Текст книги "Эзотерический мир. Семантика сакрального текста"

Автор книги: Вадим Розин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

«Различие между адептами дзэна и обыкновенными людьми, – пишет Уотс, – в том и состоит, что последние не в ладу с собственной человечностью и пытаются стать то ангелами, то демонами… Дзэн – это в первую очередь путь освобождения для тех, кто овладел правилами социальной конвенции и принципами, с помощью которых группа обусловливает личность. Дзэн является лекарством против дурных последствий такой обусловленности, против умственного паралича и тревоги, возникающих при повышенном самосознании».

Действительно, именно даосизм и дзэн в древнем Китае поддерживали конфуцианство, а в средневековой Японии дзэн взяли на вооружение самураи. Но и последователи Конфуция, и самураи были сторонниками культуры, причем весьма стабильной, организованной; более того, они создали культуру, в которой отдельная личность теряла свое лицо, оказывалась погребенной под огромным количеством жестких правил, под нормами совместной жизни, требованиями этикета, ритуала, условности. В такой культуре дышалось совершенно легко лишь тем, кто полностью отказывался от своей личности, чья деятельность и творчество не выходили за рамки жестких культурных ограничений. Но, во-первых, полностью отказаться от своей личности (если она только есть) невозможно, во-вторых, даже в Китае и Японии было немало людей, активно реализующих свое личное начало. Поэтому идеи даосизма и дзэна легли на благоприятную почву, помогая одним людям существовать в культуре, а другим – расположиться в ее тени. Первые лучше чувствовали себя (жили), поскольку получали возможность частично освобождаться от культуры (снижая ее условность, переосмысливая жесткие правила, дополняя безусловность общественного бытия относительностью индивидуального сознания). Вторые – создавали монастыри и общины, где жили особой эзотерической жизнью, не вмешиваясь в обычную жизнь государства.

Вообще целесообразно проводить различие между простыми, живущими в миру сторонниками учения дзэн, монахами, сделавшими дзэн целью своей жизни, и теми, кто применяет дзэн (исповедуя его) в военных искусствах, живописи или других областях практики. Отношение этих трех категорий к дзэну не одинаково. Понятно, что монахи просто идут по пути буддизма (в той его модификации, которая является дзэном). «Миряне» используют идеи и образ жизни дзэн-буддизма как противоядие против культуры, в которой живут, для ее смягчения и дополнения. «Прикладник» же использует дзэн для повышения эффективности своей деятельности и профессии. Монах на двадцать, тридцать и более лет уходит из обычной жизни, подавляет одни свои реальности и культивирует другие (выявляет в себе природу Будды, снимает в своем сознании все оппозиции и различения и т. п.). Его образ жизни – размышления, медитации. Мирянин, исповедующий дзэн, не прерывая обычной жизни и деятельности, преодолевает свои чрезмерные претензии, двойственность сознания, страхи, приобретает более естественное, органическое бытие, стремится жить в ладу с самим собой и т. п.

Вывод, к которому мы невольно пришли, говорит о том, что дзэн не нарушает, а поддерживает культуру (хотя декларирует отказ от культуры); этот вывод проливает также свет на популярность дзэн-буддизма (особенно на Западе). Наша культура не меньше, чем конфуцианская или средневековая, нуждается в «карнавале», в «снижении», в дополнении культуры антикультурой. Вероятно, дзэн и есть такая антикультура, карнавал, помогающие личности справиться с культурной монотонностью, культурными ограничениями, культурным абсолютизмом. Не последнюю роль здесь играют присущие дзэну восточная народная мудрость, гибкость, относительность его идей, и, конечно, сами принципы буддизма. Большие мастера дзэна стараются, чтобы каждое, даже самое маленькое явление жизни, каждый вопрос был осмыслен и изложен с точки зрения всего учения, чтобы в нем, как в капле воды, отражался весь мир, сверкало само солнце. Вот, например, как один из учителей дзэна поясняет, что такое поклон.

«После дзадзэн мы девять раз совершаем земной поклон. Этими поклонами мы отказываемся от своего «Я». Отказываться от своего «Я» значит отказаться от своих дуалистических идей. Обычно поклониться – означает выразить свое уважение но отношению к кому-то более достойному уважения, чем мы сами. Но когда вы склоняетесь перед Буддой, у вас не должно быть мыслей о Будде, вы просто становитесь единым с Буддой, единым со всем существующим; вы найдете истинный смысл бытия… все окружающее станет вашим учителем, все сможет сделаться объектом поклонения.

Иногда ученик кланяется учителю, а иногда – учитель ученику. Мастер, который не в состоянии отдать поклон ученику, не сможет склониться и перед Буддой. Иногда мы можем поклониться собаке или кошке.

В своей практике вам следует принимать все таким, каково оно есть, относиться к каждой вещи с таким же уважением, какое вы оказываете Будде. Здесь и проявляется состояние Будды. Тогда Будда отдает поклон Будде, и вы кланяетесь самому себе. Это настоящий поклон.

Поклоны – это очень серьезная практика. Вы должны быть готовы к тому, чтобы отдать поклон даже в свое последнее мгновение. Когда вы уже не в состоянии сделать ничего, кроме поклона, вы должны поклониться.

Поклоны помогают устранить наши эгоцентрические идеи. Это не так легко. Избавиться от них трудно, и поклоны – очень цепная практика. Дело здесь не в результатах, ценно усилие улучшить себя. Этой практике нет конца.

Каждый поклон выражает один из четырех буддийских обетов. Вот они: «Хотя живые существа бесчисленны, мы даем обет спасти их. Хотя наши дурные желания бесконечны, мы даем обет избавиться от них. Хотя учение безгранично, мы даем обет усвоить его. Хотя состояние Будды недостижимо, мы даем обет достичь его». Если оно недостижимо, как можем мы достичь его? А мы должны! Этого требует наша высшая природа, это и есть буддизм.

Думать: «Мы сделаем эго, потому что это возможно» – не буддизм. Даже несмотря на то, что это невозможно, мы должны сделать то, что требует от нас наша истинная природа. Но в действительности дело не в том, возможно нечто или невозможно. Если в глубочайших недрах внутренней природы мы желаем избавиться от эгоцентрических идей, мы должны это сделать, и когда мы совершаем такое усилие, наше внутреннее желание утихнет, и наступает Нирвана. Прежде чем вы решили сделать усилие, у вас имеются трудности, но когда вы его начали, у вас их нет: усилие успокаивает ваше глубочайшее внутреннее желание. Нет иного способа достичь спокойствия. Спокойствие ума не означает, что вы должны прекратить свою деятельность. Истинное спокойствие следует найти в самой деятельности. Мы говорим: легко обладать спокойствием в бездействии, трудно быть спокойным в деятельности. Но покой в деятельности – это истинный покой».

В дзэне учение Будды приходит к отрицанию самого себя или, может быть, к выявлению той скрытой возможности жизни, которая в нем была заложена. Будда, видно, не зря отказывался отвечать на вопросы о природе Нирваны: последовательно рассуждая, приходилось сводить реальность Нирваны к Ничто, пустоте, но интуитивно в идее Нирваны чувствовался более глубокий смысл. В Нирване, совпадающей в пределе с Чистым Атманом, всегда был невидимый ключ жизни, дзэн-буддисты открыли его и показали, как утолять жажду из этого источника.

ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ СВОБОДА
(учение Кришнамурти)

Любовь, смерть, творчество нераздельны;

вы не можете иметь одно и отвергнуть остальное;

вы не можете купить это на рынке или в какой-либо церкви;

именно там вы это никогда не найдете.

Но если вы не смотрите по сторонам и не создаете проблем,

тогда, быть может, оно придет,

если ваш взгляд устремлен совсем в другую сторону.

Д. Кришнамурти

Творчество возможно лишь при допущении свободы…

Свобода вкорена не в бытии, а в «ничто»…

Подлинная жизнь есть творчество, и это единственная жизнь, которую я люблю…

По-настоящему новый мир может быть создан лишь из глубины субъективного.

Н. Бердяев

От понимания до принимания не один шаг, а никакого:

понять и есть принять, никакого другого понимания нет,

всякое другое понимание – непонимание.

М. Цветаева

1

Эзотерическое учение Кришнамурти стоит особняком, оно выделяется даже на фоне ярких самих по себе эзотерических доктрин. Лично я знакомился с Кришнамурти долго, мучительно, всячески сопротивляясь, пока, наконец, во мне не пала какая-то преграда, и я вошел в мир, как оказалось, вполне мне родственный. Когда же замысел Кришнамурти совершенно прояснился, когда я уже легко и сочувственно прочел заново его работы (особое впечатление на меня произвела «Единственная революция»), то, к своему удивлению, пережил сильное, радостное чувство. Его можно сравнить с теми ощущениями, когда теплый летний грибной дождь смывает наносное, пыль, заставляя ожить и засверкать все вокруг.

Кришнамурти («Кришна» – бог, «Мурти» – запечатленный образ) – личность почти легендарная. В начале нашего века его сознательно готовили как нового мессию, призванного спасти мир. И готовили основательно: он учился в специальной школе Теософского общества, где наряду с обычными предметами преподавались оккультизм, йога, различные виды медитаций и т. п. Но Кришнамурти не пошел по стопам Елены Блаватской, он порвал с теософией, предпочтя жизнь свободного эзотерического мыслителя, свободного от всех школ и учений, от любой религии, от всякой идеологической системы. Кришнамурти пишет книги, читает лекции, много ездит по свету и везде ищет Истину. Он несколько лет уединенно живет в горах с тяжело больным братом, смерть которого впоследствии глубоко осмысляет и переживает. Распустив большое общество своих последователей, он решительно отказывается от роли учителя, гуру. Кришнамурти было двадцать восемь лет, когда он пережил духовный и физический опыт, изменивший всю его жизнь, с тех пор он периодически испытывал сильнейшие боли в голове и позвоночнике, однако не принимал никаких лекарств и никогда не прибегал к наркотикам. Кришнамурти был вегетарианцем, не пил, не курил, заботился о теле и духе. Интересно его отношение к людям: он приемлет и любит всех людей, сочувствует каждому и никого не выделяет особо. У него было много друзей и в Европе, и в Америке, и в Индии, но любой человек, первый раз пришедший к нему, мог рассчитывать на то же отношение к себе, что и его близкий друг. При этом Кришнамурти одинок, однако не в бытовом смысле, он одинок творчески, сознательно, поскольку служит только свободе и истине. Подобно Христу, ходившему по водам, он живет необыкновенно в обыкновенном мире, его жизнь праведна, идеальна. Хотя о Кришнамурти существуют и другие мнения. Бхагаван Шри Раджнеш в 1979 г. писал: «Кришнамурти говорит уже сорок с лишним лет, и люди слушают. И все те же самые люди слушают его в течение сорока лет… и их сознание ни на йоту не изменилось… Кришнамурти остался просто интеллектуальным феноменом, потому что он никогда не давал себе труда вникнуть в человеческие жизни. Проникать, вторгаться в людские жизни очень опасно, вы играете с огнем». В какой мере справедливо это высказывание?

2

Кришнамурти оценивает существующий мир, культуру, ценности резко отрицательно, непримиримо, попросту говоря, он их отвергает. Культура для него – это хаос, бездушие, бессмысленная, механическая жизнь. Города – центры современной цивилизации – вызывают у Кришнамурти лишь сожаление. Он, не колеблясь, зачеркивает или считает антиценностями фундаментальные индивидуалистические «парадигмы» современной личности – жажду власти, стремление к успеху, желание приобрести устойчивость, повысить престиж, соревноваться, бороться, поддержать свое «Я» и т. п., сюда попадает даже поиск религиозных ценностей и смысла жизни. Кришнамурти пишет:

«Успех – это жестокость. Любой вид успеха – политический и религиозный, в искусстве, в делах. Добиться успеха можно только беспощадностью… Власть – одна из форм зла… Человек, проявляющий власть, никогда не откроет дверь, ведущую в Реальность…

Праведная жизнь – не следование требованиям социальной морали, она свободна от зависти, жадности, стремления к власти, ибо эти свойства порождают враждебность…

Вы должны увидеть весь этот путь жизни с ее абсурдными верованиями и разделениями, увидеть крайнюю бессмысленность жизни, которая проходит в конторе или на фабрике. А в конце всего этого приходит смерть…

Внутри узких стен современной культуры нет свободы, а так как нет свободы, то господствует хаос. Живя в этом хаосе, человек ищет свободу в идеологиях, в теориях, в том, что он называет Богом. Такой уход от жизни не есть свобода. Это опять-таки тот метр тюрьмы, который отделяет людей друг от друга.

Общество, которое создали люди – гнилое, извращенное, аморальное. Его-то и необходимо изменить, но это возможно тогда, когда человек, создавший общество, изменится сам…

Утро было яркое, свежее, и цветы сверкали своими летними красками. За огромной прозрачной башней (Эйфелевой) проходила похоронная процессия, гроб и катафалк были покрыты цветами, за катафалком двигалось много машин. Даже после смерти мы жаждем быть значимыми, наше тщеславие и чванство не прекращаются. Каждый человек хочет занимать важное положение или быть связанным с важным лицом. Власть и успех, малые и большие, должны получить признание. Без признания они не имеют значения; требуется признание их многими или кем-то одним, который господствует. Власть всегда внушает уважение и придает человеку респектабельность. Власть несет всегда зло, кто бы ей ни пользовался: политические деятели, святые, жена или муж. Какое бы она ни несла зло, все жаждут ею обладать, и те, кто се добились, жаждут все большей и большей власти. Этот катафалк с его веселыми цветами казался таким далеким!.. Даже после смерти власть не прекращается; она переходит к кому-то другому. Это факел зла, который передается из поколения в поколение. Очень немногие могут ее отвергнуть, полностью и свободно, не оглядываясь назад; но награды они не получат. Награда – это успех, блеск признания. Не быть признанным – это значит быть неудачником, быть никем, когда все жажды и конфликты прекратились, тогда приходит благодать не от богов, не от церкви или людей… Дети перекликались и играли, когда катафалк проезжал мимо, и они даже не взглянули на него, занятые своими играми и смехом».

Возможно, что Кришнамурти принадлежит к «восставшим» против этого мира, как и Н. Бердяев. Во всяком случае исповедь Бердяева помогает понять и позицию Кришнамурти. В своей философской автобиографии Н. Бердяев пишет:

«Я – человек, восставший против общества… Я вообще не люблю общества… Род всегда представлялся мне врагом и поработителем личности. «Род» есть порядок необходимости, а не свободы… Я скорее преуменьшил, чем преувеличил степень моего разрыва с миром социальной обыденности. Я с детства находился в состоянии восстания против «иерархического» порядка природы и общества… Я принадлежу к тому типу людей и к той небольшой части поколения конца XIX и начала XX века, в которой достиг необычной остроты конфликт личности, неповторимой индивидуальности с общим и родовым… Я не чувствовал себя по-настоящему и глубоко гражданином мира, членом общества, государства, семьи, профессии или какой-либо группировки, связанный с ними единством судьбы. Я соглашался признать себя лишь гражданином царства свободы. В этом я не своевременный человек. Я принужден жить в эпоху, в которой торжествует сила, враждебная пафосу личности, ненавидящая индивидуальность, желающая подчинить человека безраздельной власти общего, коллективной реальности, государству, нации… Но в то же время я очень остро и часто мучительно переживал основной парадокс личности. Я стремился не к изоляции своей личности, не к ее замыканию в себе и не к самоутверждению, а к размыканию в универсум, к наполнению универсальным содержанием, к общению со всеми.

… Я думаю, трудно найти человека, у которого было бы не только отсутствие, но и глубокое противление всякому иерархическому порядку. Я никогда не мог вынести, чтобы отношения людей определялись по иерархическим чипам. Во мне вызывало отвращение, когда говорили, что кто-нибудь занял положение в обществе. Я совершенно не выносил, когда меня рассматривали как хозяина дома, главу семьи, редактора журнала, председателя религиозно-философской академии и т. п. Все иерархические чины этого мира всегда представлялись мне лишь маскарадом, лишь внешней одеждой, которую я охотно содрал бы. Мне всегда думалось, что подлинные качества и достоинства людей не имеют никакого отношения к их иерархическому положению в обществе и даже противоположны ему. Гении не занимали никакого иерархического положения в обществе и не были иерархическими чинами, как и пророки и святые. И когда Бог стал человеком, то занял самое последнее положение в обществе. Мессия должен быть распят. Мне неприятен всякий мундир, всякий орден, всякий условный знак почитания людей в обществе. Чины академические, общественные или революционные мне так же мало импонируют, как и чины церковные, государственные, консервативные».

Думаю, что Кришнамурти подписался бы под многими из этих положений.

3

Если культура отрицается, зачеркивается, то что же принимается? Принимается все, что культуре противостоит, – природа, дети, животные. Все естественные, не детерминированные культурой явления, считает Кришнамурти, прекрасны и ценны. Он отвергает человека, обусловленного культурой, принимает человека свободного, одинокого, творческого; человека, к которому вернулась его природа, непосредственность и простота детства, естественность и чувствительность животного. Тексты Кришнамурти хорошо передают мироощущение человека в природе, человека, слившегося с природой, понимающую каждую живую тварь, каждое растение, каждое облако на небе и дерево на земле.

«Ночью, не очень долго, шел дождь, а рано утром, когда вы вставали, был слышен сильный запах сумаха, шалфея и влажного краснозема, который, по-видимому, издает более сильный запах, чем коричневые почвы. Солнце уже показалось над высотами, излучая необыкновенные оттенки жженой сиены, каждое дерево, каждый кустарник заискрились, омытые ночным дождем, и все вокруг было преисполнено радостью. Шесть или восемь месяцев не было дождей, и вы можете представить, как ликовала земля, и не только земля, но и все, что на ней – мощные деревья, высокие эвкалипты, кусты чилийского перца, виргинские дубы. В это утро птицы как будто пели совсем иначе. А в то время как вы смотрели на близкие высоты и дальние синие горы, вы как-то потеряли себя в них. Вы и все кругом вас перестало существовать. Была только эта красота, эта безмерность, только широкая, уходящая вдаль земля. От высот, которые простирались на многие мили, исходил покой; он встречался с вашей собственной тишиной. Это было подобно встрече земли и неба, и экстаз был благословением.

Вечером, когда вы поднимались по каньону в горы, красная земля под ногами была влажная, мягкая, податливая, многообещающая. Много миль вы поднимались по крутому склону, а потом неожиданно начали спускаться. Завернув за угол, вы вступили во всеохватывающее безмолвие, которое уже опускалось на вас. А когда вы вошли в долину, оно стало более пронизывающим, более настойчивым, более требовательным. Не было ни единой мысли, было одно лишь безмолвие. Когда вы шли вниз, оно как будто покрывало всю землю, и было удивительно, что птицы и деревья притихли. Прекратился ветер, а с наступлением темноты деревья погрузились в свое одиночество. Странно, что днем они будут приветствовать вас, а сейчас, со своими фантастическими очертаниями, они были далеки от вас, держались в стороне и были замкнуты в себе. Мимо вас прошли три охотника с луками и стрелами. На лбу у них были прикреплены электрические фары. Они шли убивать ночных птиц и, по-видимому, совсем не воспринимали окружающую красоту и безмолвие вокруг них. Они были поглощены предстоящей охотой. Казалось, что все вокруг в страхе и с великим сожалением следили за ними».

Или вот еще:

«В момент заката солнца приходит странная тишина и такое чувство, что все вокруг вас пришло к концу, хотя и автобусы, и такси, и шум продолжают свое движение. Это чувство пребывания по ту сторону как будто проникает всю вселенную. Вы, вероятно, также переживаете это. Нередко оно приходит совсем неожиданно: странная тишина и мир как будто изливаются с неба и покрывают землю. Это благословение, и оно сделало красоту вечера беспредельной. Казалось, что и освещенная солнцем улица, и машины на стоянке, и опустевший парк, – все составляло часть этой красоты: даже смех мимо проходившей пары нисколько не нарушил тишины вечера… Совсем рядом в кустах пел черный дрозд, и это было непреходящее благословение».

Или еще один замечательный эпизод:

«На этой широте почти не бывает вечерних и утренних сумерек. До восхода солнца река, широкая и глубокая, была как расплавленный свинец. Солнце еще не взошло над землей, но на востоке уже светлело, птицы не вступали в свой утренний хор, жители деревни не перекликивались друг с другом. Утренняя звезда стояла высоко в небе и становилась все бледнее и бледнее, нока, наконец, солнце не показалось над деревьями и река не превратилась в поток золота и серебра.

Запели птицы, проснулись все в деревне. Как раз в это время на подоконнике неожиданно появилась большая обезьяна, серая, с черной мордочкой и пучком волос надо лбом. У нее были черные руки, а длинный хвост свешивался через подоконник в комнату. Обезьяна сидела очень спокойно, почти неподвижно, глядя на пас. Мы стояли совсем близко, на расстоянии всего нескольких футов. И вдруг обезьяна протянула руку, некоторое время мы держали друг друга за руки. Ее рука была жесткая, черная и пыльная, так как она только что перелезла через крышу, через небольшой карниз над окном и спустилась сюда, где и уселась на подоконнике. Она сидела с расслабленными мышцами и, что было удивительно, казалась очень веселой. В ней не чувствовалось страха или неловкости, как будто она была дома.

Она сидела здесь, а река была уже ярко-золотой, за рекой виднелся зеленый берег и дальние деревья. Некоторое время мы держались за руки, потом незаметно она высвободила свою руку, но осталась сидеть на месте. Мы смотрели друг на друга, вы могли видеть, как блестели ее черные глаза, узкие и полные любопытства. Ей хотелось прыгнуть в комнату, но она колебалась; потом она вытянула руки и ноги, ухватилась за карниз и, выскочив на крышу, исчезла. Вечером она снова появилась на верхушке дерева, поедая какой-то плод. Мы помахали ей рукой, но ответа не было».

Н. Бердяев тоже горячо любил природу (особенно украинскую) и животных. «У меня, – пишет он, – есть страстная любовь к собакам, к котам, к птицам, к лошадям, ослам, козлам, слонам. Более всего, конечно, к собакам и кошкам, с которыми у меня была интимная близость. Я бы хотел в вечной жизни быть с животными, особенно с любимыми. У нас было две собаки, сначала Лилин мопс Томи, потом скайтерьер Шулька, к которым я был очень привязан. Я почти никогда не плачу, но плакал, когда скончался Томи, уже глубоким стариком, и когда расставался с Шулькой при моей высылке из советской России. Но может быть более всего я был привязан к моему коту Мури, красавцу, очень умному, настоящему шармеру. У меня была страшная тоска, когда он был болен».

Вряд ли эти совпадения случайны: любовь к природе и животным в нашей культуре возрастает по мере осознания человеком своей культурной неустроенности, по мере отрицания чуждых личности культурных отношений и связей. Восстание против культуры – симптом ее серьезного заболевания, однако диагнозы все ставят разные и разные предлагают лекарства: одни – хирургический скальпель, другие – гомеопатические шарики.

4

Ну, а что плохого в культуре? Ведь мы все находимся в ней, да и сам Кришнамурти – не Робинзон Крузо на острове.

А то плохо, отвечает Кришнамурти, что культура лишает человека истинной свободы, закрывает ему доступ к истине, подобно Майе рисует ему призрачные миры и укрытия. Человек слаб, он ищет забвения, и культура с готовностью предоставляет ему утешительные пилюли. Плохо то, что человек предопределен культурой, традициями, значением, опытом, умом, и хотя кажется, что без этого и жить нельзя в современном мире, на самом же деле, такая обусловленность ведет к конфликтам, страданиям, страхам.

«… Признание авторитета, слова, символа, – пишет Кришнамурти, – это прямое отрицание Истины. Необходимо быть вне всякой культуры, традиции и общепринятой морали…

Люди обусловлены пропагандой, обществом, в котором они воспитывались. Существуют тысячи гуру, которые считают, что их метод, их система медитации является единственным путем, ведущим к Истине… Люди придумали множество путей, облегчающих продвижение каждому верующему, и таким образом мир рассыпался на куски…

Чтобы понимать, вы должны быть свободны от всех авторитетов, от традиций, страха и мыслей с их хитроумными словами. Истина не где-то в далеких местах, она в том, чтобы видеть то, что есть…

Вы – результат действия огромной силы давления общества с его культурой и религиями; эта сила гонит вас и экономически, и внутренне. Вам придется или прнмир(«ься с обществом, а это означает принять его болезни и жить с ними, или же полностью отвергнуть его и найти новый путь жизни».

Кришнамурти ставит своих слушателей перед экзистенциальным выбором – «или-или»: или эта культура со всеми ее болезнями, или поиск истины; или жизнь в свободе (так, кстати, называется одна из его статей), или прозябание в необходимости; или человеческое достоинство, или жалкое утешение. В одной из своих бесед он прямо говорит, что ничем не может помочь людям, ищущим не свободы и истины, а утешения; он предлагает человеку крылья, а не костыли, считает, что любые крылья, даже Икара, бесценнее, чем комфортабельный автомобиль. И в этом отношении он похож на Н. Бердяева, который пишет:

«Я говорил уже, что никогда не мог примириться ни с чем тленным и преходящим, всегда жаждал вечного и только вечное казалось мне ценным… Her ничего более жалкого, чем утешение, связанное с прогрессом человечества и блаженством грядущих поколений… Мировая гармония, торжество мирового разума, прогресс, благо и процветание всякого рода коллективов – государств, наций, обществ, – сколько идолов, которым подчиняют человека или он сам себя им подчиняет. О, как я ненавижу это рабство! Проблема вечном судьбы стоит перед всяким человеком, всяким живущим и всякая объективация ее есть ложь… Думая о себе, я прихожу к тому заключению, что мною движет восстание против объективации, объективации религий и ценностей. Я окончательно преодолел в себе соблазны, связанные с историческим величием, со славой царств, с волей к могуществу. В этих соблазнах я никогда не мог стать вполне самим собой. Я сделал усилие освободить свой культ человеческого творчества ог этих элементов и направить его в другую сторону… Подлинное творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой путь ее и выйти на свободу к преображенному миру… Не только творческая мысль, но и творческая страсть, страстная воля и страстное чувство должны расковать затверделое сознание и расплавить представший этому сознанию объективный мир. Я удерживался в жизни, ни на что не опираясь, кроме искания божественной истины. Мое главное достижение в том, что я основал дело своей жизни на свободе».

Натуры, подобные Н. Бердяеву и Кришнамурти, призывают «жить в свободе», жить, «ни на что не опираясь», сделать «героическое усилие». Безусловно, они безжалостно встряхивают уснувшую на ходу «клячу истории», однако уместно спросить, кто еще, кроме них самих, может так жить? Кому на самом деле нужна свобода, истина, творчество? Может быть, в нормальной культуре (в условиях уравновешенной жизни) и свобода, и истина, и творчество – только идеалы, без которых, конечно, нельзя, но которые никогда (или почти никогда) не имеют места в реальности? Правда, нужно отметить, что в наше время самые разные люди все чаще начинают задумываться. В повести Надежды Кожевниковой «Елена Прекрасная» одна из героинь ведет с подругой детства такой разговор: «. Словом, может, это и истинные доблести, к которым я тебя призываю, но в том штука, что без них разваливается человек. Вот тут абсолютно убеждена. Дело, работа, желание о себе заявить, себя обнаружить и все связанные с этим потуги, постоянные, каждодневные… Но понимаешь, временами я путаюсь. Быть может, от усталости вдруг так пронзительно, как в детстве, обрыв чувствую, край. Шарик наш земной начинает казаться маленьким, легким, а жизнь собственная пушинкой. А может, осеняет, иные какие есть ценности, иные ориентиры? Добродетели, которым служишь, – а вдруг они мираж? Вдруг их для того только выдумали, чтобы у тебя отнять свободу? Понимаешь, совсем особую, о которой люди и представление потеряли?».

5

Кришнамурти не ограничивается простой констатацией культурной обусловленности человека, он утверждает, что подобная обусловленность есть механизм психологической защиты человека, способ сохранения его константности, позиции в обществе. Обусловленность ведет к тому, что «Я» человека отождествляется с чем-то вне человека – с ценностью, традицией, Богом. Важную роль при этом играет представление о времени (прошлом, настоящем, будущем). Перенося прошлое в настоящее и будущее, говорит Кришнамурти, человек разрушает и настоящее и свою жизнь.

«Переносить прошлое в настоящее, выражать движение настоящего с помощью слов, взятых из прошлого, это значит разрушить живую красоту настоящего… Мозг хранит память о вчерашнем дне, а это и есть традиция: он боится потерять ее, так как неспособен встретить новое лицом к лицу. Традиция становится оплотом нашей безопасности…

Разве все движение сознания не приводит к изоляции, к страху, к этой непрекращающейся борьбе за то, чтобы отличаться от других? Все это является частью желания самоосуществления, желания отождествить себя с чем-либо или утвердить себя в том, что вы есть…

Вы говорите – «мне хотелось бы жить в этом состоянии счастья, которое я пережила». Вы превращаете прошлое в некую актуальность настоящего и боитесь утерять его завтра. Вы построили цепь длительности, корни которой лежат в пепле вчерашнего дня. Ничто не может расцвести на пепле, а мысль – это пепел».

Для обычного сознания все, что говорит Кришнамурти, верно, только выводы должны быть прямо противоположные. Да, мы переносим прошлое в настоящее и будущее, да, стремимся к самоосуществлению, да, придерживаемся традиций, да, хотим быть похожими на других, но почему? Потому что устойчивость и безопасность – основа жизни, а новизна и свобода (вкупе с истиной и творчеством) – угроза и разрушение этой основы. Человек с обычным сознанием скажет, что нужно быть беспочвенным мечтателем, абсолютно не знать жизнь, чтобы отрицать традиции, время, прошлое. Один из героев рассказа «Ты взвешен на весах» Даниила Гранина на вопрос «А зачем фотографируете?» отвечает: «Исчезает все. Страшно». Действительно, человек перестает чувствовать почву под ногами, ему становится страшно, если исчезает прошлое, устойчивость, безопасность. Да, несомненно, в современной культуре человек стремится к устойчивости, безопасности, самоосуществлению, даже свобода и творчество понимаются им в том же ключе (как нормальная, безопасная жизнедеятельность). Мы не замечаем, что с самого детства формируемся под давлением этих фундаментальных констант. Нам кажется естественным, что наше «Я» устойчиво живет во времени: принадлежало маленькому ребенку, затем подростку, юноше, принадлежит взрослому человеку и будет еще принадлежать нам в пожилом и старческом возрасте. Мы уверены, что безопасность – это неотъемлемое качество цивилизованного человечества. Мы делим мир на «Я» и «не Я» и считаем, что именно «Я» – основа нашей жизни. Однако люди других культур вряд ли поняли бы нас. Например, человек архаического общества не считал свое «Я» источником жизни, поскольку жизнь дает род или боги. Опасность такой человек воспринимал как естественный, обычный фон своей жизни, а время жизни чувствовал весьма приблизительно, слабо. В средневековой культуре существенно различались три состояния «Я» человека – детство, зрелость, старость: в детстве человек еще с богом, в зрелом возрасте далек от него, состарившись же, снова входит в его орбиту (но уже отягощенный грехами). Фактически, средневековый человек не мог отождествить эти три состояния своего «Я», как это, не задумываясь, делает современный человек.