Текст книги "Невероятно насыщенная жизнь"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Я постучал.

– Входи, – сказал дядя Саша.

Я вошел и поздоровался.

– Привет, – сказал дядя Саша, – садись, возьми книжку или покури. Я сейчас письмо кончу, а потом – к твоим услугам.

Он долго писал письмо. Я взял книжку, но не читал. Смотрел на него. Он писал и даже иногда губами шевелил, и морщился, и головой потряхивал, и ручку откладывал, и лоб себе тер. Потом кончил писать. Встал, засунул руки в карманы, постоял, посмотрел на письмо, взял его и разорвал и обрывки в карман засунул.

– Чего скажешь? – спросил он.

– Зачем вы письмо разорвали? – спросил я.

Он ничего не ответил. Походил немного, посвистал, посмотрел на меня как-то странно, открыл ящик в столе, достал фотографию оттуда и сунул ее мне под нос.

– Красивая? – спросил он.

– Зачем вы письмо разорвали? – опять спросил я.

– Нравится? – спросил он, кивнув на фотографию.

– Здорово! – сказал я.

И верно, здорово. Не знаю уж как сказать. Улыбается, а грустная. Волосы рукой поправляет, чтобы не разлетелись, и смотрит прямо в глаза.

– Что ты понимаешь, – пробурчал дядя Саша.

– Понимаю, – сказал я и почему-то вздохнул.

– Ну, ну, – он посмотрел на меня сверху вниз, прищурился и спросил: – Чего стряслось?

– Почему вы письмо порвали? – еще раз спросил я.

– Слушай, ты, настырный тип, это не твоего ума дело.

– Ну и ничего у меня и не стряслось, – сказал я.

– А ты к тому же еще и вредный тип, – сказал он сердито. – Ты же мне ничем не поможешь, зачем же я перед тобой свои болячки ковырять стану.

– А зачем вы тогда мне эту фотографию показывали? – рассердился я.

– А верно, зачем? – засмеялся дядя Саша. – Чем ты мне поможешь?

– А может, и помогу, – сказал я.

– Да, – сказал он, – я знаю. У тебя такой характер – ты помогать любишь. – Он задумался. – Слушай, я… глупый, наверно…

– Ну что вы, – сказал я вежливо.

Он засмеялся.

– Спасибо, – сказал он. – Чем черт не шутит. Ты такой. Тебе люди должны верить.

– Спасибо, – сказал я.

Он опять засмеялся.

– Ну, и гусь ты, Сенька, – сказал он, – вот уж гусь! Э-э! Была не была. Глупо, конечно, но… Ты свободен сейчас?

– Ага.

– Вот тебе адрес. Позвони три раза. Тебе откроют. И ты скажи, что я… не могу. Азаренков не может.

– Чего вы не можете?

– Ты мужчина или кто? – спросил он сердито. – Ну, а мужчина не должен быть слишком любопытным. Скажи, что Азаренков не может. И все.

– Ладно, – сказал я и пошел к двери.

– Слушай, а что все-таки у тебя стряслось? – спросил он вдогонку.

– А вы мужчина, дядя Саша? – спросил я.

– Гусь ты!

– Ага, – сказал я и отправился на Литейный.

…Она и верно была очень красивая. Как М. Б., если честно, то даже лучше. Почему дядя Саша решил, что я ничего не пойму? Очень даже я понимаю. Только Машу не очень понимаю. Ну, может, еще пойму. У меня все впереди, как говорит Ангелина Павловна.

– У-у, какие у тебя отличные веснушки, – сказала та красивая.

– Веснушки как веснушки, – сказал я.

– Конечно, – сказала она. – Значит, Азаренков не может?

– Ага, – сказал я.

– А я могу? – спросила она.

– Не знаю, – сказал я.

– Слушай, – сказала она шепотом, – тебе нравится какая-нибудь девочка?

– Нра… то есть нет… то есть… – сказал я.

– Ну, раз «то есть», тогда ты меня поймешь. Я не хо-чу его ви-деть. Твоего Азаренкова. Который – сам-не-пришел. А прислал какого-то парня с веснушками – не сердись, они тебе идут. А он пусть летает. На тебе персик и скажи ему, что я тоже не могу…

Я обрадовался. Раз и она не может…

– …не могу его видеть, – докончила она.

Я разозлился.

– Ну, и зря! – сказал я.

– Нет, не зря! – сказала она и даже ногой топнула.

Обратно домой я шел какой-то немножко грустный. И даже не из-за себя, а вообще какой-то грустный. И злой. Не мое, конечно, дело, что там у них вышло, но просто обидно: дядя Саша – мировой дядька и она тоже, а вот чего-то не получается. Чего-то им мешает. Совсем как у меня. Только им легче – они взрослые!

А вот какого лешего я с последнего урока ушел? Подумаешь, обиделся! Ведь никто же не обязан знать, что тот милиционер, который меня за плечо вел, – мой отец. И почему я сразу не сказал им этого? Тогда и обижаться мне было бы нечего. Почему не сказал, а? Гордость не позволила? Ну, и тип ты, Половинкин! И до того я разозлился на себя, что решил сразу же пойти к М. Басовой и, наконец, объяснить ей все начистоту. Домой к ней пойти. Не выгонит! У нее дома ко мне все хорошо относятся. Надо будет – и при всех все скажу. Так, мол, и так. Припру ее к стенке и скажу, чтобы она не больно-то воображала – заноза одноглазая! И я, забыв, что меня ждет дядя Саша, решительно пошел к Басовой. И решительно позвонил. Дверь мне решительно открыла бабушка, и я вошел.

– Здравствуйте, – сказал я решительно. – Маша дома?

– О-о-о! – запела бабушка. – Наш юный рыцарь! Здравствуйте, здравствуйте, проходите, проходите, очень рады, очень рады, а Машенька еще не приходила из школы.

«Вот лопух», – подумал я про себя, и куда-то моя решительность испарилась.

В переднюю выглянул Машин отец.

– А-а-а! – сказал он. – Семен. Здравствуйте, Семен. Очень приятно, – и он протянул мне руку.

И я, как осел, тоже сказал, что и мне очень приятно. Они переглянулись и засмеялись.

– Ну, раз приятно, – сказал папа, – проходите. Дело в том, что Оля… Ольга Васильевна, наша мама, уезжает в Москву в командировку, и Маша пошла ее проводить. Но, – он посмотрел на часы, – она уже скоро должна прийти. А мы пока побеседуем.

– Да нет, спасибо, я в другой раз, – забормотал я.

– Нет, нет, мы вас не отпустим, – захлопотала бабушка, – такой редкий гость…

– И в самом деле, Семен, куда вы пропали? – спросил папа. – Маша сказала, что вы с ней оказались в одном классе. Это отлично!

– Отлично, – сказал я и подумал, что, когда слишком много вежливости, это тоже тяжеловато.

– Прекрасно, – сказала бабушка, – сейчас я угощу вас тортом и яблоками, а там и Машенька подойдет. Она к вам очень хорошо относится и переживает…

«Вот новости», – подумал я и спросил:

– Что переживает?

– Да, да! – сказал Машин папа, хлопнув себя по лбу. – Какие мы невоспитанные, черствые и невежливые люди!

«Куда уж там – невоспитанные», – подумал я.

– Да, да! – сказала бабушка. – Мы даже не поинтересовались, как ваш…

– Что мой? – спросил я.

– Как ваш… – сказала бабушка, но Машин папа кашлянул, и она почему-то смутилась. – Как ваше… здоровье хотела я спросить.

Я удивился: при чем тут мое здоровье?

– Отличное здоровье, – сказал я.

– Ну, и прекрасно, и прекрасно, – запела бабушка.

За всеми этими разговорами мы все-таки оказались в комнате.

– Садитесь, – сказал папа.

– Ничего, спасибо, я ведь на минутку, – сказал я.

– Садитесь, садитесь, – сказал папа.

– Да нет, спасибо, – сказал я.

– Сади… – начал папа в третий раз, но бабушка перебила его:

– Ну, Гриша, милый, как вы не понимаете, что… – Она помахала рукой где-то сзади себя и… пониже спины.

– Ах, да, да, да, – сказал Машин папа, – склероз, склероз… Извините, Сеня, вам, конечно, удобнее стоять.

Я ничего не понимал – почему мне удобнее стоять? Они меня совсем заговорили, и я даже не заметил, как в одной руке у меня оказался кусок торта, а в другой огромное яблоко. Деться было некуда, и я давился то тортом, то яблоком, думая, как бы съесть все это поскорее, пока не пришла Машка. И, конечно, она пришла, когда я запихнул в рот последний кусок торта и старался протолкнуть туда же последний кусок яблока. Я, кажется, возненавижу скоро эти яблоки!

– Вот и Маша! – воскликнул папа обрадованно. – Ну, как? Посадила?

– Проводила? – спросила бабушка.

– Посадила, проводила, расцеловала и ручкой помахала, – затараторила Маша весело и тут заметила меня.

– А-а, Сенечка, привет, – сказала она очень ласково и как ни в чем не бывало.

– М-м-мбубет, – сказал я.

– Что с тобой? – испугалась она. – Зубы?

– М-м-мбет, – сказали.

– Насморк?

Ох, провались ты, заноза, через все три этажа!

– Б-бам-буммм, – сказал я и помотал головой.

– Ах, яблоко! – догадалась она. – Ну какие же вы молодцы! – Она посмотрела на своих родичей. – Как вы догадались, что он оч-чень любит яблоки?

Я наконец проглотил это чертово яблоко. Зол я был до того, что коленки дрожали, но вместе с тем мне почему-то было и смешно. «Ну, ладно, – подумал я, – главное не растеряться».

– Очень вкусное яблоко, – сказал я. – Спасибо. И торт очень вкусный. Спасибо. Хорошо, что ты пришла, Маша. Я вообще-то не к тебе зашел, а к Григорию Александровичу, но раз уж ты пришла, я тебе напомню – в девятнадцать ноль-ноль в кафе «Гном». – Я мельком глянул на нее: по-моему, у нее из глаз летели искры!

Я повернулся к ее папе.

– Григорий Александрович, – сказал я, – вы не можете уделить мне несколько минут?

– К-к-конечно, п-п-пожалуйста, – сказал Машин папа, – п-п-прошу. – И он показал на дверь своего кабинета.

Я, не оглядываясь на М. Басову, прошел в кабинет. Проходя, я услышал, как засмеялась бабушка и что-то зашипело, как на сковородке. Это шипела М. Басова.

– Садитесь, – сказал Машин папа, но тут же быстро добавил: – Впрочем… э-э-э… можете… стоять.

Но я с размаху плюхнулся на стул.

– Ой! – сказал Григорий Александрович и сморщился, как от зубной боли.

– Извините, – сказал я, – но он крепкий, кажется.

– Д-да? – неуверенно спросил Машин папа. – Н-ну, вам виднее. – И посмотрел на меня с уважением.

«Что-то они сегодня какие-то странные», – подумал я.

– Итак, чем могу служить? – спросил Машин папа.

Я не знал, чем.

– Да вы не стесняйтесь, Семен, – дружелюбно сказал Машин папа. – Выкладывайте.

И тут я придумал. Он ведь человек очень образованный, и почему бы мне не спросить его кое о чем.

– Вы все знаете, Григорий Александрович, – сказал я, – а я не очень. Я хочу вас спросить о… про некоторые слова.

– Сократ говорил, – сказал Григорий Александрович, – что я знаю твердо только то, что я ничего не знаю. Но если вы думаете, что я могу вам помочь…

– Думаю, думаю, – быстро сказал я и достал из кармана листочек, на котором у меня было записано:

1) Эмоции (?)

2) Троянская война (?)

3) Караваев-Каратаев (?)

4) Аморальное лицо (??)

5) Неинтеллектуальная личность (???)

Он прочитал все это несколько раз, потом опустил очки на нос и внимательно посмотрел на меня.

– Гм-м, – сказал он, – любопытный, я бы сказал, набор… А… а зачем вам, собственно, это?

– Так, – сказал я, – для расширения кругозора.

– Гм-м, – опять сказал он, – ну что ж…

И начал потихоньку объяснять. А потом сам ужасно увлекся. Бегал по комнате, размахивал руками, доставал с полок разные книжки. В общем, по всем вопросам прочитал мне целые лекции. И все рассказывал очень интересно, доходчиво и с наглядными пособиями. Я слушал разинув рот, но не думайте, что я буду пересказывать все, что он мне говорил. Только для памяти отмечу самое главное.

Эмоции – это, оказывается, разные чувства. Только не запах там, вкус или цвет, а например, горе, радость, злость, веселье, зависть и… любовь, например. А я-то думал, что «эмоции» – это из радиотехники что-нибудь.

И еще он сказал, что эти самые эмоции бывают положительные и отрицательные. К положительным надо стремиться, потому что они увеличивают срок жизни, а отрицательные, наоборот, укорачивают, и поэтому от них надо бегать, как черт от ладана. Злость, обида, страх и другое в этом роде – это отрицательные. Поэтому, если не будешь злиться, обижаться, бояться и так далее – проживешь сто лет или даже больше. Здорово интересно, но попробуй-ка! И потом, если человек не злится, не обижается, не ненавидит кого-нибудь или чего-нибудь – то он, по-моему, просто жизнерадостный рахитик, и толку от него никакого не будет.

Я сказал об этом Машиному папе. Он засмеялся и сказал, что чувствами, то есть эмоциями, надо уметь управлять, ре-гу-ли-ро-вать их… Я сказал, что, мол, попробуй от-ре-гу-ли-руй свои эмоции, если, скажем, тебе в ухо дали. Что же, надо улыбнуться и сказать спасибо и второе ухо подставить? Он опять засмеялся и сказал, что все это зависит от кон-кретной си-ту-ации. Я спросил, что это значит, тогда он махнул рукой и сказал:

– Извините, пожалуйста, что я употребляю такие выражения, но в данном случае это означает: когда? где? зачем? почему? и за что? За что вам дали по уху. Понятно?

– Понятно, – сказал я, хотя не очень понял, какая, например, разница, где тебе дали по уху – в подворотне или на лестнице? Дали, и все!

Тут он сказал, что вопрос о том, надо ли подставлять левое ухо, если тебе дали по правому, прямо относится к третьему пункту моего списка, а именно к Караваеву-Каратаеву. Поэтому он перескакивает через пункт второй – о Троянской войне – и попытается объяснить мне, кто такой Платон Каратаев и что такое каратаевщина как со-ци-аль-ное и пси-хо-ло-ги-ческое явление.

– Ух! – сказал я.

– Ах! – сказал он. – Простите, пожалуйста, я, кажется, опять увлекся. А что, собственно, вам нужно знать про Каратаева?

– Да кто он был такой? – сказал я.

– Он был солдат, – сказал Машин папа.

«Ну, это ничего, – подумал я. – Солдат – это совсем неплохо».

– Но он был не совсем обычный солдат, – сказал Машин папа.

– Герой? – спросил я.

– Н-не совсем, – сказал он. – С одной точки зрения… – Он покрутил в воздухе рукой. – А с другой точки зрения… Вы читали гениальный роман Льва Николаевича Толстого «Война и мир»?

– Кино видел, – сказал я, – а читать не читал.

– Н-ну, кино… это не совсем… гм-мм… Видите ли, все это очень сложно, но в двух словах можно сказать так…

И тут он прочел мне лекцию о Л. Н. Толстом. О том, что он думал о жизни, и про этого солдата Каратаева. Я слушал и качал головой, но в самой голове у меня стояли туман и каша, и, кажется, я понял только одно, что этот солдат и в самом деле был какой-то чудак, он как раз и считал, что если тебе дали по одному уху – надо сразу сказать спасибо и подставить второе. Тогда тому, кто тебе дал по уху, станет стыдно, его ну просто заест совесть, как это он такому доброму человеку съездил по уху, и он больше никогда никого не будет трогать. И если все будут так поступать, то на земле будет мир и справедливость.

– Дудки, – сказал я, – не согласен! Как же! Заела бы фашистов совесть, если бы мы им не наклали как следует?!

Машин папа засмеялся и сказал:

– Вы поняли все совершенно правильно, хотя все это значительно сложнее. Перейдем к следующему вопросу. Что такое «аморальное лицо».

Он опять начал долго объяснять, но тут я довольно быстро понял, что это никакого отношения к лицу, то есть к… роже не имеет. И к веснушкам тоже. А имеет отношение к тому, какой человек есть. Человек, у которого аморальное лицо, – плохой человек. Гад и подлец. Вот что я понял. Оч-ч-чень хорошо!

Теперь послушаем, что такое «неинтеллектуальная личность». Тут, оказывается, совсем просто. «Интеллект» – это, оказывается, ум и способности человека. И если человек «не-ин-теллектуальная личность» – значит, у него ни ума, ни способностей нет. Короче – балбес он и дурак.

Вот так. Значит, уважаемая М. Басова считает меня дураком и гадом. И трусом – потому что, если я подставлю, как она считает, правое ухо после левого – значит, конечно, трус.

Я слегка от-ре-гу-ли-ровал свои эм-моции и не показал виду, что мне… что я… что меня…

– Спасибо, – сказал я. – Я все понял. И п-пойду. Спасибо.

– Пожалуйста, – сказал папа М. Басовой. – Но вы чем-то расстроены?

– Не, ничего, – сказал я, – просто мне все это надо… обмозговать. Много интересного.

– Рад был помочь, – сказал Басов папа. – Когда что-нибудь будет нужно – приходите. Да, а как же насчет Троянской войны? – спохватился он.

«Пожалуй, хватит на сегодня, – подумал я, – а то еще чего-нибудь новенького узнаю».

– В другой раз, – сказал я. – Вы только скажите, при чем там в этой войне яблоки?

– Ах, это, – сказал он. – Ну, это легенда, сказание, миф. Дело в том, что, по преданию, Троянская война началась из-за того, что три греческие богини заспорили о том, кто из них прекрасней, и попросили рассудить их одного древнегреческого героя – Париса. Ему дали золотое яблоко, которое он должен был вручить прекраснейшей. Он вручил его богине Афродите. В награду за это она помогла ему похитить самую красивую женщину в мире – жену одного царя – Елену. Из-за этого похищения и началась Троянская война. А яблоко это стали называть яблоком раздора. Очень красивое сказание. Не так ли?

– Очень! – сказал я. – Спасибо! – сказал я. – Войны не будет! – сказал я, попрощался и вышел из Басовопапиного кабинета.

В другой комнате все еще были сама М. Басова и ее бабушка.

– До свиданья, – сказал я, проходя мимо них.

– Куда же вы, Сенечка? – спросила бабушка.

– Спасибо, – сказал я. – Я пошел домой. Войны не будет. – И я вышел в переднюю.

– Какой войны? – крикнула мне вдогонку Басова.

– Троянской, – сказал я, и Басова приросла к месту.

Бабушка вышла в переднюю за мной. Она взяла меня за локоть и, косясь в сторону комнаты, шепотом сказала:

– Сеня, вы очень мужественный человек! Я понимаю, как это больно. Но вы терпите.

– М-м-м-м! – сказал я.

– Меня вы можете не стесняться – ведь я бабушка. У меня есть чудесный рецепт: надо растереть мед с мелко нарезанным репчатым луком и этот состав приложить к… больному месту.

Я выпучил на нее глаза.

– К к-какому месту? – спросил я.

– Вы не стесняйтесь. Мне Машенька рассказала, почему вы к нам долго не приходили. Карбункул на… – она, как тогда, опять помахала рукой где-то сзади и пониже спины, – … на этом месте. Это ужасно!

– Какой карбункул?! – крикнул я, а она приложила палец к губам. – Какой карбункул? – крикнул я шепотом.

– Ну, фурункул, в просторечье, так сказать… чирей, – сказала она тоже шепотом. – Нарежьте лук мелко-мелко…

– С-с-спасибо, – сказал я и пошатываясь вышел на площадку.

– До свиданья, Сенечка, приходите, – сказала Басова бабушка. Она стояла на площадке и смотрела мне вслед, пока я не спустился во двор.

В подворотне торчал Хлястик. Есть такой Фуфлиный дружок. Жутко противный тип. Пристает ко всем на Моховой.

– Все к Машеньке ходишь? – спросил он, ехидно ухмыляясь.

– Все к Машеньке хожу, – сказал я и съездил его по уху.

– Ты что?! – заорал он.

– Кон-крет-ная си-ту-ация! – сказал я и съездил его по другому уху.

– Ты чего?! – заверещал он.

– Отрицательная эм-моция, – сказал я и влепил ему по третьему. – Карбункул, в просторечье – чирей, – сказал я и замахнулся, чтобы дать ему по четвертому уху, но он смылся, испарился, исчез – только пыль завивалась по Моховой. Я направился домой. Немного полегчало, но в голове мыслей никаких не было, а были туман и каша. Я только старался все-таки сдерживать свои отрицательные… эти самые…

Глава четвертая

Дома никого не было. На столе лежала записка: «Сенечка! Оля ушла к подружке. Миша гуляет с собакой. А я пошла на вокзал встречать, вот радость-то, Полю. Получила телеграмму, что приезжает. Папа опять будет поздно. Ты покушай. Гречневая каша с мясом, горячая, у меня на кровати под подушкой, завернута в газету. Мама».

Чудная она – мама: все думает, что я маленький. Но то, что тетка Поля приезжает, это здорово! С ней не соскучишься! Она толстая, веселая, шумная и очень деловая. Редко она к нам приезжает, но это всегда целое событие. Опять мы с ней будем носиться по городу как угорелые, и она будет останавливаться чуть ли не у каждого дома и ахать и охать – вот, мол, красота какая и, наверно, в этом доме жила или живет какая-нибудь знаменитость – и говорить, как она нам завидует, что мы живем в таком прекрасном, чудесном, красивом, великом городе, и будет ругать меня, что я не знаю, какой это дом и кто в нем жил. А я и действительно почти ничего не знаю о Ленинграде. Знаю немного Эрмитаж и Русский музей – мы туда со школой на экскурсии ходили, знаю еще Военно-морской музей и Артиллерийский, кое-что знаю про Медного всадника и Петропавловскую крепость, ну и «Аврору», конечно. Но это ведь все знают, и мне всегда становится стыдно перед теткой Полей, и каждый раз я даю себе клятву к следующему ее приезду обязательно изучить наш город, но каждый раз почему-то не удается.

Вот сейчас я разозлился на себя и решил хоть как-нибудь поправить дело – завтра ведь она меня наверняка потащит по городу. Зайду-ка я к дяде Саше. Он все знает. И я зашел.

Он сидел за столом, чинил транзисторный приемник и тихонько напевал чего-то себе под нос.

– Привет, – сказал он. – Куда пропал?

Вот елки-палки, я со всеми делами и забыл про ту, красивую…

– Да так, по разным делам задержался. Вы извините, – сказал я.

– Не извиняю, – сердито сказал он. – Я тут жду, никуда не ухожу, а он, оказывается, не только свое, но и чужое время ценить не умеет. Опять, наверно, сорок пять минут «пшикиули» куда-нибудь, а еще часа полтора «голубым огнем сгорели». Так, что ли?

– Так, – сказал я. А что было говорить, хотя, в общем-то, я за эти полтора часа узнал кое-что новое, например, что такое «неинтеллектуальная личность».

– Так, – повторил я. – Но я был на Литейном, тридцать семь.

Он копошился в приемнике, и руки у него двигались быстро и ловко, но осторожно. А тут, как только я сказал, что был там, руки сразу замерли как неживые – в правой отвертка, а левая – на какой-то детали. Он помолчал, а потом спросил:

– Ну?

– Красивая, – сказал я.

– Без тебя знаю, – сердито пробурчал он. – Что сказала?

Он не смотрел на меня. Я стоял у него за спиной и заметил, что у него покраснели уши и шея. Мне почему-то стало его ужасно жалко, но я, конечно, постарался не показать этого. Я, кажется, понял, почему он покраснел: во-первых, волновался – что она сказала, а во-вторых, ему, наверно, было неудобно, что вот он взрослый, а доверил свои дела пацану какому-то несуразному. Пока я думал об этом, он встал, прошелся по комнате и остановился против меня. Но на меня он все еще не смотрел, и я, пожалуй, был рад этому.

– Чего молчишь? – спросил он. – Я, конечно, дурак и трус, что не пошел сам, а послал какого-то…

– Пацана несуразного, – вырвалось у меня.

– Ага! – он кивнул. – Ну раз уж я сглупил, так что же теперь-то… Говорил с ней?

– Ага, – сказал я.

– О чем?

Я рассказал, что мы поговорили о погоде, о Ленинграде, о моей учебе и о футболе с хоккеем.

– Лихо! – сказал он и засмеялся, и я заметил, что лицо у него стало нормального цвета. – Ну, а о том, что… я тебя просил, говорили?

– Говорили, – сказали.

– Н-ну? Что она сказала?

– А то же самое, что и вы.

– Когда?

– Да вот только что.

– Что я сказал? – Он удивился, потом задумался, вспоминая, и засмеялся, да так весело и хорошо, что я невольно заулыбался сам.

– Она, значит, сказала, что я… дурак и трус?

– Н-ну, – сказал я и посмотрел на потолок, – не совсем так, но… вроде.

– Ох, гусь! Ох, гусь! – закричал дядя Саша и так хлопнул меня по плечу, что я присел.

Потирая плечо, я думал: «Очень я соврал или не очень. По-моему, все-таки не очень – ведь она и верно обиделась, что не он пришел, а какой-то парень с веснушками». Но для очистки совести я добавил:

– А еще она сказала: «Пусть он летает».

– Так и сказала? – недоверчиво спросил дядя Саша.

– Что, я врать буду?! – обиделся я.

– Так и сказала, – задумчиво повторил он. – А как она это сказала? С какой интонацией?

– Какая там интонация! – рассердился я. – Сказала, и все!

Он опять задумался. А потом сказал:

– Это ведь можно по-разному понимать. «Пусть он летает». С одной стороны… А с другой…

Ну, чудаки эти взрослые – ин-тонацию им подавай.

– Чего тут понимать, – твердо сказал я. – «Пусть, значит, он летает, а я буду его ждать». Так и понимать. Я так понял.

Вот это я уже соврал. Точно. Не надо было мне этого говорить, да уж больно он мучается. Я отошел от дяди Саши и уставился в окно. Завтра же, завтра же пойду к этой красивой и скажу ей все, что по этому поводу думаю.

Дядя Саша молчал. Я отвернулся от окна и посмотрел на него. Он сидел на тахте, и вид у него был совсем непонятный – он смотрел куда-то далеко-далеко и то улыбался, то хмурился.

– Дядя Саша… – начал я, но он не откликнулся, а сидел все так же, уставясь в одну точку. Потом встал, подошел к шкафу, достал галстук, похлопал себя по карманам и все время молчал и смотрел вдаль. Повязал галстук, надел пиджак и решительно пошел к двери. Про меня он забыл. Я не обиделся, но у меня-то к нему было два дела, и я нахально окликнул его.

– А-а?! – сказал он будто проснувшись. – А-а! Прости, Сеня. И спасибо.

Он протянул мне руку, и я пожал ее. Я сразу понял, куда он собрался, и сказал:

– Ни пуха ни пера, дядя Саша.

– К черту, – серьезно сказал он.

– Дядя Саша, – быстро заговорил я, – у меня к вам две просьбы есть. Во-первых, тетка Поля приезжает, и мне ее завтра по Ленинграду таскать. У вас есть какие-нибудь книжки про Ленинград?

– Похвально, – сказал он, – хотя и поздновато. – Он подошел к одной из полок и снял оттуда несколько альбомов и книг. – Держи.

Ну и ну! Я аж согнулся от тяжести. Как это я все за вечер прочту?

– Так. А вторая просьба? – спросил он.

– У вас есть рубля три? – выпалил я. – Понимаете, дома никого нет…

Он внимательно посмотрел на меня.

– Тебе лично? – спросил он.

Я кивнул.

Он достал три рубля и сунул мне в карман куртки – руки-то у меня были заняты.

– Спасибо, – сказал я. – Я вам потом расскажу.

– Не обязательно, – сказал он. – Впрочем, твое дело.

Мы вышли. Он прикрыл дверь, похлопал меня легонько по плечу, улыбнулся и пошел по коридору – крепкий такой, ладный, и голова высоко поднята. А я потащил охапку книг к себе и подумал: хорошо, когда тебе доверяет такой человек.

Я свалил все книги на свой диванчик и начал их рассматривать. Чего только тут не было! Альбомы нынешние и старинные с рисунками – гравюрами, так они называются, и с фотографиями. Путеводители разные, некоторые даже до революции были написаны, а некоторые уже после. И другие разные книжки, например, «Пушкинский Петербург» одна называется. Там описываются все места, где Пушкин жил или бывал в гостях в Ленинграде, то есть в Петербурге. Я листал все это, разинув рот, и думал, что как это так – вот живу я в этом городе, а ни черта о нем не знаю. Голова у меня пошла кругом, и я понял, что мне это все не то что за два часа, а и за всю жизнь не изучить. Выбрал одну не очень толстую книжку «Путеводитель для туристов» и отложил ее, а остальные запрятал. Посмотрел на будильник: было уже половина седьмого.

Конечно, не очень красиво будет, если я уйду и придет мама с тетей Полей. Но я ничего с собой поделать не мог. Мне почему-то очень нужно было пойти. Я написал записку маме, что приду в 20.00 или в 20.30 и чтобы она не беспокоилась и поцеловала за меня тетку Полю, а у меня – дела.

Я надел чистую рубашку, куртку из кожзаменителя с молнией и пошел в кафе «Гном» на Литейный. Интересно, придут попугайчики-неразлучники или нет? Правда, о них я меньше всего думал.

К этому «Гному» я поспел без пяти семь. Но не пошел сразу туда, а остановился на другой стороне Литейного и стал смотреть. Попугайчиков не было. Зато появилась М. Басова. Я постоял, посмотрел на нее немного и ушел. Я расстроился: зачем она приволокла с собой Герасима? Посмеяться, что ли? Уходя, я все-таки не выдержал и оглянулся. Машка озиралась по сторонам, голова у нее вертелась, как у заводной игрушки – вот-вот отвалится, а Герка ей что-то доказывал.

Ну и доказывай. Подумаешь, «ин-тел-лектуальная личность». А у нее пусть хоть совсем голова отвинтится, я даже не обернусь. Хоть бы Татьяну встретить, что ли?

Конечно, не встретил ее, а встретил у самых ворот батю. Он забегал домой пожевать чего-нибудь.

– Опять дежурить? – спросил я.

– Не знаю, Сень, может, и придется, – сказал он виновато. – Полина Михайловна приехала, знаешь?

– Знаю, – сказал я. – Батя, а ты какие-нибудь стихи помнишь?

– Чего, чего? – удивился он.

– Стихи, говорю, знаешь?

Он взял меня за плечо, посмотрел в глаза и спросил:

– Ты чего, Сень?

– Да ничего, – сказал я, – ты меня за плечо не держи.

Он удивился еще больше, но руку с моего плеча снял.

– Знал когда-то немножко, – неуверенно сказал он. – Вот это: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…» И вот это еще: «Ты жива еще, моя старушка…»

– Ладно, – сказал я, – ты приходи пораньше.

– Постараюсь, Сень, – сказал он. – А насчет стихов… – Он помолчал, потом вздохнул: – Не до них мне, Сеня. – Махнул рукой и пошел.

А дома было весело. За столом сидели мама, тетка Поля, Мишка и Ольга. А около стола сидел Повидло – облизывался и подлизывался. На столе – куча всякой вкусной тети-Полиной стряпни и чай и бутылочка с наливкой. Все сидят красные, довольные, смеются и перекрикивают друг друга.

Ну, конечно, тетка Поля накинулась на меня, как ястреб. Я чуть не задохнулся от ее поцелуев и совсем уж одурел от разных вопросов. Отвечать на них мне, правда, почти не пришлось – только я рот открою, чтобы ответить, она уже новый вопрос задает. Ну, это, пожалуй, и лучше.

Налили и мне рюмочку наливки, я немножко развеселился и спросил:

– А как дядя Петя?

Тетка Поля пригорюнилась чуть-чуть, потом махнула рукой и засмеялась. Смеялась она очень интересно. Толстущая, здоровущая, а смеется, как девчонка какая-нибудь: закинет голову и хохочет-заливается. И все смеются. Отсмеялась, опять чуть-чуть погрустила, а потом сказала:

– А что дядя Петя? Чего ему сдеется? Шкандыбает. – Она вдруг рассердилась. – Настырный такой, неугомон, все-то ему надо, до всего-то дело. То в колхоз шкандыбает порядки наводить – без него не наведут, как же! То в газету пером скрипит. То, гли-ко, чего надумал – морскому делу ребятишек учить, а у нас моря-то и в глаза не видывали. И ходит так и бродит так. Ни днем ни ночью от него, окаянного, покоя нет…

Сердилась тетка Поля, а глаза хитрые, веселые. И ничего она не сердится, а наоборот – рада, что ее безногий дядя Петя и туда и сюда «шкандыбает». А она уже опять смеется.

– Семен, Семен, ты чего пирожки не берешь? Рязанские!

Мишку и Ольгу погнали спать. Я пошел к дяде Саше отдать ту трешку. Зачем она мне, раз «Гном» не состоялся. Но дяди Саши еще не было. Тогда я взял Повидлу и пошел его прогулять. Он еле полз – от теткиных пирогов отяжелел.

На Моховой я увидел такую замечательную картинку: рохлики смеялись. На той стороне стояли Гриня Гринберг и Петька Зворыкин и хватались за животики от смеха и тыкали пальцем куда-то в соседнюю подворотню.

– Вы чего? – крикнул я.

– Мы, ах-ха-ха, смеемся, ха-ха-ха! – просипел сквозь смех Петька Зворыкин.

– Это я вижу, – сказал я, подходя к ним. – А чего вы смеетесь?

Они опять ткнули пальцами в подворотню и прямо-таки закорчились от смеха. Я посмотрел туда. Там стоял Фуфло, и вид у него был обалделый.

– Чего ржете? – заорал он.

– Ха-ха-ха! Ух-ха-ха! Ой-ой-ой! Ха-ха-хи! – закатились рохлики.

– Надо мной, что ли? – грозно прокричал Фуфло.

Рохлики чуть не упали от смеха.

– А то над кем же! – закричали они, заикаясь от хохота.

– А по мордам? – проорал с той стороны Фуфло.