Текст книги "Невероятно насыщенная жизнь"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Глава пятая

По дороге я спросил ее, что за дело и чья судьба решается.

– Венькина, – сказала она, – Балашова.

Пожалуй, я всего чего угодно от нее ожидал, только не того, что она со мной о Жуке говорить будет. Я думал, что, может, она… Ну, да ладно, мало ли чего я думал.

– А что с ним? – спросил я.

– У него очень плохие дела, – сказала она серьезно. – И ему надо помочь. Появился, – она вдруг осмотрелась по сторонам и понизила голос: – Появился… его брат.

– Ну и что? – удивился я.

– Он из тюрьмы появился, – сказала она шепотом.

– Ну и что… – начал я и осекся. – Из тюрьмы-ы-ы?

– Да, – сказала она. – Он жулик и бандит. Он отсидел сколько положено и вернулся. Венька говорит, что ему не разрешили в Ленинград возвращаться, а он вернулся. И Венька боится, что он опять начнет свои нехорошие дела и будет его тоже затягивать. Он уже понемножку начинает его затягивать.

– Постой, постой, – сказал я, соображая. – А ты его видела, этого брата?

– Видела. Жуткий.

– Черный?

– Черный.

– Перекошенный?

– Вроде бы.

– Он, – сказал я и даже задохнулся.

Вот в чем дело, оказывается.

– А ты что, его знаешь? – спросила Маша.

Я ей рассказал, как встретился с этим типом. Она задумалась, а потом спросила:

– Что же делать?

Мы уже незаметно дошли до садика и сели на скамейку.

– Надо… в милицию заявить, – сказал я не очень уверенно.

– Я тоже так думала, но Венька боится. Он боится, что тот… брат… убьет его.

Я присвистнул.

– Ну, уж так и убьет?!

– Ты не шути, – сказала она серьезно, – он мне рассказывал. Этот… брат – он такой. Даже страшно.

Я вспомнил этого типа, его глаза, как черные дырки, и зубы с клыками. Да, такой шутить не будет.

– И все-таки… – начал опять я.

– Ничего не все-таки, – рассердилась Маша. – Не можешь ничего придумать, так и нечего навязываться!

Я еще и навязывался!

– Ты же сама ко мне пришла, – сказал я с обидой.

– «Сама, сама»! Знала бы…

Я разозлился. В самом деле, почему это она после всего, что мне наговорила и так со мной обошлась, все-таки ко мне пришла? Шла бы к своему Герке. Тот бы рассудил!

– Ну, и шла бы к Герке своему, – сказал я.

– Ни в коем случае! – сказала она быстро, вроде испугалась.

– А что? Он ведь шибко правильный, все бы рассудил, – я уже завелся, – а мы что? Мы люди маленькие.

– Дурак ты, Половинкин, – сказала она и вдруг засмеялась. – Дурак… ревнивый.

Я чуть не задохнулся и почувствовал, что уши у меня начинают гореть.

– Т-ты… т-того, – пробормотал я, – г-говори, да не заговаривайся. Ревнивый…

Она вскочила со скамейки. Встала передо мной. Смеялась, а солнце просвечивало сквозь ее волосы, и я зажмурился почему-то. И почему-то обрадовался – ну и пусть, ну и ладно, вот и хорошо.

Она оборвала смех и сказала опять сердито:

– Ну, чего расплылся? Рот до ушей.

Верно, я и не заметил, что у меня с какой-то радости рот до ушей разъехался. Я сразу стал серьезным.

– Ладно, – сказал я, – хватит шутки шутить. Надо дело делать.

И мне сразу захотелось делать дело – куда-то бежать, что-то доказывать, кому-то помогать, кого-то спасать и как-нибудь уничтожить того страшного типа – Венькиного братца.

– А что делать? – спросила она грустно.

– Слушай, – сказал я, – может, нам с моим батей посоветоваться? Он в таких делах должен разбираться.

– А он кто у тебя? – спросила она.

– Он… – я вдруг замялся, – он-то, ну, это самое… И тут я разозлился на себя до чертиков – что я, в самом деле! – Он милиционер, участковый, – сказал я решительно. – Вот!

Она удивленно посмотрела на меня, вдруг фыркнула, но сразу прикрыла рот рукой.

– Чего смеешься? – сказал я зло и презрительно. – Не у всех же родители – профессора.

Сказал я это сердито, а самому ужасно обидно стало. И эта не лучше, подумал я, махнул рукой и добавил, что все, мол, они одинаковы – девочки эти – им только профессоров да полковников подавай.

Тут она разозлилась.

– Ты что? Совсем полоумный? Да? – спросила она. – Ты за кого меня считаешь?

Я молчал. Она со злостью дернула меня за рукав.

– Чего молчишь? – крикнула она. – Я ведь засмеялась потому, что вспомнила, что тебя милиционер за плечо вел. Я ведь не знала… Это твой папа был?

– Ну, папа, – сказал я, – а ты и рада была: с милицией Половинкина увидела. И всем раззвонила.

– Так я же не знала… – сказала она виновато.

– А надо было узнать вначале, а потом уже ляпать, – злился я, но на душе стало немного полегче. – А теперь еще и хихикает…

– Ну, прости, – сказала она, – я действительно глупо сделала. Я тогда на тебя… зла была.

– Зла была, – ворчал я. – Все вы такие – разозлитесь ни за что ни про что, а мы отдувайся.

– Ну, я ребятам скажу, что ошиблась, – сказала она смирно, – и хочешь, при всех перед тобой извинюсь? Хочешь?

Я про себя, конечно, радовался, но меня уже занесло, и я не мог остановиться.

– Вот так, – продолжал я ворчать, – сперва пакость сделаете, а потом: «Извините, пожалуйста, мы не хотели, мы хорошие, сю-сю-сю да сю-сю-сю», а что человек из-за вас страдать должен, – я ударил себя кулаком в грудь, – это вам хоп што! – Сказал и подумал: «Ну чего я плету, дурак!»

– Слушай, Се… мен… – сказала она спокойно, но я заметил, что она уже заводится, – я ведь сказала, что виновата и извинюсь. Мало тебе?

Ну, что ты будешь делать, я с ней действительно совсем дурным становлюсь. Мне бы засмеяться и сказать: «Ладно, Машка, чепуха все это, давай пять, и все в порядке», – но я продолжал бубнить свое. Нравилось мне, что ли, что она передо мной извиняется? Может, мне хотелось, чтобы она из-за меня расплакалась? А? Может, и хотелось, дураку такому! Наверно, хотелось. И я ворчал, как столетняя бабка. Она слушала, слушала, и, конечно, ей надоело.

– Ну, хватит! – сказала она резко. – Не хотела я на этот раз тебе говорить, но ты ворчишь и ворчишь, как древняя старуха. Ну, я виновата. Но ты-то сам? Почему ребятам не сказал, что я ошиблась? Почему струсил и ушел? Гордость заела? А может быть, не я, а ты своего отца не уважаешь? Видно, так и есть, раз постеснялся сказать тогда, да и сейчас мне сказать постеснялся. Я же видела. Эх, ты! Какой ты р-р-рыцарь?! И за что тебя моя бабка любит, не пойму. Я думала, что ты настоящий мальчишка, а ты… Я ведь именно к тебе, к тебе с этим делом пришла, а ты… – Она презрительно усмехнулась и махнула рукой. – А ты не лучше этого… Ап-пология или… – Она не договорила, резко повернулась и пошла из садика. А я, как истукан, остался сидеть на скамейке.

Так и надо. Разворчался, расскрипелся, расшипелся, разобиделся. Человек, хороший человек тебе руку протянул, а ты… Я вскочил со скамейки и бросился догонять Машу, но она как сквозь землю провалилась. Я бегал по улицам, ворочая головой направо-налево, чуть шею себе не свернул, искал не хуже нашего Повидла, только что землю не нюхал. Не было ее. И я решил пойти к ней домой и попросить прощенья. Я быстро шел по Некрасовой, и вдруг меня кто-то сверху окликнул. Я задрал голову и увидел в окне второго этажа дома, мимо которого шел, Маргошу – Маргариту Васильевну, нашу классную руководительницу.

– Сеня, – сказала она тихо и приложила палец к губам, – зайди-ка, Сеня. Второй этаж, квартира двадцать пять.

Она сама открыла мне дверь, взяла за локоть и, ничего не говоря, проводила в комнату, слегка подтолкнула в спину и ушла, притворив дверь. «Это что еще за номера», – подумал я и тут заметил Машу. Вот куда она провалилась! Она сидела на диване и… и… плакала. Честное слово, плакала! «Ну вот, добился своего, подлый ты тип, Половинкин, – подумал я. – Что теперь делать будешь… рыцарь недоразвитый?»

– Маша, – тихо сказал я. – А, Маша.

Она подняла голову и сразу вскочила с дивана. И такая она была… прекрасная. И слезы у нее сразу высохли. И глаза сверкали, как молнии. И такая она была стройная. И такая гордая. И такая…

– А, явился – не запылился, телепатии несчастный, – сказала она гордо, как королева Анна Австрийская в «Трех мушкетерах».

– Не плачь, Маша, – сказал я печально и встал на одно колено.

– Поднимись, мой верный друг, – сказала она ласково.

Фу-ты! Ни на какое колено я не вставал, а стоял перед ней, как пень, и не знал, что делать. И не говорила она мне «мой верный друг», а сказала:

– Откуда ты взял, что я плачу?! Не из-за тебя ли прикажешь плакать? Телепатик ты несчастный!

– Я не несчастный, – сказал я скромно. – А что такое «телепатик»? Это тоже вроде «а-мо-раль-ной личности»? Или похуже? – спросил я и вдруг почувствовал, что улыбаюсь во весь рот.

– Он еще смеется! – закричала Маша, схватила с дивана подушку и запустила в меня.

Подушка попала мне прямо по носу, и от неожиданности я сел на пол, и тут вошла Маргоша. В руках у нее был чайник и блюдо с чем-то.

– Ну, я вижу, что вы нашли общий язык, – сказала она весело. – Давайте пить чай. Мама испекла чудеснейшие, наивкуснейшие пирожки.

– Нет, – сказала Маша, – он не будет пить чай. Я буду, а он не будет.

– Почему же? – удивилась Маргоша.

– У меня с ним нет… общего языка, – сказала Маша, М. Басова, – и никакие… яблоки ему не помогут. Даже антоновские. Он уйдет. У него дела.

– Не уйду, – сказал я. – Не уйду.

– Уйдешь! – сказала Басова и запустила в меня другой подушкой.

На этот раз я увернулся. «Ну и ну, – подумал я, – даже Маргоши не стесняется. Вот это характер! Мне бы такой». И я решил выдержать все, пусть она хоть стульями кидается.

– Вы ее извините, Маргарита Васильевна, – сказал я, – она… нервная.

– Ладно уж, – сказала Маргарита Васильевна серьезно, – раз ты просишь, извиню. Но, конечно… Александр Македонский великий полководец, но зачем же…

– …подушками швыряться, – вдруг совершенно спокойно сказала Маша. – Вы простите, Маргарита Васильевна. Я больше не буду, но пусть он уйдет.

– Маша, – сказала Маргоша довольно строго, – не кажется ли тебе, что все-таки в этом доме хозяйка я?

– Извините, Маргарита Васильевна, – сказала Басова сокрушенно, – я действительно себя нетактично веду, но этот… телепатик кого угодно из себя выведет. Я в другой раз зайду. Пусть он чай пьет. Он, наверно, чай тоже любит. – И она пошла к двери.

Нет, слабак я, не могу с ней бороться. Была бы мальчишкой – влепил бы оплеуху хорошую, и все. Нет, не надо, чтобы она мальчишкой была, не надо.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал я, – у меня и верно дела.

– Ага! – закричала Басова. – Вспомнил?

– Вспомнил, – сказал я и пошел к двери.

Маргоша посмотрела на меня, как будто хотела что-то спросить, но у меня вид был совершенно спокойный и даже равнодушный, и она ничего не спросила.

– Ну, если дела, что ж, – сказала она, – не задерживаю. Но ты заходи. – И пошла за мной.

– Он обязательно зайдет, – сказала Басова, – он любит в гости ходить.

– Хватит, Маша, – сказала Маргарита Васильевна немного сердито.

– Извините, – сказала Маша.

– Ты что-то сегодня слишком часто извиняешься, – сказала Маргоша, – ну, ладно, мы с тобой еще поговорим.

Я посмотрел на Басову. Она смущенно наклонила голову, но мне показалось, что она улыбается. Рада небось, что опять меня допекла. Хорошо! Я тоже упрямый.

Маргарита Васильевна пошла меня провожать, но Машка остановила ее.

– Можно я его провожу? – спросила она.

Маргарита Васильевна посмотрела на нее внимательно, потом чуть-чуть засмеялась.

– Коридор пустой, – сказала она, – подушек там нет. Иди проводи.

В коридоре Басова сказала мне, чтобы я ничего не говорил отцу.

– Почему? – спросил я.

– Он ведь тоже… милиция, – сказала она, – а Венька просил.

– А я с ним не как с милицией говорить буду, а как с отцом, – сказал я, хотя и не стоило с ней разговаривать как ни в чем не бывало. Но я решил, что для нее это самый верный метод: если с ней, несмотря на все ее штучки и закидоны, разговаривать, как будто ничего и не было, – это ее с толку сбивает, и она… А впрочем, ничего ее с толку не сбивает. И всегда она сама по себе.

– А с ним можно не как с милицией? – спросила она.

– А почему нельзя, – сказал я и осекся. В самом деле, можно с моим отцом как с товарищем говорить? Что-то не получалось. А может, это я не пробовал? Да нет, вроде пробовал. Не знаю…

– Почему замолчал? – спросила Басова подозрительно.

– Ладно, – сказал я, – не буду я с ним говорить.

– Не говори, – сказала она, – мы сами что-нибудь придумаем.

– Кто это «мы»? – спросил я. Может, она меня имеет в виду.

– Без тебя, – сказала она, – найдутся люди, которые не только о своих драгоценных обидах думают.

Странная она все-таки девчонка – пришла ведь ко мне почему-то, а не к кому-нибудь другому. К своему правильному Герасиму не пошла. Значит… Ничего это ровным счетом не значит, и нечего воображать, Половинкин. Вот как она опять тебя отделала – с хоккейным счетом, а ты и не пикнул. Не понимаю я ее: то так, то этак – семь пятниц на неделе. Сколько раз себе говорил: надо быть со-вер-шен-но холодным, как мороженое. И ничего у меня не получается; как ее увижу, мне улыбаться хочется и делать что-нибудь хорошее, а она думает, что я к ней подлизываюсь, и издевается надо мной, вредина такая. Венька ей, видите ли, понадобился. Веньку, видите ли, ей спасать нужно. О Веньке у нее, видите ли, одна забота. А что тут человек… Да провались он, этот Венька. Мне-то до него какое дело? До него и до его братца перекошенного. Даже думать о них забуду, не то что выручать. Сам выручится, не маленький.

Так я себя разжигал по дороге домой и доразжигался до того, что чуть не задымился. Все, решил я, все! Буду теперь только о себе думать. Время свое хронометрировать и уплотнять. Организованным буду и читать буду не только про шпионов и мушкетеров. А то вон все они какие умные – ин-тел-лек-туаль-ные личности. Ладно, я им тоже покажу, что Семен Половинкин не тютя какая-нибудь, над которым по-всякому издеваться можно.

И с батей поговорю по-настоящему, как мужчина с мужчиной. Что, в самом деле, все ему некогда да некогда. Может, я поэтому такой неотесанный да неорганизованный, что он меня мало отесывал.

Я уже не шел, а бежал, и не заметил, как очутился на Моховой. Недалеко от дома меня остановил один папин товарищ по работе, капитан милиции товарищ Воробьев.

– А-а, Половинкин-младший, здравствуй, – сказал он. – Куда это ты так торопишься?

– Здравствуйте, товарищ Воробьев, – сказал я. – Домой тороплюсь.

– Чего это ты так официально? Меня Сергеем Ивановичем звать.

– А меня Семеном.

– Уел, – засмеялся он. – Ну, правильно. Домой, значит, Семен. А батя дома?

– Дома, Сергей Иванович.

– Отдыхает?

– Учится.

– У-учится?

– А что тут такого? Все сейчас учатся.

– Это ты верно. Это правильно. Эт-то… – Он посмотрел на часы и взял меня за лацкан курточки. – Слушай-ка, мне сейчас некогда, а ты ему передай, чтобы он в двадцать ноль-ноль в отдел зашел. Дело одно есть.

– Все у вас дела, а вот что вокруг делается… – сказал я и сразу прикусил язык.

Он внимательно посмотрел на меня.

– А что вокруг делается?

– Да так… ничего… хулиганов вот много развелось.

– А-а! Верно, это есть. Только вы-то сами не будьте старыми бабками, которые только и ворчат: «Фулюганы, фулюганы». То бабки, им ворчать положено, а вы помогать нам должны – вот хулиганов и меньше станет.

– Да, помогать. А стоит нам чего-нибудь придумать, так вы сами на нас ворчите – мол, не ваше дело, мол, вам учиться надо, а мы и без вас справимся.

Он опять засмеялся.

– И это верно. Ну, мы с тобой еще на эту тему потолкуем. Некогда мне, а бате передай. Ну, пока. – И он протянул мне руку.

Я побежал к дому, но он окликнул меня и, когда я подошел, спросил:

– Ты просто так сказал про то, что вокруг делается, а мы, дескать, не видим? Или знаешь что?

– Ничего я не знаю, – буркнул я.

– Н-ну, иди…

Я пошел, а через несколько шагов зачем-то оглянулся. Капитан Воробьев смотрел мне вслед, и мне показалось, что он покачал головой. Он увидел, что я на него смотрю, махнул мне рукой и пошагал дальше.

А я клял себя на чем свет стоит. Трус я, что ли? Или Веньку этого мне жалко? Или то дурацкое обещание, которое Машке дал – никому ничего не говорить, удержало? Или, может, и верно, мне ни до кого дела нет? Шут его знает, что я за человек. И правда, Кара-таев какой-то!

Рядом с нашим домом – не доходя – дом поставили недавно на капитальный ремонт, но ремонтировать еще не начали, и он стоял пустой, с выбитыми и заколоченными окнами. И когда я проходил мимо, меня кто-то из одного окна полуподвального тихо окликнул. Я нагнулся к окну и увидел Фуфлу.

– Эй, ты, как тебя, Сенька, спустись-ка сюда.

– Чего я там не видел, – сказал я.

– Да разговор один есть.

– Не о чем мне с тобой разговаривать.

– Да ты не бойся, – он захихикал, – я за вчерашнее тебя не трону.

– Это тебя-то мне бояться? Некогда мне, вот и все.

– Слушай, верно, дело есть.

– Какое еще дело?

– Насчет… – начал Фуфло и вдруг замолчал.

Мне показалось, что его кто-то дернул сзади, потому что он быстро обернулся.

– Насчет чего? – спросил я.

– Насчет Жука. Веньки Балашова, – тихо сказал Фуфло.

– А почему обязательно в подвале разговаривать? – спросил я. – Выходи и поговорим.

– Не могу я. Ты не бойся. Я… один.

«Так, – подумал я, – вот тебе и проверочка, Половинкин. Трус ты или нет». Сердце у меня заколотилось, как овечий хвост, но я не подал виду и начал просовывать одну ногу в окно.

– Да ты не лезь, – зашипел Фуфло, – в подворотне дверь есть.

Я пошел в подворотню. Не скажу, что я быстро шел. Еле плелся, и поджилки дрожали. Подобрал по дорого небольшую железину и сунул в карман. Какое мне дело до Жука этого?! Чего это я иду? Провались они все: и Жуки, и Фуфлы, и… черномазые с дырками вместо глаз.

Ощупывая сырую стену, я кое-как спустился в подвал и сразу зажмурился – прямо в глаза мне светил карманный фонарь.

– Эй, убери фонарь, – сказал я.

– Ладно, – довольно добродушно сказал Фуфло и погасил фонарь.

Свет из маленького окна проходил в подвал слабо, но, немного освоившись с темнотой, я заметил рядом с Фуфлой Хлястика, а чуть поодаль какого-то совсем незнакомого парня. Он был невысокий, коренастый, а лица его я разглядеть не мог – круглое серое пятно. Он стоял прислонившись к стене и руки держал в карманах. Я тоже держал правую руку в кармане – ощупывал свою железку, хотя понимал – вряд ли она мне поможет, если что. Их ведь трое, а Фуфло говорил, что он один. Держись, Половинкин, подумал я.

Они молчали. Я тоже молчал. Потом парень откачнулся от стены и подошел ко мне.

– Что в кармане? – спросил он тихо. – Покажь.

– Ничего, – сказал я, откашливаясь.

Он быстро схватил меня за руку и, сильно сжав ее, дернул к себе. Карман даже порвался. От неожиданности я не выпустил железяку, и рука моя так вместе с ней и выскочила из кармана. Парень сжал мне запястье, и железка со звоном упала на цементный пол. Парень поддал ее ногой и хмыкнул.

– Вооружился, – сказал он и что-то такое сделал с моей рукой, что я от боли встал на колени. – Вот я тебе с-счас…

Мне вдруг стало холодно, и я крепко сжал зубы, чтобы они не застучали. «Влип ты, кажется, Половинкин», – подумал я, но тут же довольно громко сказал:

– Т-ты чего?!

– А вот… – начал было парень, но Фуфло потянул его за рукав.

– Отпусти, – сказал он мрачно, – он и так скажет.

– Поглядим, – сказал парень и отпустил мою руку.

Я встал и начал отряхивать колени. Рука порядочно ныла.

– Ну, чего надо? – спросил я Фуфлу. – Говорил, что один, а сам целую… банду привел.

– А ты не боись, не боись, – захихикал Хлястик, – если умненьким будешь – ничего тебе не будет.

– А я и не боюсь, – сказал я, хотя… чего уж там…

– Тогда рассказывай, – сказал Фуфло.

– Что рассказывать? – спросил я.

– Давай, давай, – прошипел Хлястик, – не стесняйся.

– Ну! – зло сказал парень.

– Так это ты мне про Веньку чего-то сказать хотел, – сказал я Фуфле.

– А что про Веньку? – вроде бы удивился Фуфло. – Ничего я про Веньку не знаю. А тебе чего интересно про Веньку?

– Кончай трепаться, – сказал парень, – ты о чем сейчас с мухомором толковал?

– С каким «мухомором»? – удивился я…

– С милиционером, ну, – сказал Хлястик.

Тут я подумал, что они, наверно, видели, как я только что на Моховой разговаривал с капитаном Воробьевым. Значит, чего-то боятся. Я начал соображать, что сказать, чтобы они поверили, но толком ничего не придумал и сказал, что это наш знакомый старый. Спрашивал, дома ли родители – может, зайдет.

– Врешь, – сказал парень и ругнулся.

– Чего мне врать… – начал я сердито, но докончить не успел – в ушах у меня зазвенело, из глаз посыпались искры, я отлетел на несколько шагов и влепился в стенку спиной. Я помотал головой, сплюнул что-то густое и соленое изо рта и, ни о чем не думая, бросился на того парня. Конечно, он сразу опять ударил меня, и я сел на пол. «Ну, Половинкин, крепись», – подумал я сквозь шум в голове и почему-то вспомнил о Юлиусе Фучике. В самый раз мне было о нем вспомнить. И не знаю уж, что со мной случилось, но вдруг я перестал трусить. Я кое-как встал и сказал спокойно:

– Вы что, ошалели? Вам же теперь житья не будет.

– Путаешь?! – сказал парень и пошел ко мне.

– Чего мне тебя пугать, когда ты сам пуганый, – сказал я, посмеиваясь.

Мурашки бегали у меня по спине, и голос немного дрожал, но, честное слово, мне уже не было так страшно. А парень опять замахнулся, но Фуфло схватил его руку.

– Погоди, – сказал он. – Слушай, как тебя… Сенька. Это верно… твой знакомый, милиционер тот?

– Знакомый, – сказали.

– О чем он тебя с-спрашивал? – забормотал Хлястик, и я заметил, что он здорово струсил.

– Хотел сказать, да раз вы так, не скажу.

Я опять сплюнул густую слюну – наверное, кровь, – повернулся и вроде бы не спеша пошел к выходу.

– Эй, ты! – рявкнул парень и бросился за мной.

Я быстро наклонился и поднял с пола железку и повернулся к нему.

– Ну, подходи, балда несчастная! – заорал я как можно громче. – Подходи… аморальная личность! Я вам покажу Каратаева!

Парень от неожиданности остановился.

– Тихо ты! – растерянно сказал он. – Не ори!

– А-а! – продолжал орать я, размахивая железкой. – Поджилки затряслись?! Ты, Фуфло! Хочешь знать, о чем меня тот капитан спрашивал? О тебе! Понял? О тебе! И о том… черном. Соседе! Понял, Фуфлиная морда?

– А т-ты ему ч-что? – спросил Фуфло, заикаясь.

Ага, голубчики, перетрусили! И я уж совсем обнаглел и не помню, что и орал. Даже чуть не приплясывал от злости и радости, что вроде бы выкрутился. Радоваться, правда, было рановато. Я вдруг заметил, что парень идет на меня и в руках у него что-то… что-то поблескивает. Я попятился к двери, споткнулся и упал, а парень подходил все ближе и ближе. Я зажмурился…

– Не надо! – закричал кто-то, кажется, Хлястик.

Я открыл глаза – парень стоял надо мной. Все. Но тут из темного угла кто-то свистнул. Парень быстро обернулся. В углу зашевелилась какая-то тень. «Черный, – подумал я, – сосед, братец!» И вот тут мне по-настоящему стало жутко.

– Беги! – заорал Хлястик истошным голосом.

Я вскочил и вылетел на лестницу. Фуфло выбежал за мной и снизу ухватил меня за штанину.

– Н-ну, смотри, – крикнул он, – если накапаешь кому, тебе каюк!

Я рванулся и выскочил в подворотню. Как я добежал до своей парадной – не помню. Взлетел на свой третий этаж и плюхнулся на подоконник. Ноги дрожали, руки дрожали, голова тряслась, и дышал я, как Повидло, когда до смерти набегается с собаками. И мысли скакали и скакали, и я долго никак не мог собрать их. Потом все-таки кое-как собрал. Выкрутиться-то я выкрутился, а вот как буду выкручиваться дальше? Ясно, эта компания боится чего-то. И скорее всего, из-за того черного, а что там в подвале был он, это точно – больше некому. А с ним шутки плохи. Значит, надо что-то делать. А что? И я, сидя на подоконнике, начал прикидывать и раскладывать все по полочкам. Получалось, вроде бы, три варианта.

1. Наплевать и забыть. Не мое, мол, дело.

2. Сказать бате или, например, капитану Воробьеву.

3. Никому ничего не говорить, а действовать самому.

Злой, как черт, я обмозговывал эти варианты, и ничего путного в голову не приходило. Конечно, легче всего наплевать и забыть. Какое мне дело и до Веньки, и до этих подонков. Все равно рано или поздно их милиция заберет. И Венькиного брата шуганут куда надо. Но тут выходило, что я попросту трус. Куда ни верти. И еще хуже выходило: ну, я забуду, а они какую-нибудь пакость сотворят, и кто-то пострадает, если я наплюю. Я, может, и знать даже не буду, кто там пострадает, а все равно получается, что я вроде и не… советский человек. Так, посторонний какой-то. Очень даже плохо получается. И, значит, хочешь не хочешь, а этот вариант не годится. Я просто сам себе никогда не прощу, если из-за моей трусости люди пострадают.

Вариант второй. Кажется, самый простой. Сказать – и все! Пусть милиция разбирается. Но тут с трех сторон плохо получалось. Во-первых, почему-то здорово было жалко Веньку. Он тут вроде бы и ни при чем. Не виноват же он, что у него такой братец. А отдуваться, скорее всего, ему придется. Черный сразу догадается, что это Венька про него кому-то проболтался. И скорее всего, мне. Ведь он понял тогда у школы, что мы с Венькой хорошо знакомы. И тут получалось, во-вторых, что и мне надо поберечься. Чего греха таить, не больно-то мне весело было там, в подвале. А ну, как опять? Фуфло ведь предупреждал. Злился я на себя, а все-таки здорово трусил. Ну, ладно, положим, с этим я бы кое-как справился, а вот как быть с М. Басовой, чтоб ей пусто было! Но это уже в-третьих. Обещал же я ей ничего не говорить ни отцу, ни вообще в милиции. И так она меня не очень-то уважает, а попробуй я обмани ее! Ого-го! Ничего хорошего не жди тогда, Половинкин, несчастная твоя голова.

Теперь вариант третий. Самому действовать. А что я могу сделать сам, один? Ну, не один – возьму себе на подмогу «рохликов». Значит, надо им все рассказать. Опять плохо, да и надежда на них плохая – здесь дурацким смехом не отделаешься. Ну, допустим, я могу припугнуть этого черного, чтобы он сматывался, да поскорее, мол, милиция им уже интересуется. Так черта с два его припугнешь. Он и сам так припугнет, что и костей не соберешь. Это во-первых, а во-вторых, если он даже и уберется подобру-поздорову, так и в другом месте может разных дел натворить. И, в-третьих, опять от этого Веньке кисло будет.

Да-а! Не приходилось мне до сих пор такие задачки решать. Это тебе не хро-но-мет-раж какой-нибудь.

В общем, думал я, думал, прикидывал и так и этак и доприкидывался вот до чего:

1. Ничего я сам толком не придумаю. Надо с кем-нибудь посоветоваться. Только так, чтобы этот человек ничего не понял. Дескать, вот как поступить, если такой случай случится? Как бы, например, дядя Саша – летчик – поступил?

2. Поговорить начистоту с Венькой, но так, чтобы он не догадался, кто мне рассказал.

3. Поговорить с М. Басовой, чтобы, на всякий случай, она с меня мое обещание сняла.

4. Дальше действовать.

Как дальше действовать, я еще не знал, но надеялся, что придумаю. Это будет зависеть от того, что все эти разговоры и переговоры мне дадут. Но надо торопиться.

Челюсть у меня ныла, губы немного распухли, но кровь уже не шла, и я, в общем-то, хоть и был ужасно злой, а собой чуток гордился. Все-таки не очень-то я растерялся в этом подвале. И вел себя, ну, не так, как Юлиус Фучик, но ничего. Не совсем уж плохо себя вел. Давай и дальше так, Половинкин. Только посмелее – ведь драпал я все-таки, как заяц. А что? Подрапаешь!

Дома я сразу прошел в ванную. Умылся как следует холодной водой, нашел булавку, зашпилил карман и посмотрел на себя в зеркало. Ничего. Только вот веснушки. Да аллах с ними. Не в них счастье.

Я пошел на кухню и поставил на плиту чайник. Потом пошел в комнату. Тетки Поли и ребят еще не было – наверно, шлялись по магазинам. Мама что-то шила, а батя по-прежнему сидел за учебниками и, кажется, действительно занимался.

– Как погулял? – спросила мама.

– Отлично! – бодро сказал я. Наверно, слишком бодро, потому что отец поднял голову и посмотрел на меня.

– А как дела? – сказал он и чуть-чуть подмигнул мне. А может, мне это показалось.

– В порядке, – сказал я.

– Ну-ну, – сказал он и опять уткнулся в учебники.

– Мам, – сказал я, – там на кухне… чайник, наверно, закипел.

Мама удивленно посмотрела на меня.

– Какой чайник? – спросила она.

– Я поставил, – сказал я.

– А-а… зачем?

– Он уже закипел, наверно, – пробормотал я, не глядя на нее.

Отец снова поднял голову от учебников.

– Г-мм… посмотри, Люда, – сказал он, – может, он в самом деле кипит… чайник-то.

Мама пожала плечами и вышла.

– Ну, выкладывай, – сказал отец. Он отодвинул в сторону учебники и даже зачем-то смахнул какие-то крошки со стола.

– Ты знаешь, как милиционеров зовут? – спросил я.

– Как?

– «Мухоморами».

– А кто зовет? – спросил он и, прищурившись, посмотрел на меня.

– Зовут.

– Нет, кто, кто зовет? – переспросил он настойчиво.

– Ну, разные…

Он встал и вышел из-за стола.

– Нет, не «разные», а дрянь всякая. Вот они-то именно мухоморы и есть. А ты где слышал?

– Да так…

– Так? Паршиво все это, Сенька. Погано. А никуда от этого не денешься. Я тебе не зря про добро с кулаками говорил. Так в чем дело-то?

– Пап, а у тебя револьвер есть? – спросил я.

– Пистолет, – сказал он, – только мы его после дежурства сдаем. А что?

– Ничего. Гвозди бы делать из этих людей, – сказал я почему-то.

– А дальше?

– Крепче бы не было в мире гвоздей.

– Хорошо сочинил.

– Это не я. Поэт один. Тихонов.

– А-а. Ну, все равно хорошо. Есть такие люди. Так что стряслось?

– Ничего не стряслось, – сказал я. Я уже и сам был не рад, зачем этот разговор затеял.

– А зачем ты чайник поставил?

– Помнишь, ты меня о Веньке Балашове спрашивал?

– Ну.

– Зачем спрашивал?

– Теперь уже не важно.

Обиделся, наверно, на меня, что я тогда ему ответил. Ну ладно, все-таки спрошу.

– Зачем он тебе понадобился? Что с ним?

– А что с ним? – переспросил он, глядя на меня очень внимательно.

– Д-да я… не знаю, – промямлил я.

– Ну, раз не знаешь – не о чем и говорить, – сказал он.

«Темнит чего-то», – подумал я. А впрочем, я-то тоже… А может, они уже знают о том черном. Это бы здорово было! Но дальше я не расспрашивал. Еще поймет, что я что-то знаю, и начнет допытываться. А я и проговорюсь.

– Чуть не забыл, – сказал я, – тебя капитан Воробьев просил в двадцать ноль-ноль в отдел зайти.

– Сегодня?

– Сегодня. И в воскресенье у вас дела!

– Так, – сказал отец и снова сел за стол, – так.

Даже и не спросил, где я капитана видел.

– У тебя все, что ли? – спросил он.

– Все! – сказал я, и он даже не заметил, что я разозлился.

– Ну, тогда я позанимаюсь еще немного.

Он придвинул к себе учебники и уставился в них, но я видел, что он не читает, а сидит так – думает.

Я вышел на кухню. Мама задумчиво смотрела на чайник. Он еще и не думал кипеть.

– Сказал бы, что с отцом поговорить надо, – немного обиженно сказала она, – а то чайник…

– Не сердись, мам, – сказал я и поцеловал ее в щеку.