Текст книги "Вдалеке от дома родного"

Автор книги: Вадим Пархоменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Прыжок

Осень, как это бывает почти всегда, подкралась незаметно. Зарябил желтый и красный лист в лесу, пожухла трава полевая, поник, запечалился о чем–то седой ковыль в степи. Все чаще поднимались с озер и уходили в потускневшее нёбо окрепшие за лето молодые утиные; стаи – пробовали перед отлетом силу своих крыльев. Ночи стали черней, звезды – меньше и выше.

Но погода стояла хорошая, добрая. В меру прохладная и почти без дождей. Днем небо еще часто бывало синим, пронизанным солнцем, и, подхваченные легкими воздушными потоками, летели над селом, над полями и лесами серебристые паутинки с крохотными, но храбрыми паучками–воздухоплавателями…

В один из таких прохладных ясных дней интернатовцы снова вышли на колхозное поле – копать картошку.

На старых, но крепких еще телегах подвезли лопаты, мешки, корзины да десятка два железных граблей – сгребать после копки картофеля ботву в кучи, чтобы не засорять поле.

Расставив по полю большие плетеные корзины и разобрав лопаты, ребята с шуточками да прибауточками принялись за дело. Мальчишки копали, а девчонки выбирали картофель из земли и бросали его в корзины. Когда корзины наполнялись доверху, их относили на край поля к дороге, где стояли колхозные телеги, и ссыпали картошку в мешки.

– Слава богу, дождя нет, – сказала одна из пожилых баб–возниц. – И копать легче: землица к лопате не липнет, и продукт сухой…

Сначала работали споро, но с каждым часом все реже раздавалась чья–нибудь шутка, все медленнее сгибались и разгибались мальчишечьи и девчоночьи спины. Ладони горели и с трудом держали черенок лопаты. Когда наступило время обеда, все облегченно вздохнули и снова повеселели. Развели два небольших костра (десятка полтора березовых полешек привезли с собой, да и хворосту хватало – лес был совсем рядом) и стали печь картошку…

Эх, жареной бы сейчас, на сливочном маслице! – мечтательно произнес Юрка Талан.

– Ничего, и печеной обойдешься, – пробасил Араюм.

Когда картошка испеклась, ребята позвали воспитательницу, которая доставала из телеги какой–то узел:

– Мария Владимировна, мы вас ждем! I

– Сейчас, мальчики, сейчас! Пока она шла к костру, девчонки расстелили на земле чистые, еще не использованные мешки – и сидеть не грязно, и вместо скатерти сойдет.

В узле, который принесла Мария Владимировна, были хлеб, соль, бутыль конопляного масла и несколько мисок. Хлеб, соль и картошку поделили, масло разлили по мискам, и «пиршество» началось.

Ох, и вкусна же была печеная картошка, которую, прежде чем отправить в рот, разламывали пополам и 1 обмакивали в душистое конопляное масло! j

Хорошо поработав на свежем воздухе, ребята изрядно проголодались и теперь небогатую свою еду уплетали вовсю. С ними вместе обедали две немолодые уже колхозницы.

– От жизнь пошла, – вздохнула одна, – гостей работать заставляем!

– Гости не гости… А что делать? – отозвалась другая. – Мужики воюют, а нам, бабам, хоть разорвись! Немного нас в колхозе–то.

– Да, тяжело вам, – посочувствовала Мария Владимировна. – А за нас вы не переживайте. Мальчишки наши к труду приучены, да и девочки тоже.

– Так–то оно, может, и так. Только тяжко глядеть, как они над бороздой горбатятся. Им бы ищо в игры играть…

– И вовсе мы не горбатимся, – сказал отдохнувший и сытый Петька Иванов. – Это не работа, а одно удовольствие! – совсем расхорохорился он, а у самого противно ныла поясница. – Было бы что копать!

– Петька, – позвал его от соседнего костра Талан. – Иди сюда, дело есть!

Возле второго костра, горевшего неподалеку от первого, собрались почти все мальчишки. Они о чем–то спорили, но негромко, очевидно, чтобы не привлечь внимания Марии Владимировны. На земле сидел Рудька – Лунатик и стаскивал с ног ботинки. Потом он глянул на костер, на ребят и встал.

– Что у вас тут? – спросил, подходя, Петька. – Примерка обуви?

– Тш! – Талан приложил палец к губам. – Марья услышит…

Между тем ребята подбросили в костер охапку хвороста, и пламя, разгораясь, взметнуло вверх длинные языки огня.

– Рудька похвастал, что с завязанными глазами перепрыгнет через костер, – сообщил Талан. – Причем босиком…

– Не дури, Лунатик, – слышались голоса. – Надень хоть ботинки. – Что как не рассчитаешь и в самые уголья угодишь?

– Поджаришься!

Но Рудька только ухмылялся. Он отсчитал от костра десять больших шагов, повернулся к нему лицом, достал из кармана замызганных штанов кусок – оторванной от чего–то холстины и сам завязал себе глаза. Петьке стало как–то не по себе.

– С чего это он представление устраивает?

– Жорка его трусом обозвал, – объяснил Талан, – а Рудька говорит: «Сам ты трус, а если пет – прыгни вслепую через костер». Жорка в ответ: «Прыгай сам, посмотрим, как это у тебя получится!» Ну, того и заело: «Я‑то, – говорит, – прыгну. Глаза завяжу и прыгну. Босиком даже…»

Заметив, что Петька чуть ли не с испугом смотрит на приготовления Рудьки к прыжку, Талан поспешил успокоить товарища:

– Да ты не бойся: сколько шагов он отсчитал, столько и пробежит, потом прыгнет. Видишь, у костра ребята стоят? Если Лунатик и угодит в огонь, его вмиг выдернут…

В это время Рудька размашисто побежал, еще мгновение – и он взметнулся над языками пламени.

– Молодец! – восхищенно вырвалось у Талана, и в тот же миг страшный вопль Рудыкии резанул всех по ушам.

Свалившийся по ту сторону костра Рудька катался по земле, истошно воя.

Ребята бросились к нему. С другой стороны, спотыкаясь о картофельные рядки, спешила перепуганная насмерть, ничего не понимающая Мария Владимировна.

А случилось вот что: благополучно перемахнув через пылающий костер, Рудька, приземляясь, напоролся босой ногой на небрежно брошенные кем–то железные грабли. Острые зубья насквозь пробили ему ступню.

Мария Владимировна и сочувственно охала, и негодовала:

– Глупые мальчишки! Уже ведь большие, а ведете себя, как дети. Тоже мне храбрецы… с завязанными глазами!

Быстро запрягли интернатского мерина Ночку, посадили Рудьку на телегу, и Талан помчал его в амбулаторию.

– После перевязки отвезешь в больницу! – крикнула Мария Владимировна. – Пусть ногу осмотрит хирург! И поскорей возвращайся, работы еще много!

…И снова вонзались в податливую землю лопаты, сгибались и разгибались спины, сыпалась в мешки из корзин картошка.

Костры догорели, и лишь легкие дымки вились над остывающими углями, покрытыми туманным пеплом. Но вскоре заморосил дождь, и дымков не стало.

Петька делает выводы

27 сентября 1944 года наши войска освободили город Таллин, а 13 октября – Ригу.

Теперь каждую неделю ребята переставляли на карте красные флажки – все дальше, на запад…

Близился день Великой Победы.

* * *

Зима пришла рано, и по первым ее снегам уезжала Надя, дочь райвоенкома Шлыкова.

Получилось все неожиданно, как, впрочем, и бывает в жизни.

Еще день назад Петька бегал с Надей на коньках но льду Среднего озера и знать ничего не знал о скорой разлуке. А вчера весь день и сегодня валил крупный, но сухой и веселый снег, и Талан соблазнил Петьку испробовать на лыжах крутой огородный спуск к озеру, кончавшийся трехметровым обрывом. Пошел с ними и Толька Дысин.

И коньки, и лыжи были для Дысина делом темным и страшным, но подышать свежим морозцем и посмотреть, как другие «шею ломают», это он мог.

Отбросив в сторону палки, чтобы рукам вольней взмах дать, первым ринулся вниз, к обрыву, Юрка Талан. Над заснеженным уже озером он вспарил, как стремительная птица, и лихо, с разворотом, приземлился, выпустив из–под лыж снежновихревой веер… Да, прыгнул Талан красиво!

Следом рванулся Петька, несколько неуклюже и не совсем уверенно.

– Падай мягче, – съехидничал вслед ему Дысин. – Все равно упадешь, так приноровись!

С такого обрыва Петька прыгал впервые в жизни, и стало ему страшновато. Но лыжи несли его, ветер посвистывал в ушах, и вот уже неодолимая сила скорости швырнула его с трамплина вперед и вверх…

Наверное, Дысин сглазил – упал Петька плохо, на самый копчик, и весь взвился на заснеженном льду: от боли и стыда за такую неловкость.

Тотчас рядом с ним звонко хлопнули о снег чьи–то лыжи – приземлился другой прыгун. Петька повернул голову и увидел… Надю.

Она подъехала и спросила участливо:

– Больно?

– Ничего, – растерянно, ответил Петька. – Уже проходит. – Он осторожно поднялся, боясь расшевелить в себе боль, и стал отряхиваться от снега.

– Ты двигаться–то можешь? Петька попробовал.

– Могу, Только, пожалуй, лучше без лыж.

– Тогда отнеси их и пойдем ко мне. С отцом попрощаешься. Уезжаем мы завтра.

– Это как же? – опешил Петька. – И ты? Вчера не уезжали, а сегодня… то есть завтра, уезжаете? Так сразу не бывает…

От растерянности он даже не спросил, куда. уезжает Надя с отцом. Ему и в голову никогда не приходило, что она может куда–то уехать!

– Бывает, – вздохнула Надя. – Не забывай, что мой папа военный. Приказали – значит, надо. Сначала мы заедем в Москву, а потом в Вологде жить будем. Это совсем недалеко от Ленинграда. Адрес я тебе пришлю, как устроимся…

* * *.

Штыковы уезжали днем, и, чтобы проводить Надю, Петька удрал из школы с последнего урока. Немного замешкавшись, он выскочил в коридор, когда медный колокольчик в руках старой технички уже возвестил о конце перемены и учительница географии Анфия Григорьевна направлялась в класс.

– Иванов, ты куда? – окликнула она чуть не сбившего ее с ног ученика.

– Живот схватило, – Петька страдальчески скривился и помчался дальше.

Сбежав со школьного крыльца, он для отвода глаз, на тот случай если за ним наблюдают, направился в глубь двора, где находились уборные, обогнул их, огородами выбрался на дорогу и заспешил к Надиному дому.

Он чуть не опоздал. Возле дома стояли готовые тронуться в путь сани, запряженные двуконь. Возле лошадей ходил, прихрамывая, бородатый мужичок в подшитых толстым войлоком пимах и в последний раз оправлял упряжь. Вещи были уложены, Надя уже сидела в санях, на сене, и отец укутывал ее ноги, обутые в валенки, бараньим тулупом: дорога предстояла длинная.

– А, Петя! Проводить пришел? Очень приятно. – Комиссар протянул Иванову руку: – Здравствуй, дружок, и прощай… Нам, брат, пора – лошади застоялись, да и время не ждет.

– До свиданья, – сказал Петька и шмыгнул замерзшим носом. – Я вас помнить буду.

– А ты чего умолкла? – повернулся комиссар к дочери. – Попрощайся.

– Мне плакать хочется, – тихонько ответила она. – Ну, трогай, – сказал Штыков возчику и, легонько похлопав Петьку по плечу, тоже сел в сани.

– Н-но! – крикнул мужичок, боком заваливаясь на передок саней и дергая вожжи.

Сани тронулись. Сначала лошади пошли шагом, но бородач снова прикрикнул на них, подхлестнул, и они резво зарысили. Петька побежал было за ними, но вскоре отстал.

– Проща–ай, Пе–е–етя! – донесся до него голос Нади. – Я тебе обяза–а–ательно напишу-у!..

И пока сани и лошади не превратились в черную. точку на белой ленте большака, он видел, что Надя все машет ему рукой. [:

Вечером, сидя с гитарой в руках на топчане и paзучивая с помощью Новожилова новые аккорды, Петька вдруг заявил:

– Войне скоро конец.

– Подумаешь, удивил! Это теперь все знают! – хмыкнул Дед.

– Очень скоро, – уточнил Петька. – Мне сам военный комиссар Штыков об этом сказал. Он сегодня уехал.

– И его дочка, – ехидненько ввернул Дысин.

– Не в этом дело!

– А в чем? Предсказатель! – хохотнул Жорка Грек.

– В том, что мы скоро вернемся в Ленинград! – Откуда знаешь?

Ну что он мог ответить? Что фашистов повсюду бьют и они бегут туда, откуда пришли? Что в интернате стали лучше кормить, а ребятам теперь часто приходят письма и даже денежные переводы? Что в селе перестали призывать семнадцатилетних пареньков, а в школе уменьшили количество уроков по военному делу? Или что…

– Я наблюдаю и делаю выводы, – сказал Петька. – А теперь не мешайте мне учиться играть. – И он взял мажорный аккорд.

Поход в Гагарино

В разрисованные морозцем замысловатыми узорами окна ярко светило солнце, жарко пылали в печке сухие березовые дрова, и от нее тянуло приятным теплом.

Было ясное воскресное утро, и после, завтрака интернат заметно опустел. Старшие ушли в лыжный поход – в рощу и на Становое озеро, а младшие – кто на Среднее озеро (благо оно было рядом), кто просто на улицу – побегать на коньках, покататься с горок на самодельных санках или на ледяных кругляшах, поваляться в чистом, сказочно–белом, сухом и искрящемся снегу.

Толя Дысин получил сегодня от своей тети перевод на пятьдесят рублей и письмо. Мария Владимировна дала ему десять рублей по случаю воскресенья, а остальные сорок оставила у себя на сохранение.

По воскресеньям на площади, неподалеку от интерната, бывал базар, и Толька пригласил Иванова: «Сходим, купим чего–нибудь, но сначала я на письмо отвечу».

Поэтому с ребятами они никуда не пошли – ни в рощу на лыжах, ни на озеро.

Толька достал из–под тюфяка слегка помятый лист чистой бумаги, взял с подоконника непроливайку и вставочку, подвинул поближе к столу табуретку, сел, поерзал, устраиваясь поудобней, и начал писать:

«Здравствуй дорогая тетя Валя! Давно от тибя нет писем. Или ты не стала писать оттого, что я не писал долго? Я не писал оттого, что у меня уши болели. А севодня я письмо твое получил и пишу ответ. Сичас я жив–здоров. Валя, кормят нас теперь не плохо. На обед дают суп гороховый с картошкой, на второе пюре картофельное с луком, на завтрак и на ужин дают хлеп с маслом и чай неслаткий, но чаще всего хлеб без всево, но зато чай сладкий…»

Толя Дысин грамотеем не был и знал это. Он хотел писать без ошибок, но одного хотения мало. Он наизусть вызубривал правила орфографии и синтаксиса, но они тотчас забывались им, как только он брал в руки перо и бумагу. Поэтому он писал мучительно, подолгу задумываясь над каждым словом, пока это не надоедало ему. Тогда он начинал спешить, и ошибки множились, наскакивая одна на другую.

В ожидании, пока Дысин напишет письмо, Петька вынул из кармана рубашки, сшитой «под гимнастерку», маленькое Надино фото, которое она подарила ему накануне. своего отъезда, и долго рассматривал веснушчатое лицо курносой девчонки с жиденькими косичками. Потом он спрятал фотокарточку, взял гитару и вполголоса запел:

В кармане маленьком моем

Есть карточка твоя, —

Так, значит, мы всегда вдвоем,

Моя любимая…

А Толька упрямо продолжал писать:

«Тетя Валя! Пришли мне бумаги для черчения, марок для колекции, открыток с картинками и фотокарточек разных садов, парков, бульваров, сданий и другие. Еще пришли мне бумаги белой писать тибе, а то это последняя, а в школе пишу на газете и той мало. Досвидания! Цылую крепко! Толя».

В самом низу листа, слева, на оставшемся свободном месте он нарисовал горящий фашистский танк и пушку на гусеничном ходу, которая стреляла по самолетам со свастикой…

– Фу, – сказал он, вставая из–за стола и тяжело отдуваясь, – кажется, все. Теперь пошли, пока на базаре торговля не кончилась. – Сложив листок треугольничком, он написал адрес и сунул письмо в карман: – По дороге опустим.

Быстро одевшись, они вышли на улицу. Сначала бросили письмо в почтовый ящик, а затем, минуя большой сквер на площади, торопливо направились на базар – к нескольким длинным деревянным прилавкам под открытым небом.

Торговцев было немного, но и покупателей тоже – цены «кусались». Продукты продавались крупными мерами: сливочное масло – килограммовыми кусками, картошка – пудами и ведрами. Молоко бабы привозили на базар в мешках, так как было оно замороженное – этакие громадные белые «леденцы», круглые и толстые, и продавали это ледяное великолепие из расчета двадцать рублей за условный литр.

Ребята расстроились. Ну что тут можно купить на один–единственный червонец! Они хотели уже уходить, как вдруг заметили румяную толстуху, которая раскладывала для продажи «сырки» – небольшие творожные лепешки, выдержанные на морозе до заледенения.

Очевидно, толстуха только что подошла, потому что еще несколько минут назад ребята ее не видели.

Дысин уже пробовал однажды такие сырки, и они ему очень понравились.

– Купим, – сказал о. н. – Они должны быть рубля по два…

Толстуха запросила дороже – по три рубля за штуку. Но делать было нечего, да и слюнки текли. Купили три сырка.

Едва отошли от базара, Петька заканючил: съедим по сырку – жрать ужас как охота!..

Но Дысин проявил выдержку. Он популярно объяснил и напомнил, что сырки такие уже ел и знает: когда дома они чуть оттают, но так, чтобы хруст ледяной все же чувствовался, то будут куда вкуснее…

Петька ругнул его мысленно, но согласился потерпеть. Благо уже подходили к интернату.

В комнате их поджидал Васька Дадаев, он был сегодня дежурным по этажу и поэтому оставался в интернате. Дысина он не любил, не терпел даже – за угрюмость, ехидство, но знал, что Толька пойдет на базар и чего–нибудь да принесет, а потому, когда ребята ввалились с мороза в комнату, Дадаев был уже тут как тут и скалил в ухмылочке крупные зубы.

– Подморозились небось? – он облизнулся при виде творожных сырков, которые Толька осторожно, как нечто драгоценное, выкладывал из кармана пальто на свой топчан.

Был Васька в тот момент похож на хитрого и вредного черного кота.

– Морозец не очень, чтобы очень, – добродушно ответил Петька, потирая и грея ладони перед открытой печной дверцей.

– Хожу по всем комнатам, за печками слежу, – пожаловался Дадаев. – О вас забочусь – всюду тепло должно быть… А в животе пусто, – закончил он неожиданно.

Дысин только плечами пожал:

– Ну и что?

– Я ужас как сырки эти люблю!

– Ну и что? – снова спросил Толька и переложил сырки с топчана на подоконник, подальше от Васьки.

– А ну дай сюда! – рявкнул Васька и ринулся к Дысину. – Давай сырки!

– Э-э! Мы их не для тебя несли! – возмутился Петька и далее перестал отогревать у печки озябшие руки.

– Заглохни, чивжик! Я хочу их съесть, и я их съем! – твердо сказал Васька и, оттолкнув Петьку, заступившего ему дорогу, схватил уже немного оттаявший творожник.

Дысин, обычно спокойный и уравновешенный, не выдержал. Он медленно повернулся от окна и ударил Дадаева в ухо.

– Положи!

– А-ах! – тонко взвыл Васька и саданул Тольку кулаком в лицо.

Съев один, Васька схватил и стал торопливо поглощать второй сырок.

– Ладно, – сказал Дысин, – раз уж эта обжора слопала два… – он неожиданно подскочил к Дадаю и укусил его за нос. Потом одной рукой обхватил оторопевшего Ваську за шею, а другой стал запихивать ему в рот третий сырок.

Дадаев вылупил глаза, захрипел и ошалело замотал головой.

– Оставь его, подавится ведь! – испугался Петька. – Ну его к лешему!

– Что хотел, то и получает, – сказал Дысин.

– Ы-ы! – промычал Васька. – Пу–у–устите!..

– Ну и нахал ты, – рассердился и Петька. – Сначала по мордам, а теперь воешь? – Он выплеснул Дадаеву в лицо ковшик звенящей льдинками воды и выволок за шкирку в коридор.

Оказывается, когда вдвоем, то не так уж все и страшно.

По–настоящему Петька разозлился только теперь. Так старались, терпели, облизывались… и остались ни с чем. Надо было еще там, на улице, съесть эти сырки!

Но, глянув на Дысина, он перестал обидно возмущаться: Толька плакал и мокрым полотенцем утирал разбитое лицо.

– Ну да ладно, – попытался успокоить его Иванов, – чего теперь переживать, Васька свое получил.

– И сырки тоже… получил, – буркнул Толька.

– Забудь о них. Пойдем лучше в Гагарина, картошку менять. Там уже мужики раненые домой по–возвращались. В таких домах за бумагу много картошки дают, больше, чем за деньги! Брошюрки разные – те на курево идут, а белая бумага – на письма. Сейчас много писем пишут!

Гагарино – небольшое село – находилось километрах в пяти от Бердюжья. Туда и обратно – десять. Дысин заколебался.

– Опять по морозу топать? В такую даль!

– Но его колебания были недолгими.

– В комнату влетела разгневанная Мария Владимировна:

– За что вы избили Дадаева? Какой ужас! И чуть не задушили!

– Петька глянул на Тольку, Толька – на Петьку, и оба насупились. Ну и Васька! Сам затеял драку, а когда получил отпор, побежал и наябедничал! Этого они от него все же не ожидали. Но они–то не ябеды и ничего не скажут про сырки!..

– Что же вы молчите? Отвечайте!

– Мы его. не избили. Он получил сдачи, – сказал Толя Дысин.

– Сам полез, – подтвердил Петька.

Мария Владимировна только руками всплеснула:

– Ах, сам! Может, он сам себя и за нос укусил?

– Нет, это мы…

– Спасибо за признание. – Мария Владимировна слегка наклонила голову в иронической благодарности. – Так вот, – заключила она резко, – о сегодняшнем вашем поведении мы еще поговорим…

И ушла.

– Не привыкать, – сказал ей вслед Петька. Оставшись одни, приятели повздыхали, повозмущались подлым Васькиным поведением, который свалил на них одних всю ответственность за случившееся, пожалели, что ему еще мало попало, и наконец успокоились.

Потом Толька отогнул матрац на своем топчане, достал из–под него пару толстых брошюр, которые хранил, чтобы писать на них в школе, надел шапку, пальто, сунул брошюры в карман и буркнул:

– Ну чего сидишь? Пошли.

– Куда? – спросил Петька, размышлявший в это время о человеческой несправедливости.

– В Гагарино. Сам ведь звал…

У Петьки нашлось десятка два листков чистой бумаги, он положил их за пазуху, хотел было присоединить к ним почти новый учебник русского языка, лишь местами заляпанный кляксами, но передумал и спрятал его под подушку.

Мы пойдем в Гагарино,

Чтоб есть картошку жарену.

Раздобудем верный харч —

Не страшна нам будет Чач!

Такие стишки продекламировал Петька, пока неторопливо спускался по скрипучей деревянной интернатской лестнице. Он что–то еще бубнил себе под нос, и, может быть, это продолжалось бы долго, но Дысин прервал его, когда они оказались за околицей.

– И бормочешь, и бормочешь, как помешанный, – сказал Толька, увязая в сугробах неуклюжими валенками. – Не бубни, думай о деле.

– Я частушку сочиняю, как нас обидели, – сказал Петька. – Разве это не дело?

Он был настроен благодушно: недавние неприятности окончились, под ногами успокаивающе поскрипывал снег, мороз был не такой уж сильный, и все получалось вроде бы как надо.

Но вскоре погода начала быстро портиться. Сильнее стал завывать ветер, и белая муть закрыла небо. К счастью, сквозь снежную заметь уже зачернели избы села Гагарине.

– Ты не бойся, – успокоил приятеля Петька, – теперь дойдем.

Смеркалось. Пуржило все сильнее.

– Ну тебя к черту, стихоплет, – рассердился Дысин. – Всегда с тобой в какую–нибудь историю попадешь! – Он повернулся спиной к ветру и стал завязывать под подбородком тесемки шапки–ушанки.

Ветер уже завывал, как бешеный, и больно хлестал по лицу острым, как осколки стекла, снегом. Крепчал и мороз.

Они постучались в первую же избу. Постучались раз, другой… Им никто не ответил. Толкнулись в дверь, она оказалась незапертой. Вошли в сени. Петька обо что–то споткнулся, и раздался страшный грохот. Пустые ведра попадали под ноги…

А Толька уже нащупал и потянул на себя разбухшую от избяного тепла дверь в комнату.

– Кто там? – услышали они наконец живой человеческий голос.

Навстречу им шаркала громадными и, очевидно, очень теплыми войлочными туфлями розоволицая и пышнотелая молодая женщина.

– Ой, хлопчики! – затараторила она на украинский манер. – И поморозились же вы! И откуда такие гарные хлопчики? Детдомовские, что ль? Заходь–те же, заходьте! Я сейчас кипяточку вам, чаю–то нет…

– Не надо кипяточку, тетя, – сказал Петька. – Нам бы картошки…

– На бумагу обменять, – пояснил Дысин. – Есть и белая, и печатанная.

– Нужна бумага, нужна, – закивала женщина. – Дам я вам картофелю, только вы сами потрудитесь, будьте ласковы.

Она откинула крышку подпола, вручила ребятам старый помятый котелок, огарок свечи, наказала долго не задерживаться, а сама прислонилась спиной к дверям горницы, откуда доносились громкие и чуть хмельные мужские голоса. – Забирайтесь, ребятки, в подпол, забирайтесь, – заторопила мальчишек жизнерадостная хозяйка, и они почти скатились вниз по крутой лесенке туда, откуда шел знакомый, чуть пыльный запах хорошо сохранившейся картошки.

К счастью, свечной огарок не погас, и они не остались в темноте.

Картошкой был завален весь подпол. Ее много было, очень много, а наполнить ребятам разрешили только небольшой котелок. Правда, бумага – плата за картошку – находилась еще при них и можно было с хозяйкой поторговаться.

– Ладно, берем да и пойдем. Картох двадцать в эту посудину влезет, – пробурчал Дысин. – Отогрелись, и на том спасибо. Теперь обратно как–нибудь доберемся. Главное – не зря сходили.

Над их головами раздались тяжелые шаги, мужские голоса. Очевидно, хозяин провожал гостя, и они вышли сюда из горницы.

– А кто заходил, Даша? – расслышал Петька очень знакомый голос. И радостно вздрогнул. – С кем ты тут разговаривала?

– Да это вакуированные, картошку меняют…

– А на что меняют?

Петька, торопясь, выбирался из погреба. Оказавшись наверху, он кинулся к молодому худощавому мужчине со светлым чубом.

– Василий! Дядя Вася! Здравствуй!

– Ба! – удивился Ахнин. – Старый знакомый! Ну, здравствуй, браток! – И, повернувшись к бородатому мужчине, опиравшемуся на костыль, представил Петьку: – Знакомься, Федя. Ленинградец, Петр Иванов. Мы с ним вместе больничные койки пролеживали,

В это время из подвала вылез и Толька с котелком картошки и огарком свечи в руках.

– Да-а… – протянул раздумчиво Ахнин. – Так это вы, значит; за провиантом пришли? А чем расплачиваться хотите?

– У него брошюры… – начал было Петька.

– Ты познакомь–ка сначала.

– Его зовут Толя. Анатолий Дысин. У него для обмена – брошюры, а у меня бумага белая. Вот, – он извлек из–за пазухи пачку чистой бумаги. Достал и Толька свой «товар».

Ахнин взял и то, и другое, молча глянул на Дарью, потом на котелок с сырой картошкой и перевел взгляд на Федора. Хозяин дома нахмурился и вдруг стукнул костылем об пол:

– Лезь, Дашка, вниз! И набери хлопцам полное ведро. Да поживее, жадная твоя душа!

Хозяйка заперечила было, но Федор прикрикнул на нее, и она не посмела ослушаться.

Вскоре полное ведерко отборной картошки стояло перед ребятами.

– Вот теперь порядок, – улыбнулся Василий Ахнин и протянул хозяину Толькины брошюры. – Возьми, Федя. На курево сгодятся. А хорошую бумагу мы отдадим хлопцам обратно. У них ее тоже не густо. Пусть домой письма почаще пишут. Не возражаешь?

– Чего уж там, – махнул рукой бородач. – Разве я не понимаю?!

Потом сели пить фруктовый чай с сахарином и горьковатыми просяными лепешками. Ребята отказывались, смущенные такой неожиданной щедростью, но Федор пригрозил, что запрет дверь и не выпустит их, пока они не «сугреют нутро» на дорогу. Да и бывший лейтенант поддержал его.

Пришлось согласиться, так как на дворе быстро темнело, а в интернат огольцам надо было вернуться не очень поздно.

Хозяин предложил им остаться переночевать, но тут уж решительно воспротивился этому предложению Василий: мол, ребят начнут искать, многие люди «войдут в напрасное беспокойство», а мальчишкам будут большие неприятности.

– Пусть они идут, – сказал Ахнин, – а я провожу их, чтобы не потеряли дорогу и не замело их в поле. Мне тоже пора – загостевался.

У Федора он попросил мешок и пересыпал туда из ведра картошку: «Донесу до вашего дома, а там уж вы сами как–нибудь…»

Распрощавшись с хозяевами, отправились в путь. Тетка Дарья расчувствовалась под конец вполне искренне: «Горемычные вы мои хлопчики!..» – и сунула им в карманы по лепешке.

– Вот и подружились, – одобрительно кивнул ей Василий Ахнин. – Так–то лучше. После войны они тебя в Ленинград в гости позовут.

…К интернату подошли, когда уже совсем стемнело: зимний день короток. Ахнин остановился было, но Петька потянул его за рукав в сторону.

Свернули в проулок, спрятались от ветра за углом дома. Осмотрелись: тихо, и ни души кругом.

– Теперь давай мешок, дядя Вася.

Петька достал ножичек, прорезал им карманы в своем пальто и через прорези стал перекладывать картошку из мешка под подкладку…

– Делай, как я, – велел он Дысину.

Тольке жаль было портить карманы, но он послушался: не тащить же картошку в интернат прямо в мешке – воспитательницы вмиг засекут!

– Ну и ну, – удивился Ахнин. – Башковитые, черти! Ведро картошки упрятали, и не видать почти!

– Идти только неудобно, по ногам бьет, – сказал Петька. – Да это ничего, мы уже почти пришли… Спасибо, что помогли, – спохватился он.

– Бывайте здоровы, хлопцы. – Ахнин снял рукавицу и по очереди пожал им руку. – А по дворам больше не ходите, негоже это. Будет нужда – прямо ко мне лучше дуйте.

– А ты на фронт не уедешь? – спросил Петька.

– Куда уж там, – вздохнул Ахнин, – отвоевался. Забраковали подчистую. Да и войне скоро конец, добиваем фашиста… Ну, топайте, а то ругать вас будут. – И он зашагал по темной улице в другой конец села.

Долго еще в морозном воздухе было слышно, как певуче поскрипывает под его пимами снег.