Текст книги "Я твой, Родина"

Автор книги: Вадим Очеретин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Именно для того, чтобы использовать их возможности на все сто процентов. Я верю в высокое качество наших машин. И воюю так, как велят наши воинские уставы, – яростно защищался Юрий.

– Че-пу-ха! Уставы не для того, чтобы их, как шоры, на глаза надеть. Надо… – Николай чувствовал, что «разгрома», который он хотел учинить Юрию, не получалось. Он начинал злиться на себя и закончил грубо: – У тебя вместо ума только память работает…

– Ну, знаешь…

– Да, да, не перебивай. Ты глядишь на жизнь из своей танковой башни в узкую смотровую щелку. А ты выгляни наружу. Посмотри кругом.

– Мне только вперед положено смотреть. Я солдат.

– А товарищи твои не солдаты? Пешки, что ли? – Николай стоял прямо перед Юрием. Глаза его сверкали. В голосе звучали грозные и даже торжественные нотки. – Они гвардейцы! Сталинская гвардия! Ты вот в высокое качество машин веришь. А почему в стойкость и силу гвардейцев не веришь? Они ведь с мыслями о Родине в бой идут. А ты им даешь команду «назад»!

– Я тоже за Родину воюю.

– Плохо воюешь!

– Плохо? – Юрий тоже встал, сжав кулаки и процедил сквозь зубы: – Еще не было ни разу, чтобы я задачи своей не выполнил.

– Ты?..

Николай увидел капитана Фомина. Иван Федосеевич стоял на улице близ окна и ножом подчинивал карандаш, слушая спор лейтенантов.

– Здравия желаю, товарищ гвардии капитан! – сказал Николай. – Заходите к нам…

Фомин, не торопясь, окончил свое занятие, положил нож и карандаш в полевую сумку, потом влез прямо в окно.

– Здравствуйте! Меня Бадяев пригласил чай пить. Говорит, настоящий самовар будет. А тут, оказывается, лейтенанты спорят, кипятятся.

В душе Николай был недоволен приходом Ивана Федосеевича. Он считал, что у капитана слишком мягкий характер. «Будет заступаться за Юрия», – подумал он и решил не продолжать атаки. А Фомин, присев на ящик возле Юрия, спросил:

– Здорово тебя Погудин поддевает?

Николай насторожился, ожидая, что еще скажет Иван Федосеевич. Юрий, уклоняясь от прямого ответа, сказал:

– Он говорит, что я плохо воюю.

– А как по-твоему?

Юрий опять постарался уклониться:

– Видите ли, я не могу сам судить о своих делах.

– Ну, а все-таки? Объективно… – настаивал Фомин.

– Обо мне в газете писали…

– Писали, – не то подтвердил, не то спросил Фомин.

Юрий победно взглянул на Николая. Тот встал и заходил вокруг, сжав пальцы на поясе. Фомин, посмеиваясь, следил за ним. Он порылся в полевой сумке, вытащил маленькую вырезку из газеты.

– Прочитай-ка. Тут напечатано «Танки лейтенанта Малкова». Речь идет о твоем подразделении, о танкистах взвода, а не лично о тебе.

Николай не мог молчать:

– Этого капитана, который написал заметку, надо под суд отдать, – заявил он возмущенно.

– Почему под суд? – пожал плечами Фомин. Все правильно написано. Это ваше воображение, друзья, что тут восхваляется Малков. Ничуть не бывало. Прочитай-ка, Юрий Петрович, внимательнее.

Юрий перечитывал заметку, и такое зло его взяло, что он едва не выругался. Как это он принял все на свой счет? Ведь ясно: «Танки лейтенанта Малкова». Это значит три машины, три экипажа, да еще десантники.

Он тайком взглянул на дверь, за которой был лазарет. Его жег мучительный стыд. Если б этой заметкой не восторгалась Соня, было бы легче…

Одно время Юрий считал, что сильно любит ее. А сейчас ему вдруг захотелось, чтоб она и не знала его. Он только стесняется при ней, как бывало прежде в школе, когда она была старостой класса. Юрий хотел бы отмежеваться от нее. Ведь Соня про всю эту нехорошую историю в Райхслау может написать в школу, может осудить его. Она ведь прямая по характеру и слишком требовательна к людям. Он вслушивался, не идет ли она сюда, и с тревогой подумал, следя за беспокойными шагами Николая: «И Погудин не угомонился. Сейчас еще что-нибудь ляпнет. До чего въедливый парень!» Но сердиться на Николая Юрий уже не мог. Он привязался к нему, последние дни скучал без него. И чтобы предупредить дальнейшие нападки Николая, горько произнес, опуская голову:

– Значит, я, совсем никудышный танкист…

– Правильно! – сказал Николай.

– Нет, неправильно, – возразил Фомин.

– Почему неправильно? – Юрий хотел показать, что у него хватает мужества признать свое собственное ничтожество. – Выговор я получил от командира батальона за негодный маневр в бою. Ротой больше не командую…

– Вы не имеете права, лейтенант, расписываться в собственном бессилии после того, как вас немного покритиковали. – Голос Ивана Федосеевича вдруг стал жестким и холодным. – Выговор вам дали не за негодный маневр. Это вопрос вашего тактического спора с Погудиным – спорьте, доказывайте. Хотя ясно, что ваше решение в том бою было не наилучшим. А взыскание вы получили за то, что бросили свое подразделение. Это тяжелое преступление, хотя и совершено только от излишнего самолюбия. Поэтому вы ротой больше не командуете. Комбат вас хотел вообще послать на танк, который кухню и тылы охраняет. Я за вас заступился, считал, что вы офицер волевой, поймете, исправитесь. А вы заныли. Стыдно!

Юрий поднял глаза, но натолкнулся на колючий взгляд капитана и снова стал смотреть себе под ноги. Иван Федосеевич продолжал, но уже не столь сурово:

– Надо критику воспринимать, как пользу для себя. Не ершиться, не перечить, но и слюни не распускать. Как от похвал не должна кружиться голова, так и от критики не должны подкашиваться ноги. Привыкайте. Вы же в партию собираетесь вступать.

– Как же! – возмутился Николай и сел, чтоб взять себя в руки. – Только его в партии и нехватало!

– Коммунистами не рождаются, – веско произнес Иван Федосеевич. – А ты бы взялся над ним шефствовать, готовил бы его.

– Я не берусь.

– Это почему же?

– Мы с ним расходимся во взглядах.

– Во взглядах? На что?

– На очень многое, – горячился Николай.

– Это не дело. Что вы из разных государств, что ли? Мы все из одного теста испечены. Вкусы могут быть разные: на вкус и на цвет, говорят, товарищей нет. А взгляды…

– А мы расходимся, – нетерпеливо продолжал Николай. – Вот, например, в таком философском вопросе: за что мы воюем, что защищаем, каковы цели войны?

– Философском?

Иван Федосеевич хорошо знал Николая. Знал, что он всегда, в каждой мелочи ищет основное – будь это нечаянно брошенная кем-либо фраза или неприметный поступок товарища – он всегда делает широкие обобщения. Поэтому Фомин приготовился слушать его внимательно. Хотя на лице его было такое выражение, слоено он в шутку принимал серьезный вид.

Николай торопился высказать все:

– Вот мы воюем за Родину. Это и на нашем знамени написано. Отстаиваем свое государство. А государство – это мы, весь народ, граждане Советского Союза. Мы смотрим в корень дела. Поэтому цели наши всегда шире, чем кажется политически неграмотному человеку, – он выразительно посмотрел на Юрия.

– Правильно, – согласился Фомин. – Помнишь, как товарищ Сталин сказал: «Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма».

– Вот, вот! – воскликнул Николай.

– А Малков возражает, что ли?

Николай так увлекся, что уже лез напролом:

– Да! Он воюет за себя – раз, за свою любовь – два и обчелся.

Иван Федосеевич рассмеялся:

– Ну, друг, ты кашу в сапоги обуваешь – путаешь что-то. Этак ты его совсем человеком без отечества сделаешь.

– Нет! – Николай вскочил на ноги. – Не путаю. В результате его узких взглядов и получается, что он не чувствует себя частицей советского…

Иван Федосеевич оборвал его:

– Ерунду городишь. Сядь! Не может он так думать. Что он не в Советском государстве родился и вырос? Он же грамотный, в советской школе учился, советский офицер…

Николай не унимался.

– А вот пусть опровергнет меня. Пусть. Ну, давай, Юрка, поспорим!

– Тебе сказали – ерунду городишь, – отмахнулся Юрий. Его мысли были заняты тем, что говорил ему капитан минуту назад.

Иван Федосеевич понял, что такие разговоры между этими офицерами были уже не раз. Ему также стало ясно, что Юрий не выскажет сейчас ничего, да и Николай не даст ему говорить. Капитан догадывался, против чего так яростно ополчался Николай. И чтобы раз и навсегда поставить все на свое место, он сказал:

– Не может быть сомнения, что у Малкова есть чувство любви к своей Родине. Но советский патриотизм качественно отличается от любого другого. Это высший тип патриотизма. В чем его отличие? Наш патриотизм – это безграничная преданность к советскому общественному строю. – Капитан выделял слово «советскому». – Это не только любовь к своему краю, где родился, вырос и воспитался, не только любовь к своим, близким: это любовь к социалистическому Отечеству. А любить отчизну социалистическую можно только – ненавидя ее врагов, ненавидя поработителей, всякое угнетение человека человеком.

Голос у Ивана Федосеевича был негромкий, но твердый и выразительный. Он в своей речи никогда не пользовался ни жестами, ни мимикой, считая, что слово и чувство – самое сильное оружие воздействия на людей. Поэтому он сидел всегда совершенно спокойно и говорил, будто самому близкому другу. Только глаза его, которые он то и дело поднимал на собеседника, часто менялись, подчеркивая сказанное. Они то обжигали, то ласкали, то пронизывали до самого сердца.

– Это, конечно, должен быть и сознательный патриотизм, – продолжал Фомин. – В его основе – четкое, убежденное понимание превосходства нашего советского общественного и государственного строя над любым другим, несоветским строем. – Он внимательно посмотрел на Юрия и Николая, словно проверил, понятно ли им это, и продолжал: – И поэтому советский патриотизм это – активный, действенный патриотизм. Невелика цена патриоту, если он свою любовь к Родине не проявляет ни действиями, ни активностью, ни энтузиазмом. Страстная активность – в крови советского патриота… Я ясно говорю? Вот так… – Капитан помолчал и, увидав, что на Юрия его слова произвели большое впечатление, добавил: – А ты, Николай, брось эту привычку: видеть в человеке только плохое. Надо и хорошее отыскивать, да растить это хорошее, чтоб оно все остальное вытесняло.

– Я хорошее в Юрии вижу. Иначе не считал бы его своим другом, – оправдывался Николай.

– Внимательнее гляди. Значит, готовишь Малкова для вступления в партию? Чего он не знает – расскажи, не понимает – объясни – ты же коммунист. Вот, например, что такое коммунист? Как ты, Малков, думаешь?

Юрий с готовностью ответил:

– Коммунисты – это лучшие люди. Они на голову выше остальных.

– Правильно… Но самое главное то, что коммунист должен вести за собой массы. Это организатор и идейный руководитель. А руководить – это значит служить народу, всю свою жизнь ему посвящать, все дела.

– Вот-вот! – не дал закончить Николай капитану. – Правильно я говорил, Юрка?

– А выдержка, между прочим, товарищ Погудин, тоже обязательное качество коммуниста, – добавил Иван Федосеевич. Николай потупился.

Пришел Миша Бадяев, неся в руках шумящий самовар.

– Самовар? – умилился капитан, – прямо как в России. Где вы его добыли?

– У немцев. На шоссе, в одной разбитой машине. Он наш, русский. Смотрите: «Ту-ла», – показал на клеймо Бадяев.

– Миша, позови Соню. Она уже освободилась, наверное.

– Разве Потапова здесь? – удивился Фомин.

– Ночью пришла, сама пробралась, взамен нашего дяди Вани, – ответил Николай не без гордости.

– Молодец! Настоящий гвардеец. Где же она? Зовите скорее!.. Э-эх, – мечтательно протянул Иван Федосеевич, похлопывая пальцами круглый никелированный самовар. – Хорошо, когда повстречаешь за границей вот такого пузатого земляка. Есть старинная, еще времен Суворова, русская поговорка: «Даже кости солдатские в чужой земле по родине плачут». А мы ведь живые… Верно, Соня? – Он уступил место вошедшей девушке и крепко пожал ей руку.

Соня села и восхищенно смотрела на его худощавое, резко вычерченное, энергичное лицо, озаренное юношескими серыми глазами. Из-под седоватых бровей они будто излучали свет.

– Иван Федосеевич, – сказала она, поправилась. – Товарищ капитан! Знаете, – вы очень похожи на моего отца!

Под вечер Николай пошел к Юрию. Он ожидал, что найдет его мрачно раздумывающим где-нибудь в одиночестве. Танк Юрия стоял около разбитой водокачки. Броня была вся в царапинах и вмятинах. И башня и крылья машины завалены грудами битого кирпича и известки. Стреляющий Пименов лопатой откидывал этот мусор.

– Здорово, Михаил! Чего пылишь?

– Здравия желаю, – ответил Пименов. – Вот, видите? И как немцам своего города не жалко? Целую неделю били, били. Домами нас, что ли, завалить хотели? Теперь вот возись – чисти: дальше так-то не поедешь с этим хламом.

Танк стоял на окраине. Николай посмотрел на город, превращенный в развалины. Разбитые стены, дыры вместо окон, закопченные по краям, обгорелые балки, скрюченные железные каркасы, торчащие среди этого хаоса печи, – все напоминало Карачев, Тарнополь, Брянск и другие русские города, разрушенные гитлеровцами.

– А ты чего? Жалеешь? – спросил Николай.

– Конечно. Все-таки жилплощадь. Главное, экипажам работу создали, гады. Теперь вот чисти машины… – Пименов сердито оттопыривал губы. – Вон, вся бригада этим занята. А метлу, спрашивается, где взять? Вот пылесос нашел – так он от аккумулятора не работает. Американский какой-то, выпуска сорок первого года. Вот тоже, союзнички. Давайте, говорят, на-пару Европу освобождать, сами немцам пылесосики продают. И еще, поди, чего-нибудь поважнее… Торгаши!

Лопата Пименова резко скрежетала по броне. Пыль столбом поднималась над ним. По окраине, меж развалин, на каждой машине также шла уборка, стояли облачка пыли. Николай посчитал их и удовлетворенно подумал, что танков в бригаде после этого боя осталось еще много.

– А где Малков? – спросил он.

– Тут, в подвале, – Пименов показал на разрушенное здание рядом. – Они с Антоном локомобиль пустить хотят – воду качать. Машины помыть мечтаем.

Когда Николай спускался по лестнице, заваленной битым кирпичом, внизу затарахтел двигатель, и закричали «ура». Затем послышался голос Юрия: «Тяни, тяни, сейчас напор полный будет. Ну-ка, дай, я сам». Он выскочил навстречу Николаю, держа в руках брандспойт:

– О! Здорово, Коля! Давай, помогай.

Они быстро вытянули длинный резиновый шланг. Хлестнула сильная струя. Юрий направил ее на машину, обрызгал Пименова с головы до ног. Тот кубарем слетел с танка и, смеясь, подбежал к Юрию.

– Давайте мне, товарищ лейтенант.

– Постой! Иди доложи майору. Пусть даст всем команду приводить машины сюда, устроим им баню, – он повернулся к Николаю. – Ну, как, товарищ мой шеф, дела?

Николай, щурясь, любовался, как от струи, серебрящейся на солнце, летели брызги, и в них играла радуга.

– Я, Коля, к тебе собирался идти. Ты думаешь, я обиделся? Нет. Я же привык, что ты меня бомбишь каждый день, – улыбнулся Юрий. – Знаешь, у меня Соня была, сидели там, на водокачке. Ругает меня еще больше, чем ты. Говорит: «Если ты будешь таким, как желе, тебя ни одна девушка не полюбит». Обрати внимание, на что намекает! А мне уже все равно. Не это сейчас главное!

– Правильно! И не только не главное, но и лишнее на войне, – согласился Николай.

Юрий считал, что Николай подошел к нему случайно. Ему хотелось побыть с ним подольше. Поэтому он предложил. – Давай сейчас немецким позанимаемся. Ситников! Переключай на холостой! Хватит! Пойдем, Коля, сядем где-нибудь.

– Пойдем. Знаешь, куда? Возле нас сквер, видел? Там батальонное партийное собрание будет. Ты и останешься. А потом за немецкий засядем.

Юрий подумал, что Николай снова насмехается над ним. Но на лице у того не было и тени улыбки. Они пробирались по улице, заваленной обломками, скареженным кровельным железом, битым стеклом, гильзами.

– Собрание сегодня открытое. Тебе полезно. Тем более вопрос такой, что должен тебя кровно интересовать.

– Что ты! Неудобно мне… – пробормотал Юрий.

– Очень удобно. Собрание открытое, я ж тебе говорю. Будут обсуждать, как увеличить срок работы танка сверх нормы.

– А зачем это? – удивленно спросил Юрий.

– Как зачем?

– Танк обычно своей нормы не вырабатывает, из строя выходит.

– Ничего подобного. На твоей машине мотор уже на 80 часов больше нормы служит. А вот у Стеблева во втором батальоне на 104. Надо, чтобы все так работали, по-стахановски.

– А ведь правильно, – удивился Юрий. – Ситников у меня на 82 часа норму вождения перекрыл, он хороший механик. А ты откуда знаешь?

– А как же? Я же не только службу служу, а живым человеком числюсь. – Николай сощурился, и в глазах его мелькнули лукавые огоньки. – Только ты не обижайся: я на тебя не намекаю.

– Я чувствую, – Юрий готов был рассердиться. Но он понимал, что Николай после всего происшедшего не относится к нему хуже, чем прежде. Это останавливало Юрия.

Единственный в городе сквер, куда они пришли, имел жалкий вид. За каменной оградой росло по углам четыре дерева и стояла дюжина скамеек. Но и это радовало глаз.

В сквере было уже много сержантов и офицеров. Гвардейцы перенесли все скамьи в одну сторону. В первом ряду сидел Иван Федосеевич. Его окружали танкисты. На задней скамье Миша Пименов громко читал свежую газету. Несколько человек слушало его.

– Николай, здорово? – офицеры повернулись им навстречу. – Привет, Малков!

Юрий отметил про себя, что с Николаем все здороваются иначе, нежели с ним. Николаю все жали руки и за внешне грубоватым обращением видно было, что он – общий любимец. Каждый сразу начинал ему что-нибудь рассказывать, Николай перебивал острыми замечаниями, шутками, вокруг него собиралась кучка весельчаков, подымая галдеж.

Иван Федосеевич спорил с механиком-водителем из второй роты о том, какой может быть наибольший срок работы мотора. Два капитана, командиры рот, поддерживали в споре механика. Иван Федосеевич не соглашался.

– Не знаете машины, – шумел он добродушно, – Малков! Иди скорей на помощь! Скажи, могут наши моторы при хорошем уходе проработать вдвое больше часов, чем полагается?

Юрий подумал.

– Могут. Только при тщательном уходе.

– Вот! – радовался Фомин. – Нашего полку прибыло. – Сейчас еще у его механика спросим. Ситников! Где он? Не пришел еще?

– И спрашивать нечего. Механик и командир живут на один ориентир, – сказал кто-то.

– Итак, друзья, две нормы. Вот сейчас помозгуем, что надо сделать для этого.

Пришел Василий Иванович Никонов. Он ввернул какое-то словцо тем, что слушали чтение газеты, и они захохотали.

– Я не опоздал? – спросил он Фомина и сел рядом с ним, набивая свою трубку. – Николай! Погудин! Ко мне!

Николай подбежал к нему. Лицо его расплылось в улыбке.

– Слушаю, товарищ гвардии майор!

– Ты почему меня забываешь? Бой окончился, – не пришел, ничего не рассказал. Полковник, говорят, тебя так гонял, что с тебя пух летел. Языка не мог добыть? Почему ко мне не являешься после боя? У людей приходится спрашивать – жив, дьяволенок, или нет.

В его низком голосе было столько приветливости, и тон речи так не соответствовал словам, что все улыбнулись. Только один Иван Федосеевич нахмурился:

– Василий Иванович! Оставь ты, наконец, эту кличку: «дьяволенок». Нехорошо.

– Почему нехорошо? – удивился майор. – Ты фильм «Красные дьяволята» помнишь? Я каждую серию по десять раз смотрел, когда мальчишкой был… Так давай, начнем. Ты собрание проводишь? Когда нам в батальон парторга пришлют?

– Я уже обращался к начальнику политотдела. Говорит, дождитесь своего из госпиталя. Пока некого дать, – ответил Фомин.

– Это Ершова-то? Ему еще несколько месяцев лечиться надо. А я бы не возражал, чтобы ты обязанности парторга выполнял все время. Ведь справляешься?

– Две нагрузки – тяжело.

– Ничего. Поможем – управишься. Ну, давай, начинай. Чего ждать?

– Время не подошло, – Фомин вытащил карманные часы. – Еще семь минут.

– Э-э, браток, выбрось-ка свои швейцарские ходики: отстают. По ним только на втором фронте американцам воевать, – майор тоже посмотрел свои. – Семнадцать, ноль-ноль!

Иван Федосеевич покрутил в руках свою старинную луковицу, приложил несколько раз к уху.

– Может, твои вперед идут?

– Э-э, нет. По моим часам Кремлевские куранты звонят. Марка «Точмех» – «точный механизм».

Иван Федосеевич пригласил всех сесть и торжественно объявил:

– Товарищи! Открытое партийное собрание первого танкового батальона считаю открытым.

Все было внове Юрию. Он увидел, что в батальоне, кроме майора Никонова, полновластного единоначальника, есть еще сила, двигающая танкистами – тихий, как будто и не заметный офицер Иван Федосеевич Фомин и партийная организация. Юрий знал, что в батальоне много коммунистов. Но что их так много – он не предполагал. Чтобы вести такой неуемный, энергичный, полный дерзаний коллектив, надо быть большим человеком.

Он с уважением глядел на капитана. Иван Федосеевич предложил выбрать президиум. Назвали Фомина, Никонова, Погудина, Ситникова и одного ротного командира. Юрий был приятно поражен тем, что пользуются таким почетом и механик Ситников, и его друг Погудин. Да, друг… Юрию очень хотелось, чтобы теперь это было так, по-настоящему и навсегда.

Майор Никонов коротко рассказал о том, как передовые механики любовно ухаживают за мотором. Но часто экипаж не помогает водителю, как будто остальные танкисты не хотят, чтобы машина ходила дольше. Юрий сразу вспомнил: Ситников однажды просил не ставить его на охрану танка, разрешить выспаться, а затем повозиться с мотором. «Почему я не пошел навстречу?» Ему стало не по себе, когда Никонов назвал фамилию Ситникова и не упомянул его, Малкова. Ставя в пример другие экипажи, комбат везде подчеркивал: механик такой-то, офицер такой-то.

Николая выбрали председателем. Он бойко вел собрание, иногда поглядывая на сидевшего в последнем ряду Юрия.

Снова затеялся спор, который начался до этого. Командир роты выступил, сказав, что незачем механику дополнительно следить за мотором, пусть отдыхает больше – в бою будет действовать лучше. Юрий даже согласился с ним про себя. Но взял слово другой и доказал на примерах, что безупречный мотор – главное в бою.

Кто-то нападал на Ивана Федосеевича, будто он не знает техники и предлагает делать невыполнимое. Другой яростно доказывал обратное. Юрий узнал, что в третьей роте был ранен механик, и Иван Федосеевич до окончания боя отлично водил танк и сохранил его.

Выступали механики. Они в один голос просили освободить их от нарядов, от караульной службы. Каждый брал обязательство. Когда вышел говорить Ситников, Юрий сидел, как в горящем танке, Антон, глядя прямо в глаза Юрию, сказал, что ему командир иногда просто не дает поухаживать за машиной.

В другое время Юрий не простил бы Антону Ситникову такого заявления. Но в горячей обстановке собрания все воспринималось, как-то иначе – и ближе к сердцу, и спокойнее. Николай короткими репликами подливал масла в огонь.

– Кто еще будет говорить? – громко спрашивал он. – Точка еще не поставлена. То, что Ситников сказал, относится и к другим экипажам.

Критиковали и механиков за беспечность, за равнодушие. Юрий подумал: «Едва ли кого из присутствующих здесь на собрании можно было упрекнуть в равнодушии».

Иван Федосеевич спокойно сидел, подчинивал карандаш или делал пометки у себя в блокноте. Затем сказал и он. И все встало на место, стало предельно ясным и четким.

– Некоторые считают себя старыми вояками, привыкли к машине, она им – как повседневные погоны. А надо, как за невестой, за ней ухаживать. Во всяком деле страсть коммуниста должна быть видна…

Затем капитан Фомин, будто между прочим, рассказал, за каким узлом в моторном отделении танка нужен особый глаз. Он показал отличное знание машины. Юрий откровенно загляделся на него. В глазах Ивана Федосеевича сверкал огонек, который зажигал всех сидящих.

Предстояли большие марши, рейды вглубь обороны врага. Скорее к Берлину! И, конечно, в эти дни коммунисты позаботятся, чтобы моторы танков не подвели.

Юрий думал: «Как открыто и прямо говорят здесь все друг другу в глаза. И все это без обиды, потому что на пользу дела. Дружная семья!» Ему захотелось быть членом этой семьи.

Ему захотелось, чтобы его экипаж был образцом для всего батальона. Он уже совершенно ясно почувствовал, что жить надо иначе.