил, что слова из меня поползли бесформенные, как размокшая глина. Клад?.. Какой клад, господин обер-фон?.. Никакого клада… Свитки какие-то… Да еще Спиритус Мунди, стекляшка такая… А если вы про сапоги, которые отец Беренжер приобрел…

– Так, стало быть, и будете упорствовать, господин Риве? – предгрозовым голосом спросила тень. И бросила другой тени, стоявшей в противоположном углу: – Ганс, прочисти-ка мозги этому беспамятному господину.

Та другая тень отделилась от стены – и… Право, такой зуботычины ты еще в жизни не получал, Диди!

Сломав спинку стула, я отлетел к стене, ударился о нее головой, и перед глазами пошли круги, а уши наполнило звоном. Сквозь этот звон слабо пробивались слова господина обер-как-бишь-его-там-зовут:

– Нам все известно, Дидье Риве, и напрасно вы отпираетесь…

Его следующие слова были слышны совсем уж плохо: что-то про Тайну, которая должна стать достоянием белой расы, Тайну, которая нужна их кайзеру, чтобы спасти мир, Тайну, которую он вместе с Гансом все равно рано или поздно выколотит из меня…

А Ганс между тем бил и бил, так что я даже если бы и хотел что-нибудь сказать, все равно не смог бы, меня хватало лишь на то, чтобы один за другим выплевывать выбитые зубы. Да и не слышал уже ничего. Разве что под конец – совсем-совсем издали:

– Кажется, ты немного перестарался, Ганс. – И – уже кому-то другому, в открывшуюся дверь: – Entfernen Sie von hier aus gefallenes Vieh auf! [55]55
  Уберите отсюда эту падаль! (нем.)


[Закрыть]

"Зачем германскому "обер-фону" понадобился наш сельский кюре из Ренн-лё-Шато с его замшелыми от времени тайнами?" – как-то отрешенно от собственной судьбы думал я, пока волокли обратно в камеру Diese gefallenes Vieh, [56]56
  Эту падаль (нем.)


[Закрыть]  мою долго уже ни на что не пригодную плоть.

…Потом, лежа на полу камеры, я каждую минуту ждал нового допроса, и это было почти так же страшно, как в первую ночь ожидать наступления пяти часов утра. Только получить удар стилетом в спину от одного из своих друзей было еще страшнее.

На второй день у меня стало нестерпимо болеть раскровавленное колено, затем оно стало распухать. От боли я не находил себе места, но страх был даже сильее этой боли, и я не решался повернуться на бок, чтобы не подставить беззащитную спину… Полю или Пьеру?.. Боже, кому?!..

Находившийся в камере фельдшер сказал, что если так, без лечения, то через неделю может начаться гангрена. У меня уже начинался бред, и о возможности гангрены я думал безо всякого страха – пусть лучше это, чем новый допрос, чем опять – башкой о стену, чем Ганс с его молоткастыми кулачищами. Однако проходили дни, а нового допроса все не было и не было – видно, в ходе этой войны у германской контрразведки появились более насущные заботы, чем копаться в секретах свитков тысячелетней давности.

Мои друзья, Пьер, Поль и Жюльен, всё пытались разузнать, чего же от меня хотели на этом допросе, и я, бредя, кажется нес всякую околесицу – про Натали, так и не ставшую моей, про запах, что шел от кюре, еще про какую-то белую расу, так заботившую моего обер-фон-шут-его-упомнит-как.

Но и в бреду, ты не сказал ничего лишнего, Диди. Ты снова, Диди, не подал повода. Иначе, небось, обнаружили бы тебя однажды поутру в камере, лежащего со сломанной шеей или со стилетом в спине на грязном полу. Суров был твой ангел, Диди. Но ты, не ведающий о том, кто он, ты, Диди, оттого и жив, что не подавал ему ни малейшего повода…

Ну а коли так, то ангел твой, этот убийца-спаситель ангел, осуществляет то, что ему дулжно, когда не надобно убивать.

Правильно, Диди! Твое спасение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Плохо помню, как мы бежали из этой вонючей тюрьмы: сквозь жар, сквозь бред какое-то мелькание. Чего не помню, то восстановил позже, по рассказам друзей.

Меня вынесли в параше, в огромном чане для нечистот. Каждый день к тюрьме подъезжал наш городской золотарь со своей бочкой на колесах, в которую была запряжена самая унылая во всем Ретеле кляча. Надзиратели не обратили внимания на то, что парашу из камеры выносили дважды, в первый раз – полную нечистот, а во второй – со мною внутри, прилипшим к остаткам зловонной жижи. Вслед за мной в бочку запрыгнули мои друзья, и золотарь, бывший с ними явно в сговоре, быстро хлестнул свою клячу.

Слава Богу, по дну плескалось содержимое только одной параши, но и того хватало с избытком.

Друзья вытащили меня из этой бочки километрах в десяти от Ревеля. На преодоление этого расстояния кляче понадобилось добрых три часа, а что с вами происходит после трех часов езды в подобном экипаже… О, такое видеть надобно! Только нос получше заткнуть.

А ангела, который с ног до головы в дерьме, вам приходилось когда-нибудь видеть?..

От смрада мы не избавились и после того, как хорошенько выкупались и выстирали одежду в речке.

Колено мое – видимо, из-за попавших на него нечистот – распухло так, что стало размером с голову, и жар стал еще сильней. Друзья соорудили для меня носилки и лесными тропами несли меня до линии, по которой проходил фронт.

Вот еще – из того немногого, что помню. Ночью, при переходе через линию фронта шальная пуля, – немецкая или французская, поди у нее спроси, – наповал сразила моего нового друга наборщика. Наскоро схоронив его, Пьер и Поль понесли меня вдвоем.

Каково это – если из ада тебя выносит сам ангел? Только сам я был в бреду и не могу сказать, сзади он придерживал носилки или шел спереди.

Однако сквозь бред я все-таки вспомнил имя спасшего нас золотаря. Его звали Клод… Боже, подпись "К" на той записке! Неужели та записка была на самом деле?..

Между тем бред усиливался. И в бреду я видел, как кто-то крадучись подходил к мне. Кто это, Боже, кто из них двоих? Лица не разобрать. Как они всегда были похожи друг на друга, мои Поль и Пьер!..

Когда открыл глаза, думал, что все еще брежу. Но нет, бредом это не было. То была в самом деле моя матушка, склонившаяся надо мной и повторявшая:

– Диди!.. Мой мальчик, Диди…

6

…И вот когда из памяти 99-летнего старца ты выплываешь уже не совсем попрыгунчиком-Диди, а Диди, прошедшим через свой первый, правда пока что кратковременный Ад, Диди с выбитыми зубами, Диди побултыхавшимся в бочке с дерьмом, – теперь с тобою, с таким Диди, уже можно и поговорить отсюда, из своего Рая, до которого тебе еще ох как далеко.

А поговорить с тобой вот о чем: о том, что память иной раз прихотлива и законы ее не всегда совпадают с законами времени. Когда-нибудь мгновением, крохотным мгновением покажется тебе твоя жизнь в Ренн-лё-Шато после бегства из тюрьмы, хотя проживешь ты там до самой смерти своей матушки, то есть еще целых пятнадцать лет. Не правда ли, тебе уже не кажется этот срок таким огромным, каким показался бы прежде?

И твои друзья, Поль и Пьер, все это время будут рядом с тобой. И про записку ты забудешь… Почти забудешь. Останется только непроизвольная боязнь поворачиваться к любому из них спиной.

И едва ли не каждый день ты будешь видеть Натали, но при виде этой пожилой дамы, сердце твое уже не станет дрожать – даже кратковременный Ад способствует тому, чтобы унялось подобное дрожание.

А через три года после твоего возвращения в Ренн-лё-Шато скончается отец Беренжер Сонье. И в точности предугадает он свою смерть за несколько дней. И выйдет от него священник и навсегда потеряет дар речи от того, что услышал. И будут выть сбежавшиеся псы. И перестреляет Натали кабаньей картечью весь его зверинец…

Но не предостерегает ли тебя твоя память, повзрослевший Диди, что пока тебе не стоит туда. Доверься ей, она не подскажет худого. Жизнь еще научит тебя: не открывай врата, пока смутны для тебя тайны, спрятавшиеся за этими вратами.

Со временем ты что-то поймешь, – ты ведь даже не знаешь, Диди, как много времени впереди у тебя для этого, – тогда только рискни. Может даже они, эти врата, приотворятся пред тобою сами.

Ты еще памятью вернешься туда, Диди, ибо память такая штука, что она всегда заставляет куда-нибудь возвращаться. Может быть, тогда ты будешь к этому возвращению хоть немного более готов.

Да, да, вернешься, Диди! Обещаю тебе – вернешься!

Прочая же твоя жизнь в Ренн-лё-Шато – вот она, в этой второй папке, только тесемочки развязать. И не совать нос туда, куда пока еще совать его преждевременно. Не много же в этом куске жизни страниц, накопившихся за пятнадцать лет.

Что надо, для тебя старательно расшифровал все тот же Х.Х.Двоехоров.

Смотри, коль не лень…

Бумажное эхо

…Обер-лейтенант, сообщаю Вам, что Вы осел. Простого дела поручить нельзя!

Ваши недавние приключения с девочками я прикрыл, но побег Риве – совершенно иное. Вы забили тюрьму какими-то конокрадами и прочим отребьем, а то главное, для чего были присланы в Ретель, прошляпили. Вы упустили человека, находящегося под наблюдением самого Генерал-полковника фон ***, и тут Вам не помогут никакие Ваши берлинские связи.

Вы утверждаете, что Риве бежал в бочке с дерьмом, но по-настоящему это Вы в дерьме, обер-лейтенант, а из-за Вас и вся контрразведка корпуса.

Подробный рапорт отсылаю в Берлин. Сами же готовьтесь к отправке в маршевую роту.

Начальник контрразведки

11-го пехотного корпуса

Генерал фон ***

* * *

Лейтенанту Ордена N. de F.

…Что касается Башмачника, то он более не заговорит, можете быть уверены.

Кстати, выполняя это задание, я добился сразу двух результатов: по подозрению в убийстве (весьма шатком) оказался в ретельской тюрьме, в одной камере со своим подопечным. Между прочим, своевременно, ибо в первую же ночь спас ему жизнь. Получилось это так…

(Можно и пропустить. Тут и про смерть Турка, и далее – про мой первый допрос, в ходе которого я, с точки зрения моего ангела, несмотря на применявшиеся ко мне побои, «к принятию экстренных мер повода не подал».)

…Затем при подмоге Золотаря устроил побег – не самым, правда, элегантным способом…

(Дальше на полстраницы этой цифири – про бочку с дерьмом и прочее.)

…и таким образом мы снова очутились в Ренн-лё-Шато, неподалеку от которой Дидье Риве вскоре построил новую мукомольню. Дела, правда, здесь у него идут похуже, чем в Шампани, но зато мы с ним снова неразлучны. Так что могу с уверенностью сказать, что до сего дня лишнего он не болтал и стало быть – не подавал повода…

Дальнейшая связь – через старьевщика.

Регуил 

И далее из месяца в месяц, из года в год тянутся циферки, которые и без помощи Херувима-криптографа я уже наловчился понимать: «повода не подавал», «не подавал повода»… Ах, небогата событиями твоя жизнь в Ренн-лё-Шато, Диди!..

Нет, вот оно! На добрых десять листов цифирью, почти совсем неразборчивой от волнения (ну не для Двоехорова, разумеется – тот все разберет):

…касательно событий последних дней, окружающих странную кончину кюре Беренжера Сонье…

Пропусти, пропусти, Диди! Сам еще вернешься к этому. Знал бы ты, сколько еще раз твоя память будет к этому возвращаться!.. Нет, пока пропусти!..

А дальше – еще на двенадцать лет – все та же спокойная гладь: "не подавал повода", "не подавал повода".

И лишь в конце второй папки пространное послание, исполненное цифирью. Датировано 1929 годом. Тебе уже пятьдесят семь, Диди. Но ты что-то стал понимать, Диди. Тебе уже не кажется, что это чересчур много…

Лейтенанту Ордена N. de F.

…В последнее время дела на лангедокской мукомольне моего подопечного стали совсем плохи – сказалась и послевоенная инфляция, и в еще большей степени последствия недавнего американского кризиса.

Между тем Дидье Риве узнал, что большевистская Россия нуждается в специалистах по мукомольням, и им собираются там вполне неплохо платить – в три, а то и в четыре раза больше его нынешнего дохода. Несмотря на свой далеко не юношеский возраст, Риве принял твердое решение уже в следующем месяце отправляться туда. Он полагает, что лет за пять заработает там достаточно, чтобы поправить затем свои здешние дела.

По этому поводу он уже вступил в переписку с Москвой и не далее как вчера получил оттуда согласие.

К нашей удаче, ему разрешено взять с собой двух помощников, так что я смогу отправиться вслед за ним.

Не стану от Вас скрывать, что мне отчего-то боязно – слишком далекая страна и слишком непостижим нынешний уклад ее жизни. К тому же сам я, как Вы знаете, уже далеко не молод, и такая поездка не слишком вдохновляет меня.

Да и через кого оттуда осуществлять связь с Вами? Боюсь, что это будет нелегко.

Правда, рука моя, хвала Господу, по-прежнему тверда, а преданность Ордену непоколебима.

О сроках отбытия сообщу.

Регуил

* * *

Регуилу

…Такова, видно, воля Божия, брат мой, что тебе следовать за ним туда. Сам уже глубокий старец, напомню тебе, что служение Ордену – пожизненный крест, вполне добровольно выбранный тобою.

Эта страна действительно иной раз кажется непостижимой. Что ж, постигай! Надеюсь, знания и навыки, обретенные тобою в школе Ордена, и тут помогут тебе.

Что же касается возможностей связаться со мной, то сообщу тебе – тем не менее такие возможности имеются. Прежний Магистр был достаточно дальновиден, потому слуги Ордена с некоторых пор оказались и там, в России. Сейчас некоторые из них, благодаря орденской выучке, позволяющей приспособиться к любым обстоятельствам, нынче занимают и в Советской уже России весьма значительные должности.

На первое время сообщаю тебе лишь несколько имен. Только имей в виду – это относится к числу высших тайн Ордена, потому использую свой личный, известный только мне и тебе шифр, называя их.

Это:

– 467)9++89–87"81/66+101=

– =?713 %==8788/76-78"33=

– 74(558 %=71098///99++42.

Так что знай, брат мой, ты и там не одинок!

Жду сообщения об отъезде в Россию.

Лейтенант Ордена N. de F.

* * *

Лейтенанту Ордена N. de F.

…Нынче стал наконец известен срок. Риве приобрел билеты. Отплываем послезавтра из Марселя в Одессу пароходом "Советская Грузия".

Даст ли Господь еще когда свидеться, брат мой и наставник?

Регуил

* * *

Что ж, ты сам выбрал свой Ад, Диди. Право же, ты сам! И ангел твой с тобою. На то он и ангел, чтобы неотступно за тобой следовать.

VII
Ад: второе сошествие

«Пора, мой друг, пора…»

…Да, ты сам, Диди! Тебе, правда, как скоро узнаешь, несколько помогли, но без твоей воли тоже не обошлось – и не на кого тебе слишком уж сетовать! Ведь не станешь ты в самом деле сетовать на ТОГО, КТО ВООБЩЕ НАПРАВЛЯЕТ ВСЯЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ!..

Сам не зная этого, ты уже в Аду, Диди. Впрочем, ты сойдешь в него с собственным ангелом, лишь в этом смысле ты будешь там единственный такой.

Ты еще работаешь в поте лица на этой мукомольне бок о бок с друзьями Пьером и Полем (хоть и сердце слегка холодеет, когда поворачиваешься к ним спиной), ты осваиваешь это новый для тебя язык, ты каждую неделю пишешь в Ренн-лё-Шато письма матушке, а судьба твоя уже опередила тебя на пути твоего следования в Ад.

Здесь она, в третьей папке, в самом ее начале. Тесемки развяжи – и читай, читай…

Бумажное эхо
(продолжение)

В 4-е управление ГПУ,

Ерепеньеву

(секретно)

…По сведениям нашей разведки, проживающий во Франции владелец мукомольни Дидье Риве имеет прямое отношение к интересующему нас вопросу.

Данный Риве некогда был близок к умершему 12 лет назад католическому священнику Беренжеру Сонье, который нередко упоминается в связи с делом т. н. "деспозинов".

…Среди спецов, изъявивших желание выехать на работу в СССР, особо выделить названного Риве и связаться с Наркоминделом, чтобы ему вместе с сопровождающими его лицами незамедлительно выдали визу на въезд.

Аникеев

* * *

Тов. Щукину

(секретно)

…К приехавшему из Франции для строительства мукомольного комбината спецу Дидье Риве пока что только приглядываться на предмет его возможных связей в СССР. Особо выяснить, не интересовался ли Риве судьбой з/к под литерой "Ф.", сына лейтенанта царского флота Штраубе.

До особого распоряжения – не брать.

Напоминаю, что делом интересуются на самом верху, так что за проведение операции отвечаете головой.

После ареста Риве и двоих прибывших в СССР вместе с ним, всех незамедлительно со спецконвоем этапировать в Москву, в 4-е управление ГПУ.

Сигнал к аресту – телеграмма-"воздух" с текстом: "Пора, мой друг, пора"

Ерепеньев 

И только пролистнув почти не читая занудливые отчеты неизвестного тебе тов. Щукина, и других, бесчисленных в этой стране больших и малых «тов.», бери, Диди, этот небольшой лоскуток бумаги. Бери его, Диди.

Листок этот – всего лишь телеграмма, но для тебя она – весом в жизнь.

Знай же, сколько весит жизнь твоя, Диди. Да почти нисколько! Не больше воздуха.

* * *

«Воздух»

ПОРА, МОЙ ДРУГ, ПОРА

ЕРЕПЕНЬЕВ

И о чем же ты будешь вспоминать, Диди, когда тебя возьмут?

О том, как на пароходе "Советская Грузия" прибыл в Одессу? О том, как взялся читать труды Карла Маркса? О том, как два года вместе с Полем и Пьером помогал строить мукомольню под Ленинградом, а потом еще год вы работали на ней? Об удививших тебя здешних нравах? О том, как тосковал ты по родным местам?

Не интересно?

Признаться, мне тоже.

Тебя уже взяли, Диди – такое же понятное тут слово, как лежащее весьма часто по соседству с ним в здешнем Аду слово "шлепнули". Посему оставь все ненужное в той, прежней, уже отрубленной от тебя жизни.

Ах, ты и не вспоминаешь? Стало быть, ты начинаешь умнеть в свои… Сколько там бишь тебе?.. О, уже почти шестьдесят! И уже, возможно, сообразил, что начинается второе в твоей жизни, куда более длительное сошествие.

Что ж, «пора, мой друг, пора…»Тем более, что слова эти, как ты еще узнаешь, придуманы далеко не им, будущим твоим знакомцем Ерепеньевым.

Умней и дальше, Диди. У тебя еще для этого будет много, невообразимо много времени. Оно, время, чтобы умнеть, такое же здесь бескрайнее, как сама эта страна.

И убереги тебя грешного Господь в этом столь же бескрайнем Аду!..

n

О злом и добром следователе
( тюремная сказка со страшным началом, неплохой серединой и печальным концом)

…забыто, отринуто…

Тут вот что главное не забыть: не "товарищ" он тебе и уж тем более не "господин". Товарищ тебе, как уже говорилось, тамбовский волк, а господа – те давным-давно попрятались в берлинах и парижах. "Citoyen" он – вот чего тебе главное, Диди, ни на миг не забывать! Citoyen, гражданин то есть, старший майор госбезопасности Ерепеньев – вот он кто такой для тебя. А запамятуешь – на то есть эта плетка резиновая. Ее уже испробовали на твоих ребрах, Диди, так что не забывай того, что никогда не следует забывать в Аду.

– Итак, вернемся к твоему сраному попу, – говорит гражданин старший майор, поглаживая свою плеточку, чтобы о ней я тоже не забывал, хотя попробуй забудь. – Что, говоришь, он раскопал в этом храме? Только давай что-нибудь поинтереснее, хватит полоскать мне мозги этими свитками, которым тысяча лет!

Увы, здешний Бог по имени Материализм – слишком молодой Бог, и дела тысячелетней давности не интересуют ни его самого, ни служителя его, гражданина старшего майора. Им бы обоим что-нибудь поближе к сегодняшнему дню:

– Говори, сучий потрох, чем твой засратый поп шантажировал Ватикан. Сколько он золота оттуда нагреб? Сам же сказал – он целый дворец себе отгрохал! Если свитками этими шантажировал – так давай, рожай: что там в них было такое. Только без твоей херомудрии про всяких там, едри их, Иаковов и Магдалин!

Но каким, каким образом, гражданин старший майор, объяснить все это иначе и вам, и Богу вашему Материализму? Ангел мой, хоть в тот момент тебя и не было рядом со мной, знай, неведомый мне пока ангел – я не мог бы подать повода, даже если бы и пожелал!

Вдруг:

– Ну а деспозины? Кто они такие – скажешь ты мне, сучий потрох, или нет?

Начинаю что-то бормотать. Довольно осторожно – боясь лишним нематериалистическим словом задеть гражданина старшего майора и нетерпимого к подобным словам Бога его.

Не получается. И он перебивает:

– Не валяйте мне Ваньку, Риве! (Oh, cette йnigmatique langue russe!) А то начинаете чуть не с рождения Богородицы. Сеть деспозинов нами уже почти раскрыта. С одним я, кстати, только что говорил. – Он покосился на свою плетку, без коей, как видно, и там не обошлось. – Контра отпетая. (??) Сын белогвардейского офицера, немца к тому же, и распутной глухонемой девки. Я бы его вот этой рукой – самолично бы в расход (fusillerais то есть; ты уже начал приноравливаться к адскому языку, Диди), наверняка попросту скрытый троцкист. Нет, деспозин он, видите ли! И поп твой, говорят, из них же. Давай, колись (apprendra bien, que cela signifiait), колись, Риве: что за деспозины такие, из какого центра управляются?

И так и эдак ловчится мой измученный разум, чтобы язык лишним словом не оскорбил их обидчивого божка. В конце концов не нахожу ничего лучшего как пробормотать:

– Деспозины это… потомство Грааля… – и машинально прикрываю руками лицо, ибо ожидаю удара по нему все той же резиновой плеткой.

Однако мой citoyen истязатель вместо этого вдруг произносит задумчиво:

– Гм… Вот и тот белогвардейский сынок все говорил про какой-то Грааль… – Но нет, напрасно ты приоткрыл лицо, Диди, плетка у него под рукой! Он снова вспыхивает с быстротой пороха: – Ну так говори, сучий потрох, говно французское, что это за такой Грааль! – И плеткой тебя – по лицу и по шее. – Что за Грааль? Разведцентр? Где он находится? В Париже, в Лондоне? Говори!..

Вжик, вжик!.. Но я уже не ощущаю боли, хотя плетка вовсю гуляет по мне. Слышу только звук. Это "вжик, вжик" – единственное, что связывает опостылевший мне мир и мое жалкое существо.

…Нет, оказывается, не единственное. "Вжик, вжик" прекращается, и я слышу чей-то укоризненный голос:

– Эко вы, Ерепеньев, разошлись… Коли вас так интересует – спросили бы у меня. Грааль – это, согласно преданиям, чаша с кровью Христовой, и хранится она, как некоторые считают, где-то в Кавказских горах.

Открыв глаза, я не сразу обретаю способность видеть и наконец все же различаю какого-то невысокого пухлого человечка в штатском, стоящего между мной и гражданином старшим майором. Однако, несмотря на его сугубо штатский вид, грозный Ерепеньев, щелкнув каблуками, вытягивается перед ним и говорит:

– Виноват, товарищ комиссар! Погорячился!

– Вижу, что погорячились, – вполне благодушно отзывается тот, кого он назвал "товарищем комиссаром". – Больно горячая у вас голова; а у настоящего чекиста какой должна быть – не забыли?

И в ответ снова:

– Виноват!

Товарищ комиссар, вздохнув, только пухлой ручкой от него отмахивается:

– Ладно, ладно, ступайте, Ерепеньев. Мы тут с господином Риве… – Для меня уж и "сучий потрох" – вполне привычное наименование; нет, он так и сказал: – …с господином Риве немного tete-a-tete побеседуем. – И когда гражданин старший майор, снова щелкнув каблуками, исчезает, товарищ комиссар обращается ко мне: – Ох уж этот мне Ерепеньев, горе мое! Все никак после Гражданской войны не отойдет. Лучше бы книжки почитал, просветился, авось бы и про Грааль узнал. – Он наклоняется ко мне и улыбчиво спрашивает: – Ведь деспозины – это, надо понимать, не больше не меньше как потомки Иисуса Христа, правильно я понимаю, господин Риве?

Я еще не в силах говорить, но в душе пробуждается какая-то надежда. Я согласно киваю.

На что, на что ты надеешься, глупый Диди?! Ты в Аду, и будь ты чуточку умнее – оставил бы все надежды перед входом в его чертоги.

– И кюре Беренжер Сонье нашел документы, подтверждающие, что он деспозин? – все так же мягко продолжает товарищ комиссар. – Верно, господин Риве?

Я смотрю на него с изумлением – как он не страшится, что за такие слова его покарает их Бог Материализм, – и, обретя дар речи, подтверждаю:

– Верно, гражданин… Верно, все верно, товарищ комиссар…

Он даже "товарища" пропускает мимо ушей – не отправляет меня в неведомые тамбовские леса искать себе там "товарищей".

– И на этом основании брал деньги у Ватикана, верно я говорю?.. Видите, господин Риве, как все просто. И чего только наш Ерепеньев так разъерепенился? И Ватикан требуемые деньги ему немедля давал, так?

– Так… Наверно, так…

– Вот мы и хотим, – подхватывает товарищ комиссар, – чтобы вы, господин Риве, как человек, в какой-то степени осведомленный о таких вещах, начали сотрудничать с нами. – И, не обращая внимания на мой недоуменный взгляд, продолжает: – У нас тоже имеется один деспозин…

– Сын лейтенанта?

– Ерепеньев вам все-таки успел рассказать. Очень хорошо. Да, он самый… Признаться, пока еще мы не очень хорошо знаем, как надлежит действовать, так, всего лишь неотработанные прожекты… В общем, идея такова: создать группу, включающую в том числе вас, и сообща придумать, как бы нам выколотить из Ватикана что-нибудь посущественнее. Тут и вопросы политики – а Ватикан влиятельная сила; да вопросы сугубо материальные – вы ведь, надеюсь, уже имели возможность видеть, сколь во многом все еще нуждается наша молодая страна…

Я почти не понимал, о чем он говорит, лишь кивал ему, кивал, кивал, как китайский болванчик. Да что угодно – лишь бы не этот гражданин Ерепеньев с его "сучьими потрохами", с его резиновой плеточкой!

– В общем, – заключил товарищ комиссар, – в принципе, я вижу, вы согласны. Что ж, пожалуй вам сейчас не мешает некоторое время отдохнуть. Вас пока отведут в камеру. Может быть, и у вас появятся какие-нибудь мысли касательно предстоящей операции – со всем вниманием готов буду выслушать их. Пока будем считать, что мы определились в главном вопросе: что вы будете сотрудничать с нами, ведь так?

И снова я кивал, кивал ему, пока двое в синих гимнастерках не поволокли меня назад, в камеру через длинный, как моя жизнь, коридор.

Ах, Диди, попав в Ад, не доверяйся его прислужникам, сколь бы сладкими голосами они с тобой не говорили, ибо имя им – всем известно каково! Ты еще только вступил сюда – но ты скоро поймешь это, Диди.

Впрочем, тут есть кому научить – такие же горемыки, как ты, шестидесятилетний простак, только с бóльшим опытом пребывания в Аду и потому успевшие как следует обжечься каждый о свои головешки.

Когда впихнули в камеру, один из таких моих учителей, в миру учитель словесности, а теперь нечто вроде самого неисправимого еретика или по-здешнему "террорист-троцкист", мужчина лет тридцати с окровавленными бинтами на кистях рук и с лицом, превращенным в сплошной синяк, спросил у меня отчего-то весело:

– Сперва били почем зря и ничего толком не объясняли – верно я говорю?

Я подтвердил.

– А потом в допросную заявился добрый дяденька, – продолжал террорист-троцкист, – злого дядю выгнал, еще и отчихвостил как полагается, и начал беседовать с тобой по душам – так?

Снова мне не оставалось только кивнуть.

– И уже от одного того, что дяденька такой добренький, ты согласился со всем, что он говорил. В чем там дело, меня не волнует, без тебя хватает, о чем поволноваться, – он взглянул на свои кровавые бинты, – скажи только – я все верно говорю?

– Верно…

– И "товарищем" разрешил называть?

– Да… Но – откуда вы?..

– Откуда я знаю, что ли?!.. – Он оглядел камеру, и отовсюду послышались понимающие смешки. – Да оттуда, что я тут уже четвертый месяц и успел эти университеты пройти. Все это известная сказочка про злого и доброго следователя. Злой бьет, матерится и вовсе тебя не слушает, ему и без надобности слушать, его дело ждать своего дружка, Доброго. А другой, Добрый, не бьет и слушает. И уже за это одно ты готов распахнуть перед ним всю душу, он тебе дороже брата родного. Хотя у обоих цель одна и та же – как можно скорее намазать тебе зеленкой лоб.

– Всем нам тут вышка, – прокашлял пожилой, худой как смерть сокамерник, вражеский агитатор, а в миру профессор-востоковед.

Меня уже в который раз за короткое время поразило, сколько тут существует слов, заменяющих унылое французское "fusiller". Однако через минуту я думал совсем о другом, сейчас куда более для меня насущном. Пускай затем "вышка", пускай "в расход", пускай "лоб зеленкой" (etsetera, etsetera), думал я, – но все-таки, если завтра вызовут на допрос, насколько лучше было бы увидеть перед собой доброго товарища комиссара, а не бесноватого гражданина Ерепеньева с его резиновой плеточкой.

Вышло, однако, и не по-моему, и не по-троцкистски-террористски: ни доброго дяденьки, товарища комиссара, ни зеленки мне на лоб.

На следующий допрос меня не вызывали больше месяца, когда же наконец все-таки вызвали, передо мной сидел мрачный гражданин Ерепеньев. Правда, резиновой плетки на столе перед ним на сей раз не было. Вообще это был несколько иной Ерепеньев, менее крикливый, более задумчивый. Он встретил меня словами:

– Уж не знаю, что тебе пел Мягкотелов (как-то по самой фамилии я сразу же догадался, что речь идет о товарище комиссаре), только не повезло тебе, Риве. Врагом народа он оказался и уже неделю как поставлен к стенке. Я так думаю, слишком глубоко он хотел залезть в твое дерьмо…

Я же в тот миг подумал, что за "мое дерьмо" его покарал их зловещий Бог Материализм. И не знал я тогда, что это ангел мой, ангел-хранитель, ангел-убийца приложил к сему руку. Узнаю позже, гораздо, гораздо позже… Вот она, третья папка, десятый по счету листок!..

– В отличие от него, – продолжал между тем гражданин Ерепеньев, – я в это дерьмо лезть больше не собираюсь. – И прибавил, уже вызывая конвоира: – Так что пойдешь ты у меня, сучий потрох Риве, по этапу так далече, что и реки в тех местах не размерзают никогда.

И пошел ты, пошел, Диди, все глубже спускаться в Ад вместе со всем твоим дерьмом, со всеми твоими сучьими потрохами. Одно благо: гражданина Ерепеньева с его плеточкой ты не увидишь больше никогда.

Так закончилась для тебя, простачок Диди эта тюремная сказка – сказка о Добром и Злом гражданах-товарищах следователях.