Текст книги "Загадка Отца Сонье"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Бумажное эхо

…Хочу также напомнить Вам, что я уже далеко не молод, скоро мне стукнет семьдесят пять лет, а в этом возрасте нелегко нести такую обузу.

Если со своей миссией, касавшейся Дидье Риве я еще кое-как справлялся, то сейчас, когда вдобавок в том же бараке появился еще и природный деспозин, я, право, не знаю, что мне делать, ибо, во-первых, повторяю, стар и хвор, а во-вторых, не обладаю способностью раздваиваться.

Посему, пользуясь правом, полученным мною от Ордена, требую незамедлительно прислать ко мне в подмогу еще кого-либо из орденских братьев. Ваше мирское положение в этой стране, я знаю, достаточно высоко, чтобы Вы могли это сделать. Иначе, боюсь, моя миссия окажется под угрозой.

Торопитесь, торопитесь, таков мой Вам приказ! Право же отдавать Вам приказы, как вы знаете, получено мною от самого Магистра.

Регуил

* * *

Мой дорогой, столь преданный Ордену Регуил!

Боюсь, Вы и не представляете себе тех перемен, что произошли в мире. Отгромыхала страшнейшая из войн. Перекроена вся Европа. Япония разгромлена оружием, которое никогда и не снилось Ордену.

Да и Ордена-то самого по сути уже нет. Магистр давно скончался, мир праху его. Умер также и наш общий брат лейтенант N. de F. И другие шесть лейтенантов Ордена также покоятся с миром.

Проблема, связанная с деспозинством и деспозинами, правда, не умерла и еще заботит некоторые умы, но занимается ей уже не единый, некогда столь могущественный Орден, а отдельные Центры, раскиданные по всему свету и по сути не сообщающиеся друг с другом.

В свете этих обстоятельств Вы, милый моему сердцу Регуил, представляетесь мне последним из атлантов, волею судеб заброшенного в какие-то отдаленные горы и потому не ведающего о гибели своей расы.

И забудьте Вы о своем высоком положении в Ордене и вообще о субординации, существовавшей в нем. Ваши приказы попросту смешат меня. Впрочем, смех этот скорее печальный, ибо большей частью я вам все-таки сочувствую. Ибо Вы одиноки, мой друг (уж позвольте, вопреки умершей давно субординации, осмелюсь Вас так называть). Только, наверно, Прометей, прикованный к горам Кавказа, был так же одинок.

О судьбе появившегося у вас деспозина, являющегося, кстати, сыном русского белогвардейца и глухонемой содержанки, не слишком беспокойтесь – найдется кому позаботиться о нем. Полагаю, что в Колымлаге ему оставаться недолго – в самом скором времени его приберет один из Центров, о которых я говорил.

Что касается Дидье Риве, то его судьба давно уже мало кого волнует. Вся история, связанная с кюре Беренжером Сонье, дано покрылась такой плесенью времени, что ее давно уже можно списать в архив как некий исторический курьез. И все сведения, которыми владеет этот Риве, тем более потеряли для нас какой-либо интерес. Думаю, поступят правильно, если вскоре его отпустят на поселение, за 101-й километр.

Могу то же устроить и для Вас. Отдохните от Ваших забот, милый Регуил. Доживайте спокойно свой век, ведь Вам, как и мне, не так уж долго осталось его созерцать.

Весьма сожалею, что никому не могу поведать о Вас – Ваша печальная судьба поистине достойна героической поэмы.

И прошу более не обременять меня своими шифровками – это, право, небезопасно.

+89/2145%77++32?11+ [57]57
  Внизу рескрипт Х.Х.Двоехорова: «Довожу до Вашего сведения, что 6-й Отдел две недели бился над расшифровкой и не пришел ни к какому результату. Боюсь, что расшифровка в сколько-нибудь обозримое время невозможна».
  Еще ниже приписка карандашом: "Сгною, ДвоехЕров (Именно так! Видимо, ошибка), если к концу месяца не положишь расшифровку мне на стол! Хочешь жить – торопись, Двоехренов!" (???)
  На другой бумажке, но тою же рукой, с датировкой следующего месяца: "Вместо изобличенного врага народа Двоехорова, на должность старшего криптографа 6-го отдела перевести Леденцова"


[Закрыть]

Приписка

Подпись расшифровать по-прежнему так и не удалось, хотя уже месяц над этим бьются лучшие криптографы вверенного мне отдела.

Продолжаем работу в этом направлении.

Леденцов

На другом листе – широким почерком, характерным для властной руки

Кротову

Что за спецы у тебя, сукин сын? Они, понимаешь, "продолжают работать"! Пятнадцать лет "продолжают", и не могут расшифровать!

Что, не понимаешь? Надо немедленно выявить вражину, окопавшегося где-то на самом верху!

Если надо помочь людьми – поможем.

И – смотри у меня…

Из внутренней переписки Отдела

Гудкову

Видал, каково?

А выдвиженец твой Леденцов – бездарь из бездарей. Не управится с расшифровкой – в лагерную пыль обратят. И его, и нас с тобой грешных за компанию.

Был же криптограф, настоящий ас. Не то Двоехренов, не то вообще Двоехе… Леденцову твоему не чета! Ему бы еще недельку-другую поработать – точно бы расшифровал. Поторопились мы с ним тогда, согласись.

Узнай, где находится – может вызволим еще? А то, боюсь, нас никакие херувимы не спасут.

Кротов

Тов. Кротову

По наведенным мною справкам, старший криптограф Х.Х.Двоехоров, осужденный по 58-й статье, отбывал свой срок в Колымлаге.

Мне удалось добиться разрешения на перевод его в одну из "шарашек", подчиненных нам.

Однако выполнить это не удалось, т. к. с 1950-го года следы его теряются, и отыскать их далее не представляется возможным.

Гудков

А вы бы у меня, у лагерной пылинки, у Дидье Риве спросили, неведомый мне гражданин-товарищ Гудков.

Там он, Херувим Херувимыч, в мерзлой земле, у самого скоса к речке. Совсем неглубоко – в глубь тамошняя земля не податливее гранита, никаким кайлом не возьмешь. Я сам его хоронил вместе со своими друзьями Полем и Пьером.

Если ветром не выдуло косточки, там он небось и по сей день лежит.

Нет, не умеете вы беречь херувимов своих, граждане-товарищи!

VIII
Ты выжил, Диди!
Ах, поумнел ли?

6

Знаете, к чему я пришел к своим девяноста девяти, занимаясь доморощенным философствованием у себя в четырнадцатиметровом Раю?

Я пришел к тому, что никакого времени вообще нет! Нет, не только там, на Колыме, где о нем и не вспоминают ввиду бессмысленности его отсчета. Его просто нет. Не существует, и все дела!

А у тех, кто в этом сомневается, спрошу: как, скажите мне, может существовать то, чего нельзя никаким органом ощутить? Существует ли снежинка, падающая с неба в осенний день, пока не настали холода? Вот она вроде падала – но где она, где? На тротуаре остался только ее след – капелька воды; а сама она – иди гадай, в самом деле была или только тебе привиделась. Ну а если не было снежинок, то можно ли утверждать, что шел снег?

Вот и время: оно состоит из мгновений, таких же неуловимых, как снежинки из которых состоит осенний снегопад. Так скажите, существует ли оно, если то, из чего оно состоит, неуловимо, неосязаемо?

А что в таком случае существует? Да память, память, только она! Это уже наметенный сугроб – осязай, прикасайся, копай, коли хочешь, с любого края.

Ну а когда тебе 99, твоя память – это не сугроб даже, который растает по весне; это скорее колымская земля, скованная вечной мерзлотой. Неподатлива – тут без кайла никак; но и торопливость ни к чему, как тебя Колыма научила, – никуда она, мерзлота, не денется.

Вот и смерть отца Беренжера, кою в своем повествовании некогда я обошел стороной, эта загадочно и страшно обставленная смерть, тогда казавшаяся наносом снега на моем долгом пути, сугробом в памяти, который скоро растает, в действительности отлеживалась до поры в вечной мерзлоте моей памяти, покуда, увидев лежащего на нарах русского деспозина, я не зацепил ее с маху кайлом.

Если бы не он, я бы просто не осмыслил всех этих событий. А если бы память была так же иллюзорна, как время, их бы попросту унесло в никуда, как проносит ветер снежинки мимо тебя.

Но судьба распорядилась так, что он лежал рядом. И, в отличие от времени, память моя существовала.

Так уж вышло, что первое, о чем я ему поведал, это об обстоятельствах смерти преподобного Сонье. Было это в тот самый, уже упомянутый мною благословенный Богом день, когда за стенами барака лютовал семидесятиградусный мороз, и снаружи не лаял ни один из псов, чтобы морозом этим ему не разорвало все нутро на вдохе.

И тогда заговорил он…

Давай, 99-летний Диди, бери свое кайло, долби мерзлоту своей памяти…

n

Благословенное утро
( Продолжение)

Он сказал им: если скажу вам, вы не поверите…

От Луки (22:67)

…Да, вот чего я еще не сказал. От него совершенно не пахло. Ровно ничем! Проведите с мое в смраде Ада – и вы поймете, что это притягивало меня к нему сильнее, чем самое неземное благоухание. Другая странность, вероятно, просто причудилась мне. До сих пор кажется, что он был вовсе бесплотен и не весил ничего, хотя незнакомец имел вполне отчетливые очертания. Но что еще более в здешнем Аду походило на чудо: ни одна вошь, ни одна из этих самых свободных обитательниц барака не разгуливала по его белым, почти прозрачным волосам. И на себе я за все время разговора с ним ни разу их не ощутил – все они словно замерли от его близости.

И спина моя не ощущала опасности – стилета, нацеленного в нее.

Пока я рассказывал ему о столь необычных обстоятельствах, окружавших смерть отца Беренжера, он внимательно слушал меня и на его белом как снег лице не отображалось никакого волнения. Когда же я поведал ему о том, какая вонь стояла вокруг моего преподобного даже еще прежде, чем тот превратился в прах, он спокойно сказал:

– Что ж, так оно и должно было быть. Смрад – это печать деспозина, который не осознал того, что ему предначертано судьбой. А дети у него были?

– Были вообще-то, – сказал я, – но всех во младенчестве прибирал Господь.

– И это тоже, – отозвался он, – печать для изменивших предначертанию.

Я спросил: что же для них, деспозинов, предначертано в таком случае? Неужто колымский Ад?

– Во всяком случае – едва ли дворцы со зверинцами, – ответил он. – А что именно – пожалуй, не знает никто из них. Так, одни догадки. Но для чего-то же они были рассеяны по всему свету! Кое-кого, как изволите видеть, даже занесло в колымские снега.

– И для чего же? – спросил я.

– А что вы вообще знаете о деспозинах, – спросил он в свою очередь.

Пришлось рассказать то немногое, кое-как склеенное из лоскутов, что так или иначе знал.

– Да, да, – подхватил он, – дети Иисуса и Магдалины, приплывшие на корабле "Голубка", и их потомки – семя Грааля. В течение многих веков их существование всячески замалчивалось, но все эти века они существовали, теми или иными путями зная о своем предназначении. Сначала жили в праведном королевстве Септимания, но потом ветры судьбы разнесли их по всему свету – как вы думаете, для чего?

– Видимо, такова была воля Божия…

– Безусловно; однако чем-то надо объяснить и ее.

– И чем же?

– А как вы полагаете, чего желает Господь, гибели этого мира или его спасения?

Каких-нибудь лет пятнадцать назад я бы ответил на этот вопрос с легкостью: разумеется, спасения – на то он и Господь. Однако после стольких лет, проведенных в Аду, я не был столь тороплив с ответом. Тот мир, что я видел, едва ли Господь наш пожелал бы спасать.

Мне показалось, что он слегка улыбнулся:

– Вам, наверно, представляется, – сказал он, – что окружающее вас – это сущий ад? – Похоже, он с легкостью угадал мои мысли. – Надо ли спасать Господу ад? Могла бы выйти неплохая тема для спора софистов. Но это, клянусь вам, еще не самый ад. Я помню, как на моих глазах людей тысячами топили в море, в том числе стариков, женщин, детей, разбив их на десятки и каждый десяток связав одной веревкой.

– Боже, да неужели такое где-то было?! – тихо, чтобы не разбудить барак, воскликнул я.

– Было, было… И не такое, не такое еще было. Человек по пять выстраивали в колонну и заднему стреляли из винтовки в затылок с таким расчетом, чтобы одна пуля прошила весь строй. А потом на место, заляпанное их мозгами, ставили следующую пятерку. И таких пятерок за день проходило по тысяче, а то и больше.

– Но это же!.. Это!.. – Я не знал, что сказать.

– А про такое что вы скажете? – продолжал он. – Человека привязывают за руки к длинной жерди, наподобие колодезного "журавля", и на этой жерди опускают в котел с крутим кипятком. Но всего на миг, чтобы он не сварился, был жив. А в следующий после этого миг его на той же самой жерди опускают в ледяную морскую воду. И тогда он еще некоторое время остается жив, но кожа на нем лопается и слезает лоскутами. И вот этот лишенный кожи кусок человеческого мяса – самое ужасное, что все еще живой – швыряют на песок, где он корчится, доживая свои последние мгновения в самых страшных, какие лишь можно себе вообразить, муках.

– Но это уже точно ад, – сказал я. – Самое дно ада. – До сих-то пор мне представлялось, что я сам пребываю на самом его дне.

Он покачал головой:

– Ошибаетесь. Это все та же наша грешная земля. То, о чем я сейчас говорю – это конец Гражданской войны, Крым осенью двадцатого года.

– И вы все это видели?!

– Да, своими собственными глазами. В то время волей судьбы я очутился там. Но, повторяю, это был вовсе не ад, это был все тот же наш с вами мир, только не в лучшие для него времена.

– И Господь мог такое допустить?!

– Ах, – сказал он, – не надо все сваливать на Господа Бога! Уверяю вас, Он предоставляет нам гораздо больше самостоятельности, чем мы порой думаем. Иное дело – как мы пользуемся этой самостоятельностью… Впрочем, то уже философия, в дебри которой сейчас не хотелось бы залезать. Так что вернусь к своему вопросу: желает Господь сохранить или уничтожить мир – пускай даже такой, как тот, о коем я вам сейчас поведал?

– Уничтожить! Как Содом и Гоморру! – не раздумывая, выпалил я.

И снова он, кажется, улыбнулся, что было странно для человека, воочию видевшего самые недра ада.

– Не забывайте, что мы, – сказал он, – какими бы отпетыми грешниками мы ни были – мы все же дети Его. Иногда, правда, злые, жестокие дети. Нет, Он не ведет нас за руку, но Он может нас предостеречь, когда мы подходим к некоему краю или норовим забрести в тупик, за которым черная пустота. Увы, мы порой туги на ухо, не всегда мы слышим предостерегающий голос Его – и тогда наш рукотворный ад продолжается, что вы и сами изволите здесь видеть.

Я спросил:

– Как же тогда быть? Как избавиться от сотворенного самими ада?

– Вот затем и нужны деспозины, – сказал он. – Не случайно они раскиданы по всему свету, ведь повсюду может подкарауливать этот тупик. Они не боги, поэтому они сами не могут ничего изменить. Но в их крови присутствует и кровь Того, от Кого они произошли, и сила их предчувствия – большая, чем у других. Если спасение нашего мира и возможно – то лишь благодаря этому… Впрочем, – грустно добавил он, – не уверен, что их часто слушают, иначе сегодня наш мир был бы во всяком случае не таков. Бывают, правда, особо чуткие души, умеющие услышать даже не произнесенное вслух. Такое часто случается с поэтами. Но они слишком погружены в себя, потому могут услышать все слишком искаженно. К примеру, вы слышали – был у нас такой поэт Александр Блок?

Я отрицательно покачал головой, ибо, как уже говорил, хоть я и был, можно сказать, знаком с Метерлинком и Малларме, но вообще говоря поэтами и поэзией совершенно не интересуюсь.

– Неважно, – сказал мой собеседник. – В общем, был у нас такой поэт. Выдающийся, должен добавить, если только не великий. И он однажды видел моего отца…

– Белогвардейца? – вставил я.

– Вы слышали? – улыбнулся он. – Должно быть, все от того же Ерепеньева? Вообще-то мой отец, тоже, как вы, возможно, знаете, деспозин, был лейтенантом российского флота, и было это на самой заре нашего века, так что ни белогвардейцев, ни красногвардейцев тогда не могло и в помине существовать. Да и Блок, когда его встретил мой отец, был совсем юн. Но уже в нем жил поэтический дар, а стало быть, он уже обладал тем умением слышать неслышимое и видеть невидимое, о котором я только что говорил. Однако же, как и все поэты, видеть и слышать нечто искаженное, домысленное буйным воображением. Россия уже начинала свой скорбный путь по направлению к бездне. Блок эту неотвратимую бездну впереди также ощущал. А спустя восемнадцать лет он напишет одну из своих замечательнейших поэм. С поэтической тоски зрения замечательнейших; но знаете, что он в ней обрисует вместо бездны, которая к тому времени уже отверзется во всю ширь? Кровавый – но все-таки путь к спасению. Кровавых апостолов, числом двенадцать, ведомых самим Спасителем, вслед которому они будут палить из винтовок. А ведь то был прямой путь к тем ужасам, которые я вам недавно описывал, когда говорил про двадцатый год.

Наконец я все же подал голос:

– Для чего же нужны деспозины, если их не услышит никто? Я имею в виду – верно не услышит. Быть может, они – некая ошибка Создателя?

Теперь его улыбка была вполне отчетливой.

– Боюсь, то, что их не всегда и не все правильно слышат, – сказал он, – это беда отнюдь не Создателя, а все же тех, кому отказывает слух. А бывает и еще хуже – когда слух этот умеет различать лишь бесовское звучание. Это я, конечно, не о поэтах, Господь с ними. Есть сильные мира сего, которые каким-то образом наслышаны о деспозинах и хотят с их помощью переустроить сотворенный ими же ад. Цель такая же глупая и невыполнимая, как использовать флейту в качестве полевой гаубицы, но они сами не понимают, насколько смешны. Был (а может, и до сих пор существует) некий Орден, поставивший перед собой подобную цель…

Солнце уже светило вовсю. Никогда мы тут, в бараке, не видели солнце, ибо уходили кайлить золотоносную землю Колымы еще до восхода, а возвращались после заката. Даже благословенные дни до сих пор приходились на полярную ночь, когда солнца на небе не бывает вовсе. Нынче же день был дважды благословен, ибо уже начиналась весна, и солнце, хоть и ненадолго, но позволяло себе прокатиться по здешнему не привыкшему к свету небосводу.

Барак был хорошо освещен. И вши, видимо, притихли не на мне одном, оттого все вокруг безмятежно спали. Боже, они спали при свете дня, как малые дети, не ведающие забот! Господи, да в колымской они все бездне или успели уже вознестись?!

Только Поль и Пьер, лежавшие поблизости, приоткрыли глаза и прислушивались к нашему разговору.

– Потом на смену Ордену пришли другие, пострашней, – между тем продолжал бесстатейный. – Вы про Лаврентия Берию слышали, должно быть?

Он был впрямь не от мира сего. Можно ли пребывать в здешнем аду и ни разу не услышать этого имени? Пьер и Поль только прыснули, я же лишь руками развел, не посчитав нужным отвечать.

– Так вот, – продолжал он, – упомянутый Лаврентий Павлович, желая услужить еще большему бесу и какими-то бесовскими путями узнав о моем существовании, восхотел использовать мою особу для воцарения этого подобия ада уже во всемирном масштабе. Я знаю, основан некий Центр для работы в сем малоперспективном направлении. Думаю, скоро меня перевезут туда. Скорее всего мне там находиться до конца моих дней, подобно тому, как в Средние века до последних дней сидели в княжеских казематах алхимики, попросту не умевшие вкладывать мудрость в чьи-то невежественные головы… – После паузы он сказал: – Но мир вечен, и рано или поздно, я уверен, кто-нибудь…

– …Выведет мир вот из этого? – договорил я за него и окинул взглядом унылые стены барака, имея, конечно, в виду и то, что простирается за ними на многие тысячи километров во все стороны.

– О, несомненно! – воскликнул он. – Иначе не может и быть!.. Другое дело, что это может произойти не сразу, а во втором, в третьем или в более далеком поколении. Вот почему у деспозинов появляется потомство. Вспомните Библию. Ведь кто-то пронес через века это знание, затем переданное Ною, дабы он спас мир от потопа. Эти строки порой кажутся совсем малозначимыми, кто даже из знатоков Библии как следует их помнит? "Иаред жил сто шестьдесят два года, и родил Еноха… Енох жил шестьдесят пять лет, и родил Мафусаила… Мафусаил жил сто восемьдесят семь лет, и родил Ламеха…" И только потом уже следует: "Ламех жил сто восемьдесят два года, и родил сына. И нарек ему имя: Ной, сказав: он утешит нас в работе нашей и в трудах наших при возделывании земли, которую проклял Господь…" Зачем было упоминать про всех этих Иаредов и Ламехов? Да лишь затем, дабы каждый уразумел, сколь непрерывна эта преемственность, тянущаяся сквозь долгие века. Без того появление первого спасителя Ноя бессмысленно, поскольку утрачена была бы вся цепь… То же и в нашем случае. Если цепь деспозинов не прервется, то рано или поздно – неважно, спустя годы или спустя века, появится некий Ной, и он выведет людей – по крайней мере тех, которые этого достойны… Дело деспозина – ждать, когда появится его Мафусаил или его Ламех. Следует быть терпеливым, запастись терпением, быть может, не на одну жизнь вперед. Едва ли можно рассчитывать, что уже следующим будет непременно Ной. И вовсе глупо считать самого себя Ноем. Излишнее самомнение или торопливость может привести к беде.

– Но как же тогда с отцом Беренжером? – спросил я. – Он-то был тоже деспозин – вы согласны с этим?

– Судя по тому, что я слышал о нем – пожалуй, скорее всего да.

– Но у него-то как раз не было детей! Как же быть с этой преемственностью?

Бесстатейный вздохнул.

– Вот тут мы и вынуждены вернуться к началу нашего разговора. Это, как и запах, Господне тавро. Будучи деспозином, он отринул свою земную миссию. В этом качестве он не нужен Господу – и не дождаться ему какого-нибудь своего Ламеха! Он ощутил себя восточным царьком, ведущим праздную жизнь в некой придуманной им благословенной Септимании. А кто, согласно Писанию, будет жаждать царствия земного вместо царствия небесного?

– Ленин со Сталиным, – буркнул открывший глаза враг народа, а в миру православный поп.

– Сатана, – кивнул также проснувшийся Миша-баптист. – И имя ему – Шестьсот Шестьдесят Шесть.

– Да, – согласился мой собеседник, – лже-Христос, только он, никто иной.

– Так что же, отец Беренжер, выходит, был Сатана? – поразился я.

– Ну, до того ему далеко, – ответил незнакомец. – Он всего лишь лже-деспозин. Деспозин, предавший себя и свое назначение. Тот, кто говорил в Откровении святого Иоанна: "Я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды", – а не знал между тем, что в действительности он несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг. Нищ он, не имея потомства. И слеп, ибо не видит, что собою истинно представляет наш страждущий мир. И жалок; смрад вокруг него – напоминание ему о том. И жалок! Безусловно, жалок! Даже бездомные псы взвоют от жалости к нему!..

И тут я снова вспомнил этих псов. Да, были, были псы! Значит, вот от чего они так нещадно выли!..