Текст книги "Невероятно насыщенная жизнь"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Вадим Григорьевич Фролов
Невероятно насыщенная жизнь

Часть первая

Глава первая

В соседнем дворе живет Венька Жук. То есть настоящая его фамилия не Жук, а Балашов, а Жуком его зовут потому, что он маленький, черный и очень шустрый, настырный, как говорит наша дворничиха Светлана. Венька учится в нашем классе, а вернее сказать не учится, а так себе – проводит время. И дневничок у него прямо загляденье – весь вдоль и поперек исписан разными чернилами – замечание на замечании, а о двойках я уже и не говорю. В общем, типичный «трудный». В классе он ни с кем не дружит, а на улице у него есть дружки-приятели: один тощий и длинный с причесочкой, как у этих английских парней-музыкантов, «битлов», что ли, и зовут его как-то странно – Фуфло, а другой – хорошенький такой светленький мальчик с зелеными глазами и на вид совсем тихоня, а на самом деле чуть не главный у них заводила. И прозвище у него почему-то – Хлястик.

И вот как-то в самом конце августа иду я себе потихоньку домой и вижу, как в соседнем дворе эта троечка лупит одного мальчишку. Я его знаю. Нет, вернее, я с ним и не знакома, а просто он последнее время стал очень часто попадаться мне на пути. Почти каждый день. И посматривает на меня, а я, конечно, делаю вид что и не замечаю его вовсе. Один раз он даже попробовал со мной познакомиться. Я шла из магазина и в уме подсчитывала, могу ли купить с оставшейся сдачи мороженое – как-то я забыла в этот раз спросить разрешения у бабушки и вот думала: рассердится она или нет. Я остановилась у тележки с мороженым и стояла там немножко задумчиво и не сразу заметила этого мальчишку, а он стоял рядом и спокойненько ел эскимо. Ну, если бы он только ел эскимо, это бы еще ничего, а он ел и пялил на меня глаза и вроде даже улыбался. А глаза у него были какие-то синие-синие. Нахальные. Весь он белобрысый, на носу веснушки, а нос курносый. Невысокий, но такой спортивный мальчишка. Ест себе эскимо и пялит на меня глаза. Я, конечно, очень сердито и очень гордо подняла голову и хотела уже идти дальше – ну его, это мороженое, а он вдруг засмеялся, подмигнул мне и спросил:

– Хочешь мороженого? – и полез в карман, наверно, за деньгами.

– Вот еще новости, – гордо сказала я и опять хотела идти, но почему-то не пошла.

– По глазам вижу – хочешь, – сказал он и опять засмеялся.

– У вас… милостивый государь, весьма ву… вульгарный способ заводить знакомство с девочками. Я этого не люблю, – еще гордее… нет, горже… нет, ага, вот так – еще более гордо сказала я и пошла. Очень здорово я поставила его на свое место. И он весь как-то понурился и грустно опустил свои синие-синие глаза… Чепуха! Никуда он их не опускал, а снова засмеялся и сказал мне вдогонку:

– Вот чудачка: «милостивый государь»! А мороженое-то мировое, и вообще я знаю, как тебя зовут. Маша. Вот.

Тогда я нарочно вернулась к тележке, купила себе самое большое мороженое за двадцать восемь копеек и, не глядя на белобрысого, ушла.

А он только крикнул мне вслед:

– Ишь какая строгая!

Да, строгая. И правильно. Женщина должна беречь свою честь. Об этом мне часто говорит бабушка и иногда папа. А от бабушки мне за мороженое здорово попало. Не потому, что она пожалела сдачу, а потому, что я не спросила. И я ужасно разозлилась на этого мальчишку.

Так вот, иду я домой, а в подворотне Венька Жук, Фуфло и Хлястик лупят этого мальчишку изо всех сил. А он молчит и только отбивается, и из носу у него капает кровь. Но сопротивляется он отчаянно – у Фуфлы, например, уже огромная дуля под глазом. Я хотела пройти мимо – ну и пусть этому белобрысому попадет как следует за мороженое, но потом остановилась. Ведь это все-таки несправедливо – трое на одного. Я положила авоську с яблоками на тумбу у ворот и ринулась под арку.

– Венька Балашов! – сердито сказала я. – Ты что это делаешь?! Это благородно – трое на одного? Да? А ну! – И я дернула Веньку за шиворот так, что он отлетел в сторону. Он так удивился, что даже не сопротивлялся, а только открыл рот. А Фуфло со злобным видом подошел ко мне, взял меня за плечо своими клещами и прошипел:

– А ну, отвали, не то кэ-эк дэ-эм!

– Ах ты, Фуфло несчастное! – сказала я и дала ему здоровую затрещину. Тогда Фуфло двинул меня кулаком в глаз, и глаз у меня сразу заплыл, наверно, не хуже, чем у него самого. Венька заорал на него:

– Эй, ты! Ты ее не трогай! Она у нас учится.

– Пэ-эдумаешь, – сказал Фуфло.

А белобрысый подскочил к нему и тоже влепил хо-о-ро-шую затрещину.

– Девчонок бить? Да? – сказал он.

А Хлястик, как только начались эти дела, куда-то испарился. Фуфло было опять полез в драку, но Венька сказал ему что-то на ухо, и он отстал. А тот мальчишка вдруг выскочил из подворотни, посмотрел направо, потом налево и припустил по улице.

«Ну и ну, – подумала я, – стоило еще за него заступаться». Глаз распух и здорово болел, и я приложила к нему платок. Венька достал из кармана пятак и протянул мне.

– На, приложи, – сказал он, – синяка не будет.

Я поддала ему по руке, и пятак выскочил и куда-то покатился. Фуфло бросился его искать, а Венька сказал:

– Ну и дура, – и пошел во двор.

Я вышла на улицу, но авоськи с яблоками на тумбе уже не было. Веселенькая история! Послезавтра в школе собрание, а у меня под глазом фонарь – ничего себе отличница и член совета дружины. И яблок нет, и дома будет – ой-ой-ой… И все из-за этого белобрысого. Ой-ой-ой! А ему хоть бы что – взял и удрал, как маленький. Очень мне было грустно и обидно. Эх! Прошли времена мушкетеров, запросто можно получить синяк под глазом.

…Как назло дома все были в сборе. И бабушка, и папа, и мама, и даже мой братец Витька. То его никогда дома не бывает, а тут – нате вам, пожалуйста! Он еще только перешел в четвертый, но уже страшная язва.

– Эге, – сказал он, – что-то здорово у нас в квартире светло стало.

Он, конечно, сразу заметил мое украшение. Все, что не надо, замечает…

– Боже! – сказала мама. – Что это? Витя, принеси мне капли Зеленина – они на тумбочке в спальне. – И она села в кресло и прикрыла глаза рукой.

– Ха-ха-ха! – сказала бабушка. – Вот это вполне современная девица. Впрочем, я в детстве тоже дралась. А где яблоки? Оля, не волнуйся – я сейчас сделаю ей примочку. Ха-ха-ха! Какой потрясающий эффект это произведет в школе! Надеюсь, ты дала сдачи?

– Так! – сказал папа. – Я начинаю сомневаться в том, что именно труд сделал обезьяну человеком.

Я стояла, отвернувшись к окну, чтобы они не очень смотрели на мой фонарь, а мне он в стекло был виден – ничего себе… Я старалась быть спокойной – что уж тут при таких обстоятельствах волноваться, и поэтому, когда папа начал говорить про труд и обезьяну, я довольно спокойно подумала: при чем тут это? И спокойно спросила:

– Почему?

– Ты спрашиваешь, почему? – тоже очень спокойно сказал папа. – Ну что ж, я тебе объясню все очень обстоятельно.

Я подумала, что папа, чем он становится старше, тем он делается все больше и больше обстоятельным. Он начинает объяснять вещи, которые мне уже давным-давно понятны. Притом объясняет их очень долго и обязательно цитирует.

– Я не люблю приводить цитаты, – говорит он, – но тут я не могу удержаться.

И дальше пошло, поехало – минут на сорок.

Вот и сейчас: стоило мне сказать это проклятое «почему», он моментально начал лекцию. Он сказал:

– Потому, что у меня перед глазами изумительный пример, – он ткнул пальцем сперва в меня, потом в Витьку, который принес маме капли и стоял ухмыляясь. – Я вас с самого раннего детства приучал трудиться. И вообще и я, и мама, и бабушка учим вас только хорошему, а вы все-таки растете обезьянами.

– Я-то тут при чем? – пробурчал Витька. – У меня, что ли, фонарь под глазом и яблоки пропали?

– А вы, милостивый государь, помолчите, – сердито сказал папа. – Вы-то уж абсолютно типичный представитель семейства макаковых. И у вас нос в пуху, пожалуй, не меньше, чем у вашей очаровательной сестрицы.

– А зачем оскорблять-то? – заныл Витька. – Макаковый…

– Нет, я, кажется, плюну на всю педагогику и однажды выдеру тебя за твое нахальство. Он еще обижается!

– Гриша, ну что ты говоришь, – простонала мама, – как можно…

– Очень даже можно, – сказала бабушка, – нас в детстве драли. И ничего. Выросли вполне интеллигентными людьми.

– Боже мой, – опять застонала мама, – ну нельзя же так…

– Я и говорю: можно, но не нужно, – сказала бабушка. – Профессор Переперченко, с которым я работала на курорте в Одессе в одна тысяча девятьсот одиннадцатом, нет, кажется, в одна тысяча девятьсот девятом, а впрочем, в десятом… так вот, профессор считал, что от синяков очень хорошо помогает какое-то средство, я забыла, как оно называется.

– Я не люблю цитировать, – продолжает папа, – но сейчас я просто не могу удержаться. – И он идет к стеллажу и достает том Чехова, а я думаю, как же я пойду в школу с таким глазом, и надеюсь, что бабушка вспомнит рецепт профессора от синяков. Но бабушка, как только услышала, что папа собирается читать Чехова, удобно усаживается в кресло напротив мамы. Она очень любит слушать, как папа цитирует. «Это обогащает», – говорит она в таких случаях.

Но читать Чехова папе так и не удается, в передней раздается звонок.

– Открой, – говорит папа Витьке и продолжает искать нужную страницу. Витька идет в переднюю, оттуда слышен чей-то вроде бы знакомый голос, а потом входит Витька с ужасно вредной улыбочкой и говорит мне:

– Там к тебе… хахаль пришел.

– Ха-ха-ха, – смеется бабушка, – ужасно современный ребенок. Ха-ха-ха! Как это? Хахаль?!

– Боже, – говорит мама, – только этого не хватало…

Я делаю свирепый вид и показываю Витьке потихоньку кулак, а сама думаю, кто же это, неужели… Г. А.? Вот уж вовремя! И хочу бежать в переднюю, но папа таким ужасно повелительным жестом останавливает меня, твердыми шагами идет в переднюю, и оттуда доносится его вежливый, но совершенно ледяной голос:

– Прошу вас, входите.

И в комнату заходит… тот самый белобрысый. Нос у него распух, но он улыбается во весь рот, и в руках у него… моя авоська с яблоками.

– Здрасте, – говорит он, – меня Сеней зовут.

Очень нужно знать, как его зовут! А он заметил меня и подмигивает. Я даже задохнулась от возмущения, а он как ни в чем не бывало говорит:

– Вот твои яблоки, – и кладет авоську на стол.

– Так, – говорит папа, – а позвольте спросить, молодой человек, откуда у вас оказались яблоки дочери?

– Нашел, – смеется мальчишка и опять подмигивает мне.

– А у него нос распух, – говорит Витька.

Папа внимательно смотрит на нос белобрысого, потом медленно переводит взгляд на мой заплывший глаз. И мама тоже. И бабушка. А Витька скромненько ковыряет в своем носу, и я готова его убить.

– Я, кажется, вспомнила рецепт примочки для глаз, – говорит бабушка, – думаю, она поможет и носу.

– Обойдется, – говорит мальчишка, – вы не беспокойтесь, у меня и почище бывало. А вот ей, – он кивает в мою сторону, – ей бодяга поможет. Мне сейчас некогда, а вы, – он смотрит на папу, – пошлите кого-нибудь в аптеку. Вот его хотя бы, – он показывает на Витьку. – А то как она в школу пойдет?

Витька от неожиданности вынул палец из носу и разинул рот. Папа как-то странно крякнул и посмотрел на маму. Мама только развела руками.

– Ну, я пошел, – улыбаясь, говорит белобрысый. – До свиданья.

– Спасибо, – растерянно говорит папа, – заходите.

– Спасибо, – говорит белобрысый, – на той неделе забегу.

В дверях он поворачивается и говорит мне:

– Маш, ты приходи часов в семь в садик на Некрасова. Дело есть.

– У-у-у-у… – говорю я.

Слышно, как хлопнула входная дверь. Мама встала с кресла и подошла к папе.

– Что это, Гриша? – слабым голосом спросила она.

– Ты не волнуйся, Оля, – ласково говорит папа, – я разберусь. Иди полежи, отдохни, – и он легонечко выпроваживает маму, потом поворачивается к Витьке: – И вас, милостивый государь, попрошу, – он указывает на дверь.

– Вот, всегда выгоняют, – заныл Витька.

– Марш отсюда! Ты сегодня вел себя, как не подобает вести себя мужчине. Нет! Скорее ты вел себя, как… как старая сплетница и еще, еще, как… мелководный провокатор. Вон!

– Ну уж, сплетница, ну уж, про… провокатор, – ноет, скрываясь, Витька.

– Марш! – кричит папа и громко захлопывает дверь за Витькой. Некоторое время он ходит по комнате. Потом останавливается и что-то очень спокойно говорит:

– Садись, Мария.

Ну, добра теперь не жди: когда папа называет Витьку милостивым государем, а меня полностью – Мария, значит, он здорово сердится. А когда он здорово сердится, он может принять самое неожиданное решение, например, три месяца не пускать меня в кино или прийти в школу и попросить, чтобы ко всем моим общественным нагрузкам прибавили еще парочку. И прибавляют. В школе почему-то очень уважают моего папу.

– Итак, Мария, объясни, пожалуйста, что, собственно, все это означает? – говорит папа, когда я нехотя усаживаюсь на краешке стула. – Кто этот загадочный Семен?

– Да откуда я знаю, – говорю я чуть не плача.

– Так. Интересно. Я бы сказал, даже очень интересно. Он называет тебя по имени, он приносит тебе яблоки с распухшим носом…

Я не сдержалась и рассмеялась, потому что вдруг представила себе яблоки с распухшими носами. Папа сердито посмотрел на меня.

– Он с распухшим носом приносит тебе твои яблоки, – продолжает папа, – и, наконец, он назначает тебе свидание в семь часов вечера под часами…

– В садике, – неожиданно для себя говорю я, – на Некрасова.

– В садике, – соглашается папа. – Так вот. И ты утверждаешь, что совсем, то есть абсолютно незнакома с этим… молодым человеком, а между тем у тебя под глазом синяк… а у него распух нос.

– Почему абсолютно, почему абсолютно? – бормочу я. – Я его знаю, то есть… не знаю… ну, в общем, знаю… и не знаю.

– Мистика! – говорит папа и машет пальцем перед моим носом. – Финтишь, Мария. Мария, не финти!

– Да я не финтю, я…

– Надо говорить – финчу.

– Ну, финчу.

– Ага, значит, финтишь.

– Да не финтю, – уже кричу я, – я сказала, что я не финтю, а финчу!..

– Я и говорю – финтишь.

– Папа, – я стараюсь говорить спокойно. – Папа, это ты мне сказал, что надо говорить – фин… чу, ну вот я и…

– Словом, ты и тут фин… – Но в этот день неожиданности сыпались, как из какого-то мешка. Не успел папа договорить – послышались три веселых звонка в передней. И я сразу выскочила открывать. В дверях стояла наша дворничиха Светлана – такая хорошенькая татарочка, а за ней какой-то огромный военный с погонами полковника.

– Папа дома, Машенька? – запела Светлана. – Вот этот товарищ, – она сделала глазки в сторону военного, – его разыскивает.

– Папа! – крикнула я, ужасно радуясь, что получила отсрочку, и удивляясь, кто бы это мог быть – у нас знакомых военных вроде бы и нет и по службе папа никакого отношения к военным не имеет – он преподает литературу в педагогическом институте. – Папа! К тебе.

Папа вышел в переднюю и зажег свет.

– Кто там? – сердито спросил он. Увидел Светлану и улыбнулся. Между прочим, я еще давно заметила – он всегда ей улыбается.

– А, Светланочка, – ласково сказал он, – чем могу служить?

– Григорий Александрович, – опять запела Светлана, – вот товарищ военный разыскивает, ой как интересно, по всему Ленинграду одного своего товарища, он его, понимаете, с самой войны не видел. Зовут его Гриша Басов. Вот я и подумала, что, может…

– Я Басов, – сказал папа, и я увидела, что он волнуется. – Проходите, пожалуйста.

Полковник шагнул в переднюю. А дальше случилось такое, что я, наверное, до самой смерти не забуду, и, как вспомню, мне реветь хочется.

Военный вошел в переднюю и уставился на папу, а папа уставился на него. Он был немного старше папы – голова у него была совсем седая и под глазами много мелких морщинок, но он был красивый, настоящий офицер – это я сразу заметила. Они долго молча смотрели друг на друга, а у Светланы голова завертелась из стороны в сторону – то на папу, то на полковника. И я тоже пялила на них глаза и тоже почему-то волновалась так, что сердце чуть не выпрыгивало.

Потом полковник снял фуражку, достал платок и вытер пот со лба. И тихо засмеялся. Он посмотрел на Светлану и сказал:

– Он, понимаешь. Он. Гриша. Гриша Гвоздик.

Тогда папа снял очки, руки у него дрожали.

– Дядя Вася, – тихо сказал он, – Василий Андреевич, комбат, товарищ комбат…

А полковник стоял и улыбался. А папа вдруг подошел к Светлане и поцеловал ее в щеку, потом подошел ко мне, тоже поцеловал в щеку, а потом убежал в комнату. Мы слышали, как папа кричал что-то в комнатах, а потом появился, подталкивая испуганную маму. За ними выплыла бабушка, а за ней протиснулся в переднюю Витька.

– Вот, дорогие мои, – торжественно сказал папа, – это тот самый человек, который… которому… которого… – Папа махнул рукой. – Словом, это тот самый человек. – Папа снял очки и начал их быстро-быстро протирать. – Он меня нашел, а я его нет, но он меня нашел, и я просто не знаю, что сказать. Так это прекрасно. Вот.

– Григорий, – сказала бабушка в нос, – ваше волнение очень трогательно, но, может быть, вы нам скажете все же…

– А разве я не сказал? – удивился папа. – Это командир батареи товарищ старший лейтенант Василий Андреевич Волжанин. Это… мой комбат.

– Боже мой, – сказала мама. – Витя, принеси мне капли Зеленина.

– Не пойду, – сказал Витька, – мне тоже интересно.

Бабушка величественно выдвинулась вперед.

– Это как в романе, – сказала она опять почему-то в нос и улыбнулась самой любезной улыбкой. – Вы читали роман, не помню уж чей, «Бомбы падают вниз»? Вот там довольно похожая ситуация.

Папа сердито посмотрел на нее, а мама дернула за рукав.

– Не понимаю… – начала бабушка.

– Ой, – спохватилась мама, – а что же это мы здесь стоим?

– Да, в самом деле, – сказал папа.

– Просим, просим, – сказала бабушка.

– Проходите, проходите, – сказала мама.

– Прошу, прошу, – сказал папа.

И все они начали толкаться в дверях, стараясь пропустить вперед Василия Андреевича и только мешая ему и друг другу. Наконец кое-как все протиснулись в комнату и принялись усаживать гостя, выбирая ему лучшее место.

– Ну-с, – сказала бабушка, – рассказывайте, рассказывайте. – И она устроилась поудобнее в своем любимом кресле. Ужас как она любит всякие рассказы.

В дверь заглянула Светлана, и папа крикнул:

– Светланочка, заходите, заходите!

– Ну, что вы, – сказала она, – мне неудобно. У вас тут все свои. Я лучше в другой раз, – и прошла в комнату и тоже села на краешек дивана.

Я села к столу и, вспомнив про свое украшение, повернулась ко всем в профиль, чтобы синяк не был виден. Сидеть так было не очень удобно, приходилось косить, чтобы видеть гостей. В суматохе мы и не заметили, как уселись сами, а полковник остался стоять посредине комнаты, все так же посмеиваясь.

– Расселись! – мрачно сказал Витька, встал со стула и пододвинул его гостю.

Василий Андреевич громко засмеялся и сел. Тогда все ужасно сконфузились и вскочили со своих мест. «Да, да, что же мы, садитесь, садитесь, ах, ах, как же это мы, садитесь, садитесь!» – закричали все, а гость замахал обеими руками, и тогда опять все уселись на свои места и начали вздыхать и улыбаться, а потом вдруг, переглянувшись, стали смеяться и хохотали долго – у бабушки даже слезы на глазах выступили, а Василий Андреевич стал вытирать платком лоб. А когда, наконец, все успокоились, он встал и сказал чуть хрипловато – наверно, все еще волновался:

– А ведь мы с тобой еще и не поздоровались, Гриша.

Папа вскочил, уронив стул, и бросился к нему, и они поцеловались три раза, обнимаясь крест-накрест. А все мы смотрели и ужасно радовались. «Вот так встречаются старые боевые друзья», – думала я с гордостью. Мы очень много слышали от папы о Василии Андреевиче. Папа говорил о нем как о самом лучшем, самом добром, самом смелом, самом сильном человеке, которого он когда-либо встречал в жизни, но говорил всегда с грустью, так как считал, что его комбат погиб. И вот оказывается, он вовсе не погиб, а разыскал своего верного ординарца, и вот они сидят друг против друга и вспоминают минувшие дни и битвы, где прежде рубились они. Потом папа спохватился.

– Василий Андреевич, дядя Вася, – он повел рукой, показывая на всех нас, – это моя семья.

– Очень, очень приятно, – сказал дядя Вася.

– Моя жена Оля, – гордо сказал папа.

Мама встала и почему-то ужасно покраснела. Василий Андреевич внимательно посмотрел на нее и подошел к ней.

– Хорошая жена, – сказал он серьезно, и мама раскраснелась еще больше. – Не возражаешь? – спросил он у папы, и они с мамой тоже три раза поцеловались. И мама стала похожа на девочку.

– Моя теща Антонина Петровна, – сказал папа и поклонился в сторону бабушки.

– Фи, – сказала бабушка, – ужасное слово «теща». Я Олечкина мама. – И, не вставая с кресла, она протянула дяде Васе руку, как важная дама, для поцелуя.

– Хорошая те… мама, – сказал дядя Вася и подошел к бабушке. Он поцеловал ей руку, а потом, улыбаясь, сказал: – Но этого мне мало, – и наклонился к бабушке.

– Ах, – сказала бабушка и расцвела, как маков цвет. – Витенька, подержи очки. – И они тоже три раза поцеловались.

– Это мой сын Виктор, – сказал папа.

Витька сам подошел к полковнику и сунул ему руку. Вид у него был такой, точно он проглотил аршин, и на носу выступили капельки пота.

– Отличный парень, – сказал дядя Вася и пожал руку Витьке, как мужчина мужчине. И Витька даже засопел от гордости и надулся, как индюк.

А я сидела и волновалась, и боялась, как бы гость не заметил мой синяк, и думала, как же я к нему подойду, чтобы он не заметил, а еще думала, что хорошо, если он и меня поцелует… три раза…

– Это моя дочь, – сказал папа, – Маша.

Я кое-как сползла со стула и боком подошла к дяде Васе и так, боком, остановилась около него.

– Отличная дочка, – сказал дядя Вася, – а чего ты на меня смотреть не хочешь?

– Стесняется, – сказал Витька противнючим голосом.

– Ну, раз стесняется… – сказал полковник и потрепал меня по волосам, а я пулей вылетела из комнаты и дала себе клятву уничтожить Веньку Жука и всю его фуфлиную компанию, а заодно и Витьку, и этого белобрысого Семена…

Я стояла в передней и слышала, как там в комнате все громко смеялись и говорили одновременно, так что отдельных слов разобрать было невозможно. Я прислушивалась – не говорят ли что-нибудь обо мне, но моего имени не упоминалось, и, с одной стороны, я была рада, а с другой стороны – мне почему-то было обидно: вот ушла – и все сразу обо мне забыли. Им так весело, а я стой тут со своим синяком, и никто обо мне даже не вспомнит. Ну и ладно – обойдусь. Вот пойду в семь часов в садик на Некрасова – интересно, что вы тогда скажете?

Только я это подумала, как в переднюю вошла Светлана – такая довольная и веселая, что можно подумать, будто именно ее разыскивал полковник, а не нас. Впрочем, он нас и не разыскивал, он даже не знал, есть ли мы или нет. Он разыскивал папу, своего однополчанина, а не нас.

– Ой, как хорошо-то, ведь это надо же, – сказала Светлана. – А ты чего здесь стоишь? Там так весело, так хорошо, просто ужас. Ой, что это с тобой? Кто это тебя так? Наверно, Венька из двадцать седьмого? Вот такой-сякой! Ну, я ему! А ты примочки делай – я тебе скажу, какие… – Она разохалась, разахалась и начала меня жалеть и успокаивать, а мне от этого еще тошнее делалось. Дались им эти примочки! А если не помогут тут примочки? Как я в школу пойду, как я с Г. А. встречусь? Хороша умница-разумница, красавица-раскрасавица! И как я в комнату войду к нашим?

Светлана еще немножечко поохала и убежала. Я тоже хотела уйти, но не уходила: надеялась, что все-таки кто-нибудь вспомнит обо мне и выйдет, и позовет. И вышел… Витька. Он хотел что-то сказать, но не успел – я схватила папину сандалию и треснула ему по лбу: пропадать, так пропадать.

– Ты чего? Ты чего? – заорал Витька. – Второй фонарь хочешь?

Я замахнулась на него второй раз, и он скрылся, держась рукой за лоб. И тут в переднюю вышла бабушка. Она посмотрела на меня, подошла и обняла за плечи.

– Со мной был подобный случай в одна тысяча девятьсот… ну, да это неважно. Но я не очень расстраивалась. Молодость. Ах, молодость, – сказала она и вздохнула. – Где ты, моя молодость?! Вот тебе три рубля. Пойди, пожалуйста, в кондитерскую и купи торт. Тебе надо проветриться. На сдачу – зайди в аптеку и купи эту, как ее, бодягу, и тогда мы сделаем примочку, и все будет в порядке. – Она поцеловала меня в лоб и подтолкнула к двери.

Я спускалась по лестнице и думала, что все-таки бабка у меня отличная. Забавная, но все, все понимает, и хоть и сердится на меня иногда, а в трудную минуту всегда выручит и поможет.

Я уже спустилась в парадную и услышала бабушкин голос.

– Машенька, – кричала она, – не забудь, скоро семь часов! Домой можешь прийти в восемь.

– Ладно! – крикнула я и только уже на улице сообразила, что она имела в виду. Ну и бабка! Как бы не так – и не дождетесь, ни в какой садик на Некрасова я не пойду. Не на такую напали. Сама же мне говорила о женской гордости…

На углу в гастрономе я купила хороший торт, и у меня осталась сдача. Раздумывая, в какую аптеку поближе, я остановилась. И как раз напротив оказался этот садик на Некрасова, а часы около бани показывали без трех минут семь. Как же я попала именно в этот гастроном – ведь есть другой, гораздо ближе. Это просто что-то таинственное. Вроде как ее… телепатии – я толком не знаю, что это такое, но, кажется, передача мыслей на расстоянии. Я украдкой глянула в садик. Ну, так и есть: ходит теле… патик несчастный и поглядывает на часы над баней. «Нет! Этому не бывать», – сказала я себе и направилась в обратную сторону. Правда, ноги стали у меня какие-то деревянные и передвигались еле-еле, и мне почему-то ужасно хотелось обернуться – наверно, это тот несчастный белобрысый телепатик на меня действовал. Но я оказалась сильнее и, не оглядываясь, дошла до аптеки, а он пусть походит там часик. Ишь вообразил!

В аптеку мне лучше было бы не ходить. Когда я спросила будяк, все стали надо мной смеяться и поправлять: «Не будяк, ха-ха-ха, а бодяга, ха-ха-ха, вот так синяк, ха-ха-ха, тут вряд ли бодяга, ха-ха-ха, поможет, хи-хи-хи».

Только вышла из аптеки с проклятой бодягой в одной руке и с тортом в другой, как – бац! – мне навстречу идет собственной персоной Г. А.

– Мэри! – говорит он радостно. – Чао, Мэри! Очень рад тебя видеть. Ты давно приехала? А я как раз сегодня хотел тебя навестить.

Он смотрит на меня во все глаза, и я вижу, что он действительно рад меня видеть, и готова провалиться сквозь землю.

– Здравствуй, Гера, – говорю я, криво улыбаясь, и наклоняю голову, чтобы хоть как-то спрятать свое украшение. – Я тоже очень рада тебя видеть. Но ты извини, я сейчас тороплюсь, ты позвони завтра.

– Я тебя провожу, – говорит Гера.

Я только вздыхаю – спорить с ним бесполезно: он человек железный, и как он сказал, так всегда и выходит.

Мы идем по улице, и я хочу идти слева от него, сами понимаете почему, но он не дает мне – он мне еще в пятом классе сказал, что слева всегда должен идти мужчина. Я мысленно машу рукой – будь что будет – и задираю голову. Он смотрит на мой чудный профиль (он еще в середине шестого класса сказал, что у меня классический профиль). Он смотрит на мой чудный классический профиль и говорит, что я, в общем-то, весьма неплохо выгляжу, даже поправилась. Я собираюсь было обидеться – и этот издевается, но, посмотрев на него, вижу, что он вовсе и не издевается, а когда он будто бы незаметно переходит на правую сторону от меня и берет у меня из рук торт, я чуть не всхлипываю от радости. «Вот ведь какой – сделал вид, что ничего не заметил. Настоящий парень! Нет! Не прошли времена мушкетеров», – думаю я, и мне сразу становится наплевать на свой синяк, и я иду рядом с Г. А., гордо задрав голову, размахиваю пакетиком с бодягой и рассказываю, как я провела лето, и кто к нам сегодня приехал, и скорее бы в школу. И он рассказывает, как он ездил с отцом по Кавказу, и как они ходили по горам, и плавали по морю, и тоже говорит, что он соскучился по школе и по ребятам, но я-то знаю, кого он особенно имеет в виду, и мне очень хорошо. Я думаю, вот будет здорово, если мы сейчас встретим того белобрысого Семена. Пусть бы он посмотрел, с каким мальчиком я иду и беседую, – увяли бы сразу его веснушки. И вообще рядом с Герой этот Семен просто замухрышка. А Г. А. – самый лучший мальчишка в классе, самый красивый, смелый, умный и вежливый – к девчонкам относится не так, как некоторые. И еще я думаю, что хорошо бы, если бы нам навстречу попались тихоня Зоенька и воображала Юлька. Представляю, как у них бы вытянулись мордашки. Вот так я иду и думаю, и поглядываю по сторонам, и почти не слышу, что говорит мне Гера, а навстречу, как назло, никто не попадается. Я сосредотачиваюсь и посылаю свои мысли на расстояние белобрысому Семену, но что-то ничего не получается, наверно, Г. А. меня отвлекает.

Мы подходим к нашему дому, и я говорю:

– Может, зайдешь, Гера, познакомишься с нашим гостем.

– Неудобно, – говорит Гера серьезно, – у вас сегодня вроде семейное торжество. Но, знаешь, мне пришла в голову мысль: пригласить бы этого полковника и твоего папу в школу. Они бы нам рассказали о боевом прошлом.

– Очень здорово! – радуюсь я. – Но только это надо обязательно тебе, а то я… как-то не солидно. – Я смеюсь и показываю на свой синяк.

Гера ласково улыбается.

– Я не хотел тебя травмировать, – говорит он, – но раз уж ты сама… Как это случилось? Если не хочешь, конечно, не говори, но, может быть, я смогу помочь?

И я ему все-все рассказываю, и мне сразу становится легче. Правда, почему-то я не рассказала о том, как тот белобрысый приходил к нам, и про садик тоже не рассказала… Гера слушает меня очень внимательно и сочувственно покачивает головой.

– Ну что ж, ты молодец, – говорит он, и я таю от радости, – но я считаю, что это дело так оставить нельзя. Надо принять меры. Этот Венька уже порядочно всем надоел – пора положить конец!

Он говорит это так решительно, а мне сейчас так хорошо, что мне становится жалко бедного Веньку и его компанию, и я говорю:

– Знаешь, Гера, ну их. Они ведь трусы, и Фуфле тоже уже попало, а тому белобрысому, наверное, так и надо. Наверно, он сам к ним пристал.

– Ну, ладно, я подумаю, – говорит Г. А. Но говорит он это как-то так, что, боюсь. Веньке все-таки попадет – ведь Гера занимается в секции бокса.

– Ты только не очень его, Гера, – говорю я.

Г. А. удивленно смотрит на меня, потом смеется.

– Нет, бить я его не буду, – говорит он, – не волнуйся.

На этом мы расстаемся, договорившись, что Гера завтра утром зайдет ко мне и мы будем приглашать полковника дядю Васю и папу в школу.

А в парадном меня встречает Венька Жук.

– Ну, ну! – говорю я, а сама думаю: что за денек выдался сегодня.