Текст книги "Вдалеке от дома родного"

Автор книги: Вадим Пархоменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Разоблачение

У коровы молоко на языке. Это надо понимать так; хочешь иметь от коровы молоко – корми ее хорошо.

Тетя Ася, повариха, шла к Ночке невеселая и думала: если вчера надоила хоть что–нибудь, то сегодня – одни капли, а завтра…

О завтрашнем дне и думать не хотелось. Одна надежда – подвезут обещанное сено.

К удивлению поварихи, Ночка не встретила ее голодным мычанием. Вид у нее был довольный. Корова стояла и пережевывала жвачку. Очевидно, сено из ребячьих матрацев ей пришлось по вкусу, и молока она дала больше трех литров. Для «рабочей» коровы, какой была Ночка, это не так уж и мало.

Обрадованная тетя Ася поспешила рассказать об этом Надежде Павловне. Та недоверчиво покачала головой и сама пошла поглядеть на корову, для которой и голод не голод.

Внимательно осмотрев хлев, Надежда Павловна обнаружила в углу пучок сена и, сопоставив этот факт с ночным происшествием, кое о чем догадалась.

– Это проделки мальчишек, – сказала она, – но проделки добрые. – Потом, помолчав, предупредила тетю Асю: – Не говори им о моих подозрениях. Пусть это будет их тайной. Но вообще–то надо выяснить, где они достали сено, – подумала она вслух. – Шестакины явно причастны к этому.

Своими соображениями Надежда Павловна поделилась с воспитателями, и, когда мальчики и девочки ушли в школу, Ольга Ермолаевна и Серафима Александровна решили на всякий случай осмотреть комнату ребят. Чем черт не шутит! Может, у них где–нибудь – в углу, под топчаном – запрятано, не дай бог, краденое сено!

Но, осмотрев все углы, женщины ничего не нашли. Они уже хотели было уходить, как вдруг Ольга Ермолаевна обратила внимание на то, что одна постель плохо заправлена. «Кажется, здесь спит Гриша Миллер, – припомнила она. – Неряшливый парень».

Ольга Ермолаевна подошла к небрежно, кое–как застланной постели, подтянула к изголовью матрац и только стала подбивать его с боков, как на пол вывалилось несколько клочков сена.

Воспитательница быстро откинула край одеяла, простыню… Матрац с одного края был распорот. Она кинулась к другой постели, третьей, десятой… Везде одна и та же картина!

Самыми тощими оказались матрацы братьев Шестакиных.

Ольга Ермолаевна сначала возмзтилась, потом громко рассмеялась:

– Ишь ты! Они оказались находчивее нас!

– Ох, дети, дети, – вздохнула Серафима Александровна, – как плохо мы их еще знаем!

Обо всем этом доложили Надежде Павловне.

– Я так и предполагала, – сказала она. – Ребятне ругайте, сделайте вид, что ничего не знаете. Я уже говорила Асе, скажу и вам: пусть это будет их мальчишеской тайной. Но присмотреть за ними надо. Не дай бог, нам не привезут сегодня сена! Тогда через день–два мальчишки будут спать на голых досках!

Оставшись одна, Надежда Павловна подумала: «Странные эти братья Шестакины. По каждому пустяку дерутся, дразнят друг друга, а чуть что – вместе. В обиду себя не дадут. Это хорошо. Но сколько в них злости! Откуда это? Неужели от того, что война оторвала их от родителей? Но ведь и другие дети не в лучшем положении… А их сестра Фира? Умница, добрая и послушная девочка…»

Так или примерно так размышляла Надежда Павловна, не зная, что у Рудьки и у Юрки с Фирой разные отцы, что в семье относились к ним по–разному и братья с малолетства враждовали из–за этого друг с другом. Объединяла их только любовь к матери, которая у них была одна.

* * *

Позавтракав, Юрка Шестакин в школу не пошел. Он давно уже хотел что–нибудь придумать, чтобы не быть вечно голодным, чтобы иметь вдоволь хлеба для себя и брата. И придумал.

Аркадий Шахнович, или просто Шахна, коренастый, толстощекий крепыш с живыми черными глазами, очень искусно умел вырезать по дереву. Особенно здорово у него получались танки, самолеты, миниатюрные грузовички и пушки – в общем, все то, к чему не могли оставаться равнодушными сердца мальчишек, чьи отцы воевали на фронтах Великой Отечественной…

– Шахна, – обратился к Аркашке Шестакин–старший, – ты можешь вырезать для меня десяток танкеток и самолетиков?

– Могу. Только зачем так много и что ты мне за это дашь?

– Зачем – не твое дело, а дам тебе кусок хлеба и полпорции каши.

Аркашка подумал, подумал, что–то прикидывая в уме, и пообещал:

– Ладно, Шестак. В воскресенье сделаю.

– Нет, Шахна. Мне обязательно нужно сегодня и к тому времени, как ребята со школы придут.

– Так ведь и я в школе буду!

– Опять же нет, Шахна. В школу ты не пойдешь. Мы спрячемся с тобой на чердаке, там тепло возле печной трубы, и ты будешь вырезать мне игрушки. Послушаешь меня – получишь не один, а два куска хлеба. Сегодня же!

– Но…

– Безо всяких «но», Аркаша. Или ты не хочешь мне помочь?

– Хочу, но…

– Я же сказал: оставь свое «но». Я не лошадь, и ты меня не запряг.

– Мне просто не успеть сделать десять игрушек до обеда! – взмолился Шахна.

– Ну, сделай пять, шесть, сколько успеешь… Пошли. Самое время, а то засекут!

И они спрятались на чердаке.

У Аркашки был отменный перочинный нож с двумя остро отточенными лезвиями и запас сухих осиновых чурбачков.

Он сел на груду старых березовых веников, сваленных у дымоходной трубы, и принялся за работу. Света было достаточно: рядом находилось слуховое окно.

Пока Шахна сосредоточенно работал, Юрка, привалившись спиной к теплой кирпичной трубе, дремал.

А в это время во двор въехало сразу несколько, саней. На первых была здоровенная копна сена, на двух других – березовые дрова, а еще на одних – густая зеленая сосенка. Рядом с санями шествовал председатель райисполкома.

– Принимай, хозяйка, подарки к Новому году! – весело крикнул он вышедшей во двор Надежде Павловне. – Вот только вместо елочки сосенку вам привезли! Чем богаты – тем и рады. А елок у нас просто нет…

– Отличная сосенка! Прямо–таки лесная красавица! – воскликнула Надежда Павловна. – Большое вам спасибо, Алексей Иванович. От всего интерната спасибо!

– Да что там! Не меня, не меня, людей наших благодарите. А впрочем, и их не надо – обидятся. Они ведь не для благодарности, а от чистого сердца, от всей души!

* * *

Когда Аркашка услыхал шум и крики вернувшихся из школы ребят, он растолкал совсем разоспавшегося Юрку:

– Эй, вставай! Уже со школы все пришли. Сейчас обедать позовут!

Юрка вскочил, отряхнулся от пыли, от крошева пересохших веников и спросил:

– Сколько сделал?

– Семь. Три танка, три самолета и одну пушку.

– Ну, спасибо. Обещанное за мной. В обед или ужин… А теперь – дуй вниз.

Через несколько минут они уже были в комнате, среди ребят, которые по очереди мыли руки над жестяным тазом, готовясь к обеду.

– Эй, огольцы! – крикнул Юрка, расставляя на столе Аркашкины изделия. – Налетай, покупай. Кусок хлеба за /штуку, а пушку за полкуска отдам!

У Аркашки глаза на лоб чуть не вылезли. Надо же так продешевить! Ведь все это он отдал Шестаку за два куска хлеба и ложку каши. А тот получит целых шесть с половиной кусков!

– Шестак, а откуда у тебя эти танки и самолетики? – спросил писклявым голоском Валька Пим – Такие только Шахна делать умеет!

– А я их купил у Шахны для себя и для Рудьки. И за такую же цену! А теперь, вот, передумал…

«Ну и загибает», – уже не возмущался, а удивлялся Шахна.

Свой товар Юрка распродал быстро. Он подсчитал, что после расчетов с Аркашкой у него останется целых четыре с половиной куска хлеба! Й каждый – по сто граммов! Полкуска Юрка решил также отдать Шахне – вместо обещанной каши. «Два куска я съем, – думал Шестак, – один Рудьке, а один…» Он вскочил с топчана и хлопнул себя по лбу: «Придумал!»

Ребята вернулись с обеда. Должники вручили Шестаку хлеб. Два с половиной куска он, как и решил, отдал Аркашке Шахновичу; два, не торопясь, съел, запивая водой, третий отдал Рудьке, а четвертый завернул в обрывок бумаги и спрятал нод матрац. Потом позвал Борьку Тимкина и пошел с ним колоть дрова, – зарабатывать на ужин добавку.

Вечер прошел спокойно. Кое–кто из ребят доделывал уроки при тусклом свете керосиновой лампы с треснувшим стеклом, Аркашка сосредоточенно вырезал перочинным ножичком какие–то фигурки, Федоров сидел на своем топчане, поджав по–турецки ноги, и тихонько наигрывал на мандолине что–то очень грустное.

В углу комнаты шушукались первоклашки – у них были свои секреты.

Но вот пора и спать. Пришла Ольга Ермолаевна и, подождав, пока все разденутся и залезут под одеяла, унесла лампу. Стало темно и совсем тихо. Лунный свет не мог пробиться в заиндевелые окна и только голубил их. Было слышно, как в печной трубе время от времени стонал ветер да на окраине села, возле кладбища, нудно и противно перекликались волки.

– Тоска-а… – громко протянул длинный и тощий Николай Шестаков, прозванный Паганелем. – Развылись, чуть не под окнами.

– А может, это мертвяки? – подал испуганный голос Валька Пим. – Им, наверное, страсть как холодно на морозе…

– Балда, не говори глупостей.

Пим замолк. Как–никак Николаю уже исполнилось четырнадцать лет, и семилетнему Вальке Пиму лучше было его не злить. Николай Шестаков только прозвище имел несерьезное, прямо–таки безобидное прозвище, а характерец – ой–ой!

Но сегодня настроение у Николая было хорошее. В школе он получил «отлично» по истории, за ужином – добавочную порцию вареной свеклы, а сейчас лежал в уютной темноте хорошо протопленной комнаты, и раздражали. его только ветер в трубе да завывание волков за окном. Хотелось с кем–то поговорить – спокойно, по–доброму, и он заговорил сам, на авось, может, кто–нибудь и откликнется.

– Третий раз мы живем у кладбища – в Нерехте, в Григорцеве и вот теперь тут. Я слышал, тетя Капа говорила Серафиме, что это к счастью. А какое счастье, если война все идет и идет, и в Ленинграде люди от голода и бомб гибнут. Какое тут счастье, спрашивается?! Ребята зашевелились. Николай задел больную струнку – не было дня, чтобы они не думали о доме, о родном городе. Но они не видели его в развалинах, в дыму пожарищ и потому не представляли в полной мере всего ужаса происходящего.

– Так ведь Капа про нас говорила, – подал голос Шахна. – А тут нет ни бомб, ни блокады. Есть, правда, тоже хочется…

– А я вот никак не пойму, – рассудительно начал Стасик Маркунас – Ну, блокада. Это значит окружение, то есть ни туда, ни сюда. Но ведь есть же самолеты! Загрузить их едой – хлебом, картошкой, мясом – и посбрасывать все на парашютах…

– Дурак ты, Маркун! – оборвал его Рудька. – Трижды дурак! Самолеты, чтобы немцев бомбить, нужны. Это раз. Много ли ты на самолетах увезешь? В Ленинграде же народу – пропасть! Это два. И потом посбивать их фашисты могут. Это три!

Эх, скорей бы этих гадов погнали! – процедил сквозь зубы Николай. – Так же, как под Москвой. Ну и врезали же им там!

Ребята замолчали. Наверное, каждый представил в ту минуту, как их отцы бьют и гонят немцев уже не от Москвы, а от Ленинграда.

Снова стало тихо в комнате, лишь по–прежнему стонал и всхлипывал ветер в печных трубах.

Но молчание было недолгим.

– Да-а, – пробасил Мишка Бахвал. – . Голод – не тетка. И там и тут. Я сейчас ох как пожевал бы чего–нибудь! А то что это за ужин – свекла да лепесток хлебушка!

– Хочешь, дам пожевать? – раздался вдруг голос, Юрки Шестакина. Он словно только и ждал того момента, когда кто–нибудь вспомнит про свой желудок. – Хочешь?

– Это как? – недоверчиво спросил Бахвал. – А вот так. Я тебе сейчас от куска верхнюю корочку «с мясом» дам, а ты мне завтра кусок вернешь.

– Ку–у–сок?! За корку с мякишем?

– А чего удивляешься? Ведь я получу твой кусок завтра, а ты мою корочку – сегодня, сию минуту. А завтра и так сыт будешь – новогодний ужин обещают. Это тебе не вареная свекла! – уговаривал Шестак. – Впрочем, как хочешь. Корочка хорошая, толстая…, Я могу и другому кому…

– Ладно, давай, – вздохнул Мишка.

Шестак достал спрятанный хлеб, отломил на ощупь верхнюю корочку с мякишем и вручил Бахвалу.

– При свидетелях даю, – сказал он.

– Ну и ловкач ты, – ухмыльнулся Николай.

– Дело добровольное, – осклабился Юрка.

– Ловка–ач, – протяжно повторил Николай и вдруг тихо, но твердо сказал: – Ты ребят не обижай, иначе будешь иметь дело со мной, а это, уверен, тебе придется не по вкусу…

Новый год

В этот день все были добродушны и веселы – и мальчишки, и девчонки, и воспитатели. Еще бы! Тридцать первое декабря, канун нового, тысяча девятьсот сорок второго года! Наверное, у каждого теплилась надежда, что, может быть, в этом году Красная Армия разобьет фашистов и погонит их. Поэтому я настроение у всех было приподнятое. Даже тощая и длинноносая Адель Григорьевна, воспитательница дошколят, сегодня не напоминала бабу–ягу – в ее глазах светилась улыбка, а в голосе слышались шутливые интонации.

Воспитатели и старшие девочки были заняты украшением новогодней «елки», которую заменяла великолепная пушистая сосенка. Ребята с нетерпением ожидали праздничного ужина, а Шестак, воспользовавшись тем, что самые старшие – Николай и Валерка Белов – кололи во дворе дрова, решил снова устроить выгодный для себя обмен. То ли он забыл предупреждение Николая Шестакова, то ли не принял его всерьез.

Наслушавшись всевозможных слухов и предположений, он сам сделал две–три вылазки на кухню и так сумел «подъехать» к доброй тете Асе, что уже вскоре доподлинно знал: на праздничный ужин будут блины из гороховой муки, белый хлеб с повидлом, какао; кроме того, каждый получит по куску колбасы и по три шоколадные конфеты.

– Эй, пацаны! – крикнул он и поднял над головой кусок хлеба. – Меняю на колбасу!

В комнате раздался откровенный смех.

Никто не хотел отдавать колбасу за хлеб. Колбаса была мечтой, чудом, блаженством. Изо дня в день ребята ели картошку, свеклу, капусту да изредка для: них варили пшено или горох. А тут – колбаса! При одной лишь мысли о ней начинали течь слюнки.

– Даю три куска! – не унимался Юрка. – Это же уйма жратвы! А колбаса – что? Порция наверняка с мизинец. Кусил – и нету.

Три куска хлеба – это звучало заманчиво. Это было немало. Но ведь колбаса!..

Ребята приумолкли. Они заколебались. А Шестак протягивал хлеб и улыбался, будто просил: ну берите же, берите…

– Не пойдет, – сказал, наконец, Мишка Бахвал. – На колбасу меняться не будем.

В это время распахнулась дверь, и в комнату вместе с клубами морозного воздуха ввалился Николай. Увидев Шестака с куском хлеба в вытянутой руке, он сразу понял, в чем дело»

О том, что произошло дальше, потом долго вспоминали ребята.

Николай подошел к Шестаку, широко улыбнулся, сказал: «Вот это по–дружески, а то я, пока колуном махал, проголодался как волк». Он взял из Юркиной руки хлеб и съел его, прежде чем Шестак успел опомниться.

Против Николая Шестак был бессилен. Он сжал было кулаки, шагнул вперед, но, встретив твердый, чуть насмешливый Колькин взгляд, отступил и тоже улыбнулся. Кисло.

– Конечно, Коля… Для тебя мне ничего не жалко.

* * *

Наконец ребят позвали к праздничному столу. Девчонки в чистеньких, отглаженных платьицах были уже в столовой. Они сидели возле красавицы сосенки, украшенной цветными бумажными кольцами–цепочками, флажками, золотым «дождем» и хлопьями ваты. На самой верхушке сияла звезда из красного стекла.

Девчонки кокетливо поглядывали на мальчишек и шептались о чем–то своем, как всегда, совершенно секретном. Длинные, хорошо вымытые и выскобленные столы были уставлены глиняными мисками с желто–зеленоватыми гороховыми блинами – каждому полагалось по два блина. Так же аккуратно, соответственно количеству мест, были разложены конфеты – по три и бутерброды с повидлом – по два. Аппетитно пахло колбасой, нарезанной маленькими кусочками. Вкусно дымилось какао. Было тепло и уютно.

С ужином расправились быстро: конфеты – в карман, один блин – в рот, второй – тоже в карман, про запас, а съесть пару бутербродов и. запить их чашечкой какао – это совсем просто. Правда, колбасу смаковали долго: обнюхивали, облизывали, откусывали по маленькой крохотке и, не торопясь жевали…

После ужина Надежда Павловна поздравила всех мальчишек и девчонок с наступающим Новым годом.

– Ваши отцы и матери, не щадя своих жизней, сражаются с фашистами на фронтах Великой Отечественной войны, героически трудятся во имя победы нашего народа на заводах и фабриках, – сказала ока. – Уходящий, год был для всех нас тяжелым годом. Пусть же новый год будет радостнее уходящего. Пусть не узнаете вы горя большего, чем узнали. И еще я желаю вам хорошо учиться…

А потом состоялся импровизированный концерт. Адель Григорьевна привела трехлетнего Сашу Бирюкова и помогла ему взобраться на стул. Саша прочел стихотворение, которое начиналось словами:

 
Я аленький цветочек,
Я родины сыночек…
 

Потом он сказал: «Желаю вам счастья, а мне дайте конфетку».

Ничего, что выступление Саши было таким же маленьким, как он сам, зато ему долго и весело хлопали.

Получив от Надежды Павловны конфетку, он сказал «спасибо» и в сопровождении Адели Григорьевны отправился спать, а на середину комнаты вышли девочки. Они пели песни: «Катюша», «Чайка», «Москва майская». Завхоз дядя Коля подыгрывал на баяне.

Постепенно к ним стали присоединяться ребята. Репертуар сразу изменился: зазвучали «Вихри враждебные», «По долинам и по взгорьям», «Вставай, страна огромная»… Потом на мотив «Крутится, вертится шар голубой» дядя Коля спел неизвестную ребятам песню. Хрипловатым баском он выводил:

 
В рваных шинелях, в дырявых лаптях
Били врагов мы на разных путях.
Десять винтовок–на весь батальон,
В каждой винтовке – последний патрон…
 

А дальше в песне рассказывалось о том, что теперь–то мы и подавно побьем зверюгу–фашиста, потому что стали сильней, чем прежде, и народ наш, советский, никому поработить невозможно.

Хорошо было с дядей Колей и его баяном, но время шло, ходики уже отстукивали полуночный час, и неумолимая Надежда Павловна отправила мальчишек и девчонок спать, пожелав им спокойной ночи…

Вернувшись к себе, ребята разделись и уже было забрались под одеяла, как услышали голос Аркашки Шахновича:

– Эй, смотрите, что у меня есть!

Подбежав в одном нижнем белье к тускло освещенному коптилкой столу, он стал что–то расставлять на нем.

Ребята не заставили себя долго ждать. Один, другой, и вот уже человек десять окружили Шахну. Кто–то восхищенно присвистнул. Перед ними на столе были… шахматы. Вырезанные из хорошо просушенного дерева и тщательно отшлифованные (одному Шахне известно, как и чем), миниатюрные фигурки грациозно стояли на аккуратной расчерченной на квадраты фанерке.

– Нравится? – спросил Шахна.

– Еще бы! – раздалось сразу несколько голосов.

– Они красивее всамделишных! – восхитился Валька Пим.

Как завороженный смотрел на изделие Аркашкиных рук скуластый кареглазый паренек Юра Янкж.

– Что ты хочешь за них, Шахна? – спросил он тихо. – Я давно мечтал о шахматах, а такие мне даже во сне не снились!

– Нравится, значит, – удовлетворенно хмыкнул польщенный Аркашка. – Только ты меня неправильно понял. Я ничего за них не хочу, не торгаш какой–нибудь… – Он покосился в сторону Шестака. – А раз нравится – бери. Ты первый попросил – ты и бери. А меня играть учить будешь.

Янюк взял фигурки и доску, завернул их в полотенце, положил под подушку и сказал:

– Спасибо тебе, Шахна. Я, кажется, играю неплохо и тебя научу обязательно.

Петъкины сказки

– Послушай, Шестак, – сказал Николай Юрке. – Я тебя предупреждаю еще раз: ты малышей зря не трогай. А то даже брата своего, Рудьку, не щадишь…

– Ты это брось! Рудька не твой, а мой брат, – взъерепенился Шестак. – Могу и поучить!

– Вот я и говорю, – с ленцой, позевывая, продолжал Николай, – кулаки оставь.

– Заступиться за малявок решил? Николай только хмыкнул, пожал плечами и пошел прочь, но на прощанье добавил:

– Смотри, как бы эти «малявки» тебе самому бока не намяли. Надо будет – и я им помогу!

А в глубине двора, за хлевом, Янюк и Петька Иванов чистили уборную – сегодня была их очередь. Они скалывали ломами, рубили колунами грязную наледь и тоже вели разговор:

– А Шестак–то вроде потише стал. Вчера даже Тараса не тронул, когда тот его макакой обозвал.

– Чувствует, что мы дружнее стали и не боимся его, вот и притих.

– Юр, давай с тобой будем крепко–крепко дружить. Тогда каждый вдвое сильней станет. И за тех, кто послабей, заступаться будем.

Янюк перестал работать, прислонил ломик к своему левому плечу и снял варежку с правой руки.

– Мне кажется, ты хороший товарищ, – сказал он Петьке. – Я согласен с тобой дружить. Давай руку.

Они обменялись рукопожатиями.

Пошел снег, крупный и пушистый. Близился вечер. Быстро темнело.

Ребята взяли ломики на плечи, подхватили колуны и ни шатко ни валко пошли через двор в дом.

За ужином им полагалась сегодня добавка – за тяжелую работу. И это было приятно обоим. Приятно было и то, что они подружились, и все казалось им теперь светлее и радостнее.

После ужина все было как всегда: доделывание уроков, обмен почтовыми марками, звуки мандолины и балалайки, бесконечная возня малышей и ожидание того момента, когда из директорского кабинета выйдет пионервожатая и расскажет о том, какую сводку передало Совинформбюро сегодня…

Когда же, наконец, красные флажки на карте передвинутся на запад?

Но вот и она, Ирина Александровна.

– Мальчики! На всех фронтах идут очень тяжелые бои. Фашистам здорово достается. Только что передали о последствиях их разгрома под Москвой. Уничтожено свыше полутора тысяч танков, более пяти тысяч автомашин, сотни самолетов и пушек, тысячи солдат и офицеров! Наши войска, после того как в декабре освободили город Калинин, продолжают атаковать гитлеровцев и освобождают один населенный пункт за другим!

– Так куда же передвинуть флажки? – радостно спросил Толя Дысин.

– Пока вот сюда. – Ирина Александровна решительно выдернула красный флажок из–под Калинина и передвинула его за Осташков. – Скоро фашистов и под Ленинградом побьют, – уверенно сказала она.

Ребята долго не могли успокоиться. О том, что врага разбили под Москвой, они знали, но о том, сколько было уничтожено там вражеской техники и самих фашистов, в подробностях слышали впервые. И обрадовались, и затревожились. Ведь у каждого мальчишки, у каждой девчонки кто–нибудь был на фронте – отец, дядя, старший брат или даже мать…

Когда все уже лежали в постелях, Юрка Янюк сказал тихо:

– Страшно мне, ребята. Давно от отца писем нет…

– Да замолчи ты! – крикнул Николай Шестаков, – Замолчи! Может, у всех у нас… Только не должны мы так думать! Не имеем права!

Тяжелые мысли завладели мальчишками.

– Эх вы! – нарочито бодро воскликнул Петька – Паникеры! – А у самого слезливо дрожал голос. – Скоро мы все много–много писем получим. И от пап и от мам. Тогда и думать про всякое такое забудете смеяться над собой станете!

– Смени пластинку! – крикнул Николай.

– Так я ж про то и говорю! Надо переменить пластинку… Хотите, я вам волшебную историю расскажу? Оч–чень занятная история!

– Валяй. Хоть веселей будет.

– Расскажи, Петя, расскажи! – обрадовались младшие ребята.

– Да чего он знает–то! Сказку про белого бычка, что ли? – скептически бросил Гришка Егудкин.

– Умолкни, Ягода, – не сказал, а приказал Валерий Белов.: – Сначала послушай, а не хочешь – заткни уши и дрыхни!

И начал Петька рассказывать невероятные истории об удивительных путешествиях Синдбада–морехода. Многие ребята уже читали о нем или слышали раньше, но оказалось, что Петька знает о Синдбаде–мореходе гораздо больше их, и рассказывал он так увлекательно, что все казалось правдоподобным до замирания сердца.

Петька Иванов научился довольно бегло читать, когда ему было пять лет. Начав с детских сказок и коротеньких рассказов для малышей, в которых речь шла главным образом о забавных зверюшках и разных жучках–паучках, он к шести годам самостоятельно одолел «Лимпопо» и «Мойдодыра», «Доктора Айболита» и «Золотой ключик», замечательные сказки братьев Гримм, Андерсена, Перро. В семь лет он уже читал «Морские рассказы» Бориса Житкова, «Дети подземелья» Короленко, «Белеет парус одинокий» Катаева и рассказы Горького. Память у него была отличная, запоминал он все накрепко, а главное – хорошо понимал прочитанное, несмотря на свои малые годы. —

Когда ему исполнилось восемь лет, он обнаружил на самой верхней полке отцовского книжного шкафа много толстенных томов в ярких лакированных суперобложках. Это было академическое издание сказок «Тысячи и одной ночи». Таких волшебных историй, как о Синдбаде–мореходе или о волшебной лампе Аладдина, там было не так уж много – каких–нибудь два–три тома, а остальные предназначались совсем не для детского ума. Однако Петька одолел их все и запомнил почти все, хотя многого на этот раз и не понял. Но то, чего он не понял, по–своему переиначила и дорисовала его детская фантазия.

И вот теперь, в далеком сибирском селе, он стал каждую ночь рассказывать ребятам перед сном по одной–две удивительные истории о добрых и злых джиннах, гордых эмирах, коварных визирях, жадных купцах и очаровательных красавицах.

Иногда он присочинял что–нибудь от себя, но делал это не умышленно – в голове у него царил сказочный хаос, и что было Петькой вычитано, а что выдумано, он не сказал бы и сам.

Ребятам пришлись по душе Петькины сказки, или, точнее, сказки «Тысячи и одной ночи» на Петькин лад. Когда приближалась ночь и комната затихала, кто–нибудь говорил: «Ну, начинай же, Петя…»

Он добровольно взял на себя роль рассказчика, но теперь все воспринимали это как должное.

О том, что он перестанет рассказывать столь удивительные истории, раньше никогда и нигде ребятами не слышанные, не могло быть и речи. И Петька со страхом думал иногда, что рано или поздно он выдохнется: многие сказки позабылись, а придумывать новые не так–то просто.

Авторитет Петьки рос не по дням, а по часам. Ребята говорили: «Вот это голова!» Старшие теперь не покрикивали на него, а разговаривали как с равным. Его даже оберегали. Когда Димка Тимофеев из группы ребят, которые жили в бывшем Доме колхозника, выходя из столовой и ничего плохого не замышляя, просто так, дал Петьке щелчка по затылку, его тут же предупредили: не лезь, а то сам схлопочешь.

В другой раз, после бани, Петька наелся снегу, чтобы утолить жажду, и заболел ангиной.

– Куда смотрели! – накинулся Николай Шестаков на ребят, возвращавшихся из бани вместе с Петькой. – Он же теперь не говорит, а только губами хлопает! Да и температура под сорок!

– Ничего, я как–нибудь попробую рассказывать, – с трудом просипел Петька.

Но сказок не получилось: вечером Петька метался в жару, хрипел и стонал.

Все дни, пока он болел, ребята старались не шуметь, по очереди дежурили возле него, приносили из кухни горячий чай, следили, чтобы Петька вовремя полоскал горло раствором марганцовки.

То, что за ним так заботливо ухаживают даже те, кто совсем недавно и не замечал его вовсе, Петьке нравилось. Он почувствовал силу – моральную силу, нечто вроде превосходства над другими, и поэтому, когда выздоровел, поставил условие:

– Я по–прежнему буду рассказывать и сказки, и разные интересные истории. Но только пусть Шестак больше ни перед кем не задирается.

– Ты что, спятил?! – взвизгнул Юрка.

Поднялся такой гвалт, что хоть уши затыкай. За Петьку ребята встали горой. Шестаку припомнили все обиды – тычки и грубые окрики, злые шутки и нечестную менку… Даже тщедушный Валька Пим, который один не посмел бы и рта раскрыть перед Шестаком, теперь вместе со всеми осмелел и кричал своим тоненьким голоском:

– Ты, Макака, не задирайся! Видя, что младшие расшумелись не на шутку, а от старших поддержки нет, Шестак скис, даже струхнул, но, чтобы не показать этого, сказал сначала снисходительно, а потом с угрозой:

– Ладно. Кончайте галдеть. Но Я вам еще припомню.

Так Петькины сказки помогли восторжествовать справедливости.