Текст книги "Невероятно насыщенная жизнь"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Нажаловалась, – мрачно говорит Венька, – красавчику этому.

– Ничего я не нажаловалась, – злюсь я, – просто рассказала своему… товарищу. Да ты не бойся – он тебе ничего не сделает.

– Его бояться? – удивляется Венька. – Красавчика этого?

– Какой он красавчик? – сердито говорю я. – Он просто настоящий мальчишка. Не то что некоторые…

– Красавчик, – убежденно говорит Венька, – ты еще подожди – наплачешься от этого… товарища. – Он сплевывает, а потом, помолчав, спрашивает: – Болит глаз?

Я не отвечаю, тогда он лезет в карман, достает какой-то сверточек, протягивает его мне и говорит:

– Вот, примочку сделай – бодяга.

Я начинаю хохотать как сумасшедшая. Венька обалдело смотрит на меня.

– Ты что? Чокнулась? – спрашивает он, а я хохоча поднимаюсь по лестнице, хохоча открываю дверь и вхожу в переднюю.

– Смеешься? – говорит Витька. – Смейся, смейся. Тебе еще за это попадет, – он тычет себя в лоб пальцем, а на лбу у него розовая шишка – здорово, оказывается, я его треснула папиной сандалией!

– Шишка! – говорю я, смеясь. – Ничего себе – хорошая шишечка. Теперь у нас совсем светло стало!

– Ты не задавайся, а то дядя Вася… – говорит Витька.

– Что дядя Вася?

– Он знаешь, он знаешь, он знаешь, какой?!

– Я-то знаю, – говорю я и, оттолкнув Витьку, иду с тортом в комнату, откуда слышны смех и веселые голоса.

Глава вторая

В самом деле – зачем полковнику самовар? Сейчас вроде из самоваров никто чай и не пьет – даже в деревне. Я очень удивилась, когда утром услышала, как Василий Андреевич сказал папе:

– Пойду-ка я сейчас по городу поброжу, вспомню старинушку, а заодно и самовар поищу.

Папа засмеялся и спросил:

– А зачем вам самовар?

Что ответил полковник, я не слышала. Я еще лежала в постели, а они шли из папиного кабинета, наверно, в кухню или в ванную. «Ну ладно, – подумала я, – самовар, так самовар». И повернулась на другой бок поспать еще немного – вчера все засиделись очень поздно за столом, да, кроме того, я долго не могла заснуть – такие были интересные разговоры-воспоминания. Нас с Витькой даже не гнали спать – забыли. И про мой фонарь забыли. И примочку из этого будяка-бодяги не сделали. Я и сама забыла – так было интересно.

Дело в том, что полковник – он тогда был еще лейтенантом – воевал на Ленинградском фронте. Сам он из Сибири, а воевал за наш город и очень его полюбил. Ему с фронта – а фронт тогда был совсем рядом, знаете, совсем недалеко от Кировского завода – довольно часто приходилось приезжать по делам в город. И вот однажды в темный и страшный зимний вечер лейтенант наткнулся на мальчишку, который вез на санках что-то длинное, завернутое в простыню. Мальчишка был грязный, худой-худой и совсем выбился из сил. Когда лейтенант его увидел, он сидел на ступеньках какого-то подъезда и плакал. Лейтенант помог ему довезти санки до одного двора, куда все из этого района свозили такие санки. На них, страшно сказать, лежали умершие от голода люди. И этот мальчишка тоже вез… с-свою м-ма-му… Ох…

…И вот лейтенант помог отвезти мальчишке его… маму в этот жуткий двор, где людей складывали, как дрова, а потом, если были машины, отвозили на кладбище…

Узнав, что у мальчишки больше никого не осталось – отец его погиб на фронте, сестренка тоже умерла, – он, лейтенант, уже больше не отпустил от себя мальчишку. Он его накормил тем, что у него было, а у самого-то было совсем немного, и забрал с собой на фронт. Ему, конечно, здорово попало от начальства, но мальчишку все-таки оставили на артиллерийской батарее, которой командовал лейтенант, и мальчишка стал сыном полка. Это был мой папа – Гриша Басов, Гриша Гвоздик – так его называли на батарее: уж очень он был тоненький. И больше они уже с лейтенантом не расставались почти до самого конца войны, когда во время боев уже совсем недалеко от Берлина комбата убили (так все считали тогда), а моего папу ранили.

Вот о чем они вчера вспоминали. И все это было очень тяжело слушать, но не слушать было нельзя. Надо было слушать!

А потом они вспоминали разные боевые эпизоды – их была целая уйма. И много было смешного. Я смеялась со всеми, а про себя удивлялась: вот, они еще могут шутить и смеяться, и даже разыгрывать друг друга. Я-то удивлялась, но все-таки думала, что, наверно, без этого нельзя. Если не шутить и не смеяться, так совсем жутко станет. Я по себе знаю, когда у меня случается что-нибудь ужасно плохое, такое, что даже жить иногда не хочется, – посмеешься над чем-нибудь, а может, и над собой, и сразу становится легче. Папа тоже часто любил говорить, что чувство юмора – великая вещь, и его лично чувство юмора спасало в очень тяжелых случаях жизни. И, как всегда, он говорит, что не любит цитировать, а сам опять цитирует. Я не очень понимаю цитату, но она мне почему-то нравится, и я ее даже переписала в свою тетрадку:

«Чувство правды и чувство юмора должны покидать человека последними. Пока они присутствуют, человек еще жив, что бы с ним ни случилось.

Первое помогает осознать себя реально в этом мире, а второе – отнестись к этому своему реальному положению оптимистически».

Я не совсем понимала, что такое «реально» и что такое «оптимистически», но папа мне объяснил. Реально – это значит, не как тебе кажется, а как есть на самом деле, а оптимистически – это значит, когда ты веришь, что все будет хорошо и правильно.

Мне это нравится, и я стараюсь развивать в себе и чувство правды, и чувство юмора. У меня это, конечно, не всегда получается, как говорит Г. А., «главное – понимать, чего ты хочешь, а кто хочет, тот добьется». Вот я, кажется, тоже начинаю цитировать Г. А.! А, что ж, если это правильно?

Вчера они немножко выпивали, а потом ели мой торт и все время вспоминали и кричали: «А помнишь? А помните?» И смеялись, а иногда становились грустными и молчали, вздыхая, и покачивали головами. И мы тоже смеялись и тоже молчали и вздыхали. Потом они опять начинали вспоминать, и мы все слушали, и даже бабушка не пыталась вспоминать случаи из своей жизни, а их у нее вагон и маленькая тележка по всякому поводу и без повода. Она только иногда говорила: «А вот, помню…» – но, как только все начинали на нее смотреть, она махала рукой – нет, мол, что вы, я в другой раз.

А мама сидела молча, иногда доставала платочек и, отворачиваясь, вытирала потихоньку глаза, а когда полковник рассказывал что-нибудь героическое про папу, она гордо посматривала на нас с Витькой – смотрите, какой папа у вас был молодец. И вот что интересно – кое-что из того, что они вспоминали, я уже знала раньше, но как-то относилась к этому довольно спокойно. «Так ведь это когда было, и потом, ведь очень многие воевали, не один мой папа, да и как он там очень уж воевал, ведь он был совсем мальчишкой», – так я примерно думала. А вот сейчас, когда услышала от другого человека, увидела этого другого человека и сразу поняла, что это очень хороший человек, и стала смотреть на папу совсем по-другому, и мне даже стало стыдно, что я в душе над ним иногда посмеивалась. И потом я еще думала, что папа гордый и скромный – он ведь почти не рассказывал о себе. О других и о Василии Андреевиче любил рассказывать, особенно в День Советской Армии, а о себе не любил. А оказывается, он тоже кое-что сделал, и хоть у него всего только медали, и то только одна «За отвагу», остальные все или «За оборону» или «За взятие», а все-таки он здорово воевал. И именно потому, что он был совсем мальчишкой, ну, немного старше, чем я сейчас (это-то и удивительно), – ему было гораздо труднее, чем взрослым, но он воевал, как многие взрослые, и даже лучше некоторых.

И не только ему спасали жизнь, но и он один раз спас жизнь своему комбату….

Вот о чем они говорили вчера.

«Но зачем же все-таки полковнику самовар?» – подумала я и повернулась на другой бок. Но поспать мне не удалось – в комнату зашел папа.

– Вставай, соня, – сказал папа, и пощекотал меня за ухом. – Витьку не будем будить, пусть поспит – он вчера совсем замучился. Бабушка тоже устала и, по-моему, переволновалась. Пусть спит. Мне надо часа на три в институт, а мама уже ушла на работу. А вы с полковником быстренько позавтракайте и идите погулять. Он просит тебя показать ему город. Ясна установка? – спросил он голосом полковника.

– Ясна! – заорала я шепотом.

– И совсем я не замучился, – хриплым голосом сказал вдруг Витька, – а Ленинград я лучше ее знаю. И потом, как она с таким фонарем пойдет?

– В самом деле, – сказала бабушка, – нельзя с таким глазом идти рядом с офицером – это будет его компрометировать. Вите действительно надо отдохнуть – он еще маленький и не привык ложиться так поздно. И потом, вы же не станете отрицать, милый Гриша, что я значительно лучше ребятишек знаю Петроград. Итак, с полковником, – сказала бабушка в нос, – иду я. Это решено. Гриша, выйдите, мне надо одеться.

– Дудки! – заорала я, теряя чувство юмора. – Он со мной хочет! Он меня попросил!

Я вылетела из кровати, напялила халатик и помчалась в ванную. Ванная была закрыта, и там фыркал и рычал морж.

– Ух, хорошо, эх, отлично, и-их, здорово, – рычал морж и плескался так, будто он хотел переплыть Северный Ледовитый океан.

– Василий Андреевич! Дядя Вася! – закричала я.

– А? Что? Кого? – кричал дядя Вася из ванной. – Не слышу!

– Подождите! Не плескайтесь! Не плещитесь минуточку.

– А? Что? Кого?

– Это я, Маша!

– Кого? Что?

И в это время, конечно же, к дверям ванной подскочил в одних трусиках Витька, а за ним выкатилась и бабушка, и все начали кричать и перебивать друг друга, а папа стоял в передней и хохотал как сумасшедший.

– Ой, – говорил он сквозь смех, – ой, не могу, Василий Андреевич, вы не вылезайте, они вас на части разорвут, ой, ах, не могу… Ха-ха-ха!

Я сориентировалась довольно быстро. Пока Витька с бабушкой перекрикивали друг друга, я помчалась на кухню, скоренько вымылась, помчалась в комнату, скоренько оделась, причесалась, перевязала бинтиком глаз, помчалась опять в кухню, выпила бутылку кефира и съела булочку, и, когда полковник вышел из ванной, я сидела и с чинным видом ждала его уже совсем готовая, а Витька с бабушкой все еще ссорились, кому первому идти в ванную, и папа их уговаривал не ссориться, а сам хохотал.

Полковник испугался.

– Что случилось? – спросил он. – Отчего такой шум? Почему такой крик?

Папа ему все объяснил.

– Ну что ж, – серьезно сказал полковник, – мне, конечно, очень приятна такая забота… Но я думаю, что…

– Я уже готова, – скромно сказала я, выходя из кухни. – Доброе утро.

– Хмм, – сказал полковник, – как по боевой тревоге. Но я думаю, что мы можем пойти… – Он посмотрел на меня.

– Конечно, – сказала я, – пока они соберутся…

– Хмм, – опять сказал полковник, – я думаю, что мы можем пойти вчетвером. А? – И он опять посмотрел на меня.

– Конечно, – сказала я, почему-то заикаясь, и ушам моим стало жарко.

– Ну и отлично, – сказал полковник.

Мы позавтракали – мне пришлось съесть еще и яичницу – и все вчетвером чинно вышли из дому. Все были очень довольны, а я ругала себя последними словами. Папа дошел с нами до угла и почему-то все время с хитрой усмешкой посматривал на меня. Он попрощался со всеми, а меня отвел в сторону и сказал на ухо:

– По-моему, ты получила весьма наглядный урок благородства.

Не может не сказать, сразу видно – учитель. Как будто я сама не поняла. Просто я хотела… мне хотелось… я думала: вот будет здорово, если девчонки из класса, которых мы встретим, обязательно должны встретить, увидят меня с настоящим полковником, да еще с Героем Советского Союза – он вчера был без Звезды, а сегодня надел. Увидят одну, а не со всем семейством. Это будет ах и ох! Умрут от зависти, а так, когда мы все вместе – это не то: может, полковник просто бабушкин знакомый. Вот это-то и обидно. Я некоторое время шла сзади и переживала, но потом начала по кусочкам собирать свое чувство юмора, и мне, наконец, стало смешно: что это я, в самом деле, как четвероклашка какая? Бабушка в это время очень важно шла рядом с полковником, а Витька, как собачонка, забегал все время вперед, путался у дяди Васи под ногами и смотрел на него, задрав голову. Я догнала их и пошла рядом с полковником, наступая Витьке на пятки. Он ужасно злился и шипел на меня, но ничего поделать не мог – я шла как каменная. Тогда он плюнул и пошел впереди, но все время оглядывался и налетал на прохожих. Полковник, по-моему, все это видел и усмехался, потом он потянул Витьку и всунул его между собой и бабушкой, да еще и руку ему на плечо положил. Витька высунулся из-за спины полковника и скорчил мне рожу. Ну и пусть: он же в самом деле еще маленький – всего в четвертом.

В общем, постепенно все наладилось, и мы шли и разговаривали. Разговаривала, впрочем, больше одна бабушка. Нам с Витькой только иногда, когда бабушка переводила дух, удавалось вставить словечко.

Мы вышли на улицу Пестеля и пошли к Литейному. Бабушка, как самый настоящий экскурсовод, рассказывала об истории Ленинграда. Полковник кивал головой, но мне казалось, что он не очень-то и слушает. Он все время смотрел по сторонам, и вид у него был какой-то такой, как будто он что-то вспоминает. На углу Пестеля и Литейного он вдруг остановился и посмотрел на большой высокий дом.

– Это Дом офицеров? – спросил он неуверенно.

– Ну, конечно, – сказала бабушка, – это вторая половина девятнадцатого века, Василий Андреевич, обратите внимание вот на это здание.

– Вот, – сказал полковник, – я, кажется, здесь был. Вот этот дом мне, кажется, знаком.

– А у нас построили Дворец спорта, – сказал Витька, – и мы теперь в хоккей всем покажем!

– Витя, – сказала бабушка, – ты странный человек, я рассказываю полковнику про Петербург, а ты…

– Ничего, ничего, – сказал полковник, – все в порядке…

Мы перешли на ту сторону Литейного и не спеша пошли дальше.

– Вот, Василий Андреевич, обратите внимание, – говорит бабушка, – в этом доме, жили Некрасов и Пирогов. Здесь, кстати, жила и Авдотья Панаева…

– Здесь? – спрашивает полковник.

– Музей, – говорит Витька. – «Вот парадный подъезд…»

– Что? – спрашивает полковник.

– «По торжественным дням», – виновато говорит Витька.

– Нет, это – напротив, – говорит бабушка. – «Целый город с каким-то недугом…»

– Ну, правда? – спрашивает полковник.

Вот что интересно – я бегала по Литейному сто раз и сто раз пробегала мимо этих мест. И вроде бы знала, что здесь, в этих местах есть что-то замечательное, но думала, наверно, о чем-то другом, и мне эти места были, как говорят наши мальчишки, «до лампочки».

– Вот парадный подъезд… – говорит Витька.

– По торжественным дням, – говорит полковник.

– Вот видите, как вы хорошо помните классику, – говорит бабушка. – Это было в то время министерство земельных уделов.

– По торжественным дням, – задумчиво повторяет полковник и, освобождаясь от Витьки, и от меня, и от бабушки, идет на ту сторону. На него едут машины, но он не смотрит на них, а идет себе на ту сторону.

– Во дает! – говорит Витька, удивляясь.

«Ты-то что понимаешь, сморчок», – думаю я, но сама-то тоже не очень много понимаю.

С той стороны полковник машет нам рукой, и мы бежим к нему: впереди бабушка, помахивая сумочкой, за ней – Витька, а дальше не спеша бегу я.

– Вот это – парадный подъезд? – спрашивает Василий Андреевич.

– Да, – отдуваясь, говорит бабушка. – Но я не понимаю…

– Эх, – говорит полковник и садится на ступеньку. И сразу у него делается очень грустный вид. Витька садится рядом, а бабушка оглядывается по сторонам.

– Неудобно, полковник, – говорит она в нос, – встаньте.

– Прошу прощения, – говорит полковник, вставая, – лирика! – Он трет лоб и смущенно смотрит на бабушку. – Вы уж, Антонина Петровна, простите, – воспоминания. Вот здесь я его и встретил.

– Кого? – кричу я.

– Гришу. Гвоздика, – говорит полковник. – Да.

– Ах, вот оно что, – говорит бабушка и вздыхает.

– Да, да. Это… Это… – Она разводит руками и опять вздыхает.

Витька внимательно оглядывает подъезд и хмурится. И мы стоим некоторое время молча. Потом бабушка берет Василия Андреевича под руку. Витька берет его за руку, и они идут по Литейному, а я сажусь на ступеньки этого подъезда и глажу тихонько ступеньки рукой, и мне становится все как-то странно – будто это я, а будто и не я, а тот худой-худой мальчишка, который везет на саночках завернутую в белую простыню свою маму, а кругом все так тихо и стоят вмерзшие в лед трамваи и троллейбусы, и лежит посреди Литейного бомба. Лежит. И вот-вот разорвется. И троллейбус, в котором сидят замерзшие люди, взлетит на воздух, и вверх полетят обломки и еще что-то, о чем страшно сказать…

Г. А. говорит, что самое главное в человеке – это чтобы он знал, что он хочет. Тогда человек будет на высоте. Ну, а если человек хочет… убивать? Тогда он тоже будет на высоте? Нет, это все, конечно, ерунда, и Г. А. наверняка так не думает. Я сижу на ступеньке, трогаю ее рукой и думаю: вот здесь сидел мой папа. Ему было тринадцать, столько, сколько мне сейчас…

Конечно, они за мной возвращаются.

– Вот она, – кричит Витька, – дура! А мы ее.

– Пошли, – говорит полковник. – Чего ты тут застряла?

– Она очень впечатлительная девочка. Я вам говорила об этом, полковник, – говорит бабушка.

«Полковник» она обязательно произносит в нос, мне даже не передать это: «по-о-н-л-л-нковник».

– Ладно, – говорит полковник, – идите вперед, мы за вами.

Они – бабушка и Витька – идут впереди, а мы за ними.

– А ты, пожалуй, действительно… – говорит полковник.

– Ну и ладно, – сердито говорю я, хотя сердиться мне и не на что.

– Ну и ладно, – говорит полковник. – Тебе сколько лет?

– Тринадцать… исполнилось, – говорю я.

– Мне минуло тринадцать лет… – сказал Василий Андреевич словно про себя и замолчал.

Мы шли рядом с ним в десяти, нет, пожалуй, в пятнадцати шагах за бабушкой и Витькой. Я видела, как Витька оборачивался, а бабушка поворачивала его обратно и что-то говорила ему, а он опять оборачивался, а бабушка брала его за затылок и снова поворачивала обратно.

– Понимаешь, – заговорил полковник, – я вот старый солдат, и вроде моя профессия… убивать людей…

– Людей? – удивилась я.

– Врагов, – сказал полковник, внимательно посмотрев на меня, – конечно, врагов…

Я задумалась.

– Ну ладно, – сказал полковник, – тебе не об этом думать надо. Тебе надо жить, старушка. Хорошо жить. Весело жить. – Он помолчал, а потом задумчиво сказал: – Странно, что я с тобой на такие темы разговариваю…

– Ничего не странно, – сказала я. – А что лучше – молчать? Да?

– Да нет, – сказал полковник, – просто я это к тому говорю, что тебе надо хорошо жить, весело. Вот для этого – я всю жизнь военный. И не жалею. А война, – он махнул рукой, – война паршивая штука. Давай-ка догоним их, а то обидятся. Ну, побежали.

Мы побежали и догнали наших. Витька был какой-то притихший, а бабушка очень громко начала говорить.

– Обратите внимание, полковник, – кричала бабушка, – на этот дом! Почему-то считалось, что именно в этом доме жила «Пиковая дама»…

– Ну? – сказал полковник и посмотрел не на большой и довольно красивый дом, а на будку – есть такие милицейские будки: зеленые с золотом и за стеклом регулировщик.

– Да, представьте себе, какая обывательская ошибка! – кричала бабушка. – На самом деле это особняк маркизы де Шевро. Потом этот особняк купили Юсуповы, у них вообще в Петербурге была чуть ли не половина лучших домов…

– Очень интересно, – говорил полковник.

– А у нас еще в Московском районе строят зимний стадион, – орал отдохнувший Витька, – на двадцать восемь с половиной тысяч!

– Очень интересно, – говорил полковник.

А я злилась, – очень ему интересно про каких-то маркиз и князей слушать. Ишь какой вежливый.

– А настоящий дом «Пиковой дамы» совсем не здесь! – кричала бабушка. – Он на углу Гоголя и Гороховой, то есть Дзержинского. Это дом знаменитой «усатой княгини» Голицыной…

– И рядом с проспектом Гагарина, – орал Витька, – будут теплые бассейны, хоть зимой купайся, – как в Москве!

– А куда мы так бежим? – спросил Василий Андреевич на углу Невского и Литейного.

– Действительно, Витя, куда мы так бежим? – спросила бабушка.

– Бежим, и все, – сказал Витька.

Они остановились, и я подошла к ним. Глаз под повязкой очень ныл, и мне было почему-то довольно грустно.

– Это Невский? – спросил полковник.

– Да, – сказала бабушка торжественно, – это Невская першпектива.

Она хотела продолжать. Я это видела. Она хотела опять открыть рот и уже больше его не закрывать, потому что на Невском есть о чем поговорить до самой Дворцовой площади, а там… О, там! Я тоже решительно открыла рот, но полковник взял меня за локоть.

– Что-то жарко, – сказал он.

– Газировочки бы, – сказал Витька.

Полковник посмотрел по сторонам и увидел на противоположном углу кафе-мороженое ресторана «Москва».

– Есть идея, – сказал он, – мы сейчас пойдем есть мороженое и пить газированную воду.

– Н-ну… – сказала бабушка.

– И шампанское. Холодное. Полусухое.

– Полусладкое, – сказала бабушка и улыбнулась.

И все-таки со мной случаются иногда странные вещи: думаешь, думаешь, думаешь – вот бы случилось, и случается. Не совсем так, как думаешь, но что-то около того. Мы сели за столик, а полковник (я его теперь буду называть все время полковником – так удобнее, а то «Василий Андреевич» – слишком длинно, а «дядя Вася» – как-то сладко) пошел заказывать мороженое.

– Какой отличный человек, – сказала бабушка, доставая пудреницу.

– Ага, – сказал Витька. – Дядя Вася, мне два сливочных, одно ореховое, одно земляничное и три разных! Ассорти!

– А тебе? – спросил меня полковник от буфета.

Я помахала рукой. Не потому, что я уж такая скромная, а потому, что мне действительно было сейчас все равно. Полковник кивнул. Бабушка пудрилась. Витька пыжился. А я посматривала по сторонам. Этот кусочек кафе, где продают мороженое, был совсем маленьким. Вообще-то кафе большое, но оно уходит на несколько ступенек вниз, и там люди пьют кофе и едят, а здесь у самого входа – таким угольничком – едят мороженое и сидят мальчишки и девчонки, которые ужасно хотят казаться взрослыми. Девчонки громко смеются, щурят глазки, незаметно – это они думают, что незаметно, – поправляют юбочки на коленях. А мальчишки потихоньку курят сигареты и пускают дым под стол. Я даже засмеялась: сидит с двумя девочками Коля Иванов – он сейчас в десятом – такой важный, его все побаиваются, мне-то его бояться нечего – он меня даже и не знает. Ну вот, он сидит с двумя девочками – славные такие девочки, одну я, кажется, тоже знаю, – и пускает дым под стол, и такой довольный, такой храбрый. Я посмотрела на него и подумала, а как бы он пускал дым под стол там, на том парадном подъезде? Понимаю, что несправедливо, а подумала, и все. И еще я подумала: а что такое доброта? Вот нажмет кто-то кнопку – и никаких тебе Фуфлей, или, как его там, Фуфел, никаких тебе Хлястиков (я почему-то уверена, что этот Хлястик подлый), никаких тебе врагов. И белобрысых с веснушками не будет. Откуда он только взялся?! И Веньки Жука не будет. Не будет, и все! А Г. А.? Тоже не будет? А папы? А мамы? А полковника? А Витьки? А бабушки?

– Маша! – крикнул полковник.

– А? – спросила я, очнувшись.

– Иди-ка помоги мне.

– Я пойду, – сказал Витька и выскочил из-за стола.

– Какой отличный человек, – сказала бабушка. Она уже кончила пудриться и начала подкрашивать губы. – В нем есть что-то аристократическое.

– Офицер… – сказала я.

– Ты злая, Маша, – сказала бабушка и убрала помаду в сумочку.

– Прости, бабушка, – сказала я.

И вот тут я увидела, что какая-то девочка машет мне из-за углового столика. Я присмотрелась и узнала Юльку из нашего класса, а рядом с ней, конечно, Зоенька. Я помахала Юльке в ответ, а она замахала еще сильнее – звала меня. Я развела руками, дескать, не могу, занята. Тогда она вылезла из-за своего стола и подошла к нам.

– Здравствуйте, Антонина Петровна, – сказала она очень ласково. – Здравствуй, Маша. Вы тоже мороженое едите?

– Здравствуй, Юленька, – сказала бабушка. – Я тебя давно не видела. Ты почему…

– Я только что приехала, – еще ласковее сказала Юлька, – с юга. Я так соскучилась по Машеньке. – И она наклонилась, чтобы меня поцеловать.

– Осторожно! – закричала бабушка. – У нее… инфлуэнца!

Юлька отшатнулась. Ах, какая у меня все-таки отличная бабка.

– Ничего особенного, – сказала я, – просто насморк.

Подошла Зоенька. Мне просто не хочется говорить, как она лебезила вокруг полковника. А он ничего не замечал и их тоже угощал мороженым. Я еле-еле съела один шарик, Витька навалился вовсю, а бабушка выпила с полковником шампанского и раскраснелась, разрозовелась, рассиропилась и начала приглашать и Юльку и Зоеньку к нам в гости. Вот и пойми ее! И Витька тоже приглашал их в гости, и полковник тоже. А я думала: я же хотела, чтобы именно они увидели меня с полковником, и ведь я обрадовалась, когда Юлька меня на ухо спросила: не меня ли позвал от буфета этот полковник – Герой Советского Союза? И я же так гордо и независимо ответила, что – да, меня, и вообще… А теперь этот самый полковник хохочет с ними, как будто меня тут и нет, а Зоенька тихим голоском спрашивает, что у меня с глазом, и говорит, что от всяких глазных болезней помогает – у-у-у! – бодяга… И Витька хохочет, а бабушка улыбается, а полковник очень серьезно соглашается с Зоенькой.

А потом Юлька встает и так торжественно говорит:

– Вы меня простите, товарищ полковник, тут не совсем подходящее место, но я воспользуюсь случаем. Разрешите нам, – она обводит рукой меня и Зоеньку, – от имени класса пригласить вас к нам в шестой, простите, теперь уже в седьмой «Б» на встречу с Героем.

Вот дура! Я чуть не заорала от злости.

– С каким героем? – спрашивает полковник.

– Да с вами же! – говорит Юлька.

– Не знаю, не знаю, – говорит полковник, улыбаясь, – я скоро уезжаю. – И почему-то смотрит на меня.

– Полковнику надо отдохнуть, – совершенно разозлившись, говорю я. – А вы тут пристаете…

– До свидания, – говорит Витька, – привет.

– Заходите, девочки, – говорит бабушка так ласково-ласково, что я уже и совсем не знаю, как к ней относиться.

Полковник встает и провожает девчонок до двери. Они идут и довольно кисло улыбаются. А полковник возвращается, смотрит на меня очень сердито и говорит что-то совсем непонятное:

– Ты что, Мария, на меня инвентарный номер повесила, что ли?

А я не знаю, что со мной такое – мне хочется реветь и драться.

Я выскакиваю из-за столика, роняю Витькино мороженое и вылетаю на улицу. Идет себе народ, идет, смеется, разговаривает, и никому до меня нет дела. И нет ни одного человека, который бы меня понял.

– Здорово! Ты почему не пришла? – слышу я какой-то знакомый голос.

Ну, что сказать?! Это какая-то фантастика. Белобрысый Семен тут как тут, как будто его звали.

– Куда? – спрашиваю я.

– В садик на Некрасова.

– Чего тебе надо?! – ору я.

– Вот чудачка, – говорит белобрысый, улыбаясь. – Как бодяга?

Провалитесь вы все пропадом с этой бодягой.

– Что тебе надо?

– Да ничего, – говорит он, пожимая плечами, – вчера надо было, а сегодня ничего. Сегодня я тебя случайно увидел. Смотрю: стоит и ревет.

– Я реву?

– Ну не я же.

– Я не реву.

– Ну и правильно. Чего реветь-то.

– А я и не реву.

– Я и говорю. Хочешь мороженого?

Какой-то совершенно ненормальный парень. Я ему ясно показываю, что мне до него никакого дела. Подумаешь, заступилась за него. Так если на его месте был кто-нибудь другой, я бы тоже заступилась – ведь трое на одного.

– Хочу мороженого, – говорю я, – идем.

– Куда? – удивляется он.

– Сюда, – говорю я и тащу его в кафе.

– Знаешь, – говорит он, – у меня на это дело денег не хватит.

– У полковника хватит, – говорю я.

– А… тогда пошли, – говорит он, и я никак не могу понять: то ли он дурак какой-то сумасшедший, то ли он надо мной смеется.

Мы заходим в кафе, и я смотрю на наш столик. А там идет какой-то спор. То есть не спор, а просто Витька и бабушка, стараясь перекричать друг друга, что-то доказывают полковнику. Наверно, какая я дура. Ну и ладно. Ну и пусть. Я иду к столику и тяну за собой Семена. В общем-то, и не тяну, а просто веду за руку, и когда я соображаю это, мне сразу становится боязно – совсем смеяться будут. Пусть бы он сопротивлялся. А зачем? Не все ли равно. Теперь-то уж совсем все равно. И все-таки я думаю, что же я им скажу насчет этого Семена? Но говорить мне ничего не приходится. Мы подходим к столику. Витька свистит, а бабушка улыбаясь говорит:

– Здравствуйте, здравствуйте, юный рыцарь! Садитесь.

– Спасибо, – говорит Семен, – здравствуйте. – И весь расплывается в улыбке, и веснушки бегут куда-то во все стороны.

Он здоровается за руку с Витькой, кланяется бабушке, а она протягивает ему руку, и он ее очень вежливо пожимает, потом он смотрит на полковника, и тот встает и протягивает ему руку, и он, этот белобрысый, очень серьезно ее пожимает, а потом усаживает меня, а сам говорит «минуточку» и, спросив разрешения, берет за соседним столиком свободный стул и усаживается рядом со мной как ни в чем не бывало. Потом он лезет в карман, достает какие-то жалкие пятаки и спрашивает меня, что ты, то есть я, хочешь, то есть что я хочу?

– Не беспокойтесь, – говорит полковник и идет к буфету.

– Сегодня совсем летний день, – говорит бабушка.

– Но уже все-таки чувствуется осень, – говорит этот Семен, а я сижу и ничего не понимаю: что они, действительно знают его и меня разыгрывают, или я вообще дура, а он…

– Катись, – говорю я.

– Ты мне? – спрашивает он спокойно.

– Не бабушке же, – говорю я.

– Знаешь что, Мария, – холодно говорит бабушка, – это ты можешь ка-тить-ся. А молодой человек останется.

– Ну, не надо так, – говорит этот с веснушками и встает.

Вылетая из кафе, я краем глаза вижу, как полковник, поставив на столе две вазочки с мороженым, кладет руку на плечо этому телепатику и что-то говорит ему. И тот садится и начинает есть. А уж в окно я вижу, что у него очень озабоченный вид и полковник и бабушка что-то усиленно говорят ему, а он ест мороженое и качает головой…

…Я сижу в садике на Некрасова и не знаю, как я там очутилась. Ну почему, почему мне сегодня так плохо? И почему все такие злые? И… и зачем полковнику самовар?

Солнце шпарит вовсю совсем не по-осеннему, а завтра нам уже в школу на собрание, а послезавтра на уроки, а я возьму и уеду. Куда-нибудь. Хоть бы Г. А. подошел. Он как-то сразу умеет все разъяснить. Делай так и не иначе, и все будет правильно. И тут же я вспоминаю, что мы же вчера договорились с Герой, что он утром придет ко мне и мы будем приглашать полковника в школу. Вот теперь-то я пропала совсем.

Жирные, ленивые голуби ходят по дорожкам, а когда они заходят на газоны и клюют там что-то, их все гоняют – кыш, кыш! Ишь вы, мало их кормят, так они еще и цветы портят… А зачем их тогда кормить, если они что-то портят? Памятники портят, архитектуру портят, а их еще кормят – кыш! Ну и что же, что красивые? Все равно – кыш!