Текст книги "Вдалеке от дома родного"

Автор книги: Вадим Пархоменко

Вадим Пархоменко
Вдалеке от дома родного

От автора

«Вдалеке от дома родного» – дополненное и исправленное переиздание книги В. Пархоменко «Четыре тревожных года»,

Время быстротечно. Давно ли я играл с мальчишками «в папанинцев», лихо гонял по двору на красном самокате и, убежденный, что воспитываю в себе храбрость, прыгал на ходу на трамвайные подножки? Давно ли бредил полетами Чкалова, Коккинаки? Давно ли я под вой сирен воздушной тревоги, задрав голову, вглядывался в летнее синее небо, пытаясь угадать, с какой стороны появятся фашистские бомбардировщики?

А сегодняшние мальчишки самозабвенно гоняют шайбу на ледяных площадках, мечтают о чем–то необыкновенном, о полетах к дальним планетам и ходят в кружки юных космонавтов…

Да, быстротечно время! У нынешней детворы удивительно прекрасное детство! Она живет счастливее, чем жили мы, мальчишки и девчонки сороковых годов. У нее более широкие духовные запросы, разнообразнее возможности их удовлетворения. О таких возможностях, о том, что имеет сегодняшняя детвора и подростки, мы и не мечтали. Говорю это без зависти. Констатирую факт.

В наше детство вторглась война. Враг стремился захватить Ленинград, и, пока еще не замкнулось смертельное кольцо блокады, началась эвакуация заводов, учреждений, школ. Эвакуировали и школу, в которой я учился. В эвакуации ее преобразовали в интернат…

С тех пор в Неве утекло много воды, много прошло лет. И все эти годы я с добрым чувством вспоминаю далекое сибирское село, приютившее ленинградских детей, вспоминаю наш интернат, его воспитателей и воспитанников.

Но не только мне навсегда запали в сердце четыре тревожных года военной поры, прожитые вдали от Ленинграда, от родных и близких. С кем бы из прежних интернатских товарищей мне ни доводилось встречаться, о чем бы мы ни говорили, обязательно заходил разговор об интернате, о тех далеких, опаленных войной годах…

И мне захотелось рассказать о жизни маленьких ленинградцев в интернате в годы войны. Может быть, написанное не только отзовется эхом добрых воспоминаний в сердцах сотен бывших интернатовцев, но окажется интересным и полезным для нынешних мальчишек и девчонок. Ведь для них это уже история!

А время быстротечно, и все, что пережито, забывать нельзя,

 
Как в кинотеатре на экране,
За эпизодом эпизод,
В мое сознанье утром ранним
Приходит сорок первый год.
Вот так же солнце восходило,
На крыше голубь ворковал,
И все покой и мир сулило,
Но черный дым уже вставал;
Уже заслоны отступали,
Приняв с врагом неравный бой,
И тихо матери рыдали,
Не совладав еще с собой…
А ты с мальчишкою знакомым
В саду в «зубарики» играл,
Потом на пустыре за домом
Ты «змея» в небо запускал.
Оно – такое голубое! —
Вдруг раскололось над тобой
Потом – тревоги и отбои
И чья–то кровь на мостовой.
Война!
Впервые это слово
Ты понял так, как никогда…
Не дай нам бог изведать снова,
Как бомбы рушат города
И пахнет трупами вода!
 

Начало дальнего пути

Где–то в стороне Петропавловки били зенитки. Ярко сверкало солнце, небо было синее–синее, и белые, издали крохотные облачка разрывов казались на нем ласковыми и игрушечными. Не верилось, что к городу рвутся вражеские самолеты, несущие черную смерть, не верилось, что в ясном небе не просто белые пятнышки тающих облаков, а разрывы зенитных снарядов, отгоняющих эту никому не нужную смерть.

На Театральной площади – шум и суета, плач и визг. Много детей и родителей, провожающих их. Здесь, где на пространстве между театром и булочной находилось тогда кольцо трамвая седьмого маршрута, шла посадка в красные трамвайные вагончики детворы – мальчишек и девчонок, школьников преимущественно младших классов. Их эвакуировали из города, к которому стремительно приближался жестокий враг. Все они жили в Октябрьском районе и учились в школе № 35 (потом она стала школой № 254).

Была среди отъезжающих и небольшая группа детей дошкольного возраста. Ничего толком не понимающие малыши находились под особым вниманием взрослых. Но и более старшие ребята не очень–то чего понимали. Многим из них эвакуация представлялась чем–то вроде небольшого путешествия или коллективной поездки на дачу, только без пап и мам.

День выдался жаркий, солнце сияло на всю вселенную, не было ни дуновения ветерка. Через открытые окна трамвайных вагонов родители давали детям последние наставления.

– Люсенька, будь умничкой, хорошей девочкой, слушайся учителей, пионервожатую…

– И когда–то теперь, Коленька, мы с тобой увидимся? – причитала худощавая, маленького росточка женщина с седыми прядками в редких темных волосах. – Чует мое сердце, внучек, надолго эта проклятущая война!..

Стоявший неподалеку мужчина–вагоновожатый обернулся и сказал укоризненно:

– Вы это зря такое мальчику говорите. Мы этих фашистов–гитлеров быстро расколошматим. Месяца за два, за три. И причем малой кровью, могучим ударом. Как в песне поется!

А рядом молодая полная дама кричала, преодолевая общий шум и гам:

– Петя, Петенька! Пиши чаще и подробней! Ведь ты в школе на отлично писать научился. Умничка ты наш!

Но вот все дети и сопровождающие их учителя–воспитатели разместились в вагонах, вещи отъезжающих тоже были погружены (сложены на площадках и в проходах между скамеек), и трамвайный поезд тронулся, держа путь к Московскому вокзалу.

С Театральной выехали на улицу Глинки, пересекли проспект Римского – Корсакова, миновали Никольский собор с ярко сверкающими на солнце золотыми куполами и, переехав по Никольскому мосту через канал Грибоедова, свернули на Садовую. Теперь, никуда не сворачивая, вперед, а там по Невскому проспекту аж до самого вокзала, где на путях ждет маленьких ленинградцев зеленый пассажирский состав.

Трамвай, то и дело позванивая, быстро катил по настороженным улицам. В одном месте он обогнал группу красноармейцев, несших, удерживая за веревочные тросы, громадные аэростаты заграждения, в другом, на перекрестке, притормозил, пропуская большой отряд людей в гражданской одежде с винтовками за плечами. Это шли бойцы народного ополчения. Шаг их был тяжел, лица – суровы. И суровой была песня, которую они пели:

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
 

Примолкли в красных вагончиках мальчишки и девчонки, перестали баловаться, притихли. Всеобщая боль за страдания Родины, тревога за судьбы человеческие, казалось, коснулись и их. Один мальчик всхлипнул, другой сказал: «Не хнычь. А то не будешь таким», – он кивнул в сторону удалявшихся ополченцев.

Вскоре маленькие ленинградцы, уже успевшие узнать, что такое воздушные тревоги и сидение в бомбоубежищах, были в поезде, увозившем их в неведомое – туда, где четыре тревожных года будут жить они без отцов и матерей, вдалеке от дома родного.

Город Нерехта

Поезд остановился в Нерехте – небольшом городке Костромской области. На вокзальном перроне – визг и писк малышей, гвалт и крики детворы постарше.

– Дети, тише! Нельзя так!

Очень строгая у ребят пионервожатая. И красивая. Зовут ее Ирина Александровна. Ей семнадцать лет. У нее очень мало пионеров. Сплошь октябрята. И ей лучше бы называться октябрятовожатой…

Около эшелона, около сгрудившихся в шумную толпу девчонок и мальчишек снуют нерехтинские ребята в белых рубашечках. На эвакуированных глазеют: откуда их столько?

В общем–то все очень спокойно, как, будто и войны нет, как будто и ребят из Ленинграда зря сюда привезли. И город Нерехта – вовсе не город. Вон, даже курицы бегают.

– Мальчики! Мальчики! Куда вы?! Девочки, не потеряйтесь!

Музыка. Духовая. Трубы, альты, басы, барабаны. Красные знамена с кисточками на древках. Это ленинградских детей встречают пионеры Нерехты. У них радостные лица. А маленьким ленинградцам невесело: они еще недавно сидели в подвалах–бомбоубежщах, слышали гудение вражеских самолетов, видели огромные аэростаты и первый сбитый фашистский бомбардировщик.

Стучат в барабаны пионеры Нерехты. Ну что ж! Здравствуйте! Только дайте немного отдохнуть с дороги. Ладно?

* * *

В Нерехте ребят поселили в великолепной белой двухэтажной школе. Туда их привели местные пионеры. Привели и сказали: «Наши дорогие друзья–ленинградцы! Мы приветствуем вас! Пусть наш дом станет вашим домом!»

Очень красиво сказали пионеры Нерехты. Спасибо им!..

Итак, интернат разместился в школе. В бывших классах – кровати. Светло. И почти уютно. Почти – потому что очень уж скучно и грустно было на первых порах без пап и мам. Правда, дети храбрились. Старались не показывать друг другу свою тоску…

Наконец всех развели по комнатам. Одна из них, мальчишечья, была и грустной и веселой одновременно. Грустной – потому что лежал в ней тяжело больной Борька Колгушкин, туберкулезный мальчик лет десяти; веселой – потому что среди мальчишек все время вертелась смешная девчонка. Имя у нее было обыкновенное – Тамара, фамилия – Трегудова. Это была девчонка забавная. Тараторила без умолку о разных глупостях, но слушать ее было интересно.

…Шли дни и недели. Ребятам начинало нравиться в Нерехте.

Однажды они видели большой пожар и впервые в жизни ели горячие огурцы.

В тот день у ребят погиб голубь. Темно уже было, на горизонте зарницы вспыхивали, когда Петька Иванов с Толькой Дысиным хоронили голубя. Хоронили под ночь, чтобы никто не видел и не мешал. Голубь–то был великолепный! Турман! Красивейший рыжак!

Погиб он из–за одноногого мальчишки, Кольки Тарасова, лицом похожего на бульдога, за что и прозван был соответственно.

Когда запускали ребята в небо купленного на собранные двугривенные рыжака, Тарас подсказал: привяжите, мол, за лапу, а то улетит.

Ребята так сдуру и сделали, а нитку Тарас не на катушку, а на палец накрутил.

Высоко взлетел рыжак, а потом как рванет! Только вдруг трепыхнулся и… камнем вниз. Разбился.

Схоронили турмана. Для этого у пионервожатой Иры коробку картонную из–под туфель выпросили, правда, не сказав, для какой цели она им понадобилась.

И вдруг – заполыхало на краю неба, тихо и розово. Потом люди побежали. «Пожар!» – кричат.

Все побежали в ту сторону, где алело небо. Бежали далеко, через много дворов и переулков. А когда были уже у пожарища и глазели, раскрыв рты, на оранжевые языки пламени, вырывавшиеся из окон дома, Рудька взвизгнул и закричал: «Пе–е–е-тька! Бочка на тебя!»

Петька успел отскочить. Действительно, какой–то очумелый от дыма дядечка не выкатывал, а вышвыривал из горящего, как и дом, сарая деревянные бочки. Они дымились паром, и от них вкусно пахло.

Скрывать нечего – после пожара одну полуразбитую бочку ребята изрядно потормошили в сторонке» Были там самые обыкновенные соленые огурцы, но – горячие! Ели такие огурцы мальчишки первый и наверняка последний раз в жизни. От них пахло чем–то копченым. Ну, конечно же, обугленными бочками! Вот была вкуснотища!

О пожаре еще запомнилось ребятам, что кошки здорово орали да чумазые мальчишки поливали из ведра ошалелую козу.

Хотели огольцы помочь взрослым тушить пожар, но те их прогнали: коль не можете полные ведра воды таскать, то и не крутитесь под ногами.

* * *

Лето близилось к концу, но было еще тепло, солнечно, когда пионервожатая Ира повела ребят на речку.

Солнце пригревало, и детвора с удовольствием плескалась в теплой воде речки под соленым названием Солоницевка. А может быть, это было и не соленое, а солнечное название? Тем более, что в тихих, маленьких омутах плавали тогда не белые, а очень желтые лилии–кувшинки.

Купались весело, бойко и громко, со смехом и повизгиванием. Ну так, как умеют купаться лишь дети. А Тамарка Трегудова, или просто Тамтре (на ее домашних вещах – платьицах, рубашонках, чулках – были вышиты метки: «Там. Тре.»), в это время сидела на берегу и пробовала надуть через соломинку лягушонка. Ребята уже не раз показывали ей эту премудрость, но у Тамтре что–то не получалось. Видать, тренировки не хватало. Кончилось все тем, что лягушонок от нее удрал, а Тамтре, боявшаяся воды, стала просить вожатую, чтобы она сплавала и нарвала ей кувшинок.

Мальчишки купались долго. Когда они вылезли из речки, девчонки уже сидели возле Ирины Александровны и плели из мокрых кувшинок грустные красивые венки.

В края сибирские

Вскоре интернат отправили дальше, в село Григорцево, что неподалеку от Нерехты. В то самое Григорцево, которое упоминалось в нескладных и наивных напевках, исполняемых под балалайку местными ребятами:

 
Город Нерехта – не город,
Солоница – не река,
Попадейкино – деревня,
А Григорцево – село…
 

Село было небольшое, очень зеленое, тихое и уютное. В километре от него весело шумел лес, в котором в изобилии росли грибы и ягоды.

Недалеко от интерната находилась сельская начальная школа. Был в ней большой и добрый человек – директор школы и одновременно учитель пения. Грустным и мягким басом запевал он свою любимую песню:

 
Мы – сыны батрацкие, мы – за новый мир,
Щорс идет под знаменем – красный командир,
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой земле…
 

Хоть и хорошее село было Григорцево, а настало время, когда ребят пришлось увозить в глубинку, – фашистские самолеты и сюда уже долетали…

Шел ноябрь. Бодрый, с морозцем и похрустом. Дали интернату десятка полтора розвальней, и – в путь. Скорей, скорей, пока фашист поперек не стал! Последних сивок и бурок пустили в такой извоз.

И вот снова Нерехта. Добрый и когда–то весело–спокойный город, сейчас весь притихший, словно затаившийся, но уже по–военному строгий, настороженный.

Задерживая эвакуацию учреждений, торопливо, но не кое–как, заполнили ленинградской детворой старенькие зеленые вагоны, и покатили они на восток…

Долго, очень долго барражировали в синем небе, охраняя эшелон, два краснозвездных «ястребка». А эшелон с маленькими ленинградцами уносился в дальнюю даль, тревожно постукивая колесами на стыках рельсов, погромыхивая на разъездах возле станций и полустанков…

* * *

Дорога была длинной, утомительной. Ехали больше недели. В вагонах тесно душно и неуютно. Все с нетерпением ждали конца пути. Все думали о Сибири. Она казалась сказочной и теплой страной.

Наконец прибыли. В тихом, белом и насквозь промерзшем городе Ишиме интернат «выгрузили». Из вагонов – прямо в машины, в трехтонки и полуторки. Посадили мальчишек и девчонок друг к другу поплотней, прикрыли брезентом, рогожками, чтоб не замерзли, и поехали.

Мороз был злой–презлой – вдохнешь глоток воздуха, и кажется, не легкие, а два куска льда в груди. Сорок пять – это что–нибудь да значит. Это уже не мороз, а морозище!

Зато все вокруг – сухо и звонко. Снег не скрипит, а поет! Да и ехать, кажется, не так уж далеко – что–то около ста верст. Правда, по открытой всем ветрам степи, а точнее – по лесостепи, Ишимской.

Большак был укатан, но старые, видавшие виды грузовички двигались не очень–то быстро.

А мороз становился все нестерпимее. В кузовах захныкали самые маленькие – дошколята.

На короткой стоянке в небольшой засугробленной деревеньке директор интерната Надежда Павловна Потапова бегала от машины к машине, суетилась, тревожась за всех, растирала руки, ноги, лица мальчишек и девчонок, а у самой – белый–пребелый нос и посизовевшие щеки. Кто–то крикнул ей об этом, и она, морщась от боли, стала яростно растирать снегом и нос, и щеки, и лоб. Потом вместе с воспитательницей Ольгой Ермолаевной Лимантовой снова кинулась к детям – не сильно ли обморозились?

Обморозились, конечно, немного, но, к счастью, следующей остановкой был конечный пункт – районый центр, село Бердюжье Тюменской области.

Работники райкома партии, райисполкома и районо заботливо снимали закоченевших ребят с грузовиков. Тут же деловито суетилась и группа местных комсомольцев.

У Петьки Иванова ноги уже не гнулись – «затекли» за сто километров неподвижного сидения в кузове грузовика на морозном и ветреном ишимском большаке: прижали Петьку в угол кузова так, что не пошевелиться было. С полуторки его снимала секретарь районного комитета партии Людмила Александровна Попова. На всю жизнь запомнил Петька ее добрые, встревоженные глаза…

Детей брали с машин на руки и несли в отведенное для эвакуированных жилье – бревенчатое строение, в котором раньше, до войны, находилась контора «Заготзерно». Дом был крепкий, хотя и неказистый с виду, с большими, черными, круглыми и высокими железными печками. Там было уже натоплено, и сейчас райкомовцы, райисполкомовцы и учителя – свои и местные, предварительно растерев мальчишек и девчонок снегом, размещали их в этом уютно–теплом благополучии.

А дети были, как сонные мухи, потому что устали, замерзли и потому что наступала ночь. Первая ночь в незнакомой Сибири…

На другой день, едва рассвело, потянулись к интернату – поодиночке и небольшими группками – местные жители. Были это преимущественно женщины, и каждая из них что–нибудь несла: или завернутый в чистую тряпицу десяток яичек, или пару кринок молока, или ведерко (а то и два) картошки, или какую–нибудь теплую вещицу. И хоть знали они, что для эвакуированных ленинградских детей заранее было приготовлено самое необходимое, каждой хотелось лично приветить ребятишек добротой и заботой своей. В то утро в комнате Надежды Павловны находилась секретарь райкома партии Людмила Александровна Попова. Она рассказывала директору интерната о селе, о тех трудностях, с которыми, возможно, придется столкнуться, о том, чем смогут помочь райком партии и райисполком, а о чем интернату надо будет позаботиться самому.

Когда появились женщины с узелками, кринками молока и ведрами, полными картошки, а то и с детскими валенками в руках, Людмила Александровна все сразу поняла и приветливо улыбнулась односельчанам.

А Надежда Павловна растерялась…

Первой к ней подошла старенькая бабуся.

– Здравствуй, дочка, – сказала она и спросила: – Это ты будешь главная тут над детьми? – И, не дожидаясь ответа, положила на стол три пары шерстяных варежек. – Зимы у нас лютые… Для внучат своих про запас вязала. Возьми. Мои и в старых пробегают, а у твоих–то, поди, тряпичные…

– Нет–нет. – Надежда Павловна даже сделала шаг назад. – Как же я могу?.. У вас у самих…

Она смотрела на принесенные вещи, продукты и терялась все больше.

– Нет–нет!

Женщины расшумелись, но голоса их были добрыми, сочувствующими:

– Бери, товарищ директор! Не милостыню даем – детишек поддержать надо! Ленинградских!

– Подумай сама: когда еще обживетесь–то!..

И оттого, что почувствовала она в словах женщин искреннее участие, и оттого, что обращались они к ней на «ты», словно к своему, близкому им человеку, совсем разволновалась Надежда Павловна, и, когда благодарила, голос ее дрогнул:

– Спасибо вам, милые… За доброту и чуткость вашу спасибо…

Когда женщины ушли, Надежда Павловна созналась:

– Я чуть было не расплакалась… Какие люди! Ведь, наверное, последнее от себя отрывали…

– Последнее не последнее, – сказала Попова, – но и не лишнее. А люди у нас действительно хорошие. Чужое горе не обойдут стороной…

Дни первые

Первую ночь и еще несколько последующих спали на полу, но не на голом, а на теплых матрацах, набитых сухой золотистой соломой. Топчаны (козлы, а сверху три–четыре сколоченные вместе доски) сделали позже, недели через две.

На следующий после приезда день всех повели в баню – одноэтажное кирпичное здание с медными водопроводными кранами, парилкой и дезкамерой. Но мылись здесь не из привычных оцинкованных шаек, а из деревянных ушатов.

Быстро раздевшись, ребята с криком и визгом ринулись в мыльную, похватали ушаты, и началось не мытье, а потеха.

Первоклашки и второклассники резвились сравнительно безобидно: шлепали друг друга мочалками, опрокидывали на зазевавшегося ушат холодной воды, норовили попасть в глаза мыльной пеной.

В парной тоже было шумно, но не очень – ее «оккупировали» ребята постарше.

Одевались уже без баловства, без шума и криков. Белье было свежее, чистое, правда, с чужими метками, потому что все теперь стало общим. Подобрали по росту – и ладно, носи на здоровье. А грязную обовшивевшую одежонку, в которой приехали, прожарили на термокамере и отдали в стирку.

Обратно в интернат возвращались не спеша, несмотря на крепкий мороз. Баня понравилась всем. Неприятным было лишь одно: в воде, в которой мылись, то и дело попадались крохотные странные и противные на вид существа – хвостатые и с лохматыми членистыми лапками. В холодной воде они были еще живыми, в горячей – дохлыми, изогнутыми скобочкой. Местные мальчишки называли их «горгонцами». Позднее стало ясно, как эти существа попадали в банный «водопровод».

Дело в том, что никакого водопровода в нашем обычном понимании в Бердюжье, конечно, не было. Баня стояла на берегу озера, которое называлось Средним (были еще Становое и Малое озера). Так вот, вода в Среднем озере кишмя кишела этими горгонцами, а ее, за неимением поблизости лучшей, наливали в большие водовозные бочки и привозили в баню, где переливали в громадные баки, оттуда она самотеком поступала по трубам в моечное помещение, стоило лишь открыть медный кран. Таков был банный водопровод.

Впоследствии ребята научились просто не замечать горгонцев и спокойно сощелкивали их на пол, если они прилипали к телу.

Впрочем, горгонцы – это мелочь. Главное – тело теперь не чесалось, а мальчишки и девчонки были одеты во все чистое.

Не по–зимнему ярко светило солнце, мороз пощипывал носы и щеки. Весело поскрипывал под ногами неправдоподобно чистый снег, а впереди был обед…

* * *

Под жилье интернату выделили также и бывший Дом колхозника – добротную бревенчатую постройку, проконопаченную рыжим мхом. Там было три больших комнаты, в которых поселились преимущественно ребята среднего возраста, девчонки, пионервожатая Ира, учительница математики Галина Михайловна Топоркова, ее сын Юрий и техничка (так в то время называли уборщицу) тетя Капа Мочалова с сыном Левой. В компанию к подросткам, кроме Юрика с Левой, попал и еще кое–кто из мелюзги. Остальные мальчишки и девчонки жили на «главной базе» – в большом деревянном доме напротив элеватора. В Бердюжье вообще все дома были деревянными, бревенчатыми. Исключение составляли новая трехэтажная школа и баня, построенные из красного кирпича.

На «главной базе» помимо школьников первых – третьих классов, группы дошколят и старших ребят жили директор интерната Надежда Павловна Потапова, воспитатели Серафима Александровна Овцына, Ольга Ермолаевна Лимантова, Адель Григорьевна Герцфельд, кастелянша и прачка одновременно тетя Аня Резникова, мать одного из эвакуированных мальчишек, помогавшая ей обстирывать ребят, тетя Циля Линдан и повариха тетя Ася Колоднер.

Столовая помещалась в правом крыле дома. Каждое утро ребята получали по сто граммов черного хлеба и по чашке чая, иногда сладкого, изредка еще и винегрет или несколько вареных картофелин в мундире. Посуда, из которой ели и пили, была сделана из обожженной глины, ложки – деревянные. Вилок не было вовсе. Правда, вилки ребята вскоре научились выстругивать из щепок.

Проглотив небогатый завтрак, собирались в школу. На сборы времени уходило немного. Чего собирать–то! Один учебник – на пять–шесть человек! Тетрадок не было и в помине, вместо них пользовались старыми журналами, брошюрами, газетами – писали в узких просветах между печатных строк.

До школы было около полукилометра или чуть побольше. Мороз по утрам стоял лютый, поэтому иногда ребята приходили в класс обмороженными, с белыми пятнами на щеках. Однажды Толька Петров так обморозил уши, что они распухли и стали большими, как два лопуха. Поэтому и прозвали его Лопухом. На долгие годы пристало к нему это прозвище.

В один из морозных дней, позавтракав хлебом и чаем, Лопух и Петька Иванов решили в школу не идти: холодно было и тоскливо. Выбрав момент, нырнули в дальнем углу комнаты под топчан и затихли. Сидеть под топчаном, согнувшись в три погибели, было чистой мукой, но это казалось лучше, чем топать по лютому морозу в школу, не выучив к тому же уроков. А выучить их было просто некогда: вчера полдня Петька играл с Лопухом в перышки и проиграл двенадцать штук. Только подумать – двенадцать перышек для ручек! Пять № 86, два «рондо», одно «союз» и целых четыре «скелетика»… Да это же целое состояние!

Короче говоря, Петька решил отыграться, а Лопух жаждал заполучить оставшиеся у Петьки восемь «скелетиков». Вот и решено было продолжить игру с утра, когда все уйдут в школу. Да заодно и отогреться… Все уже давно ушли, но вылезти из–под топчана ребята не могли, не смели – комната была проходной: одна дверь вела в сени и во двор, другая – в комнату дошколят, так что каждую минуту мог появиться кто–нибудь из воспитателей или повариха тетя Ася, потому что дверь в кладовку, где хранились продукты для кухни, тоже находилась в общей комнате.

Лопух и Петька решили играть там, где спрятались, – под топчаном. Пол был хоть и некрашеный, дощатый, но гладкий и вполне для игры подходящий. Вот только не очень светло да и сидеть неудобно. Что бы такое придумать? Ага! Играть надо, лежа на животе, голова к голове.

Так они и сделали. Теперь стало куда удобней, чем сидеть, согнувшись в три погибели; и игра пошла. Жаркая игра!

Счастье улыбалось то Петьке, то Лопуху, то снова Петьке. В азарте они иногда почти вскакивали и тогда больно стукались головами о доски топчана. О том, что этот стук могут случайно услышать посторонние, они и не думали. Ведь перышки так и подпрыгивали, так и переворачивались! Вот только одно хитрое «рондо» никак не хотело перевернуться.

– Сейчас я тебя подцеплю, – азартно прошептал Петька и вдруг, ойкнув, поехал на животе в противоположную от Лопуха сторону.

– А ну, кто там второй? Вылезай, голубчик! – послышался совсем не добрый голос Надежды Павловны.

Петьку она вытащила за ногу, которую тот имел неосторожность высунуть из–под топчана, а теперь «приглашала» и Тольку Лопуха.

Делать было нечего. Пришлось состроить гримасы пожалостливее и предстать пред гневные очи директора.

Как ни выкручивались Петька и Лопух, чуть ли не клятвенно заверяя, что у них вдруг разболелись животы и только поэтому стало не до школы, а отпроситься, мол, они побоялись, ничего не помогло. С перышками пришлось распроститься да и с обедом тоже – в наказание.

* * *

Из Ленинграда письма приходили редко, очень редко. Но это не пугало ребят. Они только чувствовали отзвуки всеобщей беды, но не понимали, как взрослые, что такое война. Это они поймут потом. Война для них означала пока лишь вынужденную разлуку с родным городом, с отцами и матерями. А то, что у многих уже не было отцов и матерей, они и представить себе не могли.

Все новое окружало мальчишек и девчонок, им надо было присмотреться к этому новому, освоиться в другой жизни, которая временно заслонила от них жизнь прошлую. У них появилось много забот, больших и маленьких, о которых они прежде и не ведали.