Текст книги "Загадка Отца Сонье"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

VI
Мое первое сошествие в Ад

6

…Теснота – что сие такое? Память старика, которому 99 – вот где истинная теснота!

Тебе 99, а совсем рядышком тебе 43. И в свои 43 ты кажешься себе мужчиной, вполне повидавшим жизнь. А видел-то лишь краешек ее, столь крохотный, что и говорить не о чем.

Что ты видел, в самом деле, к этим годам? Твои испытания так же несоизмеримы с теми, что тебя еще ждут, как несоизмерима капля дождя с водами океана, как несоизмерима твоя крохотная Ренн-лё-Шато с Сибирью, которую тебе со временем предстоит пройти.

Но в ту пору тебе казалось, что теснота, в которую ты вдруг попал, это истинный ад. Ах, да что ты знал об истинном Аде, сорокатрехлетний мальчишка-попрыгунчик Диди?

А сейчас ты обретаешься в четырнадцатиметровом Раю – и тебе просторно, ведь по всему следовало бы тебе сейчас лежать в куда большей тесноте, сколоченной из досок и спрятанной под землю.

Но, повторяю, истинная теснота – это память, теснее нет ничего!

Ну а та теснота, которая вобрала тебя тогда, в твои 43, она еще вполне терпима, – увы, ты это еще поймешь.

Только вот вонища там, конечно, стояла – это да! Что правда то правда…

n

Я в ретельской тюрьме. Снова Турок

…В этой тесноте, куда меня затолкали, вонища стояла, как в самом аду. Тут я едва ли ошибаюсь, ибо в любом аду тебя преследует одно и то же зловонье – переполненной параши, немытых тел, блевотины, гнилья, пищевой тухлятины и людской беды.

Это была городская тюрьма – единственное место в Ретеле, где я, добропорядочный владелец мукомольни Дидье Риве, за двадцать пять лет так и не удосужился побывать.

И теснотища тут была, вдобавок столь густо сдобренная вонью, такая, что хотелось умереть сразу же.

Не рассчитана была ретельская тюрьма на такое столпотворение. Обычно в ней сидело два-три каких-нибудь драчуна-пьяницы, пара шлюх иногда, пара воришек, а уж если попадался еще и муж, пристукнувший жену, то это для тихого Ретеля становилось целым событием.

Да, здорово тут потрудились пруссаки в первый же день. В одной только камере, куда меня втолкнули, на восемь нар, приходилось уже человек сорок, а то и больше – бродяги, прочие подозрительные личности, но за что сюда угодил ничем вроде бы не подозрительный Дидье Риве, оставалось только безнадежно гадать, вдыхая эту вонь и поначалу не решаясь усесться на заплеванный пол…

Они нагрянули ко мне в дом уже через несколько часов после того, как захватили наш городок – усатый унтер-офицер и два таких же усатых солдата с винтовками. Унтер с ходу осведомился:

– Ihr Name ist [47]47
  Ваше имя (нем.)


[Закрыть]Дидье Риве? – И когда я кивнул, не понимая в чем дело, он произнес длинную на своем лающем языке длинную тираду, из которой я уловил только слова: «Nach dem Befehl des Kommandanten» и «Hinter mir zu folgen!» [48]48
   По приказу коменданта. Следовать за мной! (нем.)


[Закрыть]

Когда же я попытался выяснить, что случилось и куда меня собираются вести, то получил в ответ: "Schreite schnell, das französische Schwein!", [49]49
  Шагай быстро, французская свинья! (нем.)


[Закрыть] – причем эти слова были сопровождены таким тычком приклада в спину, что всякая охота задавать еще какие-либо вопросы у меня отпала до самого конца пути.

…Очутившись в камере, я целый час, наверно, простоял на ногах. Все-таки я был уважаемым в городе человеком, хорошо одетым (ваш покорный слуга обшивался только у лучшего в Ретеле портного), и не хотел уподобляться всему этому сброду, привольно сидевшему на запоганенном полу.

Однако через час ноги мои уже не выдерживали стояния, и я… О Боже, я-таки опустился на пол!

И вот в этот-то момент понял, что я такой же, как они. И уже не поймешь, от кого смердело, от меня или от них. Теперь все мы были одно – в равной мере "die französischen Schweine". [50]50
  Французские свиньи (нем.)


[Закрыть]  Теперь понимаю – с этого лишь момента и началось моей сошествие во ад, ибо на самом деле оно начинается только с момента осознания себя как частицы всего находящегося там человеческого мяса.

Впрочем, не все там держались едино. Трое, обособившись, сидели у самого окна, где, пожалуй, смрада было поменьше, причем сидели они на разостланных газетах, а не, как все, на голом полу. И держались они тут гораздо более привычно, чем прочие. От них до меня долетали обрывки фраз: кто-то кого-то "на нож посадил", кому-то "карман почесали". Мне стало ясно, что это самые настоящие воры и разбойники, для которых тюрьма – дом родной, потому они и чувствуют здесь себя так по-хозяйски вольготно. Один был кривой, другой похож на цыгана, а третий – тщедушный какой-то, но судя по тому, как он держался с ними, он-то и был у них за главаря.

Ошибка моя была в том, что я начал к ним приглядываться – никогда прежде не видел настоящих разбойников в такой близи, а законы Ада, одинаковые во всех концах мира, гласят, как я в последствии узнал, что ни к кому там нельзя приглядываться слишком пристально.

Если бы я сидел, как все, потупив очи, он бы, может, меня и не узнал – ведь почти тридцать лет минуло, – а тут мы встретились с этим тщедушным глаза в глаза. И не сомневаюсь – он узнал меня сразу же. Да и я его, хоть он очень сильно изменился, облысел, покрылся морщинами, потерял половину зубов – я его тоже немедля узнал: то был не кто иной, как Турок, еще тогда, в Париже, близ Монмартра, отравлявший все мои дни. Только теперь это был не Турок – вымогатель и мелкий воришка; теперь это был Турок, прошедший гвианскую каторгу (я слышал из их разговоров), Турок – отпетый злодей и душегуб. И уж конечно он не забыл про ту затрещину и про тот пинок, полученный им от отца Беренжера, я это видел по его сузившимся глазкам. Такие люди никогда не забывают подобных вещей.

Он что-то шепнул своим дружкам, с газетой в руках подошел ко мне и, не забыв постелить ее, присел со мною рядом, даже грязной рукой приобнял меня за плечо.

– Никак, это наш красавчик Диди? – спросил он. – Ты узнаёшь меня, красавчик Диди, или стал уже таким барином, что не узнаёшь старых приятелей?

Его дружки тоже подошли и стали рядом, ожидая какой-нибудь потехи.

– Узнаю, – ощущая холодок в сердце, пробормотал я. – Ты Жанно с Монмартра.

– Точно! – осклабился он. – А еще как меня называли?

– Еще – Турком.

– Снова точно! Выходит, не забыл! Только теперь я Турок не с Монмартра, а из Гвианы. Про гвианскую каторгу слыхал, небось? Но тебе там никогда не бывать.

В сущности мне и здесь, в ретельской тюрьме, как я тогда глупо полагал, делать было нечего, но Турок явно что-то другое имел в виду, это легко читалось в его прикрывающей нутряную злобу ухмылке.

– А как твой гусачок-кюре? – спросил он. – Жив еще или уже откинулся?

– Жив… – проговорил я.

– Это хорошо – что покуда жив! – почему-то обрадовался Турок и, кивнув на меня, спросил у своих дружков: – Знаете, кто это такой?

– Придурок, – сказал кривой.

– Козел, – предположил цыганистый.

– Засранец…

– Кусок дерьма…

– Так, так, – тая где-то вглуби свою злобную радость, кивал им по очереди Турок. – Он, конечно, и придурок, и козел, и засранец, и кусок дерьма, и еще гусынька при своем гусаке-кюре. Только это еще не полное его имя… А знаете, почему он никогда не попадет даже в Гвиану на каторгу? Почему он вообще никогда никуда не попадет?

– Ну?

– Не знаете?! – ликовал Турок. – А потому и не знаете, что не знаете его полного имени. Его полное имя – слушайте какое! Его полное имя: ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ… Как ты там еще сказал, Цыган?

– Кусок дерьма…

– Во!.. ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ… КУСОК СОБАЧЬЕГО ДЕРЬМА, ГУСЫНЬКА…. Но это еще не полностью. А полностью – вот как: ПРИДУРОК-КОЗЕЛ-ЗАСРАНЕЦ, КУСОК СОБАЧЬЕГО ДЕРЬМА, ГУСЫНЬКА ДИДИ, КОТОРОМУ Я НЫНЧЕ НОЧЬЮ ПЕРЕРЕЖУ ГОРЛО! Вот этим вот! – Он достал изо рта обломок хорошо отточенного лезвия.

Дружки его гоготнули, а Турок, уже не ухмыляясь больше, продолжал:

– Сегодня ночью – ему, а там, глядишь, когда-нибудь – и его гусачку-кюре. От Турка еще никто не уходил!.. Так что спи спокойно, засранец Диди. Хороших тебе снов. Не волнуйся, я тебе позволю маленько выспаться. До пяти утра можешь спать спокойно. Как раз ровно в пять утра у нас на гвианской каторге вели на гильотину. Гильотины тут, правда, нет, но здесь тебе и судья, и палач. – Он стукнул себя в хилую грудь. – В общем, спи – да не забывай, что я сказал, Турок слов на ветер не бросает.

С этими словами, не забыв прихватить свою газетку, он вместе с дружками удалился к окну – несмотря на теснотищу, их место так и оставалось свободным, никто не решался его занять, – там они опять уселись на газеты и поглядывали на меня всеми своими пятью веселыми недобрыми глазами, а Турок нет-нет да и, подмигивая мне, делал грязным ногтем "вжик" себе по шее, чтобы я не забывал.

Ах, Турок, Турок! Тебе-то самому и до пяти утра нынче никак не дожить. Не знаешь ты этого! Как мало человек знает наперед!

Точно так же и я, предуготовившись к смерти, ведать не ведал, что мой ангел, странный ангел мой, не то хранитель, не то убийца, уже тут, рядом, и он слышал все.

Пока что он мой хранитель и твой убийца – так что смейся, но до поры, Турок…

Мы с Полем и Пьером опять вместе. Загадочное убийство чистильщика по прозвищу Баклажан и конец Турка с его дружками

Надобно сказать, что покуда я, содрогаясь от страха всем нутром, слушал Турка, дверь камеры не раз открывалась и закрывалась – неутомимые пруссаки вводили все новых и новых арестантов. Меня, собственно, это уже не очень волновало. Я даже вонь перестал чувствовать. Какая разница, сколько народу будет в камере и чем в ней пахнет, если мучаться от всего этого тебе уже не долго. Каждая секунда все теснее прижимала мою почти что окончившуюся жизнь к этой роковой отметке – пять часов утра.

Вдруг за спиной у меня раздались знакомые голоса:

– Ба, Диди, и ты здесь?!

– Тебя-то за что?

Боже, Пьер с Полем! И они тут! Все же умирать, когда рядом друзья, как-то легче.

– А вы как здесь оказались? – спросил я, с трудом унимая оставленную мне Турком дрожь.

– Погоди, все расскажем, – пообещал Пьер и кивнул в сторону окна: – А это кто?

– Мы все слышали, – добавил Поль. – Он что, всерьез хочет тебя зарезать?

– Серьезнее не бывает, – вздохнул я. – Ладно, потом расскажу. Сначала давайте – что с вами, за что вас? (Вот что значит друзья рядом. Я уже, кажется, приходил в себя.) – За что это вас?

– По ошибке, – сказал Поль. – Скоро, наверно, выпустят. (Ах, большинство попавших в Ад поначалу так думает. Если бы не близость пяти часов утра, то и ваш покорный слуга думал бы так же.)

– Из-за чистильщика, – угрюмо прибавил Пьер.

Я взглянул на них с недоумением:

– Из-за Баклажана? – Такое прозвище в городе носил наш старик чистильщик обуви из-за своего носа, мясистого и от пьянства темно-сизого, как зрелый баклажан. По морде он, конечно, мог получить за то, что спьяну ругался по-черному, но чтобы пруссаки стали кого-то арестовывать за это…

– Из-за него, – кивнул Поль. – Кто-то прикончил старика в его же будке.

– Может, пруссаки и прикончили? – неуверенно предположил я, что было, конечно, глупо: никто бы из-за этого горького пьяницы в жизни на такой грех не пошел, ни пруссаки, ни тем более наши. Кроме разве что… – Когда это произошло? – спросил я.

– Да с полчаса назад, – сказал Пьер.

Нет, значит, не Турок – он со своими дружками был в это время тут.

– От прусского унтера он только по морде получил, – добавил Пьер, – очень сердитый унтер попался. Но – нет, не он. Может, штыком бы со зла и мог приколоть, а чтобы так!..

– Как? – не понял я.

– Да через пять минут сидел уже дохлый у себя в будке и спица из уха торчала.

Вот это да! Чтобы так убивали – такого у нас в городке еще не было. И главное – кого! Безобидного в сущности, нищего пьянчужку!

Я спросил:

– Ну а вы-то здесь при чем?

– Да мы, как узнали, что ты арестован, – сказал Поль, – сразу дунули в комендатуру – объяснить, что тут ошибка, что ты уважаемый в городе господин. Как раз шли мимо базара – думаем, башмаки надо бы почистить: когда башмаки сверкают, к тебе везде другое отношение. Когда к его будке подошли, Баклажан как раз в это время с прусским унтером сцепился. Ни с того ни с сего вдруг начал его крыть.

– Причем на хорошем немецком, – вставил Пьер. – Мы, конечно, ни слова не поняли…

Ну это-то ясно; а вот откуда нашему бедняге Баклажану было знать немецкий, когда он и по-французски – с горем пополам?

– Зато я немного понял, – встрял здоровый детина, типографский наборщик, взятый вместе с ними по тому же подозрению, – я же из Эльзаса. Какую-то ересь нес: что-де Мария Магдалина покарает их, пруссаков, и Христовы потомки им не простят. Еще – про какой-то орден… Чушь, в общем… От унтера по морде схлопотал, утерся да и ушел к себе в будку. Сперва потом они вошли, а за ними я пристроился – тоже хотел почистить сапоги, нынче у тещи день ангела. Выходят, стало быть, они, уже в начищенных башмаках, – наборщик кивнул на Пьера и Поля, – захожу тогда я…. Вначале думал, он уснул спьяну… Потом гляжу – не дышит, и кончик спицы у него из уха торчит… Ну, я с испугу крик поднял…

– Мы-то все еще у будки стояли, – подхватил Поль, – советовались, чтó бы там получше, когда заявимся в комендатуру, про тебя сказать… А как он во всю глотку заорал – тут сразу пруссаки и понабежали…

– Дураки они, вот что я вам скажу, – заключил наборщик. – Им лишь бы людей хватать. Мозгами вовсе шевелить не умеют и в жизнь не научатся! Когда бы это я – так чего бы мне орать? А если бы они, – снова кивнул он на моих друзей, – чего бы им, спрашивается, стоять дожидаться, пока схватят? Наверняка кто-то сзади пробрался, у него же там только брезентом занавешено. Того пострела теперь ищи-свищи… Только разве пруссаки такое уразумеют? Я-то их еще по Эльзасу знаю – у них же мякина вместо мозгов!..

Все это тем не менее было более чем странно. Откуда пьяница Баклажан мог знать немецкий? Почему вспомнил именно про Магдалину? И про потомков Иисуса… Уж мне-то было известно, что это не совсем пьяный бред. Наконец, что это за орден такой, про который он говорил? И чтобы в нашем городке убивали таким странным способом!.. Да, странные дела творились в нашем тихом Ретеле!

Впрочем, слишком долго думать об этом я был не в силах – Турок нет-нет да и, ухмыляясь, поглядывал в мою сторону и показывал мне растопыренные пальцы: чтобы я не забывал ни на секунду, напоминал об отмеренном мне сроке жизни – до пяти утра. И при этом не забывал то и дело ногтем себя – по горлу.

– Так что вы с ним не поделили? – спросил Поль, тоже заметив эти его жесты.

Я вздохнул:

– Долго рассказывать. С детства меня ненавидит. Сами слышали: в пять утра обещал зарезать. И помяните мое слово – он это сделает. Настоящий бандит, прошедший каторгу.

– Ну сейчас-то мы втроем, – сказал Пьер.

– Вчетвером, – придвинулся к нам поближе верзила-наборщик.

– Тем более! Значит, будем спать по очереди, – заключил Поль. – Не бойся, Диди, мы с тобой. Нас четверо крепких мужчин, и мы не дадим тебя в обиду какому-то замухрышке, хоть бы он и через десять каторг прошел.

Мне стало несколько легче – эти злосчастные пять утра подобрались уже с такой жуткой неотвратимостью, – но все-таки я спросил:

– И что, теперь каждую ночь – вот так?

– А вы думаете, господин Риве, мы тут надолго? – приуныв, задал вопрос наборщик – самый бессмысленный из всех, какие только ты можешь задать, если очутился в аду.

Еще не привыкший к законам Ада, такой же вопрос, наверно, и я мог бы ему задать.

Пьер ответил более бодро:

– Все в руках Господа… Решим так. Первые два часа не сплю я, потом бужу Поля, а еще через два часа он буди Жюльена (так звали наборщика). А Диди пускай спит – он самый слабый из нас и в одиночку может с этим типом не справиться. Ночь пройдет, а там поглядим. – С этими словами он расстелил на полу свою куртку и с довольно безмятежным видом улегся на нее.

Ваш покорный слуга тоже постелил свой пиджак, может лучший во всем Ретеле, улегся и тут же почувствовал, что, несмотря на все передряги этого дня, сон начинает меня забирать. Последнее, что кружилось в голове, было: кто и зачем убил безобидного пьяницу Баклажана? И – о Господи! – так необычно и страшно убить!..

Из сна выдернул рассвет, уже пробиравшийся в узкое, зарешеченное окошко. В эту пору начинало светать к шести, значит, пять часов уже миновало.

Рядом со мной безмятежно спал наборщик Жюльен, которому по договоренности полагалось дежурить последним. Я слегка толкнул его в бок.

Он вскинул голову, увидел, что за окном занимается рассвет, и тихо воскликнул:

– Боже, я, кажется, уснул!.. Слава Богу, вы живы, господин Риве!

Вот когда лишь я испугался по-настоящему. Нерадивость этой орясины запросто могла стоить мне жизни!

Однако смерть пока что миновала, и я нашел в себе силы оглядеться по сторонам.

Турок и его дружки тоже спали там, у окна. Я решил, что, на мое счастье, Турок, видимо, тоже проспал. Только вот в его позе что-то мне показалось несколько странным.

Я не успел понять, что именно, ибо в этот самый миг дверь камеры распахнулась и раздался утренний лай надзирателей, примерно одинаковый по смыслу, на каких бы языках Ада он не звучал:

– Den Aufstieg! Von allem aufzustehen! Aufzustehen, ich habe dir, der Hund gesagt! [51]51
  Подъем! Всем встать! Встать, я сказал тебе, собака! (нем.)


[Закрыть]

Понимая или не понимая (впрочем, знали бы вы, насколько мгновенно приходит понимание, когда оказываешься в Аду!), все повскакивали. Самым медлительным помогали увесистыми пинками.

Продолжал лежать в своей странной позе один только Турок, даже не шелохнулся на этот лай. Когда же надзиратель подошел и со словами: "Du hörtest, der Schurke nicht?" [52]52
  Ты не слышал, мерзавец? (Нем.)


[Закрыть]– дал ему пинка, его тщедушное тело приподнялось, а голова оставалась лежать на полу. Ничего еще не понимая, дружки подняли его, но мне было ясно, что это уже не Турок, а лишь бренный прах Турка. Ноги его больше не желали стоять, а повисшая голова, как у старой, с ватной набивкой куклы, перекачивалась из стороны в сторону. Я сразу понял, что кто-то ему сломал во сне шейные позвонки. Только ухмылка, так и оставшаяся на его лице, хотя голова и качалась, все время была устремлена в мою сторону.

Уберег меня мой ангел, выходит… Ах, да не в последний раз, видит Бог!

Надзиратель на очень скверном французском приказал турковым дружкам убрать отсюда эту падаль, и они, только-только начиная соображать, что произошло, поволокли к двери осклабившийся труп своего главаря.

Больше они в камеру не возвращались. Когда среди дня принесли на обед вонючую баланду, эльзасец Жюльен спросил у старика-надзирателя, с виду наименее свирепого из всех, куда подевались эти дружки, и потом пересказал нам его ответ. Только что их расстреляли, оказывается. Да и держали тут, чтобы, когда будет время, расстрелять всех троих – пойманы-то были, после того, как прирезали немецкого лейтенанта, чтобы забрать кошелек, да с этим кошельком на базаре и попались.

Теперь, благодаря ангелу моему, у германской армии на одну пулю вышло меньше расходу, поэтому тюремное начальство ограничилось тем, что спросило: никто ли не видел, как ночью ломали шею Diesem Räuber. [53]53
  Этому разбойнику (нем.)


[Закрыть]Все, конечно же, промолчали. И ангел мой, понятно, тоже промолчал. С тем начальство и удалилось.

Кто бы он, мой ангел, ни был, а я подумал в тот миг, что самое страшное, кажется, миновало.

Не знаешь ты, вчера еще попрыгунчик-Диди, что бывает, когда и гораздо, гораздо страшней. Узнаешь, к сожалению, еще узнаешь! Ибо долог твой путь, а ты еще не подошел и к его середине.

Кто из двух?

После тревожной ночи днем мы дремали, лежа на полу камеры. Не знаю, что меня заставило приоткрыть глаза, но в этот самый момент через оконную решетку проскользнул бумажный комок и в точности между Полем и Пьером.

Не будя их, я поднял его и развернул. Признаться, крепко при этом надеялся, что послание с воли не может быть скверным.

То, что я, однако, прочел, повергло меня даже пожалуй в больший ужас, чем лезвие Турка.

Вот что было написано на этом грязном листке корявым почерком:

Брат мой Регуил.

Работая по обслуживанию тюрьмы, я уже знаю, что ты помог Дидье Риве спастись от смерти.

Побег я подготовил, он должен произойти так, как мы и договаривались. Однако прежде того тебе предстоит еще одно дело.

Как мне стало известно, нынче вечером Дидье Риве вызовут на первый допрос, во время которого, боюсь, из него могут вытрясти то, что для Ордена нежелательно. Не уверен, что Риве сможет устоять.

Лейтенант полагает, что ты, кому он так доверяет, можешь упредить беду.

Надеюсь, свой стилет ты надежно спрятал, и его не нашли во время обыска. Ну а как им действовать, тому уж не мне тебя учить.

Видимо, настала пора исполнить вторую часть твоей миссии. Помоги господину Риве покинуть этот мир без лишних мук, ты это умеешь.

К.

От прочитанного голова моя пошла крýгом. Послание могло быть адресовано только Пьеру или Полю, кому-нибудь из них. Кто же из них двоих мой ангел-убийца?

Я пригляделся к ним. Оба спали как ангелы. Потихоньку я встал и утопил записку в парашной жиже. Это слегка успокоило меня, ибо давало какую-то отсрочку.

Затем я снова прилег и сделал вид, что дремлю, однако сквозь ресницы приглядывался к своим друзьям. На шутку записка явно не походила.

"Кто же он из этих двоих, которым я доверял как себе – убийца мой со стилетом?" – думал я.

Чего так боялся от моего допроса, неведомый "К"? За что меня убивать?

А если и есть за что – кому это поручено? Тебе, Поль, или тебе, Пьер?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Вечером из вони камеры и из зловонья собственных мыслей меня вырвал наконец оклик надзирателя:

– Дидье Риве, виходить! Auf Verhör! [54]54
  На допрос! (нем.)


[Закрыть]

…Затхлый коридор подвала казался едва ли не благоухающим. Как я вдыхал этот сладостный воздух! Но при этом не переставал думать: "Кто, кто же из них двоих этот страшный, безжалостный Регуил?.."

Но когда меня вывели в коридор первого этажа и я увидел живой мир за окнами, мысли мои потекли совсем по другому руслу. "Сейчас допросят – и все разъяснится. – Отчего-то заключил я. – И выпустят отсюда. И буду дома. И больше никогда не вдохну этот смрад!" – думал я, шагая по коридору и потом поднимаясь по лестнице.

В свои сорок три, как плохо ты еще знал законы Ада, жалкий в своей глупости Диди!..