Текст книги "Я твой, Родина"

Автор книги: Вадим Очеретин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Только ты мне будешь помогать, – попросил он Погудина.

– А как же! Обстановку в штаб сообщил?

– Сообщил. Но уже поздно: полковник сюда выехал.

– Как бы Юрий на него не налетел.

– Нет! У него, наверное, тоже какой-нибудь план. Не хотел ли он отойти до окраины, потом сразу снова атаку начать, только по всем улицам одновременно, – что-нибудь в этом роде, – предположил Семенов.

– А я понял: с площади отойти и встать всем в засаду, – объяснил Николай.

– Я сперва подумал, что мы струсили. В бою вообще слова «отходим» и «назад» нельзя произносить, – сказал один из офицеров.

– А как же? Конечно. Юрку надо срочно найти. Нужно объяснить, что получилось недоразумение, – сказал Николай, а сам подумал: «Струсил, подлец, теперь выкручивайся тут за него».

– Я уже сказал своему радисту, сейчас ему все передадут, – ответил Семенов.

Погудин позвал старшину, но его нигде не было. Николай перебирал события ночи по порядку, но никак не мог сообразить, когда и куда мог исчезнуть Черемных. Расспрашивал бойцов. Старшину потеряли из виду, когда автоматчиков сбросило со вспыхнувшего танка. Николай хотел послать туда ординарца, но там снова раздался визг немецких моторов. Все насторожились.

Было видно, как в слабом свете горящего танка с площади в улицу поползли, выстраиваясь в колонну, «пантеры» и «тигры». Они постепенно прибавляли скорость. Можно было подумать, что они отправились в погоню за «тридцатьчетверками».

– Я – «Ураган», я – «Ураган»! Слушай мою команду, – передавал Семенов по радио всем танкам в засадах. – Не стрелять! Без команды не стрелять. Дать немцам втянуться в улицу.

Громче и громче верезжанье вражеских моторов. Первый танк немецкой колонны включил свет, и луч фары скользнул по камням мостовой, ободранным на каждом перекрестке гусеницами русских машин. Но немцы не заметили этого, уверенные, что гвардейцы ушли из города.

Когда передняя «пантера» прошла квартал, где в засаде стояла, высунув кончик ствола, последняя из восьми «тридцатьчетверок», грянул залп. Моторы противника захлебнулись огнем бронебойных, и пожары заколыхались по мостовой, отражаясь в окнах зданий. Еще залп – и огромных факелов на улице стало больше. Уцелевшие «тигры» и «пантеры» сшибаясь, шарахнулись назад. Их хорошо было видно на освещенной улице, и гвардейцы продолжали спокойную стрельбу в упор. Рассыпались трели автоматов, не давая никому выскочить из зажженных танков. Ушли только те машины противника, что не успели втащиться с площади в улицу. Они пустились наутек.

– Прекратить огонь! – скомандовал Семенов.

В бою на площади нервы Юрия не выдержали, и он решил, что бессмысленно перестреливаться с превосходящим количеством танков противника, не используя маневренности своих машин. Он подал по радио команду: «Отходим назад!» И в горячке не сказал куда. Пропустив свои танки с площади в улицу, он стал догонять их.

Юрий видел, как к нему на машину вспрыгнул Погудин, но, когда тот обругал его, не стал разговаривать с ним. «Тридцатьчетверка» Юрия выехала на окраину. Остальных танков не было. Он в ужасе вылез из башни и осмотрелся.

В первый миг он пришел в бешенство. «Не выполнять моих приказаний! Под трибунал отдам!» Юрий знал всех командиров танков как дисциплинированных боевых офицеров. Он перебрал их по памяти. Ни один из них никогда не мог быть заподозрен в непослушании начальнику. «Так почему же они не выехали из города?» – всплыл у Юрия вопрос.

Он представил себе всю нелепость своего положения: «Ну, да. Теперь скажут, что я струсил и удрал из города. Бросил свое подразделение…»

– Товарищ лейтенант! – жалобно спросил механик Ситников. – Что ж мы стоим тут?..

– Возвращаемся на площадь! – раздраженно скомандовал Юрий. – Вперед!

Танк на месте повернулся юлой и помчался к центру. Юрий подгонял механика и думал, удрученный и злой. «Все это Погудин, наверно, натворил… Повезло же мне на друга… Что ни день – то новые сюрпризы!..»

– Лейтенант! Рация Семенова нас вызывает, – сообщил Юрию радист. – Включаю вам.

Юрий крепко прижал наушники. В них слышался спокойный голос радиста из экипажа Семенова: «Я – Ураган. Произошло недоразумение. Произошло недоразумение. Ждем вас. Ждем вас».

– Отвечай, что едем! – Быстрее, Ситников! – разнервничался Юрий.

Танк летел по темным пустынным кварталам. Нервозность командира передалась и механику, который видел, что творится неладное. На развилке улиц Ситников повел машину правее. Через несколько минут они выехали снова на окраину.

– Ты что, с ума сошел? – Юрий готов был спуститься к механику и отколотить его. Тот оправдывался:

– Потерял ориентировку, товарищ лейтенант. Потеряешь спокойствие – все потеряешь.

– Замолчи! – приказал Юрий.

– «Пантеры»! – сообщил башнер Миша Пименов. – Разрешите, товарищ лейтенант вдарить?

– Погоди, я сам.

Со всей злостью, которая только кипела в нем, Юрий взял в перекрестке орудийного прицела танк противника. «Пантеры» выползали из улицы неподалеку, еле заметные в предрассветной полутьме, направлялись в сторону от Райхслау.

Гвардейцы в центре города услышали, что где-то в стороне ухнуло орудие «тридцатьчетверки». Еще раз и еще. Потом в дальнее улице послышался лязг гусениц и пулеметная очередь.

– Кто там орудует? – спрашивали друг у друга.

– Наверное, бригада подошла.

– Нет, одна коробка гудит.

Николай послал трех автоматчиков разузнать, в чем дело. При ярком огне пожаров было незаметно, как подкрался рассвет. К серенькому небу тянулись длинные клинья копоти. Немецкие танки стояли, как дымящиеся головешки, в одну линию, опустив к земле свои пушки, будто набалдашники дульных тормозов им теперь были не под силу. Внутри негромко разрывались снаряды.

Вернулись автоматчики.

– Там танк Малкова, – доложили они Погудину.

– Где?

– Стоит на окраине, а дальше на бугре Две «пантеры» горят…

В конце улицы показалась легковая автомашина. Полковник с капитаном Фоминым привстали в ней, издали увидав результаты боя.

– А что ж вы доложили, что противника нет? – спросил командир бригады. – Где командир роты?

– Ведет бой, здесь, недалеко, добивает остатки противника, – ответил Николай.

– Один? Что это он подразделение оставил?

– Он там, товарищ полковник, на окраине еще двух зажег.

– Тут что-то не так, – усомнился комбриг. – А? Иван Федосеевич, как ты думаешь?

Капитан Фомин пытливо глянул на Николая, потом на Семенова.

– Конечно не так. Ну-ка, докладывайте.

– Разрешите мне, – Николай выступил вперед. – Сказать по правде, я ничего не понимаю, что с Малковым. – Он рассказал все происшедшее за ночь и добавил: – Может быть, я виноват, что изменил его замысел, что танки встали в засаду, а не вышли из города. А может быть, он попросту струсил?

Фомин сказал строго:

– Разве Малков трус? По-моему, нет. Хорошо, что вы столько немецких танков переколошматили. А если б противник уничтожил все наши танки? Кто был бы виноват? А?

– Я, – ответил Николай и с тревогой посмотрел на командира бригады.

Полковник посмеивался: он был очень доволен результатом боя и решил в остальном разобраться после.

– Молодцы! Воюют себе, а я потихоньку еду и не знаю. Малкова вызывал, вызывал, а он разведочкой занимается. Кто ж за него? Этот разгром кто учинил?

– Гвардии лейтенант Семенов, – предупредил Николай.

– А говорят, что он рассеянный. Значит, по рассеянности переколошматил немцам все коробки? Молодец! Сколько их?

– Не знаю, товарищ гвардии полковник.

– А-а. По рассеянности не посчитал? Пойдем-ка, Погудин, пересчитаем. А Иван Федосеевич пусть займется разведчиком. Вызовите Малкова по рации, – приказал он Семенову. – Потом радируйте начальнику штаба – пусть посылает сюда все танки кроме штабного.

По чистенькому тротуару, кое-где раздавленному по краям, комбриг и Погудин пошли по улице. Сожженные немецкие машины, как на параде, выстроились по середине дороги, и полковник с удовольствием считал их про себя.

– Я вчера письмо получил, – начал он рассказывать, видя, что Николай чувствует себя неловко после строгого замечания Фомина. – Письмо одной девушки из Тагила. Земляки много пишут, нашей бригадой интересуются…

На каждом перекрестке, через коротенький квартал, у «тридцатьчетверок», обращенных орудиями на сожженные «пантеры» и «тигры», полковника приветствовали экипажи с десантом. Комбриг жал каждому командиру танка руку, говорил: «Молодцы!» и продолжал рассказывать Погудину, когда шли дальше:

– А эта – фрезеровщица с завода – пишет, что вся ее жизнь только в нашей бригаде. Когда слышит в приказе Верховного Главнокомандующего мою фамилию, то норму на триста процентов выполняет, – он с шутливой гордостью поднял палец кверху. – Она спрашивает о своем знакомом, – полковник выделил слово «знакомом, – Александре Черемных. Писем от него давно не получает… Это ведь твой помкомвзвода, да? Старшина?… Знаю… Так: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. А для начала хорошо. Молодцы!

Улица окончилась. Вышли на площадь. Танки выворотили на ней почти все камни мостовой. Тут стояла обгорелая «тридцатьчетверка». Полковник посмотрел номер на башне, снял фуражку и опустил руки по швам. На жалюзи мотора лежал обгорелый труп. Николай увидел патронные рожки автомата, торчащие из голенищ сапог, и быстро забрался на танк. Только по рыжим клочкам волос под шапкой, которая не дала огню уничтожить их, он опознал своего помощника Александра Черемных.

Подошли автоматчики. Сначала двое, потом еще пять, вот уже собрался весь взвод. По выражению лица командира все догадывались, кто лежит на обгорелом возвышении. Но разве это сразу постигнешь умом, разве поверишь? Николай, ссутулясь, стоял над трупом. Утренний ветерок шевелил жесткие, непокорные вихры лейтенанта. Автоматчики склонили головы.

Все – и комбриг, и Николай, и десантники – стояли, не расходились. Будто ждали, что вот старшина сейчас поднимется, оправит обгорелую гимнастерку, щегольски щелкнет каблуками, вытянет левую руку в сторону: «Становись! Равняйсь! Смирно!» – И попросит у полковника разрешения говорить. А что он скажет?

«Прощайте, орлята! В бессрочный отпуск ушел ваш старшина. Когда все, что совершили мы за войну, станет песней и сказкой, не забудьте сынам своим замолвить словечко о Черемных – гвардейце, Александре Тимофеевиче. Был, де, он машинист первого класса, уральский работяга. Любил паровоз «ФД». Любил еще скорость, чтобы мчаться вперед. А в войну пошел добровольцем, служил в десанте на танках. Ну, что стоите, орлята? Вперед! Когда паровоз сойдет с рельс и разобьется – над ним не плачут, а убирают скорее, чинят путь, чтобы не задерживать идущие поезда».

Похоронят старшину Черемных на площади чужого города. После салюта гвардейцы поставят над могилой обгорелую «тридцатьчетверку».

Не плачь, Катя! Будь мужественной до конца: ты невеста солдата. Тебе, как фронтовые отчеты родному Уралу, будут посылать в Тагил письма – и полковник, и капитан Фомин, и Николай, и солдаты. Так заведено в гвардейской бригаде: выбывший из строя незримо присутствует в ней. От его друзей идут бойцам письма из тыла. С возрастающей силой гвардейцы шагают вперед. Эта сила вливается в них из неисчерпаемого источника, именуемого народной любовью.

Ты, Катя, будешь продолжать писать в бригаду письма-ответы – теплые девичьи строки, согретые любовью к защитникам Родины. Напишешь ты и комбригу, и Николаю Погудину, и еще многим. Ведь они – воины великой Армии, такие же, каким был твой суженый Саша Черемных.

Пройдут дни. Окончится после победных маршей, после взятия Берлина война. Однополчане перед тем, как вернуться на Родину, заедут в Райхслау, придут на площадь. Надгробный танк они поднимут на гранитный постамент. Стальной корпус покроют бронзой. Машина будет казаться летящей на полной скорости. И будет стоять этот танк на пьедестале вечно, как память о великом освобождении Европы. Орудие будет зорко смотреть на Запад.

Глава 13

Отдельные отряды танков проникали далеко в глубь вражеской обороны, занимали важные стратегические пункты немцев, расстраивали их связь, снабжение, перерезали дороги. Противник то и дело натыкался у себя в тылу на гвардейские танки с десантом.

Так получилось и на фланге фронта, в Райхслау – узле шоссейных и железных дорог. Пробивая себе путь к отступлению, немцы осадили город со всех сторон и пытались задушить, отряд гвардейцев. Райхслау горел. Десантники оборонялись в развалинах. Танкисты перебрасывали свои машины с одной окраины на другую, чтобы не только не пустить врага в город, но и не дать ему пройти мимо него.

Часть бригады, со штабом и своими тылами оставалась, как заслон в стороне, где было относительное затишье. Прошло пять дней. Гвардейцы в Райхслау яростно дрались, с часу на час ожидая, что подойдут основные силы фронта. Уже слышался приближающийся гул орудий.

Сидя с тылами бригады, Соня томилась без дела. В медсанвзводе, куда ее определили, заниматься было нечем. Раненые не поступали. Давно приготовлен и оборудован госпиталь, натоплены печи, застланы кровати. А связи с батальонами, ушедшими в Райхслау, не было. С ними сообщались только по радио.

Что там творится, толком ей никто не говорил. Начальник штаба поехал туда на бронетранспортере и вскоре вернулся пешком, грязный, оборванный и злой. Когда Соня спросила его, как у танкистов дела, он ответил раздраженной шуткой:

– Командир бригады сидит в доме, охраняемый с трех сторон «тиграми».

Соня подолгу простаивала у штабного танка и завидовала радисту, который разговаривал с ведущими бой. Каждый день она просила своего начальника разрешить ей пробраться с санитарной сумкой к окруженным.

– Вы с ума сошли! – отвечали ей. – Во-первых, туда даже не могут подвезти снаряды. Как вы пройдете? А во-вторых – там такая каша! Вам совсем нечего там делать.

Соня видела, что ее просто жалеют. Ей представлялась эта «каша» из обломков брони и человеческих тел, и она опять шла к штабному танку слушать, как радист в башне зовет:

– Гроза! Гроза! Как слышите? Сообщите обстановку. Сообщите обстановку. Прием.

По ночам она не могла спать и до утра просиживала у окна, смотрела, как там, где сражались гвардейцы, небо рдело пожарами.

На шестые сутки оттуда приполз раненый санитар автоматчиков. Дядю Ваню послали за перевязочными материалами. Когда он переходил речушку у города, пуля попала ему в ногу. Дядя Ваня рассказал, что противник все время контратакует их то с одной, то с другой стороны. Из санитаров целым остался только один он, остальные ранены. Райхслау взяли легко, но потом оказалось, что в домах сидели солдаты «фольксштурма» которые ночью молчали, а днем стали стрелять из каждого окна. В разбитые и горящие улицы прорываются «тигры» и «пантеры». Бой идет и ночью и днем.

Слушая санитара, Соня твердо решила отправиться туда. Надо только выведать, каким путем шел дядя Ваня. Но как к этому подступиться, чтоб он не догадался о ее намерении? И она начала издалека:

– Дядя Ваня, а как ваш командир?

– Наш гвардии лейтенант живой. Поцарапало, правда, его маленько, но не опасно. Я сам перевязывал. Только…

– Что?

– Только настроение у него плохое: гвардии старшину мы потеряли. – Дядя Ваня хотел закурить и никак не мог зажечь спичку.

Соня взяла коробок и увидела, что он отсырел, от пота, должно быть. Она принесла ему другой.

– Спасибо… Так вот, плохо там, сестрица. Раненых человек тридцать. Медикаментов нет. Перевязывать некому.

Соня склонила голову, и пышные волосы закрыли ее лицо. Она сжала горячие щеки ладонями и отошла от койки, где лежал санитар. Потом вернулась и спросила:

– А как вы сюда шли?

– Овражек тут от самой реки. По нему.

– Немцев встречали?

– Я полз все время.

Девушка быстро стала готовиться в дорогу. Доотказа набила санитарную сумку – она готова была унести с собой все, что было в санвзводе. Выложила из карманов все документы, кроме комсомольского билета, – она слышала: так делают разведчики, отправляясь на задание, чтобы в случае неудачи в руки противника не попали никакие сведения. Когда стемнело, Соня, оставив на столе записку, где все объяснила, пустилась в путь. Днем по карте в штабе она успела рассмотреть, что в Райхслау, где шел бой, тянется глубокий овраг. Потом надо перейти речку. Холмы на этой стороне речушки заняли немцы, простреливая переправы.

На карте все так просто. Но, выйдя в поле, Соня заколебалась. На горизонте не было зарева пожаров. Они погасли. Кругом непроглядная мгла. Ей стало не по себе. «Может, вернуться? Нет! – Он вспомнила твердый взгляд капитана Фомина: «Мы – гвардейцы». Что угодно, только не назад! Значит – дальше! Там ждут санитара. Там она нужна».

Кое-как отыскала овраг. Оттепель растопила снега, в овраге, заглушая шаги, журчал грязный поток. Сверх меры нагруженная сумка оттягивала бок, и Соня несколько раз упала. Шинель пропиталась грязью и талым снегом. Соня шла час, шла другой. Овраг не кончался. Силы ее иссякали. Но девушка упорно шагала дальше, еле передвигая мокрые, отяжелевшие ноги. Она дойдет. Она обязательно должна дойти.

Соня потеряла представление о времени и расстоянии. Порою ей казалось, что она плетется всю ночь, что вот-вот настанет утро. Девушка останавливалась и озиралась. Небо между черными краями оврага мрачно поблескивало скупыми притуманенными звездами. Тускло лоснилась под ногами жижа, в которой торчали большие камни. Нужно очень много силы, чтобы перешагивать через них. Не слушаются ноги, хлюпает в сапогах вода. А поток становился глубже. Девушка попыталась идти по краю. Но склоны были скользкие, ноги скатывались, вязли в глине. Горькие мысли совершенно лишали сил. Она никогда в жизни не была одна и сейчас думала: «Вот так мне и надо: решила действовать в одиночку – теперь выкарабкивайся».

Вытаскивая из грязи увязнувший сапог, она услышала совсем рядом чужую речь. Сразу даже не сообразила, что это немцы. Невольно присела, съежилась. Над нею, вспыхнув, метнулась вверх и поплыла вдаль ракета. Справа, шагах в двадцати, на бугре Соня увидела торчащие над окопным бруствером головы в чужих касках. Застучал пулемет, и цветные капли трассирующих пуль через ее голову умчались в ту сторону, куда она пробиралась. В окопах закричали «хальт!» и Соне показалось, что кто-то бросился в погоню за ней. Ноги сделались дряблыми, подогнулись. Девушка упала и в мерцании потухающей ракеты разглядела совсем близко речку и развалины зданий за нею. Собрав последние силы, она быстро поползла, стараясь держать сумку на спине, чтобы не промочить ее.

Николая третий раз за ночь вызвал командир бригады:

– Как «язык», а?

– Пока нет, товарищ гвардии полковник.

Закопченный пожаром подвал, где разместился командный пункт, едва освещался аккумуляторной лампочкой. Густой табачный дым омрачал и без того унылое помещение. Только поблескивали кольца гранат, приготовленных там и тут, да автоматы в руках связных, которые притулились по углам и дремали.

Полковник с зеленым от переутомления лицом, кутаясь в шинель, наброшенную на плечи, подошел к Николаю.

– Вы понимаете, – он подчеркнуто сказал «вы», – насколько это важно? А? Немцы прекратили обстрел и контратаки. Мы должны знать, что они собираются делать. – У нас на исходе и горючее и боеприпасы, которые подвезти пока невозможно.

Речь комбрига была необычно суровой. Николай сдвинул брови над запавшими глазами, втянул голову в плечи.

– Понимаю, товарищ гвардии полковник.

– Нет, вы не понимаете. Не узнаю автоматчиков. Где настойчивость? Объясните, почему до сих пор нет «языка»?

– Бойцы устали, шесть суток без передышки…

– А остальные, по-вашему, эти шесть суток в шашки играли? – вспылил комбриг и, сбросив шинель на стол, сунул руки в карманы брюк. – Я вашими автоматчиками сегодня недоволен. Так им и передайте, что вся их отличная работа идет насмарку. Это не по-нашенски.

– Разрешите самому пойти?

– Не разрешаю. Вы ранены.

– Пустяки, товарищ гвардии полковник, даже не хромаю.

– Нет. Знаю тебя… – внимательный взгляд полковника стал мягче. – Нет, не разрешаю.

Николай вышел из подвала, хромая и запинаясь о ступеньки.

У тлеющих развалин, где держал оборону взвод автоматчиков, его ждал ординарец.

– Товарищ гвардии лейтенант! Пойдемте, покушайте, вы третий день ничего не ели.

– Не привели никого?

– Еще никто не вернулся.

Николай выругался про себя. Потом участливо спросил бойца:

– А ты, Миша, спал?

– Спал. И ребята все по очереди отдыхают, пока затишье. Мы тут целый курорт оборудовали.

Зашли в приземистое здание. Не то пустой склад, не то гараж. Пахло гарью, еле мерцала свеча. На каких-то обгорелых тряпках вповалку, не выпуская из рук автоматов, шумно сопело несколько человек. В углу умывались, что-то варили на раздобытой керосинке.

– Раненых накормили?

– Накормили, товарищ гвардии лейтенант.

– Ну-ка, выбеги, может, идут, тащат кого?

Николай беспокойно зашагал из угла в угол. Затягивался дымом самокрутки, резко откидывая назад голову. Садился, опять вставал. Снова курил, шагая туда и сюда. Движения бередили рану, нога болела.

Неудачи бесили его, разжигали энергию, которую было трудно сдерживать. Шесть человек он потерял за ночь, посылая то одних, то других за языком. Скоро утро – и никаких результатов. Десантники исползали весь передний край противника вокруг городка, но не сумели никого взять. Раз приволокли мертвого: нечаянно удушили по пути. Затем принесли пулемет. А «языка» добыть не удавалось.

Николай взглянул на часы. Порылся в записной книжке: восход солнца будет в семь двадцать. До рассвета – два часа. Решив послать еще одну группу, он стал будить спящих на полу.

Вбежал ординарец, радостно сообщая:

– Ведут!

Николай вскочил, кое-как владея собою от нетерпения.

– Кто?

Ординарец назвал фамилии ушедших вчера с вечера, которых уже считали погибшими. За дверью послышалась возня, раздались голоса: «сюда, сюда». Николай схватил горящую свечу, шагнул к выходу, но отступил назад.

С улицы вошла Соня. С нее текла грязь. Воротник шинели был поднят, у шапки опущены уши. На бледном, забрызганном грязью лице блуждала растерянная улыбка. Она хотела по-военному козырнуть, но рука не слушалась и устало повисла.

– Здравствуйте. Я к вам. Добралась. Тут можно обсушиться?

Николай перевел удивленный взгляд на ординарца, как будто Миша Бадяев был виноват, что вместо языка явилась девушка. Миша оцепенел. Он не понимал, откуда взялась Соня, да еще в таком виде.

– Как вы сюда попали? Кто вас послал? – взгляд Погудина плохо скрывал раздражение, словно она была виновата в его неудачных поисках «языка».

– Никто. Сама.

Соня огорченно рассматривала его. Он похудел, оброс. Первый раз она видела у него на щеках такую щетину. Кожанка порвана, пуговиц нехватает, погоны измяты. Он застегивал воротник гимнастерки, и пальцы его не слушались.

– Как пройти к раненым? – нарушив молчание, спросила она.

Взгляд Погудина потеплел. Он стоял, сжимая в руках свечу. На стене вырисовывалась его огромная, резко очерченная тень. Смущенный, он поставил свечу и, прихрамывая, зашагал к двери. На ходу отдал ординарцу приказание обсушить Соню, накормить, уложить спать. Потом вернулся и, не глядя на девушку, виновато произнес:

– Вы простите меня, товарищ гвардии сержант…

Тяжелая, обитая железом дверь раскрылась. Навстречу Николаю вошли, шумно дыша, два автоматчика, так же, как Соня, все в грязи. Осипшими голосами, в которых слышалась и злость, и мальчишеская обида, они начали докладывать, перебивая друг друга:

– Товарищ гвардии лейтенант!..

– Не идет, подлюга такая! Осерчал, что попал к нам. За нашим сержантом Соней гнался – мы и перехватили его…

– А сейчас рассвирепел, лег на землю возле двери и не встает.

– Сил нет больше с ним возиться. Туша килограмм на девяносто, да еще артачится.

Николай смотрел на своих бойцов – вымазанных с ног до головы и мокрых. Глаза его засияли – вот-вот он засмеется.

– Кого привели?

– Эсэсовец. Молодой. Но чин, видно, крупный: еле дотащили.

– Быстро ведите прямо в штаб.

– Подсобить бы надо, товарищ лейтенант.

Николай скомандовал:

– А ну, кто не спит – помогите! – И тем, кто привел «языка» сказал: – Живо поесть и отдыхать, а то уже и с немцем сладить не можете.

Он отправился в штаб, несколько автоматчиков пошло вслед за ним. Николай злился на себя за то, что не мог сладить с собою несколько минут назад. Он прятал глаза и не посмотрел на Соню, потому что чувствовал за собой большую вину перед ней за грубую встречу и стыдился.

Дверь осталась открытой, пламя свечи колебалось. Миша Бадяев шмыгнул своим остреньким носом, притворил дверь, помог Соне снять шинель и захлопотал.

– Вот тут, товарищ сержант, консервы – сардины норвежские, фрукты болгарские – сушеные, сыр датский. Покушайте. Немцы со всей Европы понасобирали.

– Не хочу, спасибо.

– Может, мармеладу хотите? Эрзац, правда, но ничего, кушать можно.

– Нет, нет. Не хочу. Спасибо, – отказывалась Соня, выкладывая из санитарной сумки бинты и медикаменты.

Миша Бадяев ходил около нее. Он повесил Сонину шинель над горящей керосинкой и искал, чем бы еще услужить девушке.

– Вы уж не сердитесь на нас, что мы так плохо принимаем… Мы никак «языка» достать не могли.

Она мельком взглянула на него. Миша был очень расстроен, его лукавые глаза погрустнели. Соня хотела спросить, где раненые, но он предупредил ее:

– Ребята здесь, в соседней комнате, – и, взяв свечу, провел девушку в другую половину помещения.

Там было чисто, просторно и стало довольно светло, когда зажгли аккумуляторную лампочку. Раненые лежали на автомобильных сидениях, которые были собраны, наверное, со всех немецких машин, подбитых в городе танкистами. Когда Соня вошла, кто-то негромко закричал: «ура». Все, кто только мог, приподнялись.

По-хозяйски осмотрев помещение, Соня распорядилась:

– Курить бросайте. Вон как надымили!

Она вымыла спиртом руки и принялась за работу. Всех осмотрела, перевязала. С каждым поговорила, зная, что сердечное слово – самое лучшее лекарство. Дел хватило надолго. Уже на рассвете, когда раскрыли маскировку на окнах и проветрили помещение, Соня ушла от раненых. Измученная, отупевшая, она уснула у автоматчиков.

Она не слышала, как утром пришел Николай. Автоматчики бережно перенесли ее на матрац, притащенный откуда-то. Они разули Соню, укрыли одеялом, и Николай долго сидел, издали вглядываясь в ее лицо. Она проснулась, когда вбежал какой-то автоматчик и начал рассказывать:

– Товарищ лейтенант! Самолеты наши прилетели! Кружат, кружат – сбрасывают снаряды, патроны, газойль…

– Значит, сегодня дальше пойдем, – спокойно сказал Николай. – Тише!

– А какие молодцы наши артиллеристы: сумели прорваться к нам. Немцы думали, что у нас тут артиллерии нет, – продолжал автоматчик топотом. – А она в последний момент как чесанула их. Эх! Красота!

– Чего же тут особенного? Вон сержант одна к нам сумела пробраться.

Соня не подала виду, что ее разбудили. Не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. Она прижмурила глаза и сквозь ресницы видела, как в широких без рам окнах, с которых Николай сдирал маскировку, голубело бледное небо, усеянное парашютами. Оттуда доносился мерный гул транспортных самолетов. Николай уже побрился, пришил свежий подворотничок. Уютно попыхивала керосинка, над ней сушилась Сонина шинель.

– Теперь немцы больше не полезут сюда, – тихонько рассуждал автоматчик. – Эх, а машин сколько на шоссейке подбито! Им, видно, другой дороги уходить не было, вот и перлись через нас. Дали им копоти!

– Поди-ка, – вполголоса сказал Николай, – найди лейтенанта Малкова, танк его у водокачки стоит. Знаешь? Зови его сюда, скажи, что пришла Соня. Или нет, лучше не говори – пусть сюрприз будет. Вставайте, сержант! – крикнул он Соне.

Девушке было любопытно, как Николай с Юрием будут говорить меж собой. Она не шевелилась, притворяясь крепко спящей.

Вскоре пришел Юрий.

– Ты меня звал?

Николай молча кивнул на Соню. Юрий прикрыл за собою дверь. Медленно обвел удивленным взглядом все кругом и увидел девушку.

– Соня? Ничего не понимаю… Что она здесь делает?

– Видишь, спит, – улыбнулся Николай и добавил участливо… – всю ночь раненых перевязывала, измучилась.

– Как она сюда попала?

– Пришла сюда. Не побоялась. Не то, что некоторые…

Николай позвал Юрия, думая, что тот будет рад видеть Соню. Но все-таки не удержался, чтобы не подтрунить над ним.

– Иди ты к чорту! – отмахнулся Юрий.

– Тише. Разбудишь…

Вошли танкисты, ведя под руки раненого.

– Сюда, сюда, – бросился помогать им Николай. – Сержант! – закричал он Соне. – Подъем!

Соня встала и начала быстро обуваться:

– Здравствуй, Юрий! Вы что ругаетесь? Даже меня разбудили.

– Да так… Маленько поспорили, – поспешил успокоить ее Николай.

– О чем? – По лицу Юрия Соня догадывалась: произошло что-то необычное, и сказала, направляясь за раненым: – Вы мне потом расскажете, хорошо?

– Юрий расскажет. Я не буду: мое мнение ему не нравится.

– Я и тебе расскажу, – сердито бросил Юрий.

– Вот и отлично. Садись сюда. Давай поговорим, наконец. Миша, организуй-ка крепкого чаю. Да поесть чего-нибудь. – Николай весело командовал, выпроваживая ординарца. – Итак, начинаем. Слово предоставляется Юрию Петровичу Малкову.

Они уселись на патронных ящиках друг против друга. Юрий был полон решимости спорить до последнего. Николай приготовился дать Юрию окончательный бой. Юрий начал:

– Я тебе по-дружески растолкую. Слушай. Когда мы брали этот проклятый Райхслау, получилось так: на площади нас контратаковали…

– Ты говори о себе. Боевые эпизоды – после, – пренебрежительно бросил Николай.

– Так дело в бою было… Ты что не даешь говорить?

– Ну, ладно. Говори, говори, – у Николая нехватало терпения.

– Так как обстановка сложилась не в нашу пользу, то я решил сманеврировать…

– То-есть – струсить…

Юрий еле сдержался, чтобы не нагрубить. Только присутствие Сони за стеной, в соседнем помещении заставляло его сохранять внешнее спокойствие. Лицо его каждую секунду вспыхивало гневом, который он с трудом подавлял. Его самолюбие еще никогда так не ущемлялось.

– Я решил отойти назад и внезапно атаковать…

– Наша бригада назад ходить не обучена. И вообще – взять город и отдавать, чтобы потом снова брать – это не по-гвардейски.

Юрий старался одновременно сказать свое и отражать нападки Николая:

– Скорость и маневренность наших машин позволяют делать самые сложные уловки. Да. Особенно на открытом пространстве, в поле. Танки вообще должны избегать уличного боя.

Николаю не сиделось на месте. Он вскочил, размахивая руками.

– Должны? Че-пу-ха! Уличный танковый бой – это высший класс. Когда ты удрал, – ты же знаешь – наши ребята хитро сделали засаду и сожгли сразу восемнадцать немецких танков.

– Я в этом городе тоже три машины противника сжег…

– «Маневр»! – перебил Николай. – Подумаешь «маневр». Конечно, скорость наших машин такая, что можно удрать от кого угодно. Но не для того они делаются у нас на Урале.