Текст книги "Невероятно насыщенная жизнь"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Ну, вот и я.

Кое-кто засмеялся, а этот трясучий Апологий проскрипел:

– А она только вас и ждала.

Тут уже все засмеялись, а Семен посмотрел на Апология и сказал спокойненько:

– А я знаю.

– Во дает! – заорал Петька Зворыкин.

И опять все захохотали, прямо заржали все, а я от злости не знала, куда деваться, и даже не нашлась, что ответить, как бы этого воображалу посадить в галошу. Но, между прочим, злилась-то я злилась, а про себя не то что радовалась, а как-то забавно и интересно мне было, что вот он опять появился на моем жизненном пути. Ведь не буду же я в другую школу переводиться. С какой это стати.

Ну, в общем, я тут промолчала и сделала вид, что меня это вовсе не касается. Я только посмотрела на Веньку. Он сидел на своем краешке скамейки с Маргаритой Васильевной и исподлобья поглядывал – то на меня, то на Семена. Боится, что ли?

Г. А. постучал ладонью по столу и начал излагать свои три вопроса.

– Первый вопрос, – сказал он, – это вот что: мы с Басовой предлагаем провести интересное и полезное мероприятие. К ним в гости приехал Герой Советского Союза, полковник, а ее папа во время войны был у него ординарцем. Он был сыном полка.

Тут все стали смотреть на меня, и я ужасно застеснялась, – как будто это я была ординарцем и сыном полка. Но, в общем-то, я не думала, что Г. А. вот так, не посоветовавшись со мной, возьмет и скажет об этом.

– Мы его видели, – хором сказали Зоенька и Юлька, – он ел мороженое.

– Так вот, я предлагаю, – продолжал Гера, – пригласить его к нам в класс и устроить встречу. Надо будет пригласить и Машиного папу, и пусть они нам расскажут о своих боевых подвигах и о том, как защищали Ленинград.

– Хорошая мысль, Гера, – сказала Маргоша и ласково посмотрела на меня. Я пожала плечами.

– Пригласить, пригласить, правильно! – закричали все, а Зоенька с Юлькой опять хором сказали:

– А мы его уже пригласили.

– Вы? – удивился Гера.

– Ну да, мы, – сказала Юлька, – а что, нельзя нам проявить инициативу?

– Можно, конечно, – недовольно сказал Г. А., – но надо это делать организованно. А что он вам сказал?

– Он сказал, что не может, – ответили Зоенька и Юлька.

– Он так и сказал? – спросил Гера, и мне показалось, что он чему-то обрадовался.

– Н-не совсем так, но… – промямлила Зоенька.

– Мы попросим еще раз, – решительно заявила Юлька.

– А уж это, – так же решительно сказал Гера, – если мы вам поручим.

– А почему не нам? – спросила обиженно Зоенька. – Мы же первые.

– Это мы обсудим, – сказал Г. А. – У кого какие есть предложения?

И все начали вносить свои предложения, а мне стало обидно, и я разозлилась – ишь какие, делят моего полковника и папу, как будто они им принадлежат.

– А меня вы, может быть, спросите? – закричала я.

Все посмотрели на меня, а Семен взял меня тихонечко за локоть, наверно, чтобы я не волновалась, но я уже разволновалась и мне было все равно. Я выдернула локоть и встала.

– А я что – совсем посторонняя, да? – кричала я. – Ишь какие – делят полковника, как будто он ваш!

– Чего ты порешь, Машка? – спросил Коля Матюшин.

– Она, по-моему, немножко права, – сказал Гриня Гринберг.

– Нет, она не права, – сказал Г. А., – и я это могу доказать. Кстати, второй вопрос, о котором я хотел говорить, – это то, что некоторые наши ребята за лето утратили чувство ответственности. – И он посмотрел на меня.

– Ты это о ком? – спросила я.

– Я не буду говорить, о ком. Этот человек сам знает. Я только скажу, что это имеет отношение к приглашению полковника.

– Нет, уж раз ты начал… – сказала я.

– Я не буду говорить, – спокойно сказал Г. А. – Я думаю, что этот человек уже понял, – и он посмотрел куда-то в сторону.

Я-то, конечно, сразу поняла, в чем дело, но махнула рукой – не буду же я при всем классе обсуждать наши с Г. А. отношения. Ужасно он строгий все-таки, ни одной ошибки не прощает. Хотя все-таки пожалел – не сказал, что это я потеряла чувство ответственности. Да ничего я не теряла – так, может, самую малость… Я села и дала себе слово молчать, что бы они ни решили.

Ну, ясно, они все решили – с Герой попробуй не реши. Они выбрали целую делегацию из пяти человек: Г. А. – глава делегации, потом Гриня Гринберг, Коля Матюшин, от Зоеньки и Юленьки выбрали одну Зоеньку, чтобы им не обидно было, и, нате вам, – меня!

– Ты не возражаешь? – спросил меня Гера.

Я пожала плечами.

Потом они решили, что надо полковнику преподнести какой-нибудь подарок – сувенир.

– Самовар, – сказала я.

– Почему самовар? – очень удивился Г. А.

– Полковник на пенсию, то есть в отставку, скоро выходит, – сказала я и подумала, что это я несу, но остановиться уже не могла, – ну, вот он и ищет самовар, чтобы пить чай в саду с малиновым вареньем.

– «У самовара я и моя Маша…» – запел скрипучим голосом Апологий.

– Ты помолчи, – сказал ему Семен, перегнувшись через меня.

– А чо?

– А ничо.

– Пониме.

– Ну, то-то.

– Самовар? – сказал Гера. – Надо подумать. Хм-м, самовар.

Видно, этот самовар его озадачил.

– Хм-м, самовар, – повторил он задумчиво, но затем сразу решительно сказал: – Теперь третий вопрос.

Все хором заныли.

– Может быть, в другой раз, Гера? – спросила Маргоша.

– Как хотите, Маргарита Васильевна, – сказал Гера немного обиженно, – но это очень важный вопрос – о дисциплине.

– Какая еще дисциплина, – сказал Петька Зворыкин, – ведь уроки еще не начались.

– Хуже будет, когда они начнутся, а дисциплины не будет, – сказал Гера сердито.

– Ну, говори, – сказала Маргарита Васильевна и прищурилась.

– Я хочу поговорить о двух ребятах, в основном. Они нам в прошлом году мешали и, судя по всему, будут и в этом мешать. Это, во-первых, Зворыкин…

– Я? Да? – заныл Петька. – А что я? Я тебе мешал, да?

– Но ты еще не самое главное, – продолжал Г. А., – самое главное – это Балашов.

Я даже вздрогнула. Неужели Г. А. скажет про Веньку? Я тихонько посмотрела на него – он весь сжался, и только глаза зло поблескивали, как у зверька какого.

– Гера, – сказала я, – может, не надо сейчас?

– В самом деле, Гера, – сказала Маргарита Васильевна и встала. – Давайте обсудим этот вопрос… в рабочем, так сказать, порядке.

– А почему не надо? – спросил трясучий новенький. – Должны же мы знать, кто позорит наш город, то есть наш класс, и кто мешает нам жить?

– Во дает! – сказал Петька Зворыкин.

А ребята все уставились на этого Апология – нельзя было понять, то ли он треплется, то ли всерьез. Я разозлилась до невозможности.

– Тебе-то что? – закричала я. – Ты-то у нас без году неделя еще, а туда же…

– Ты не права, Басова, – сказал Г. А. – он теперь наш…

– Скорее твой, – неожиданно сказала новенькая Татьяна.

– Это еще почему? – хором запищали Зоенька и Юлька.

– Уж слишком они оба правильные, – сказала Татьяна презрительно.

– Ну и что? – удивился Г. А. – Что ж, по-твоему, если у нас в классе завелся тип, который докатился до того, что стал избивать девчонок…

– Это уж подлость, – возмущенно сказал Гриня Гринберг, и все зашумели и начали смотреть на Веньку.

– Но это же неправда, Гера! – закричала я. – И вовсе это не он! – Но меня никто не слушал: все орали и смотрели на Веньку. А он совсем сжался в комок и уставился в парту.

– А кого он побил? – спросила Зоенька, когда шум немного улегся.

– Это неважно, – гордо сказал Гера, – я не доносчик.

Тут снова поднялся крик, а я совсем не знала, как мне быть, – ведь ясно же: Венька сразу поймет, что это я рассказала все Г. А.

– А ты точно знаешь, Гера? – спросила Маргарита Васильевна.

– Точно, – ответил Г. А., – и еще не один, а со своими дружками.

– Это действительно… – сказала Маргарита Васильевна и развела руками. – Не знаю уж, как тут быть. Решайте сами…

– Надо обсудить, – серьезно сказал Коля Матюшин.

– И осудить, – добавил Апологий, и опять было непонятно, то ли он всерьез, то ли валяет дурака.

А я невольно посматривала на белобрысого Семена и думала, почему же он молчит – ведь он-то хорошо знает, как было дело. А он молчал и только внимательно и с любопытством посматривал на кричащих ребят. «Ну и ладно, – сердито подумала я, – посмотрим, какой ты такой, рыцарь?!»

– А чего там обсуждать, – кричал Петька Зворыкин, – собраться всем и дать как следует и Жуку и его компашке, чтобы знали!

– Как же, дашь им… – с опаской сказал Коля Матюшин.

И тут заговорили и закричали многие.

– С ними только свяжись! – кричал один.

– Это такие! Я их знаю, – ныл другой.

– Они и ножом могут, – пропищала Зоенька.

– Сдрейфили, да?! – орал Петька.

– И потом, – рассудительно сказал Г. А., – это не метод…

– Правильно, – сказал Апологий, – их надо вовлекать и воспитывать.

Я молчала и только поглядывала то на Семена, то на Веньку. Семен тоже молчал и хмурился, а Венька сидел, все так же уставясь в парту. Хорошо – подождем, посмотрим…

– А я считаю, что Петька прав, – вдруг сказал худенький и маленький Гриня Гринберг. – А вы как думаете, Маргарита Васильевна?

Маргоша встала и поправила свою красивую прическу.

– Я думаю, что в принципе, – сказала она задумчиво, – Гера прав: это не метод. Но… но, с другой стороны, если они бьют девочек… – Она развела руками и чуть заметно улыбнулась. – Есть же среди вас… рыцари…

– Правильно! – закричал Гриня. Он вскочил и проткнул воздух рукой, как шпагой. – Шпаги наголо, господа! Шпаги наголо!

Тут опять все загалдели так, что ничего понять было невозможно.

– Да бросьте вы орать! – вдруг громко крикнула новенькая Татьяна.

Все замолчали и повернулись в ее сторону. Она встала.

– Что ты хочешь сказать? – спросил ее Г. А.

– А вот что: из ста зайцев не составишь одну лошадь, – презрительно сказала Татьяна и села.

– Это ты к чему? – удивился Петька.

– А ни к чему, – пожала плечами Татьяна, – поговорка есть такая.

– Это мы зайцы, что ли? – обиженно спросил Коля Матюшин.

– А ты подумай, – сказала Татьяна, усмехаясь.

Все озадаченно смотрели на нее, и тогда Маргоша сказала довольно решительно:

– Ну ладно, все это действительно надо серьезно обдумать. А сейчас…

– А что с Жуком… с Балашовым будем делать? – спросила Зоенька.

– Обсудить! – пропищала Юлька.

– И осудить, – опять проскрипел этот чертов Апологий.

И тут поднялся Семен.

– Нечего обсуждать, – сердито сказал он. – Вы на него посмотрите, – он ткнул пальцем в сторону Веньки, – на нем лица нет. Значит, осознал.

– Ну да! Осознал он, – заверещала Юлька. – Как же!

– А если не осознал, – вдруг усмехнулся Семен, – значит, и совсем наказывать незачем, – это ему тогда все равно что об стену горох.

– Хм-м, – сказала Маргарита Васильевна, – несколько странный логический ход.

Все удивились, а у Веньки лицо сделалось вытянутым, и он почему-то зло посмотрел на Семена.

– А кого он все-таки побил? – настойчиво спросила Зоенька.

– Да не все ли равно, – рассердился Гриня, – важен факт.

Я обрадовалась, но тут же заметила, что трясучий Апологий, ухмыляясь, пялит на меня глаза. Я вся сжалась, а он подмигнул мне и сказал, растягивая слова:

– А вы-ы не-е до-га-ды-ваетесь?

И тут кое-кто тоже стал пялить глаза.

– Ну, чего вы, – пробормотала я, – у меня соринка.

– Знаем мы, какая соринка! – захохотал этот трясучий тип.

Тут встала Маргоша, но я уже не слышала, что она говорила, потому что выскочила из класса.

Я мчалась по улице, и мне было тошно. Домой! Скорее домой! Там – умный-разумный папа, там – добрая, ласковая мама, там смешной, но я знаю, что он любит меня, Витька, там ба-а-абушка… Нет, реветь не буду! Не буду, и все! Там полковник, с которым, наверно, можно поговорить всерьез.

Я мчалась по всем улицам и – вот странно: не могу припомнить, о чем я думала. Стоял у меня перед глазами почему-то лес, в который мы ходили с Маргошей и Герой и со всем классом в прошлом году.

Пожалуй, я все-таки немного ревела, потому что какой-то старый дядька с красной повязкой на рукаве меня остановил и спросил:

– Что случилось?

– Не ваше дело, – сказала я, а он схватил меня за рукав и сердито проворчал:

– Ты под трамвай попадешь, дуреха. Как же не мое дело.

– Никуда я не попаду, – сказала я, – мне домой надо.

– Степан Никанорыч! – крикнул этот дядька. – Я тут разберусь, а вы постойте-ка на два пункта…

Я не слышала, что и кто ему там ответил, только почувствовала, как он крепко взял меня за локоть – не так, как Семен, а покрепче – не вырваться.

– Не чуди, – сказал дядька, – мчишься, словно с горы. Идем.

И повел меня в садик на Белинского – туда, где кукурузные хлопья раньше продавали. Усадил на скамейку и спросил:

– Где живешь?

– Тут рядом – на Моховой.

– Куда бежала?

– Домой.

– Почему плакала?

– Нипочему.

– Так. От кого бежала?

– Ни от кого.

– Почему плакала?

– Мое дело.

– Так.

– Да ничего не случилось! Чего вы пристали?!

– Не-е-ет! Чего-то случилось. Такая девчонка не станет просто так плакать.

– Какая девчонка?

– Да вот такая…

– Дяденька, я домой побегу…

– Ну, – сказал он и вздохнул почему-то. – Беги, если надо.

– Спасибо, – сказала я, но осталась сидеть на скамейке.

Он ушел, чуть сгорбясь и покачивая головой. Я посмотрела ему вслед, и вот странно, слезы-то у меня высохли, и я почувствовала, что улыбаюсь. Я посидела еще немного и потихоньку пошла домой.

…А под аркой стоят Венька Жук и белобрысый Семен. Они стоят друг против друга, как петухи. Руки у обоих в карманах, брови нахмурены, и смотрят они друг другу в глаза так пристально, что меня даже и не замечают. Господи, ну что за мальчишки такие – опять драться.

Но они пока не дерутся, а только шипят друг на друга сквозь зубы.

– Д-добренький! По-ж-ж-жалел! – шипел Венька.

– Ну и пож-ж-жа-лел, – шипит белобрысый.

– А на ш-ш-шиша мне…

– Ч-ч-чудило…

– С-сам ч-ч-чудило. Мне теперь из-за твоей ж-ж-жалости хоть в ш-ш-школу не ходи…

– Да брось ты! Шальной какой-то…

– Сам шальной! Ну, мы тебе еще покажем!

– Это мы твоей компашке покажем!

– Ха! Из ста зайцев не сделаешь лошади.

– И заяц, если его много бить, может спички зажигать!

– Ч-чо? Ч-чо?

– А вот то!

– Будет тебе! И к Маш-ш-шке лучше не… – это Венька.

– Ишь ты! А что она, твоя? – это Сенька.

«Ф-фью! Это уже что-то новенькое», – думаю я.

– А твоя? – это опять Венька.

– А твоя? – это опять Сенька.

«Ну и ну, – думаю я, – вот уж не гадала, что я, что из-за меня… что я…»

Мне становится смешно и… и не знаю еще как, странно как-то.

А они, смотрю, уже надвигаются друг на друга и того и гляди – сейчас полетят пух и перья.

Ох, до чего же они мне надоели!

Ну, да ладно, ишь ты какая – Маша-Машенька, красавица-раскрасавица, умница-разумница… Сердясь и на них и на себя за свои какие-то дурацкие мысли, я кричу:

– Эй! Вы!

Они поворачиваются в мою сторону и оба разевают рты. Но я не даю им опомниться.

– Эй! Вы! – опять кричу я и расталкиваю их. – Дайте пройти!

Они разлетаются в разные стороны и так и остаются с разинутыми ртами стоять у стенок, а я бегу домой.

По лестнице я поднимаюсь медленно и чувствую на своем лице какую-то дурацкую ухмылку. Окончательно разозлившись на себя, я открываю дверь и, не желая никому показываться на глаза, иду к себе.

Глава четвертая

Я посидела у себя, а через некоторое время все-таки вышла в переднюю. Дверь в папину комнату была приоткрыта, и оттуда слышались голоса. Я не выдержала и заглянула туда.

Они сидели друг против друга – полковник на диване, а папа в кресле, и лица у них были странные.

– Ты стал… слишком взрослым, Гриша, – сказал полковник, и непонятно, то ли он сердился, то ли был рад. – А ведь я помню тебя совсем пацанишкой… Гвоздиком…

Меня они не замечали, а я смотрела на них, больше, конечно, на папу. Я никогда не видела его таким. Он снял очки, откинулся на спинку стула и смотрел куда-то далеко-далеко и видел там что-то свое – грустное и хорошее. А полковник подпер щеку рукой и смотрел на папу, и у него было такое выражение, что я даже не могу рассказать. Он и улыбался, и сердился, и, если бы полковники – Герои Советского Союза могли плакать, он бы, наверно, всплакнул…

У меня защипало вносу, я прикрыла тихонечко дверь и пошла к себе. Я лежала на своем диване, уставясь в потолок, и перебирала в памяти все, что случилось за эти дни. Три дня. Вспоминала, пыталась обдумать, но это у меня получалось плохо. И самое неприятное было то, что мне расхотелось идти в школу. Только сегодня я еще с радостью думала о школе, а сейчас расхотелось, и все. Я понимала, что это глупо, но ничего поделать с собой не могла.

Встала, сорвала повязку с глаза и решительно вошла к папе в комнату, сверкая своим фонарем.

– А, Маша, – рассеянно сказал папа. – Ты уже из школы? Ну, что там?

Они с полковником сидели все так же, и вид у них был какой-то довольный. Нет, просто они были спокойны.

– Папа, – сказала я, – скажи, что такое доброта?

– М-м, – сказал папа и внимательно посмотрел на меня, – а что, опять что-нибудь стряслось?

– Да ничего не стряслось, – сказала я с досадой, – просто я прошу тебя объяснить мне, что такое доброта.

– Ты зачем сняла повязку? – строго спросил папа.

– Сняла, и все!

– Ты не ершись, а расскажи, что опять случилось?

– Господи! Ничего, понимаешь, ничегошеньки не случилось. Не можешь ответить – так и скажи.

– Нет, почему же, – не очень уверенно сказал папа, – могу.

Он поерзал в кресле, вроде хотел усесться поудобнее, но уселся на самый краешек, выпрямился. Похлопал себя по коленям и посмотрел на полковника. А полковник посматривал то на него, то на меня и, кажется, чуточку усмехался. Папа покашлял, похмыкал, а потом начал:

– Видишь ли, доброта – это такое чувство… нет, конечно, не чувство, а скорее такое свойство человеческого характера, когда… хм… человеку хочется делать другим людям… хм-м… добро. Впрочем, посмотрим, что говорит об этом толковый словарь. – И папа подошел к стеллажу и достал толстенный том.

– Доброта – это хорошо, Маша, – сказал полковник уверенно и сразу задумался, – но, понимаешь, не всякая доброта нужна…

– А что же все-таки это такое? – спросила я настойчиво.

– Ну, как тебе сказать? – пробормотал полковник. – Доброта – это, – он покрутил рукой в воздухе, – ну, словом, когда тебе хочется делать другому человеку только хорошее, помогать ему и так далее…

– Любому человеку?

– Ну, нет, – сказал полковник решительно, – плохому человеку, пожалуй, не стоит…

– А как я узнаю – хороший он или плохой? – спросила я. – И потом, разве плохому человеку не надо помогать, чтобы он стал лучше?

– Надо, конечно, – сказал полковник быстро, – но ведь есть такие, которым уже не поможешь… невозможно помочь.

– Значит, их надо бить?

– Ну, так уж… сразу бить… – сказал полковник и, немного подумав, резко рубанул рукой воздух. – Впрочем, – сказал он жестко, – есть и такие, которых надо бить. Сразу. Доброта, ведь она, Маша, разная бывает. Вот, скажем, враг…

– Да это мне понятно, – сказала я, – а вот если и не враг и не друг…

– Вот, – сказал папа, – вот что говорит словарь: «Доброта – отвлеченное существительное от слова «добрый». Хм-м. Да… В общем, доброта, Маша, – это, конечно, хорошее качество человеческой души, это значит, что тебе нравится, тебе приятно помогать людям, жалеть их… – Папа поморщился. – Нет, жалость – это не совсем то. Словом, доброта – это…

– Но раз это мне нравится или приятно, – сказала я, – значит, это я больше для себя делаю. Ведь мороженое есть и в кино ходить – мне тоже нравится.

Папа почему-то крякнул и потер лоб, а полковник засмеялся.

– Уела, – сказал он и подмигнул папе.

– А скажите, – продолжала я, обращаясь к полковнику, – если я буду думать: вот этому человеку стоит делать добро, а этому не стоит, так разве я по-настоящему добрая? Если я с собой торгуюсь?

Тут крякнул полковник, а папа засмеялся. И тогда вмешалась бабушка – она, оказывается, давно стояла в дверях и слушала.

– Великий французский мыслитель Жан Жак Руссо, – сказала она, – говорит, что человек от природы добр.

– При чем тут Руссо? – досадливо отмахнулся папа. – В вопросах воспитания Руссо вообще был идеалистом…

– Руссо, Дидро, Вольтер и… другие были энциклопедистами, – гордо сказала бабушка.

– Да это я знаю, – рассердился папа, – но что же, вы хотите, чтобы Маша…

И тут они все – папа, полковник и бабушка – начали спорить, перебивая друг друга. В воздухе носились всякие непонятные слова: «эмоции», «категории», «импульсы», какой-то «абстрактный гуманизм» и еще много-много других слов. На шум в комнату вошла мама и начала всех успокаивать и мирить. А папа сердито ткнул пальцем в мою сторону и сказал:

– И вообще, она больше живет эмоциями, а рассудок у нее на втором плане.

– Ну что ж, – сказала бабушка, – мы, женщины, всегда живем больше эмоциями, зато у нас очень насыщенная жизнь.

Бабушка вышла вслед за мной и в коридорчике сказала мне как-то очень ласково и задумчиво:

– Будь доброй, Машутка, будь доброй – это очень хорошо.

– А разве я злая? – спросила я, уткнувшись в бабушкино мягкое и теплое плечо.

– Иногда немножко бываешь, – сказала бабушка и погладила меня по голове.

Я пошла к себе и стала думать, какая я – злая или добрая – и какой надо быть, чтобы жить со спокойной совестью.

Мне все-таки кажется, что полковник был прав в одном. В самом деле, разве можно быть доброй к фашистам и вообще ко всяким подлецам… Да, а что такое «эмоции»? Надо обязательно посмотреть в словаре – может, это что-то очень плохое и обидное. Интересно, есть ли эти самые эмоции у Г. А.? Или у белобрысого Семена? И только я об этом подумала, раздался звонок. Я пошла и открыла дверь. Опять телепатия! За дверью стоял Семен.

– Здравствуй, Маша, – сказал он смущенно.

Он смущается?! Новость.

– Мы уже виделись, – сказала я холодно.

– Да, – сказал он.

– Да, – сказала я.

Он переминался с ноги на ногу на площадке.

– Ну, что же ты? Входи… раз уж пришел, – еще холоднее сказала я.

– Нет, я на минутку, – сказал он еще смущеннее. – Я только зашел сказать, чтобы ты не думала, что это я рассказал Герке и этому… как его, Апологию, про Веньку…

– А мне наплевать, – сказала я, – и вообще ты… Караваев. Вот ты кто.

– Половинкин я, – сказал он грустно.

– Нет, Караваев. То есть Каратаев. Ты до-обренький. Очень.

– Я добренький? – он удивился.

– Ну да. Ты всем, всем помочь хочешь. И со всеми хочешь быть в хороших отношениях.

– Ну и врешь, – он уже успокоился и принял свой обычный не то нахальный, не то добродушный вид, – ну и врешь. И вовсе не со всеми я хочу быть в хороших отношениях. С твоим Герасимом, например, я…

– С кем? С кем? – спросила я.

– Ну, с Геркой.

– Он не Герасим вовсе, а Герман.

– Ну да, Герман! Герасим – я с ним еще в детском саду вместе был.

– Ну и ладно, – сказала я, но мне почему-то стало обидно.

– Ну и ладно, – согласился он, – а насчет того, что я всем помочь хочу, так я об этом не думаю. Так получается. – Он засмеялся. – Иногда, верно, здорово влипаю в этом деле. Не разберешь ведь сразу-то, стоит ли еще кому-то помогать…

«Вот, вот, – подумала я, – и этот туда же».

– Раз как-то помог тетке какой-то мешки до машины дотащить, а тетку около машины милиция и зацапала, и меня чуть с нею не повели. Еле отговорился. А на вид такая тетка хорошая. – Он опять засмеялся.

– Что такое эмоции, ты знаешь? – спросила я.

– Это, наверно… из радиотехники чего-нибудь.

– Сам ты из радиотехники.

– Ну, тогда не знаю.

– То-то! И вообще ты трус.

– Что-о? – он даже задохнулся от возмущения.

– А то! Почему ты молчал, когда Петька Зворыкин предложил всыпать Венькиной компании?

Он презрительно посмотрел на меня.

– Вот и видно сразу, что девчонка. Кто же о таких делах в классе треплется?

– А Петька не испугался.

– Балаболка твой Петька. Звонок! – сказал он сердито, и в это время в переднюю вышла бабушка.

– А-а, – запела она, – наш юный рыцарь! Чего же вы не заходите?

Я фыркнула.

– Спасибо, – сказал Семен вежливо, но я видела, что он злится. – Я в другой раз. Сейчас мне некогда. До свиданья.

– Жаль, жаль, – сказала бабушка.

– До свиданья, – повторил Семен.

– Пока, – сказала я.

– Эм-моции! – сказал Семен.

– Что, что? – спросила бабушка.

– Это я так, – сказал Семен и помчался вниз по лестнице.

– Что это он? – поинтересовалась бабушка.

– Бабушка, а что такое «эмоции»? – спросила я.

– Эмоции – это чувства, девочка, чувства, – сказала бабушка и почему-то вздохнула.

Только-то! А я уж подумала…

Я вбежала в кухню, открыла окно и легла на подоконник. В подворотне стоял злой и взъерошенный Семен.

– Эй, Сенечка! – крикнула я.

Он повернулся, посмотрел в мою сторону и будто нехотя подошел поближе.

– Ну, чего еще? – спросил он.

– Я с Венькой Жуком дружить буду! – крикнула я.

Он удивленно посмотрел на меня. Потом усмехнулся.

– С Венькой? С Венькой можно, – сказал он и, засунув руки в карманы, пошел со двора.

Скажите пожалуйста, разрешил! На что он сдался мне, этот Венька?.. А Г. А.-то, оказывается, Герасим. Смешно. Герасим и Муму. Тургенев. Герасим? Вообще-то ничего, даже оригинально, и по крайней мере не Апологий какой-нибудь. Но зачем он в Германа переделался? Чудак!

Стукнула входная дверь. В кухню просунулся Витька.

– Чего это твой хахаль как ошпаренный по улице мчался? – спросил он.

Я соскочила с подоконника и стукнула Витьку по затылку.

– Ах, ты драться, – спокойно сказал он, – вот и не отдам записку.

– Какую записку?

– А вот такую! – Он достал из кармана сложенную треугольником записку и помахал ею у меня перед носом. Я хотела выхватить ее, но он спрятал руку за спину.

Я разозлилась. Я подумала, что записка может быть от Г. А., и, когда я прочту ее, мне станет все ясно. Витька хохотал и увертывался.

– Отдай! – закричала я и даже топнула ногой. Витька посмотрел на меня и пожал плечами.

– Подумаешь, нужны мне твои фигли-мигли! – Он протянул мне скомканную записку, я сразу же развернула ее и стала читать. Витька не уходил – ему было интересно.

«Я знаю, что ты меня возненавидела. Ну и ладно. Только давай не мешать друг другу. Я сам по себе, ты сама по себе. ЧАРГОГГАГОГГМАНЧАУГГАГОГГЧАУБУНАУУНГАМАУГГ».

Вот что было в этой записке. Она была не от Г. А. Почерк – незнакомый, а вместо подписи стояло «А. Ф.» Я чего-то никого и не знаю с такими буквами.

– Откуда ты ее взял? – спросила я Витьку.

– Парень какой-то дал, – сказал Витька, – я его и не знаю вовсе.

– Какой из себя?

– Длинный, – он засмеялся, – и трясется все время.

Ну и ну! Апологий. Этому-то еще что надо? И что это за словечко такое – раз, два… три… пятнадцать… уф!.. сорок две буквы! Язык сломаешь.

– А кто он такой? – спросил Витька.

– Не твое дело! – обрезала я.

– Подумаешь, – сказал Витька, – чего-то у тебя много хахалей завелось.

Я схватила сковородку, и он вылетел из кухни.

Я согнула записку так, что было видно только одно это огромное слово, и пошла к папе – может быть, он догадается, что оно означает.

Папа с полковником уже не спорили, а стояли у окна и о чем-то тихо разговаривали.

– Можно к вам? – спросила я.

Папа повернул голову.

– Ну, как, поняла, что такое доброта? – спросил папа, и они с полковником посмотрели друг на друга и захохотали.

– Немножечко поняла, – сказала я скромно, – но ничего, я совсем пойму.

– Конечно, поймешь, – весело сказал папа.

– Па, ты ведь разные языки знаешь. Что это за слово? – И я показала ему краешек записки.

– Чаргог… гагогг… манчауг… гагогг… уф… – запинаясь, начал вслух читать папа, – чаубуна… гунга… маугг, фу! Чепуха какая-то.

– Нет, по-моему, не чепуха, – сказала я, – это что-то означает.

– Абракадабра! – решительно сказал папа.

– А может, шифр какой-нибудь? – предположил полковник и вопросительно взглянул на меня.

– Н-не знаю, – неуверенно сказала я, – может, и шифр.

– И никакой не шифр, – сказал вдруг откуда-то взявшийся Витька.

– А ты откуда знаешь? – спросила я. – Прочитал?

– Не… – сказал Витька и покраснел, – догадался.

– Я вот тебе сейчас! – закричала я.

– Ну, ну, – сказал папа, – об этом потом поговорим. Так ты знаешь, что это такое? – Он показал на записку.

– Эх, вы, – сказал Витька. – Вот, – и он достал из-за спины книгу, – вот тут написано.

– Ну-ка, ну-ка, – с интересом сказал папа, взял у Витьки книжку и посмотрел на обложку. – А-а! Успенский Лев Васильевич! Отлично, отлично! «Имя дома твоего». Посмотрим. Так, так. Это словечко – индейское название озера в штате Массачусетс, а означает примерно следующее: «Я ловлю на этой стороне, ты ловишь на той стороне, а посередке никто ничего не ловит!» Оч-чень интересно. Молодец, Витька!

Витька сиял, а папа уже воткнулся в книжку, и ему уже ни до кого не было дела.

– Ну, а к чему это? – спросил меня полковник.

– Так, – сказала я, – ни к чему. Василий Андреевич, а вы считаете, что это правильно?

– Что? – удивился полковник.

– А вот это: ты на той стороне, я на этой. Ты сам по себе, я сама по себе, а что посередке – никому дела нет.

– Ага, вот ты о чем. – Полковник с любопытством посмотрел на меня. – Д-да, пожалуй, неправильно… Но ведь тут, как я понимаю, речь о рыбной ловле идет…

– Значит, посередке пусть рыба пропадает? Да? – сказала я. – Но, по-моему, тут не только о рыбе, а о людях. О том, как они друг к другу относятся.

– А ведь верно, – сказал полковник, – но ведь то в какое время было.

– А сейчас, сейчас – это правильно?

– Нет! – убежденно сказал полковник. – Сейчас это совсем неправильно!

– А вот еще! – вдруг сказал папа. – Нет, вы только послушайте…

– По-моему, тоже неправильно! – сказала я.

– Что неправильно? – спросил папа.

– Нет, это я дяде Васе, – сказал я.

– А-а, – сказал папа, – так вы послушайте…

Но послушать нам так и не удалось – резко и настойчиво зазвонил телефон. Я сняла трубку.

– Алло! Алло! Полковник Волжанин есть? Москва вызывает, ответьте. Вы слушаете?

– Да! Да! – сказала я и протянула полковнику трубку, удивляясь, что там, в Москве, знают, что он у нас. – Вас. Из Москвы.

Папа отложил книгу. Витька с любопытством посмотрел на полковника, а тот чуть не вырвал у меня трубку.

– Полковник Волжанин у аппарата, – охрипшим голосом сказал он и прокашлялся.

Потом он внимательно слушал и только изредка говорил: «да, да», «понятно», «есть» и «слушаюсь». И лицо у него при этом было как каменное, и он ни на кого не посмотрел. Наконец он сказал «всего хорошего» и повесил трубку. Постоял, помолчал, развел руками и сказал:

– Ну, вот. Надо ехать.

– Так сразу? – спросил папа. Он стал очень серьезным.

– Служба, Гриша, – сказал полковник и вдруг улыбнулся как-то совсем по-мальчишечьи.

– Значит?.. – спросил папа.

– Ничего не знаю, – серьезно сказал полковник. – Но, кажется, я пока обойдусь без самовара, – и опять улыбнулся так, что я была готова его сразу расцеловать.

Действительно, зачем ему самовар?!

Может быть, я поняла все это не так, как было на самом деле, может быть, я обрадовалась тому, что полковник не будет пить чай, дуя на блюдечко, а он и не думал об этом, а думал о чем-то своем и очень важном, но все равно – это было здорово: он прямо помолодел, этот седой полковник, дядя Вася…