Текст книги "Невероятно насыщенная жизнь"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

8.32 – 8.34 – Стоял у двер. в кл. и слуш. как м. руг. Р. Петр.

8.34 – 9.15 – Урок литературы. Схват. 2 (Исправлю!)

Примечание № 1. Было пять уроков до 13.15. Тут хронометрировать нечего. Уроки как уроки, и они хочешь не хочешь, а идут по расписанию. А вот большую перемену потерял зря. Вместо того чтобы отдохнуть – все 15 мин. стоял как истукан перед завучем за то, что на ур. дал по ш. Ап. (Плохо! Надо учесть, хотя по шее я ему дал прав.!)

13.24 – Последний звонок. Остался в классе, чтобы все записать. Довольно муторное дело этот хронометраж, но раз уж взялся – надо кончать. Только кончил записывать – в класс вошла очень сердитая Маш. Бас. и сказала мне, что я… Ну, да это к делу не относится – я ведь не дневник веду. Расскажу потом. Здесь только запишу, что разговаривали мы с ней до 13.40, и не знаю, потерянное это время или нет? С одной стороны, вроде бы и потерянное, а с другой…

13.40 – 14.00 – Шел домой и думал о… и о том, как мне все-таки уплотнить время.

14.00 – 14.20 – Встретил у ворот Фуфлу и Хлястика.

– Давай поговорим, – они мне сказали.

– Нечего мне с вами разговаривать, – сказал я, – у меня дела, – и посмотрел на часы.

– Часики завел, – сказал Хлястик.

– А ну покажь! – сказал Фуфло.

– Шиш тебе! – сказал я, и тут мы крепко поговорили о том, кто я такой и кто они такие. Они сказали, что, если я буду воображ. и лезть не в св. дел., то схлоп. как след. А я ск., что чих. на них и, если они будут прист. ко всем, то все реб. им покаж. Они смеялись. Я сказал, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Они хот. отн. часы, но я не дал и ушел домой. А дома все это записал, посмотрел на часы – ничего поговорили!

14.20 – Взял деньги у мамы, авоську, кусок булки с колбасой и книжку, которую дал мне дядя Саша. Чтобы не встретиться опять с этими и не терять зря время, пошел через другой двор и в овощной магазин пришел в…

…14.30 – Встал в очередь за картошкой и решил уплотнить время – открыл книжку. «Репортаж с петлей на шее» называется. Я вначале подумал, что опять про шпионов, но оказалось совсем другое… совсем другое… Меня толкали, куда-то отодвигали, а я читал. Кто-то смеялся, кто-то чего-то спрашивал, а я читал. Потом здоровенный дядька двинул меня под ребро и заорал в самое ухо:

– Чего под ногами путаешься! Читатель!

– Извините, – сказал я и отошел к окну. Потом вдруг посмотрел на часы: мама-мамочка!..

15.00 – Купил картошку и помчался в «Молоко». Книжку убрал подальше, чтобы не отвлекала.

16.00! – Это я только что домой пришел с молоком и картошкой. Полтора часа ходил! Ну ладно, в овощном зачитался: значит, какая-то польза все-таки есть, тем более, что книжка-то! Эх, вот это книжка! Спасибо, дядя Саша! А вот в «Молоке» что я почти целый час делал? А вот что. Купил молоко, посмотрел на часы, достал блокнот и пристроился на подоконнике, чтобы записать время. Подходит продавщица – худющая, как кочерга, и злая.

– Чего это ты тут пишешь? – спрашивает она.

– Да так, – говорю, – ничего. – И закрываю блокнотик.

– Ничего и дома много, – говорит она и тянет руку за блокнотом. – А ну, покажь!

Совсем, как Фуфло.

Я говорю, что это, мол, мое дело, что я пишу. Может быть, стихи.

– Я тебе покажу стихи, – говорит эта кочерга, – ишь писатель! Какие ты у нас непорядки выискал? Мал еще у нас непорядки выискивать!

– Да ничего я у вас не выискиваю, – говорю я.

– Нет, выискивал, – говорит она занудным таким голосом. – Вот так ходют всякие, выискивають, пишуть, а потом тебя премии лишають. А ну, покажь!

Я спрятал блокнот в карман и хотел идти, но она не пускала, а тут еще кассирша свой голос подала и покупатели зашумели – кто за меня, кто против меня. Кто кричит на кочергу, чтобы она становилась за прилавок и работала, а кто кричит, что надо разобраться: может, я в карман плавленый сырок сунул. Пропади он пропадом, этот хронометраж! Хорошо, какой-то старичок вмешался и меня вызволил.

– Я, – говорит, – его знаю. Он мальчик вполне приличный и действительно стихи пишет. Очень хорошие.

Тут все заулыбались и начали меня хвалить и даже кассирша стала меня просить, чтобы я почитал стихи вслух. Час от часу не легче. Стою красный как рак и рот открыть не могу, хотя вообще-то я находчивый. Но тут стихи! У меня от стихов, которые в школе наизусть учить надо, и то зубы всегда болеть начинают, а тут…

– Он застенчивый, – говорит старичок, а сам подталкивает меня к двери, – настоящие поэты все застенчивые.

– А может, он частушки на нас сочиняет, – не унимается продавщица и хочет меня опять за плечо взять, но тут-уж все зашумели, чтобы она оставила приличного мальчика в покое, и я под шумок даю дралка. Уношу ноги. А то этот старичок скажет, что я романы пишу. Бегу от магазина, потом оборачиваюсь посмотреть, не бежит ли за мной эта кочерга, и вижу, что старичок стоит у магазина и в руках у него огромная сумка и палочка. Мне становится совестно, что я ему даже спасибо не сказал, и я возвращаюсь. В результате я забираю у него сумку и провожаю его до дому. Живет он аж у Мальцевского рынка – чего он в этот магазин забрался, когда у них там молочных магазинов рядом сколько влезет. Всю дорогу старичок читает мне наизусть разные стихи. Вроде ничего стихи – хорошие, хотя я не очень-то в них разбираюсь. Но одни мне даже запомнились. Как это: «Гвозди бы делать из этих людей – крепче бы не было в мире гвоздей!» Это ничего, это мне нравится. Это вот про таких, как Юлиус Фучик, и про космонавтов, и про Алексея Мересьева.

Старичок живет на пятом этаже здоровенного серого дома, и лифт не работает, и мы ползем с ним потихоньку наверх. Он на каждой площадке отдыхает и читает новые стихи, а у самой двери приглашает меня в гости и говорит, что у него отличная внучка, моя ровесница, и она тоже очень любит стихи. Он, кажется, и сам поверил, что я пишу стихи, но, в общем, он ничего старичок – добрый. Он опять приглашает меня в гости, но я вежливо отказываюсь и говорю, что зайду в другой раз, когда буду посвободней. Прощаюсь и бегу домой, вернее еду трамваем – времечко-то уже – охо-хо!

Примечание № 2. Дядя Саша, все это можно не читать. Это я просто так записал. Для себя. Интересно стало.

16.00 – 16.10 – Выгонял Мишку гулять с Повидлой. Наказал ему строго, чтобы больше 30 мин. не гулял – обедать надо.

16.10 – 16.20 – Уговаривал Ольгу подмести пол, но она заныла, что у нее много уроков, и если она не отдохнет, то не может их готовить. Подмел сам.

16.20 – 16.50 – Помогал маме готовить обед. Чистил картошку и пр. Оля смилостивилась – накрыла на стол. В кухне мама вдруг села на табуретку и взялась за сердце. Я было побежал за каплями, но она сказала, что не надо, а потом сказала таким жалобным голосом (мне всегда завыть хочется, когда она говорит таким голосом):

– Сенечка, а папа ведь так и не приходил с вечера. Я уж не хотела тебя беспокоить, думала, вот-вот придет, а сейчас невмоготу. Сбегай узнай, что он там… А я уж обед доготовлю.

Вот черт, я с этим хронометражем и не заметил, что бати утром не было. Правда, он и раньше часто уходил, когда мы еще спали, но тут-то с ночи его нет…

– Ладно, мам, ты не волнуйся, работа у него такая, – сказал я, но она даже не улыбнулась, и я побежал.

16.50 – 17.00 – У отца через три дома от нас, где жилконтора, есть отдельный кабинет, как он говорит. А какой уж там кабинет – так, комнатушка: стол, два стула, шкаф, да еще железный ящик – сейф. Там он держит документы на всяких нарушителей. В этом кабинете его не было, и в жилконторе сказали, что сегодня он еще не приходил.

17.00 – 17.15 – Помчался в райотдел милиции. Ну, слава богу! Батя был там – в дежурке. Собирался уходить. Мы вышли вместе. Он положил мне руку на плечо и спросил обеспокоенно:

– Чего примчался? Случилось чего?

Я почему-то разозлился.

– «Случилось, случилось!» – передразнил я его. – Он ночами пропадает, а потом еще спрашивает, не случилось ли чего!

Я размахивал руками – я всегда размахиваю руками, когда злюсь, он держал меня за плечо, и так мы шли и выясняли отношения. Он сокрушенно качал головой и все твердил, что работа у него такая.

– Предупредить-то мог, – кричал я. – У него работа, а мы ночи не спи! Да? У него работа, а у мамы – сердце! Мог бы…

– Мог бы, – виновато соглашается он, – да закрутился, Сеня. Дела тут такие.

На углу он остановился, снял руку с моего плеча и сказал, глядя в сторону:

– Понимаешь, Сеня, я и сейчас домой не могу, – он развел руками, – дела тут такие. Маме скажи, чтобы не волновалась. Приду к ужину.

Я только рукой махнул – что с ним будешь делать.

17.15 – 18.00 – Пока шел домой… Нет, не буду сейчас ничего писать. Потом расскажу. В общем, сорок пять минуток пшикнули, сгорели голубым огнем, совершенно непроизводительно. Дела!

18.00 – 18.25 – Пришел домой и успокоил маму насчет отца, а она все равно беспокоится – Мишки, паразита, нет. Понесся искать. Двадцать минут искал этого тунеядца. Нашел у самой Невы. Идет как ни в чем не бывало, посвистывает, а Повидло какую-то корягу тащит и хвостом виляет. Тоже тунеядец порядочный.

– Где был? – спрашиваю Мишку.

– А мы на Петропавловку прошвырнулись.

Ну, я не выдержал: дал Мишке подзат., а Повидло хорошего пинка под… Так они еще обиделись!

18.25 – 19.00 – Обедали. А после обеда я все-таки заставил этого тунеядца Мишку посуду вымыть. И даже не слушал, что он там поет, а взял и ткнул его мордой в раковину. Правда, получил замечание от Ангелины Павловны.

– Ф-фу, Сеня, – сказала она басом, – от тебя я этого не ожидала. Такой воспитанный мальчик и… физические методы. Фи!

– А, катитесь вы! – сказал я. Уж не знаю, как это у меня вырвалось, но вырвалось, факт.

19.00 – 19.10 – Десять минут извинялся перед Ангелиной! Ну, наконец простила. Даже по голове погладила.

19.10 – 20.10 – Делал уроки. Занятая только начались, и уроков не так уж много, но все же час ухлопал. Бати еще нет.

20.10 – 22.00 – Засадил Мишку за уроки. Десять минут туника несчастного засаживал. Чуть было опять не применил физический метод, да маму пожалел. Она ужасно это переживает.

– Иди, Сеня, погуляй, отдохни, – сказала мама, а потом, словно извиняясь, добавила: – Если сможешь, в аптеку забеги. Наверно, лекарство готово… А то Мишутка потом сбегает…

– Нет уж, никуда Мишутка не сбегает. Набегался, – сказал я и взял рецепт.

В аптеке я потерял минут десять. Занес лекарство домой, а потом до 22.00 гулял. Ну, это время личное, имею я на него право или нет? Раз имею – значит, делаю, что хочу, и хронометраж тут ни при чем. А что я в это время делал, расскажу в другой раз. Между прочим, всего-то полтора часика и погулял, но рассказать есть о чем.

22.00 – Пришел домой. А дальше все неинтересно. Пришел батя. Ужинали. Телик немного посмотрели. Батя сидел мрачный, а раз он мрачный, значит, спрашивать у него ничего не надо. Сам расскажет, если захочет, – такой у нас порядок. Но он ничего не рассказал, а только, когда уже из-за стола вставали, спросил меня:

– Слушай-ка, ты Балашова-мальчишку знаешь?

– Веньку, что ли? Из двадцать седьмого?

– Да.

– Знаю. А что?

– Ничего… так. Завтра поговорим. Ну, я пошел.

– Опять, Вася? – спросила мама.

– Что сделаешь, Люда.

И уже в дверях опять спросил меня:

– Ну, как твой хронометраж?

Я только рукой махнул и пошел отдавать дяде Саше часы. Вот и весь хронометраж!

Глава вторая

…Дядя Саша лежал на тахте и читал, и вид у него был такой довольный и спокойный, что я даже позавидовал – вот у кого время наверняка зря не уходит. В комнате у него хорошо и интересно. У тахты большая лампа на палке с абажуром – торшер называется. Вдоль стен – полки с книгами, а на стенах и в стеклянном шкафу много разных сувениров, прямо музей. Он ведь весь мир облетал и отовсюду привозил что-нибудь интересное. «Тряпки меня не интересуют, их я и дома купить могу, – говорит он, – а вот такую штуковину, например, где ты увидишь? Разве в музее только. – И он показывал какую-нибудь страшнейшую маску, или красивую раковину, или открытки с видами разных стран. – Вот это – интересно: тут и история, и география, и память», – говорит дядя Саша. И я ему очень завидую.

– А-а, здорово! – сказал дядя Саша, когда я вошел. – Ну, как делишки?

Я протянул ему часы, он положил их на столик около тахты и посмотрел на меня с любопытством.

– Сделал хронометраж? – спросил он.

– Сделал, – сказал я и махнул рукой.

– Что так мрачно? – спросил он и засмеялся.

– Ерунда получилась, – сказал я.

– Дай-ка сюда.

– Да не стоит. Чепуха на постном масле.

– Давай, давай, вместе разберемся! – И он протянул руку за моим блокнотиком.

«Ладно уж, – подумал я, – может, он чего интересное скажет». И отдал ему блокнот. Ну и хохотал же он. Прямо по тахте катался и даже слезы вытирал. Я чуть было не обиделся, но он так здорово смеялся, что я тоже не выдержал и начал смеяться вместе с ним. Он наконец отхохотался и уже серьезно сказал:

– Да-а, Семен, прямо скажем, не ахти как получилось. Но все же некоторые выводы можно сделать.

Он вырвал из блокнота листок, взял со столика шариковую ручку и начал разными цветами писать что-то на этом листке. Писал, писал, а потом протянул мне эту страничку.

– Вот какая схема, – сказал он, – полюбуйся.

Я полюбовался. Красивая схемка получилась. Ничего не скажешь! Там все было разобрано по минуткам, но я не буду приводить тут всю эту схему, а только главное. Жутковато получалось. Вот посмотрите:

СУТКИ – 24 часа, или 1440 минут.

РАБОЧИЙ ДЕНЬ – от подъема в 7.00 до отбоя в 23.30–16 часов 30 минут, или 990 минут.

СОН: 1440 минут минус 990 минут =.450 минут.

Из 990 минут бодрствования непроизводительно потеряны («пшикнули»!):

а) До школы – 40 минут;

б) В школе – 60 минут;

в) После школы – 260 минут.

Всего:40 мин. + 60 мин. + 260 мин. = 360 мин.

Производительно затрачено:990 мин. – 360 мин. = 630 мин. Составим пропорцию:

990 – 100%

360 – X%

X= 360×100/990 =36,(36)%

Итак: время, которое «сгорело голубым огнем» составляет почти 36,4 % (!!!)

КОШМАР!!!

– Вот такие пироги, Семен, – сказал дядя Саша, когда я прочитал все это. – Баланс, прямо скажем, не в твою пользу. Что делать думаешь?

А что тут делать, подумал я и только головой помотал. Отличный «хронометражик», чтоб ему пусто было! Впрочем, это мне чтобы пусто было. До чего же безалаберный я человек! И вот ведь что получается: вроде и минуты свободной нет – все дела и дела, а на поверку оказывается не дела, а один пшик. У меня даже в горле пересохло от досады на себя, а дядя Саша посматривал на меня и так хитренько улыбался.

– Ладно, – сказал я, – допустим, с собой я как-нибудь справлюсь, а вот как быть со всякими… непредвиденными обстоятельствами?

Сказал и сам удивился – ишь как заговорил!

– Человек должен быть сильнее обстоятельств, – сказал дядя Саша.

– Это как? – спросил я.

– А вот так: ну какое для тебя обстоятельство Мишка, который не хочет просыпаться? А ведь ты на него в общей сложности, – дядя Саша посмотрел на листок, – в общей сложности совершенно зря потерял больше часа! Ухлопал ни за что ни про что.

– Я на него иногда еще больше ухлопываю, – разозлился я.

– А ты не ухлопывай, – спокойно сказал дядя Саша, – ты воспитывай. Скажи один раз: «подъем». И все! Как в армии.

– А если не встанет?

– Его дело. Раз проспит школу, два проспит, а на третий…

– Жалко. Попадет ему.

Дядя Саша поднял вверх указательный палец.

– «Не унижайте жалостью человека!» Кто это сказал? – спросил он.

– Этот… как его… ну, тот…

– Горький это сказал, балбес ты! – Дядя Саша шлепнул меня по макушке. – А теперь топай отсюда. Спать пора. А подсказывать я тебе ничего не буду. Сам не маленький. Подумай.

– Ладно, – сказал я, – подумаю. А вот тут как считать: скажем, я старичка проводил – это как? Потерянное время или нет?

– А ты хитер, – засмеялся дядя Саша. – На добрые дела время жалеть не надо.

– Да, а вы приписали.

– Ну ладно, – засмеялся он, – скости полчаса на доброе дело. Но ведь все равно – плоховато.

– Плоховато. А… а… Мишку будить разве не доброе дело?

– Это я тебе уже разъяснил.

– А отца искать?

– Ты дикарь или цивилизованный человек? Телефон на что?

– А две копейки?

– Ты, парень, не только хитрец, но и нахал. Иди спать!

– Ага! Не все так-то просто. Вот туалет, например. Как же я, когда там…

– Марш отсюда! – закричал дядя Саша. – Ты мне еще квартирные дрязги разводить будешь! Марш! – Он хлопнул кулаком по столику, на котором лежали газеты и журналы, так, что все они даже подпрыгнули.

Я вежливо сказал ему «спокойной ночи» и добавил что-то насчет того, что у летчиков должны быть железные нервы. Он засмеялся и погрозил мне пальцем.

– А между прочим, – сказал он, – интересно, почему это у тебя от 17.15 до 18.00 сорок пять минут «сгорели голубым огнем»? А?

Ну что ты с ним делать будешь? Уел ведь все-таки.

– Да так, – сказал я. – Так вот… как-то…

Дядя Саша хмыкнул и уткнулся в книгу, а я пошел домой и почти сразу лег. Подумать было над чем, и я стал вспоминать этот день. И, во-первых, вспомнил эти сорок пять минут: от 17.15 до 18.00. А было вот что. После того, как мы расстались с батей, я сразу побежал домой. Бежал, бежал, а на углу Моховой и Белинского растянулся на тротуаре. Какой-то тип подставил мне ногу, и я шлепнулся носом вперед. Правда, удачно шлепнулся – ничего не расквасил. Я сразу вскочил, злой, как черт. Смотрю, стоит здоровенный парень, черный, как цыган, и смеется. И зубы у него, как у нашего Повидлы – белые-белые и мелкие; мне даже показалось, что у него и клыки собачьи есть. Глаза у него маленькие, как бусины, и темные-темные, так что кажется – их вовсе и нет, а есть просто черные дырки вместо глаз. Мне стало почему-то страшновато и сразу расхотелось ругаться. А он посмеялся еще немного и вдруг перестал, и рожа у него стала странная – словно ее перекосило на одну сторону. Он взял меня за плечо, прямо как будто клещами вцепился, и сказал:

– Не торопись, не торопись, Веснушка.

Я даже рот открыл от удивления: такой здоровенный парень, а голосок писклявый, как у крысы. Я сразу перестал его бояться.

– Куда торопишься, Веснушка? – спросил он.

– А тебе какое дело! – сказал я.

– Не груби, не груби старшим, Веснушка, – пропищал он.

– Какая я тебе «веснушка»! – Я начал уже злиться.

– А что? Разве нет? – сказал он и потыкал меня пальцем в щеки. – Еще какая Веснушка! – И он опять засмеялся, а мне опять почему-то стало страшно. Честное слово, у него клыки были…

– Чего тебе надо?! – сказал я. – Ногу еще подставляет… дылда стоеросовая.

Я попробовал вырвать плечо, но он сжал его еще крепче, так, что я чуть не заверещал.

– Не сердись, не сердись, Веснушка, – запищал он, – у меня к тебе дело есть. Ты на Моховой живешь?

– Ну, на Моховой, – сказал я нехотя, – а тебе-то…

– А в каком доме?

– Да тебе-то что? – заорал я.

– Значит, надо, коли спрашиваю, – сказал он.

– Пусти! – сказал я. – Ой! В этом, в этом! – Я ткнул пальцем в сторону своего дома.

– Так, – сказал он, – а из двадцать седьмого кого-нибудь знаешь? Пацанов каких-нибудь?

– Знаю, знаю! Пусти!

– Кого знаешь, Веснушка?

– Слушай, – взмолился я, – отпусти ты мне плечо, я тебе и так скажу.

– Сбежишь?

– Нет!

– Дай честное, – он усмехнулся, – честное пионерское.

– Да ей-богу, не сбегу! – сказал я. Буду я еще каждому типу честное пионерское давать.

– Ишь ты, побожился! – удивленно пропищал он и отпустил мое плечо.

Я все-таки хотел дать деру, но что-то меня удержало. Вдруг стало интересно, что этому типу надо и кто он такой. Я не побежал, а стоял рядом с ним и только потирал плечо.

– Костьку из двадцать седьмого знаешь? – спросил он. – Фуфлу?

Тут уж мне совсем интересно стало – какие у этого типа могут быть дела с Фуфлой?

– Знаю.

– Тогда сходи к нему, он в тридцать первой квартире живет. И скажи, что его ждут.

– А кто? Ждет-то кто?

– Скажи… сосед. Понял? Я тут в садике буду. Ну, топай. Погоди. – Он снова ухватил меня за плечо. – Если его дома нет, ты никому ничего не говори. Понял? Только ему, понял? Да, смотри, если смоешься – я тебя из-под земли достану. – И он опять засмеялся, и глаза у него опять стали как две черные дырки.

Я пошел, а почему – и сам толком не знаю. Не то что испугался, а, пожалуй, любопытно мне стало и подозрительно что-то – больно уж тип какой-то странный.

В тридцать первой квартире мне открыла дверь толстая, накрашенная, как кукла, женщина в халате.

– Тебе кого, мальчик? – спросила она.

– Мне… Фуфлу, – сказал я и осекся. Вот, ляпнул!

Она засмеялась.

– Кого, кого?

– Костю, – вдруг вспомнил я Фуфлиное имя.

– Костю? – она посмотрела на меня подозрительно. – Зачем?

Ненавижу врать, да, что тут сделаешь, соврал:

– У нас сегодня… тренировка… в футбол. А он не знает.

– Фу-у-тбол? – удивилась женщина. – А я и не знала, что…

И тут в переднюю вышел сам Фуфло, собственной персоной. Увидел меня и разинул рот.

– Ты чего? – спросил он, когда пришел в себя.

Женщина смотрела на нас во все глаза.

– Ты что, не знаешь, что у нас тренировка сегодня! – заорал я. – Всю команду подводишь!

Фуфло опять разинул рот. Потом закрыл его и хотел что-то сказать, но я ему не дал.

– Пошли, пошли, нечего тут! – снова заорал я и стал толкать и тянуть его к двери, а он снова разинул рот, и так я его с разинутым ртом и вытащил за дверь и сразу ее захлопнул. Но женщина открыла дверь, высунулась и сказала очень ласково:

– Костенька, что же ты мне не говорил, что в футбол играешь?

Фуфло хотел что-то вякнуть, но я ткнул кулаком под ребра.

– Забыл, – мрачно сказал он, и видно было, что он ничего не понимает.

– Это хорошо, Костенька, ты играй, играй, – сказала женщина, а я дернул Фуфлу за рукав, и мы помчались по лестнице.

Внизу он остановился как вкопанный, перевел дыхание и сказал ужасно свирепо:

– В глаз захотел, да? Чего приперся?

Я ему сразу сказал, в чем дело.

– Какой еще сосед? – спросил он. – Со… сед? – Он вдруг запнулся и даже весь позеленел. И ка-а-ак рванулся вверх по лестнице.

– Стой! – закричал я. – Ведь ждет же!

Фуфло остановился на площадке.

– Т-ты, знаешь, валяй, иди домой, – хмуро сказал он, – никакого соседа я не знаю.

– Ко мне! – сказал я резко, как говорю Повидле, когда он забегается. И даже правой рукой по ноге себя шлепнул. Такое правило, когда собак зовешь. Смешно, но Фуфло стал спускаться. Подошел ко мне и весь трясется, то есть, может быть, он и не трясся, но вид у него был такой, как будто трясется. И стоит передо мной – длинный такой, неуклюжий, волосы чуть не по плечи, губу нижнюю выпятил, моргает, и от такого, которого я видел в подворотне, когда он приставал ко всем, ни шиша не осталось.

– Ну? – спросил он тихо. – Где ждет-то?

– В садике, на Белинского.

– Черный?

– Черный.

– П-перекошенный?

– Перекошенный.

– Визжит?

– Пищит.

– Он, – сказал Фуфло и вздохнул. Да так вздохнул, что мне его жалко стало. Мой пес Повидло так вздыхает, когда ему тяжело.

– Может, не пойдешь? – спросил я.

– Чего уж, – сказал Фуфло и опять вздохнул, – пойду.

Мы вышли из парадной на Моховую. Фуфло огляделся по сторонам и пошел к садику. Я пошел за ним.

– Ты отвали, – сказал он.

Он шел уже своей обычной походочкой и даже посвистывал, но я-то видел, что поджилки у него дрожат.

– Отвали ты, – он вдруг снова затрясся, но уже не от страху, а от злости, – по-хорошему говорю!

– Ладно, – сказал я, – но если что…

– Пошел ты, – сказал Фуфло, и я отстал от него. Отстал, но сам потихоньку пошел за ним: мало ли что – уж больно он испугался, да и тип тот какой-то такой… непонятный. Но того типа в садике не было. Фуфло покрутился немного, стрельнул у кого-то сигарету и пошел на Литейный, а я пошел домой.

Вот эти-то сорок пять минут я и потерял совсем зря. А может, и не зря? Кто знает?

Сейчас, когда день кончился, я почему-то очень здорово все вспоминаю. Прямо как в кино – прокручиваю все снова и вперед и назад. И все так и стоит перед глазами. Наверно, это все-таки дяди Сашин хронометраж помогает так все вспоминать. Вот и дальше я совершенно свободно вспомнил все, что было, когда я отдыхал – от 20.10 до 22.00. Конечно, это мое личное время. И тут никто мне ничего не скажет. Но мне-то самому интересно – потерял я это время или… нашел?

Значит так. В этот район я переехал недавно. В школе этой – всего несколько дней. Ребят знакомых по-настоящему – никого. Скукота. И очень мне вдруг захотелось увидеть Машу Басову. Надо мне было ей кое-что сказать. Она, по-моему, думает обо мне не так, как на самом деле надо думать. Хотя бы с тем антоновским яблоком. На третьем уроке я взял и положил это яблоко потихоньку на парту прямо перед ней, на ее тетрадку. Она вначале удивилась, посмотрела на меня, а я улыбнулся, дескать, это тебе, бери, яблоко хорошее.

– Антоновка, – сказал я.

Яблоко лежало перед ней такое большое, чуть желтоватое, красивое, и от него так пахло, что ребята в классе начали крутить носами и принюхиваться, но никто ничего не увидел, а увидел только Апологий – есть у нас такой трясучий парень – зануда такая, ко всем цепляется. Маша сперва нахмурилась, а потом тоже улыбнулась и погладила яблоко, и тут этот трясучка прошипел на весь класс:

– Вот из-за этого началась Троянская война.

«Какая еще война?» – подумал я. А Маша сразу отдернула руку от яблока, а потом толкнула его ко мне со злостью. Яблоко покатилось по парте и упало на пол. Я нагнулся, поднял его, положил к себе в карман, вылез из-под парты и дал Апологию по шее – он через проход от меня сидит, и я легко дотянулся. Дотянулся-то дотянулся, да схлопотал выговор от учительницы, а потом еще всю большую перемену простоял навытяжку перед завучем и слушал разные разговоры про честь школы и про то, что я новенький, а новеньким тем более не положено эту честь марать. Как будто не новеньким – положено. А потом, когда я после уроков остался в классе, чтобы записать свой хронометраж, появилась Маша Басова и опять высказывалась насчет репейника и насчет того, чтобы я не делал из нее посмешище, что и так уже из-за меня все над ней смеются, и чтобы я приберег свои паршивые яблоки для кого-нибудь другого, например, для той новенькой, которая пялит на меня глаза. Тогда я ей сказал, что если я репейник, то она тоже не фиалка, а скорее крапива, и что никто над ней не смеется, кроме этого трясучего Аполония – я со злости даже его имя перепутал – и если на всяких трясучек внимание обращать, тогда вообще надо на край света бежать или удавиться. «Ну и давись», – сказала она, а я сказал, что это ей надо давиться, ведь это она на этого Апология внимание обращает, а не я. Тогда она сказала, что по шее-то ему дал я, а не она, значит, это я на него внимание обращаю и что лучше бы я внимание обращал на ту новенькую, которая… Тогда я разозлился и сказал, что, может быть, и обращу, потому что она по крайней мере не шипит ни на кого, как кошка, и еще сказал, что если для нее антоновка «паршивые яблоки», то она просто чокнутая и ей не яблоками надо питаться, а соломой или верблюжьими колючками. Тогда она сказала, что мне прежде чем приставать, как репейник, ко всяким девочкам, надо вывести свои веснушки и что у ее бабушки есть старинный рецепт… Тогда я сказал… И она сказала. В общем – поговорили!

И вот поэтому мне здорово захотелось встретить ее, чтобы все-таки поговорить по-настоящему. Ну что, в самом деле, чудачка какая-то, – что я ей плохого сделал?

Но я так ее и не встретил. Покрутился около ее дома, даже во двор заглянул, но так и не встретил. А ведь еще пару дней назад она мне на каждом шагу попадалась и даже злилась – думала, что я нарочно делаю так, чтобы ее встретить. А я и не хотел вовсе – так случалось, и все. А вот сегодня, когда захотел, – ничего и не получилось, как назло.

Я еще с полчаса покрутился около ее дома, даже подумал: не зайти ли – я ведь уже заходил раза три, но махнул рукой и пошел куда глаза глядят. Шел и думал, как бы мне оставшееся время с пользой убить. Вот сморозил! «Убить с пользой». Я посмеялся над собой и тут увидел ту самую новенькую, про которую Маша говорила, что она… Чепуха это – вовсе она и не пялит глаза специально на меня. Просто она, видно, неплохая девчонка и вроде – «свой парень». Лихо она ребят в классе отбрила, когда они хорохорились насчет того, чтобы проучить Венькину – Фуфлину компанию. «Из ста зайцев, – говорит, – не составишь одну лошадь». Ребята даже взвились от злости, а по-моему, она правильно сказала: какие-то они в этом классе не очень организованные и дружные, хотя и говорят все время про дружбу и организованность. Особенно Герка Александров.

Увидел я ее и вдруг подумал: «А что, если я возьму и подойду к ней? Интересно, что получится? А что должно получиться? Охо-хо, Половинкин, – подумал я, – чего-то ты не того…» И подошел.

– Здорово! – сказал я.

– А-а, здравствуй, Семен Четвертинкин, – сказала она и засмеялась.

На шутки я не обижаюсь и поэтому засмеялся тоже.

– Здравствуй, Татьяна Шарикова, – сказал я, вспомнив, что ее фамилия – Шарова.

– Здорово, Восьмушкин, – ответила она.

– Привет, Шарикоподшипникова, – сострил я.

– Салют, Полуторкин, – сострила она.

– Чао… Шарообразникова, – придумал я.

– Салям алейкум… Десятичкин, – придумала она.

Я уже, кажется, выдохся, но она так хитро смотрела на меня, – дескать, а ну, давай, кто кого, что я поднатужился и выдавил:

– Гутен абенд… Воздушношарова!

– Хау ду ю ду, Многодолькин! – выдавила она.

Я понял, что мне ее не одолеть, и засмеялся. Она тоже засмеялась и сказала:

– Ну, остановились? А то я так до периодических дробей дойду. Пока пять – четыре в мою пользу. Так?

– Так, – согласился я.

– Ну, раз так, – сказала она, – тогда здорово, Половинкин. – И протянула мне руку.

Я хлопнул ее по руке и тоже сказал:

– Здорово, Шарова!

– Ого, – сказала она, – с чего это ты стихами заговорил?!

И мы опять засмеялись. Ничего, славная она девчонка, веселая, не то что…

– Куда бредешь? – спросил я.

– Прожигать жизнь, – сказала она.

– Как так?

– Ну, кутить.

– Чего, чего?

– Серый ты, Половинкин, – вздохнула она. – Ну, по мороженому ударить. Айда!

Я свистнул и похлопал себя по карманам.

– Это не беда, – сказала она. – Сам пропадай, а товарища выручай. Пошли!

– Неудобно как-то, – промямлил я.

– Вот уж не думала, что ты пижон, Половинкин, – сказала она насмешливо.

– Ну ладно, – сказал я, – за мной будет. А куда?

Она достала из какого-то карманчика кошелек, взяла меня за руку, высыпала на ладонь мне всю мелочь и начала считать.

– Пятьдесят восемь копеек, – сказала она, – два раза по девятнадцать и двадцать копеек на газировку. Кутить так кутить.

И мы пошли на Литейный в «Мороженое», купили по два шарика разного и сифон газировки. Сели за столик у окна и начали, как она говорит, «прожигать жизнь» и разговаривать на разные темы и, в первую очередь, конечно, о нашем классе – мы ведь оба были новенькими, и нам было интересно узнать, что каждый думает о ребятах и учителях. Кто-нибудь услышал бы нас, сказал бы – вот рассплетничались. Но мы вовсе не сплетничали, а просто обменивались мнениями. И в большинстве случаев у нас мнения были одинаковыми, только она как-то очень здорово умела определить человека, будто насквозь его видела. Скажет два-три слова, и все ясно. И так убедительно, что поневоле с ней соглашаешься.