Текст книги "Трудная проблема сознания"

Автор книги: Вадим Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Примечания

1 Не могу в этой связи не сослаться на Г. Г. Майорова, предлагающего различать три типа философии: «софийную», «эпистемичес– кую» и «технематическую» – см.: Майоров Г. Г. Философия как искание Абсолюта: Опыты теоретические и исторические. М., 2004. С. 34–105. В соответствии с этой классификацией получается, что речь в книге пойдет об эпистемической философии. Впрочем, я не уверен, что это именно разные виды философии. Не исключено, что их можно истолковать, скорее, как ее разные аспекты, в идеале связанные и предполагающие друг друга. В первых строках введения я, правда, противопоставил «позитивную» теоретическую философию и философию как некую технологию взаимодействия с реальностью. Но в конце книги мы увидим, что эта технология может развиваться в том числе на пути решения теоретических вопросов: ключевые проблемы научной философии завязаны на то, чтобы устранить кажущиеся противоречия в установках здравого смысла, а эти установки отражают структуру реальности.

2 Потребность в них говорит о том, что в крипкеанской теории референции есть своя правда.

Собственно, вот эта книга: Ebert J. J. Unterweisung in den philo‑sophischen und mathematischen Wissenschaften fur die obern Classen der Schulen und Gymnasien. 4 Aufl. Lpz., 1796. S. 593. Еще в начале XIX в. некоторые – к примеру Гегель – сомневались, что вода – это действительно Н₂0.

4 Не все, правда, были бы шокированы философией артефактов. Федор Гиренок, к примеру, написал замечательное эссе «Энтелехия кваса», в котором он философствует о том, что материя кваса может вмещаться лишь в форму ковша, но не в бездушные пластиковые стаканчики.

5 Одним из любимейших занятий Остина было, как известно, изучение толковых словарей.

6 Ответ на вопрос о сущности того или иного артефакта и ответ на вопрос о правилах употребления соответствующего ему слова зачастую совпадают. Отмечу также, что, хотя вопросы о конкретных артефактах нефилософские, вопрос «что такое артефакт?» – философский вопрос и, к примеру, Мартин Хайдеггер мог бы рассказать немало интересного по этому поводу.

7 Парадокс, однако, в том, что одна из моих любимых книг – Доброхотов А. Л. Категория бытия в классической западноевропейской философии. М., 1986 – посвящена как раз этой проблеме.

Kant I. Kritik der reinen Vernimft, В 167–168. Кант именовал ее теорией «преформации».

9 Разумеется, эволюционные объяснения несвободны от трудностей. Но если говорить о Канте, то проблема в том, что он просто не видел эволюционной альтернативы, не видел алгоритма, механически порождающего целесообразность. См.: Kant I. Kritik der reinen Vernunft, В 653–654.

10 то есть для типическои ситуации, которую мы называем «восприятие».

11 Ср.: Strawson P. F. Analysis and Metaphysics: An Introduction to Philosophy. N. Y., 1992. P. 17–28.

12 Показать их соотношение можно, к примеру, с помощью такого рассуждения. Задумаемся, почему мы считаем, что окружающие нас какие‑то конкретные объекты не исчезают после прекращения их восприятия? Ведь некоторые могут исчезать. Ответ таков: мы считаем, что объект сохраняется в момент, когда мы не воспринимаем его, если, как мы уверены, в его окружении нет причин, которые могли бы его разрушить. А как же быть с возможностью беспричинного уничтожения? Ясно, что мы просто исключаем ее. Подробнее я писал об этом в других местах.

13 Kant I. Gesammelte Schriften. Bd. 17. В., 1926. S. 679

Глава 1. На пути к «трудной проблеме»

Мы только что обсудили такое понимание задач философии, согласно которому главной из них является анализ соотношения универсальных онтологических установок. Одной из таких установок является убежденность в существовании «других сознаний». Уже беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: прояснение ее природы совпадает с уточнением соотношения ментального и физического, а значит и с выяснением сущности сознания. Это – одна из давних забот философии: ее можно расслышать уже в знаменитом призыве к самопознанию, озвученном при самом ее рождении.

В этой главе нам предстоит понять, не вышла ли из моды эта тема. Некоторые философские проблемы и впрямь устаревают. Например, после Юма и Канта утратили актуальность доказательства бессмертия души и доказательства бытия Бога[1][1]
  Это не значит, конечно, что периодически кто‑нибудь не пытается возобновить эти темы. См., напр.: Суинберн Р. Философия религии в англоамериканской традиции // Философия религии: альманах. М., 2007. С. 89–136.
  Я не разделяю точку зрения Ф. Ч. Коплстона, согласно которой историческое движение философской мысли сводится к переодеванию «вечных проблем» в новые культурные платья.


[Закрыть]. Если какая‑то философская проблема выходит в тираж, это верный знак того, что она была решена, – неважно, позитивно или негативно. И это, кстати, свидетельствует о том, что в философии есть прогресс[2]

[Закрыть]. Так вот, может быть и вопрос о соотношении сознания и мозга, ментального и физического уже не интересует философов так, как раньше? Это означало бы, что и он нашел свое решение. И наоборот, повышенный интерес к данной теме наводил бы на мысли о каких‑то теоретических трудностях, которые не удается преодолеть. Ведь концептуальная путаница – подлинный источник вдохновения для всех нас.

Но прежде чем понять, вдохновляет ли современных философов вопрос о природе сознания, надо установить, а сохранились ли они вообще? Со своих студенческих лет, т. е. с конца 80–х годов, я слышал рассуждения о кризисе философии или вообще о прекращении ее существования. Вспоминаю, к примеру, как наш знаменитый филолог, В. В. Иванов, на одной из лекций (которые, к слову, отличались весьма нетривиальной мозаичностью) объявил, что недавно он был в Германии и в каком‑то баре – кто бы сомневался – повстречал последнего философа. Досаду Иванова можно понять, и он не одинок в своих оценках[3][3]
  Дальше всех пошел, пожалуй, писатель Тибор Фишер, намекавший, что преподавателям философии в такой ситуации пора заняться чем‑то более серьезным, к примеру грабежом банков.


[Закрыть]. Хотя, конечно, не все столь радикальны. Более взвешенными выглядят суждения, говорящие о том, что философы не столько исчезли, сколько изменились, исчезли лишь классические философы. Показательной в этом плане была позиция Ричарда Рорти[4][4]
  См., напр.: Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997. С. 264–292.


[Закрыть]. Он считал, что эра Философов закончилась, и началось время философов – с маленькой буквы. Раньше философы придумывали системы, решали кардинальные вопросы, а теперь им надо приучить себя к скромной роли посредников, налаживающих коммуникацию представителей различных дискурсов. Философия не может формулировать проблемы и разрешать их.

Хотя к мнению Рорти нельзя не прислушаться, не стоит все же забывать, что он был изгоем англо – американской философии, из которой он вышел. И сам этот факт говорит о том, что большинство англоамериканских мыслителей придерживается другого понимания задач философии. Это большинство считает, что философия способна на позитивные свершения. Иными словами, это большинство понимает философию в классическом смысле. И это не случайно. Ведь так называемая «аналитическая философия», к традиции которой относит себя подавляющая часть англоязычных мыслителей, и есть наследница классической философии, ориентированной на строгость аргументации, признание у себя специфической проблемной области и допускающей возможность реального прогресса в решении этих проблем[5][5]
  Основатели аналитической философии Фреге, Рассел, Мур и Витгенштейн не жаловали сам термин «аналитическая философия», но это не значит, что он имеет позднее происхождение. А. Престон отмечает, что в «номинативном смысле», т. е. как обозначение школы или направления, он употреблялся уже в 30–е годы XX века Э. Нагелем и Р. Коллингвудом – см.: Preston A. Prolegomena to any future history of analytic philosophy // Metaphilosophy 35: 4 (2004). P. 454. В описательном же смысле он встречался, по его наблюдениям, уже в конце XIX в. В действительности этот современно звучащий термин, как, к примеру, и термин «философия языка», имеет еще более глубокие корни. Так, в «Философско – медицинском словаре» Ф. Й. Циммермана «аналитическая философия» определялась как «прояснение неясностей в представлениях о наших принципах» – Zinimermann F. J. Philosophisch‑medicinisches Worterbuch. Wien, 1803. S. 190. С такой дефиницией не стал бы по существу спорить ни один аналитический философ наших дней. Развитие аналитической философии в XX в. было таким стремительным, что историки философии не поспевали за его осмыслением. Ясно лишь, что на рубеже XXI в. она вступила в новый, «конструктивный» этап и на первые позиции вышли авторы, имеющие склонность к созиданию систем. Прежде всего это Деннет и Сёрл. В последние десятилетия также неуклонно возрастало насыщение аналитических текстов экспериментальными данными – ср.: Searle J. R. Freedom and Neurobiology: Reflections on Free Will, Language, and Political Power. N. Y., 2007. P. 30–31.


[Закрыть]. Одним словом, беспокоиться за классическую философию в начале XXI века нет оснований. Хотя в Германии и Великобритании и в самом деле наблюдались некие кризисные явления (британцы должны поблагодарить М. Тэтчер, в свое время урезавшую академические ставки[6][6]
  См.: McGinn С The Making of a Philosopher: My Journey through, Twentieth‑Century Philosophy. N. Y., 2003 (2002). P. 187; Dummett M. Origins of Analytical Philosophy. Cambridge MA, 1993. P. 2.


[Закрыть]), это означает лишь то, что центр мировой философии переместился в какое‑то другое место.

В сдвиге философского центра нет ничего удивительного, и XX век дал немало примеров такого рода эрраций: в 20–е и 30–е годы этот центр был в Вене, потом – в Кембридже Рассела, Мура и Витгенштейна, затем на десятилетие сместился в Оксфорд Райла, Айера (ученика Райла и провозвестника «венской» мудрости), Остина и Стросона. В 60–е годы фокусом философских дискуссий стал Париж Фуко, Делеза и Деррида, а вот затем, промелькнув во Франкфурте, философский центр оказался за океаном. Сначала он был в американском Кембридже Куайна, Хомского и Патнэма, а потом и вовсе исчез, расползаясь по всей Северной Америке – хотя некоторые считают, что главный философский город в начале XXI века все же есть, и это Нью – Йорк[7][7]
  McGinn С. The Making of a Philosopher. P. 214. Аргументы, приводимые Макгинном, выглядят убедительно: он просто перечисляет ведущие университеты, расположенные в районе Нью – Йорка. Рассуждая об американской философии, следует напомнить, что она не является чем‑то однородным в идейном плане (хотя философское сообщество в США скорее цельно, чем раздробленно, что объясняется в том числе и устоявшейся практикой запрета на работу защитившимся аспирантам в выпускающем университете – это укрепляет межуниверситетские связи). Сами американские философы полагают (см. напр.: Marsoobian A. Т., Ryder J. (eds) The Blackwell Guide to American Philosophy. Malden, 2004. P. XV), что в ней присутствуют три основные линии – собственно американская, т. е. прагматистская, континентальная и аналитическая. Но подавляющее большинство кафедр философии контролируют аналитики. В приватной беседе Дж. Райдер утверждал, что в США есть три – четыре университета, кафедры философии которых работают в континентальной традиции, и два центра прагматизма; при общем количестве философских кафедр, по данным Американской философской ассоциации за 2002 г., более 1730 (из них около 200 с Ph. D программой; среднее количество постоянных сотрудников – 6; ну а лучшей кафедрой философии англоязычного мира несколько лет подряд признается кафедра Нью – Йоркского университета (NYU) – среди 20 ее сотрудников Т. Нагель и Н. Блок). Что касается истоков аналитического движения в США, то решающую роль в его зарождении сыграли иммигранты из Европы. А. Бекерман приводит любопытное свидетельство о мнении У. Куайна на этот счет: он считал, что «начало аналитической философии в США можно точно датировать. В 1935 г. Куайн, Гудман и другие коллеги сопровождали Рудольфа Карнапа, выступавшего перед Философской ассоциацией в Балтиморе. После доклада Карнапу пришлось отвечать на возражение Артура Лавджоя, и он сделал это в характерной для него и для аналитической философии манере: „Если Артур Лавджой имеет в виду А, то р, а если он имеет в виду В, то q“» – Beckermann A. Analytische Emfuhrung in die Philosophic des Geistes. 2 Aufl. В., 2000. S. VIII.


[Закрыть]. Возможно, и это было бы даже логично – столица мира, где, как говорится, даже воздух соткан из культуры, может быть и столицей философии, но для нас сейчас важнее другое: трудности с определением «географического центра» современной философии связаны не с отсутствием периферии, а с ее интенсивным присутствием, нарушающим четкость метафоры окружности.

В общем, те, кто говорит о закате философии, несколько драматизируют ситуацию. Реальная картина иная. Бум, горячка, невероятный расцвет – вот истинное положение вещей. Так что к реальности ближе австралийский мыслитель Дэвид Армстронг, как‑то сравнивший XX век в философии с золотой эрой Платона и Аристотеля.

Причины высокой востребованности философии, ставшей особенно очевидной в конце прошлого столетия, разнообразны. Отчасти они вписываются в уже очерченную ранее картину. Как подметил журналист Томас Фридман, наш мир становится все более «плоским», все более коммуникабельным, и это неизбежно сталкивает различные научные и культурные дискурсы, порождая потребность в людях, которые могут найти точки их соприкосновения и сформулировать рациональные решения ранее невиданных проблем. Эта общая причина особенно действенна в одной из научных областей.

Речь идет как раз об исследованиях сознания. Проблема сознания была одной из центральных тем философии XVII‑XIX столетий, но в начале XX века, в связи с кризисом традиционной метафизики и триумфом бихевиоризма, она отошла в глубокую тень. Сознание стали считать феноменом, недоступным объективному научному исследованию. Неважно, какова природа сознания, субъективных ментальных состояний, важно, что научно изучать можно лишь поведение. Причем речь шла даже не об установлении корреляции ментальных состояний с поведением. Нет, субъективные ментальные состояния вообще исключались из рассмотрения. Бихевио – ристов интересовала другая корреляция: поведения и внешних причин, которые его вызывают, или, иными словами, связь реакций и стимулов.

К середине XX века бихевиористское движение возглавил Б. Ф. Скиннер. Его блестящие эксперименты с крысами и голубями показали, что, умело подкрепляя реакции, можно формировать у животных сложное поведение. Воодушевившись такими результатами, Скиннер распространил бихевиористский подход на людей[8][8]
  Удачный обзор главных идей Скиннера, в том числе и философских, дан в книге Л. Стевенсона – см.: Стевенсон Л. Десять теорий о природе человека. М., 2004. С. 187–203.


[Закрыть] и, в частности, на важнейшую разновидность человеческого поведения – речь. Именно этот шаг, как показали дальнейшие события, стал поворотным пунктом в исследованиях сознания в XX веке. Скиннер опубликовал свои размышления о языке и речи в книге 1957 г. «Вербальное поведение»[9][9]
  К созданию этой книги, как вспоминал сам Скиннер, его подтолкнул один философский разговор за обедом – с небезызвестным А. Уайтхедом. Беседа состоялась еще в тридцатые годы. Соглашаясь со Скиннером относительно эффективности бихевиористских объяснений, Уайтхед заметил, что на человеческую речь распространить их все же не удастся. В подтверждение своей мысли он предложил Скиннеру бихевиористски истолковать хотя бы одну фразу, которую он тут же и произнес: «На этот стол не падает черный скорпион». Тогда‑то у Скиинера и возник замысел «Вербального поведения» – см.: Skinner В. F. Verbal Behavior. Acton, 1957. P. 456–457.


[Закрыть], а в 1959 г. в журнале Language появилась рецензия на эту работу молодого лингвиста Ноама Хомского[10][10]
   Chomsky N. A Review of B. F. Skinner's Verbal Behavior // Language 35: 1 (1959). P. 26–58.


[Закрыть].

Хомский нанес сокрушительный удар по теории Скиннера. Скиннер считал, что ребенок научается говорить вследствие влияния на него вербальных стимулов и разного рода подкреплений. Хомский, однако, показал, что классические бихевиористские понятия «стимул», «реакция» и «подкрепление», вполне применимые к крысам или голубям, которые сидят в коробке и нажимают рычаги, плохо работают, когда мы говорим о вербальном поведении[11][11]
  «Вербальное поведение», кстати, Скиннер определял как «поведение, подкрепляемое при посредстве других людей» – Skinner В. F. Verbal Behavior. P. 14. Т. е. он понимал его в очень широком смысле. Речь, или «вокальное поведение», – лишь одна из его разновидностей.


[Закрыть]. Скал – сем, стимулы к вербальному поведению могут быть не внешними, а внутренними. Сила вербальных реакций тоже не может быть измерена по внешним проявлениям. Не обязательно внешним является и подкрепление. Язык, к примеру, можно учить ради самого обучения, так же как решать задачки можно просто ради удовольствия. Тем самым Хомский показал, что если бихевиористские понятия «стимул», «реакция» и «подкрепление» и могут использоваться при объяснении научения языку, то при этом приходится лишать их «публичного», наблюдаемого содержания, на допущении которого основана вся идеология бихевиоризма. Поэтому Хомский вполне резонно заключил, что Скиннер довел бихевиоризм до самоотрицания[12][12]
  Книга Скиннера и в самом деле насыщена такими «кризисными» для бихевиористской идеологии оборотами, как «приватные стимулы», «субъективное поведение» и т. п.


[Закрыть].

Но мало разрушить какую‑то доктрину – а критика Хом – ского пришлась настолько ко времени, что именно с ней связывают крах бихевиоризма: Давид победил Голиафа (не исключено, правда, что это преувеличение: бихевиоризм разрушался под собственной тяжестью и многие его критики, такие, как Д. Деннет, вышли из него самого, из его интеллектуальной среды), – надо еще предложить альтернативные решения. Позже Хомский упрекал себя за то, что в упомянутой рецензии он крайне осторожно высказывался на этот счет, хотя альтернатива у него уже была. Прежде чем сказать о ней, задумаемся о том, какой она в принципе может быть. Если ребенок научается речи не только в силу внешних физических влияний, то это означает, что он привносит в этот процесс что‑то и от себя. Но что?

Первая мысль: ребенок привносит от себя некие базовые эмоциональные, а также когнитивные принципы вроде индуктивной склонности переносить на новые случаи то, что он знает о похожих случаях, зафиксированных в его прошлом опыте. К примеру, он слышал выражение «Вот мяч!» от родителей, и теперь, увидев похожий предмет, он повторяет эту фразу. Если это не мяч, а воздушный шарик, то родители поправляют его и, сравнивая образы мяча и шарика, он замечает отличия и переносит свои выводы на будущее. Запомнит он свою ошибку и при поправленной синтаксической неточности. Так ребенок постепенно научается правильно выражаться.

Проблема, однако, в том, что бихевиористы в действительности не отрицали наличия внутренних когнитивных механизмов. Но они были уверены, что, будучи механизмами общего действия, они могут быть вынесены за скобки при установлении корреляций стимулов и реакций. Вполне возможно, что в этом и состояла их главная ошибка. Но если бы речь шла только о таких механизмах, выпады Хомского против Скин – нера утратили бы свою остроту. Хомский, однако, противопоставлял бихевиористским объяснениям формирования человеческой речи гораздо более специальные тезисы. Он утверждал, что общих индуктивных механизмов – врожденность которых могут допускать и бихевиористы – совершенно недостаточно для научения языку. Суть в том, что человеческая речь ориентирована не на повторение, как было бы в случае ее индуктивно – эмпирического формирования, а на порождение и понимание неограниченного количества новых предложений. Выходит, наша речь содержит существенный креативный компонент, который должен иметь внутреннее происхождение. Кроме того, в процессе обучения языку ребенок получает лишь очень фрагментарную информацию о его синтаксисе из внешней среды, и никакая индукция, по Хомскому, не помогла бы ему усвоить грамматические правила – а тем не менее дети успешно усваивают их до появления в начальной школе[13][13]
  См., напр.: Chomsky N. Recent contributions to the theory of innate ideas//Syntheses 17(1967). P. 2–11.


[Закрыть].

Рассуждения Хомского об информационной недостаточности вербальных стимулов оказались особенно влиятельными. И в самом деле, способность детей быстро усваивать язык кажется почти чудом. Но это чудо можно объяснить, признав существование врожденных специализированных механизмов, настраивающих детей на понимание речевых актов и генерацию вербального поведения. Поскольку кажется, что именно грамматика является камнем преткновения для бихевиористских или эмпиристских (как предпочитает называть их Хомский) объяснений научения языку, логично допустить, что люди изначально наделены неким грамматическим арсеналом. Факт многообразия языков подсказывает, что этот врожденный грамматический арсенал должен иметь абстрактный характер и содержать лишь общие грамматические принципы. Его‑то Хомский еще в ранний период и назвал «универсальной грамматикой».

Универсальная грамматика, конечно, должна быть реализована в каких‑то физических структурах мозга, которые в принципе доступны внешнему наблюдению. Так что кажется, что даже в этих обстоятельствах бихевиоризм, пусть и в расширенном толковании, может устоять. Однако на деле внешнее наблюдение за подобными структурами до такой степени затруднено, что проще задействовать при их анализе внутренний опыт. Таким образом, теория Хомского дала сильнейший импульс к возрождению так называемого мента– лизма, т. е. внимания к внутренним аспектам психических состояний.

Многие в наши дни согласны, что это была благотворная революция. Другое дело, не зашел ли сам Хомский слишком далеко. В мою задачу сейчас не входит ни отслеживание истории концепции универсальной грамматики (в прошлые эпохи или у самого Хомского, который менял свои взгляды[14][14]
  См. на эту тему: Хомский Н. Картезианская лингвистика. М., 2005, а также: Хамский И. О природе и языке. М., 2005. С. 136–233.


[Закрыть]), ни детальный анализ его аргументов. Отмечу лишь, что тезис о грамматической неполноценности внешних стимулов кажется мне спорным. Заметим, что никто не пытается всерьез отрицать положение, что ребенок научается значению конкретных слов из опыта[15][15]
  Разве что Дж. Фодор. Если он не шутит, то его можно легко опровергнуть – см.: Pinker S. The Stuff of Thought: Language as a Window into Human Nature. N. Y., 2007. P. 92–107.


[Закрыть] (хотя в них могут или даже должны быть интегрированы априорные компоненты, не выходящие, однако, за пределы общих когнитивных принципов). Но, в конце концов, слов гораздо больше, чем правил грамматики. Почему же мы исключаем возможность эмпирического усвоения последних, тем более что речь идет не о грамматиках конкретных языков (которые тоже не могут быть врожденными), а о самых общих принципах? И главное, как доказать, что ее следует исключить? Однажды в письме я спросил об этом самого Хомского. Его ответ свелся к трем пунктам.

Во – первых, он упомянул достоверные случаи, когда дети вообще не получали практически никакой информации от взрослых, но, общаясь друг другом, словно бы изобретали – а в действительности, по Хомскому, извлекали из врожденных структур – язык с развитым синтаксисом[16][16]
  Хомский отсылает к исследованиям С. Голдип – Мидоу. Ср. также факты креолизации языков.


[Закрыть]. Во– вторых, наличие врожденной грамматики доказывается хотя бы тем, что, к примеру, внучка Хомского усвоила язык, а ее птичка, которая слышала то же, что и она – нет. В – третьих, никто, по Хомскому, не смог убедительно показать возможность другого объяснения усвоения языка и показать, как оно было бы возможно на основе общих когнитивных механизмов. Однако, на мой взгляд, представленные им аргументы (сходные доводы он, разумеется, приводил и в других текстах) в принципе несложно оспорить. Птичка могла не усвоить язык, потому что ей недоставало общего интеллекта, равно как и потребности общаться с людьми, дети изобрели такой синтаксис, который позволил им с наименьшей тратой сил[17][17]
  Ср.: Патнэм X. «Гипотеза врожденности» и объяснительные модели в лингвистике // Философия языка. М., 2004. С. 178–190.


[Закрыть]описывать мир с характерной для него онтикойи т. п.

Но, повторюсь, сейчас нас интересует не оценка теории Хомского – она, как мы увидим, не имеет отношения к «трудной проблеме сознания», которой посвящена эта книга, – а описание ее влияния, через которое мы выйдем к осмыслению этой проблемы. А влияние теории Хомского было громадным. Одни лингвисты бросились систематизировать универсальные грамматические структуры, другие занялись детальным изучением разных языков, чтобы за внешними различиями[18][18]
  См. об этом: Линкер С. Язык как инстинкт. М., 2004.


[Закрыть]отыскать их глубинные сходства и т. п. Но воздействие идей Хомского не ограничилось лингвистикой. Они революционизировали и науки о сознании, и вот почему. Хомский трактовал способность людей к научению языку как относительно автономный модуль, лишь опосредованно связанный с другими человеческими способностями. Такое понимание оказалось очень перспективным. Ведь оно подталкивало к вопросу: а не состоит ли все человеческое сознание из аналогичных специализированных модулей?

Сам Хомский осторожно отвечал на этот вопрос, но все же отвечал положительно[19][19]
  См., напр.: Chomsky N. Reflections on Language. N. Y., 1975. P. 35, 123.


[Закрыть]. Его ученики, как всегда, оказались более радикальными. В 1983 г. американский философ Джерри Фодор опубликовал книгу «Модульность сознания», которая стала своеобразным манифестом новой[20][20]
  Фодор пытался связать модульную теорию сознания с незаслуженно, по его мнению, забытой «психологией способностей» – см.: Fodor J. The Modularity of Mind. Cambridge MA, 1983. P. 1–38.


[Закрыть]теории. Правда, Фодор отрицает, что сознание состоит исключительно из модулей – в нем есть и немодульная, интегральная часть[21][21]
   См.: Fodor J, The Mind Doesn't Work That Way: The Scope and Limits of Computational Psychology. Cambridge MA, 2001 (2000). P. 5, 55–78.


[Закрыть]. Однако и эта позиция показалась слишком уж компромиссной другому последователю Хомского – Стивену Линкеру. В книге «Как работает сознание» (1997) он придал тезису модульности универсальный характер, чем навлек на себя резкую критику Фодора, который вообще славится острым умом, грубоватым юмором и агрессивностью по отношению к коллегам. Нападая на Линкера, Фодор опубликовал монографию «Сознание так не работает» (2000), вынудив своего оппонента на ответный ход: статью «Так как же[22][22]
   Результаты дискуссий но модульной теории обобщил П. Кера– терс. См.: Carruthers P. The Architecture of the Mind. N. Y., 2006.


[Закрыть]работает сознание?» (2005). Эти споры вокруг идейного капитала Хомского (сам он заявляет, что вопрос о модулях слишком запутан, чтобы вмешиваться в полемику) доказывают, что в нем есть нечто достойное обсуждения. Речь идет вот о чем. Во – первых, модульная теория сознания открывает дорогу для объединения психологии и эволюционной биологии, во – вторых, она оптимально подходит для реализации проектов так называемой когнитивной науки. В – третьих, она имеет прямые выходы на нейронауку.

Если эти строки сейчас читает человек, который только приступает к исследованиям сознания, он может поначалу не оценить значимость каждого из перечисленных выше пунктов. Но, уверяю, каждый из них дорогого стоит. Взять, к примеру, проблему объединения теории эволюции и психологии. Об этом мечтал еще Дарвин, но до самого последнего времени все подобные попытки оставались чисто спекулятивными. Теория эволюции гласит, что изменчивость особей при равных стартовых условиях и конкурентном доступе к жизненно важным ресурсам приводит когда речь идет о больших популяциях – к выживанию тех, мутации которых в наиболь – шей степени способствуют доступу к этим ресурсам. Если изменения сохраняются у потомства, то со временем особи все лучше и лучше адаптируются к окружающей среде или же занимают новые ниши.

Рассуждая с этих позиций о человеке, можно с уверенностью утверждать, что если сознание – некая унифицированная инстанция, то все наши частные способности и поведенческие реакции должны быть продуктом опыта и культурных различий, и союз психологии и дарвиновского эволюционизма лишен больших перспектив. Напротив, при детерминации этих способностей и реакций различными генами, т. е. при модульном строении сознания, открывается возможность спрашивать об их адаптивной функции. Скажем, допущение существования относительно автономного лингвистического модуля, или «органа», позволяет ставить вопрос о выгоде, которую могла принести «лингвистическая мутация» человекоподобным особям. И ответ на этот вопрос не выглядит чем‑то нереальным. Появление речи дало нашим предкам возможность более эффективно распространять важную информацию, и это способствовало их выживанию.

Аналогичную процедуру «обратной инженерии» можно провести и с другими модулями – отвечающими за эмоциональные реакции людей на родственников и друзей, за идентификацию вещей, за ориентацию в пространстве и многие другие вещи. Эволюционистские объяснения подчас имеют выход на практику: некоторые модули, возникшие в первобытной среде, могут давать сбои в условиях современной цивилизации, и понимание их изначальной функции вполне может указывать пути[23][23]
  Блестящее изложение всей этой тематики дано в книгах С. Линкера, и прежде всего в его «Чистой доске» – Pinker S. The Blank Slate: The Modern Denial of Human Nature. N. Y., 2002.


[Закрыть] смягчения возникающих коллизий.

Самым известным пропонентом эволюционистских объяснений модулей сознания является Линкер. Но этот подход нравится далеко не всем и, в частности, Хомский весьма скептичен относительно его преимуществ. Один из контрдоводов состоит в том, что из теории эволюции не вытекает, что все наследуемые изменения должны быть адаптивными[24][24]
  См., напр.: Хомский Н. О природе и языке. С. 74–75.


[Закрыть]. Такие изменения, к примеру, могут лишь сопутствовать другим изменениям. И если это верно для модулей, то из существования некоего модуля нельзя заключать, что он приносил какую‑то выгоду нашим первобытным предкам. А это означает, что метод обратной инженерии сознания лишен эвристичности.

Этот аргумент может показаться сильным. В самом деле, допустим, что организм претерпевает мутацию, приводящую к появлению у него двух сопутствующих признаков А и В, причем А выгоден для организма, а В вреден. Выгода от А, однако, перевешивает вред от В, и эти признаки сохраняются в результате действия естественного отбора. В итоге получается, что «отбираться» могут даже вредоносные признаки. Максимум, о чем можно говорить в этой связи, так это о том, что некоторые признаки допускают адаптационное толкование. Тонкость, однако, в том, что модули, точнее те поведенческие эффекты, которые они порождают, по всей видимости, относятся к числу именно таких признаков. Ведь модули кажутся относительно независимыми друг от друга, а значит, маловероятно, что они детерминируются одними и теми же генами. Это, в свою очередь, делает маловероятными мутации, приводящие к одновременному появлению двух или большего количества модулей.

Оставим, однако, этот вопрос в стороне и поговорим о другом следствии модульной теории сознания, относительно полезности которого согласны почти все. Я имею в виду то обстоятельство, что эта теория прекрасно согласуется с основоположениями когнитивной науки. И теперь я должен сказать несколько слов об этих основоположениях. Предельно кратко их можно выразить следующим тезисом: человеческое сознание аналогично компьютерной программе, а мозг аналогичен самому компьютеру, т. е. его аппаратной части.

На первый взгляд эта мысль может показаться странной, но она прочно завладела умами наших современников. Так что стоит присмотреться к ее истокам. Первый современный компьютер – в теоретическом исполнении – был создан английским математиком Аланом Тьюрингом в 30–е годы XX века. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что он разработал модель механического устройства, способного выполнить любой алгоритм, т. е. ту или иную последовательность элементарных шагов, а в итоге решающего задачи, которые могли бы казаться специфичными только для человеческого интеллекта. Одним словом, Тьюринг показал, что самые примитивные машины могут «мыслить». Приведу пример такого мышления. Допустим, наша машина должна отследить определенную последовательность на ленте нулей и единиц, скажем такую, где 0 идет за 1. Эта задача совсем простая, но она соответствует тому, что понимается под мышлением, ведь мышление предполагает сопоставление и анализ данных. Так вот, машина может выполнить такую интеллектуальную задачу. Для этого достаточно расписать (а затем и механически реализовать, что совсем несложно) ее «внутренние состояния», которые будут определять ее действия. Первое из них устанавливает, что появление на ее считывающем устройстве 0 должно оставаться без последствий, тогда как появление 1 должно приводить к переходу ее во второе состояние, в котором появление 1 должно оставаться без последствий, но появление 0 должно останавливать машину и, к примеру, давать команду на печать сообщения «искомая последовательность найдена». Нетрудно заметить, что «внутренние состояния» есть связки импликаций типа: «если А то С», а «если В то D и E», где А, В, С, D и Е могут быть не только элементарными данными на входе и выходе, вроде 0 или 1, но также «действиями» или новыми «внутренними состояниями». Описания алгоритмов, выполненные в таком виде, можно назвать программами.

Но какое, можно спросить, отношение эта компьютерная схематика имеет к человеческому сознанию? Конечно, мы только что видели возможность проведения некой аналогии действия Машины Тьюринга с мышлением[25][25]
  Известно, кстати, что Тьюринг создавал свою Машину с оглядкой на человеческое мышление.


[Закрыть], но ее можно истолковать так, что это человеческое мышление может быть машинообразным, а не наоборот[26][26]
   На этом настаивал Р. Пенроуз в книгах «Новый ум короля» (1989) и «Тени разума» (1994). Опираясь па теорему Геделя, Пенроуз доказывал, что человеческое мышление хотя и может быть машинообразным, как правило, бывает другим – невычислимым. Однако все его аргументы были подвергнуты серьезной критике, и они мало убедили или хотя бы смутили когнитивистов.


[Закрыть]. Однако дело вовсе не только в упомянутой аналогии. Еще в статье «Сознание и машины»[27][27]
  Putnam Н. Minds and machines // Dimensions of Mind. P. 148–180.


[Закрыть] (1960 г.) знаменитый гарвардский Протей аналитической философии Хилари Патнэм показал, что между сознанием как совокупностью ментальных состояний и программами имеется гораздо более глубокое родство. Суть в том, что ментальные состояния, такие, как желания и убеждения, функционируют не разрозненно, а сплетены в некую сеть, напоминающую программные связки импликаций. К примеру, если я хочу выпить мохито, то появление передо мной бокала с этим коктейлем приведет к тому, что я возьму бокал и выпью мохито, но лишь если я убежден, что этот бокал не галлюцинация, что я имею право взять этот бокал, если я уверен, что там и впрямь находится мохито, и т. д. Иными словами, внутреннее состояние, при котором я протяну руку за бокалом с мохито, является следствием определенной совокупности предпосылок, так же как внутреннее состояние, при котором Машина Тьюринга совершает то или иное действие, определяется целым рядом условий. После того как я выпью мохито, я перейду в новое «внутреннее состояние», для которого будут характерны новые типы поведенческих реакций. Это и правда похоже на Машину Тьюринга.

Патнэм как раз и подчеркнул данное сходство. Он объявил мозг аналогом материальной составляющей Машины Тьюринга, а сознание – аналогом ее программы. И этот факт стал одной из отправных точек когнитивной науки. Пафос когнитивистов был связан с тем, что понимание сознания как программы позволяет абстрагироваться от аппаратной части, т. е. от мозга (ведь одна и та же программа может быть исполнена на разных hardware, причем детали архитектуры этой материальной основы несущественны), и научно исследовать виды ментальных состояний, которые в таком случае приравниваются к вычислительным состояниям Машины Тьюринга.

Со временем, впрочем, выяснилось, что уверенность некоторых когнитивистов в том, что они могут обойтись без нейро – науки, была не вполне обоснованной[28][28]
  См., напр.: Churchland P. M. Functionalism at forty: A critical retrospective // Journal of Philosophy 102:1 (2005).' P. 33–50. Черчленд критикует и другие тезисы классической когнитивной науки.


[Закрыть]. В конце концов, и рассуждения об одной и той же программе, исполняемой на разных компьютерах, это тоже идеализация. Программа, написанная для IBM PC, не пойдет на Мас. Детали архитектуры могут иметь критическое значение.

Обнаружилась и другая неприятная для когнитивизма вещь – абстрактность компьютерной метафоры. Резким критиком когнитивизма в этом направлении стал сам Патнэм, разочаровавшийся в собственных[29][29]
   По словам самого Патнэма, все началось с того, что он обнаружил, что компьютерная метафора плохо согласуется с его собственной экстерналистской теорией значения – см.: Putnam H. Words & Life. Cambridge MA, 1994. P. 443444.


[Закрыть]идеях. Причем с годами эта критика становилась все острее. В поздних[30][30]
  Cм., напр, мини – статыо Патнэма, присланную им на одну из конференций в МГУ – Патнэм. X. Химера когнитивной науки // Философия и будущее цивилизации: Тезисы докладов и выступлений IV Российского философского конгресса (Москва, 24–28 мая 2005 г.). М., 2005. Т. 1. С. 276.


[Закрыть]статьях он уже прямо говорит о «химере» когнитивной науки. И в самом деле, хорошо рассуждать о том, что, скажем, желание сходить в Метрополитен – музей – это вычислительное состояние, но попробуйте привести пример реальной программы, вычисляющей место этого состояния в ряду других ментальных состояний! Никто и никогда еще не сделал этого, уверен Патнэм.

Критика Патнэмом своих ранних идей понятна, но стоит обратить внимание, что она основана на холистском, в куай – новском смысле, понимании ментальных состояний: все такие состояния или, по крайней мере, пропозициональные установки, в частности убеждения и желания, зависят от всех других подобных состояний – а также, по Патнэму, от разного рода внешних факторов – и индивидуализируются лишь в отношении к целому. При таком подходе задача программного описания конкретных ментальных состояний и в самом деле выглядит почти нерешаемой. Модульная теория сознания, к которой мы возвращаемся, рисует, однако, лучшие перспективы[31][31]
  Что, кстати, не отрицал и сам Патнэм – см.: Putnam H. Words & Life. P. 415.


[Закрыть].

Чтобы оценить ее преимущества, достаточно обратить внимание на ее основную черту. Модули мыслятся как относительно автономные блоки, каждый из которых может иметь свою программу, нацеленную на решение частных задач, – и не обязательно сложную. Так что здесь вполне реально построение математических моделей, а возможно, и механическое воспроизведение тех или иных блоков. Надо сказать, что в этой области сделано уже немало. Довольно впечатляющими были попытки построить математические модели зрительного восприятия. И тут наверняка будут новые достижения.