Текст книги "Сегодня-позавчера_4(СИ)"

Автор книги: В Храмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Я вскочил, уставился в спину уходящего старшины. К столу была приставлена АВС, на столе лежала разгрузка с магазинами к винтовке в карманах, мой нож и фигурка деревянного медведя, что в задумчивости сидел на задних лапах в позе лотоса.

Больше старшину никто не видел – его перевели в другое подразделение. В какое – "не положено". Война, секретность.

А нас – пополнили новыми провинившимися смертниками и – в бой. На передовую. Которая всё плотнее обжимала город на великой реке Волга и носивший имя Сталина.

Брызги пафоса

Пригороды Сталинграда. Немцам – некуда отступать. Поэтому – никакой стратегии. Занять территорию можно только зачистив её. С боем. Только – тактика. Никакого манёвра. Огонь и рывок! Только – пехота и пушки. Даже танки на этой сильно пересечённой местности – малополезны. Тут КВ-2 бы хорошо помог. Но, данная штурмовая модификация танка КВ кончилась ещё летом 41-го. И возобновлять производство – никто не будет. Остальные танки – бесполезны. Особенно горьковские лёгкие танки. Если 76-мм пушки слабо справлялись со своими задачами, то Т-70 и Т-60 были просто мишенями. А противотанковых средств у немцев – хватало.

Об этом я думал, "ковыряя" пальцем пробоину в лобовой броне КВ-1С. Мизинец с трудом засовывался. Не то что диаметр пробоины мал, он правда – мал. Сколько от того, что броня в месте пробития "потекла". Явно различимые следы буйства высоких температур. Будто автогеном поработали.

– Бронепрожигающим, – со знанием дела проскрипел ротный.

– Нет таких, – вздохнул я, – вымысел это. Броня пробивается, не прожигается.

– Видишь – оплавилось. Прожигается, – ткнул ротный, хотя мой мизинец и так – в дырке.

– Это подкалиберный. Сердечник из тугоплавкого тяжёлого металла. Диаметр видишь как мал? Он – тонкий. Но, тяжёлый. Скорость начальная – бешенная. И сила удара – аж броня раскалилась и поплыла. А вот и трещины. Кинетическая энергия мгновенно высвободилась, перешла в тепловую, аж броня "подтаяла".

И вдруг мне пришла мысль. Так неожиданно и такая горькая, что я замер, как молнией ударенный.

– Ты, это, институтами своими не выпячивай, – проскрипел ротный, – эй, ты чё?

– Так, неприятно себя осознавать придурком с дипломом в кармане.

Ротный улыбнулся и пошёл довольный. Почему я придурок? А потому что только сейчас до меня дошло, что гаусс-пушка Баси – не много мелких дырок, а много сильных взрывов! Пусть диаметр шарика – мал. При попадании в материал не обладающий плотностью – человеческое тело, например, правда – много мелких, сквозных дырок. А вот при ударе в броню танка – взрыв. Там же скорости – космические! Километры в секунду! Не надо было так изгаляться. Надо было их просто перестрелять! Вот я дурень!

– Не имеет значения, – заявил Лошадь, пожимая плечами, – выброси мусор.

Бойцы роты подходили к танку, смотрели. Кто жал плечами, кто – смотрел с интересом.

Лошадь теперь – не мой напарник. Он теперь – подносчик патронов в расчёте Невзорова – пулемётчика с ДП. Лошадь – 3 номер в расчёте ручного пулемёта. Как у собаки 5 нога. И – хер бы с ним.

Я теперь – вольный стрелок. Типа, снайпер без прицела – я же его и разбил, когда пинал прибалта. Или как пулемётчик с ручным пулемётом, из которого можно вести автоматический огонь, но недолго и только в упор – отдача так отводит ствол, что не перебороть. Одним словом – чемодан без ручки.

Это если рассматривать те роли, что мне ротный определил. Я же считаю, что АВС – аналог СВТ – самозарядной винтовки. Только ещё более капризная. И я – просто стрелок, не способный упасть в полный рост или уронить винтовку. Она же, как хрустальная ваза. Явно не АК, что можно с крыши на асфальт, в грязную лужу кинуть, передёрнуть и стрелять.

Рота – меняет позицию. Значит – пойдём в атаку. На штурм. На то и есть штрафники – чтобы первыми пройти до окопов врага, расчистив своими ногами и телами дорогу другим ротам.

Пригороды. Немцы уцепились за мехдвор и руины одного из посёлков. Наступление измочаленных батальонов – забуксовало. И тут пришли мы. Теперь – всё будет ништяк! Обязательно! Потому что прошли мы полчаса назад мимо разворачивающихся батарей 122-мм гаубиц М-30. Вещь! А ты говоришь – штрафники. Пушки пробивают оборону. Пушки – не штыки. Штыки – выковыривают застрявших, забитых огнём батарей недобитков, как зубочистка выковыривает застрявшее волокно мяса из зубов.

Так – в идеале. Как в реале – увидим. Пожрать бы. Вот и запах свежего хлеба об этом моему желудку напоминает.

Проходим тылы передовых батальонов. Бросается в глаза – высокий моральный дух. Всё то же, что и всегда – грязь, хлам, мусор, гильзы, ящики, рванье, тряпьё, раненные, убитые. Но, глаза у людей – блестят. Нет того отчаяния, что было при отступлении. Теперь мы – жмём!

Ах, вот почему столько раненных в бинтах – медсанбат. Запомним. Это – важные сведения. Важнее только расположение кухни и нужника. Потому что тут – не голо поле. Не хотелось бы залечь в вонючую мину.

Вот и наша кухня. Достаю котелок. Трофейный. Не румынский, немецкий. У меня и две фляги. Наша и трофейная. В трофейной – спирт. Я, вообще – зажиточный штрафник. Автоматическая винтовка, нож-тесак, кожаная портупея, разгрузка, ранец за плечами. Не сидор, как у всех, а – ранец с кожаной крышкой. Сапоги – справные, белый масккостюм, чехол на каске. Прицел пулемёта – как одноглазый бинокль. Для смертников-однодневок – неслыханные, да и ненужные богатства. Раскулачивать пора.

Ветеран роты. Дольше меня только ротный в этой Шурочке. Даже последний его Бульдог слёг в госпиталь – воспаление лёгких схватил. Бывает же. Ещё и помрёт без боя. Обидно. А что, сейчас воспаление лёгких – смертельная болезнь. Антибиотиков-то – ещё нет.

Получаю свою порцию. Чуть большую, чем у остальных. Я – не при чём. Просто, все видели, что я убил поварёнка. Причины моей нелюбви к поварам солдатский телеграф при передаче "потерял", а вот сам факт – исправно переходит от одного повара к другому. Вот и насыпает мне всякий повар полный ковш. И никто не возмущается. Я ещё и прибалта угробил за винтовку, с которой теперь хожу. И всё мне – как с гуся вода. Так думают штрафники. И правильно. Я – форменный душегуб. Мне – что немцев, что наших. Живодёр. И держаться от меня – подальше. Лишнего слова не скажут. Устраивает. Я от трескотни Лошади ещё не отошёл.

На пояснице у меня маленькая скатка толстого войлока. Расправляю, сажусь – такое вот у меня мобильное кресло всегда с собой. Опять – завистливые взгляды. Что завидовать – возьми и сделай. Чем в карты рубиться на сахар. Сахар – ценность. Потому – местная валюта. Его не едят. На нём – идёт мен. Шила на мыло.

Ем, пока не остыло. Надо, чтобы пища уложилась. Да – вздремнуть слегка. Помедитировать. Перед боем – полезно. Надо успокоиться, обрести душевный покой. Попытаться поймать ту внутреннюю мелодию, когда на душе становиться легко, спокойно и чисто. Когда всё становиться предельно простым и понятным. Когда нет никаких чувств. Никаких мыслей. Только – покой. А из него – сила.

Меня не трогают. Я уже говорил – почему.

Где-то на глубине сознания проходит артподготовка. На автомате собираюсь, "кухонные" и "комфортные" предметы – на места "их постоянной дислокации". Руки сами ощупывают винтовку, нож, гранаты, магазины. Ничего в душе не шелохнулось – всё в порядке.

Открываю глаза. Рота уже ушла вперёд. Густой лес разрывов прямо перед глазами. Мне – туда. Иду. Вижу, мне машут, чтобы я пригнулся. Нервничают. Рано ещё. Не долетит сюда. И копчик – молчит. Чтоб не нервничали соратники, пригибаюсь, ноги переходят на заячий шаг – неровный, неравномерный, но плавный, экономный. Это меня "грушники" научили.

Перескакиваю через окопы, перебежками двигаюсь вперёд. В спину – крики. Кричите, кричите. Копчик – только слегка ноет. А вот когда наши пушкари отработают – тогда выть будет. Есть, конечно, риск, что меня накроет шальным снарядом. Что ж теперь? Война.

Чую, как рота поднимается и бежит за мной. А впереди – катится сплошная стена взлетающей в небо земли. Артобстрел не может быть длинным. Нет тут рядом железной дороги. На полуторках – не навозишься. Ну, вот!

– Ура! – кричу, выпрямляюсь и бегу в полный рост и со всей скоростью, какую могу выдать на этой лунной поверхности в этих ватных штанах, утянутых белыми маскштанами. Мне надо выиграть дистанцию. Пока немцы не повылезали из своих нор. Потом – страшнее будет.

Укол в копчик. Падаю, перекатываюсь. Не слышу – свистят пули или нет. В ушах – два кило ваты после артподготовки.

Ползу в воронку. Есть. Только скатился, на меня, с матами – два тела. Барахтаемся втроём. Разобрались – где-чьи ноги-руки. Наконец.

– Ты совсем безумен, Дед! – кричит мне боец из нового пополнения. Глаза его горят лихорадочным огнём. Горячка боя, жар адреналина. Это и хорошо, и плохо. Адреналин выжигает страх и болевой шок, но и из головы вышибает критический взгляд и логику. К адреналину надо привыкать. Плохая привычка. Как наркотическая зависимость.

– В век безумия иди за психом! – кричу ему в ответ.

Смеются, толкают меня в плечо. Один из них пытается выглянуть. Не останавливаю – вдруг – везучий? Везучий. Успевает спрятаться.

Растеряны. Жду. Сколько бы я "пас" потенциально опасное место, когда рядом столько же других опасных мест? Жду.

Толкаю этого крикливого, показываю – куда бечь, оттопыриваю пальцы, сгруппировываюсь, загибаю пальцы один за другим, вскакиваю, бегу. Пока бежал прошлый раз, к этой воронке, я уже наметил себе пунктирный путь. Падаю в следующее укрытие. Эти двое – рядом. Они мне – помеха. Три бойца – более приоритетная цель, чем один. Но, не посылать же их? Война – командный вид спорта. Может и сгодятся на что.

Не высовывая головы, протягиваю руку, хватаю за ремень менее удачного бойца, что лежал перед воронкой, тяну к себе. Подтянул, нащёпал шею – пульса нет. Жаль. Тогда, будешь бруствером. Выглядываю. Вот – они! Сверкает гвоздикой пулемёт. Лицо под горшком шлема в окантовке какого-то платка. Второй номер – спиной к нам, полулёжа направляет ленту в питатель. Неспешно выставляю винтовку, ложу ствол на откинутую руку бойца, вижу, что пальцы его ещё подрагивают. А пульса нет. Прочь из головы! Грудь и голова пулемётчика целиком в прицеле. У меня – одиночный огонь. 1 раз нажал на спуск – 1 выстрел. Винтовка автоматическая. Стреляю, одиночными, как из пулемёта. И зря. Только первая пуля попадает. И то – в руку. Остальные две – вообще чёрте-где! Отдача – адская. Винтовка подпрыгивает и лягается, как кобыла. Не надо так часто стрелять. Надо "досводиться".

Но, это мысли – уже на бегу. Пока пулемётчик занят мыслями о своей пробитой руке, бегу дальше. Падаю, выглядываю, если по мне не стреляют, стреляю. Опять бегу. Эти двое – за мной, как привязанные. И бежать за мной – страшно. Больно уж рисково я действую – со стороны. А остаться без меня – ещё страшнее. Видят же, что есть у меня какой-то расчёт, какой-то такт.

– Как? – задыхаясь, прокричал один из хвостиков.

– Сколько воюешь?

– Четвёртый бой.

– Полтора года. Выживешь – поймёшь, – прокричал ему.

Почувствовал, что уже можно – выпрыгнул, пара шагов – вот и остаток стены. Приваливаюсь к ней спиной. За стеной – немцы. Слышу, лаются. Двое моих спутников по бокам, лежат, вжимая тело разом и в стену, и в землю. Немец – в двух шагах.

Достаю две гранаты, кладу на ноги. Меняю магазин, хотя в нём ещё было 4 патрона. Мои спутники тоже достали гранаты. Две на двоих. Итого – четыре. Опять оттопыриваю 4 пальца, по одному их загибаю обратно, когда пальцев не осталось, кидаю гранаты через плечо.

Бах-бах-бах-бах! Вскакиваю, винтовкой смотрю за стену. Сдвоенными выстрелами прохожусь по немцам, ныряю обратно. Перезаряжаюсь. Рядом – бойцы запихивают обоймы в приёмники винтовок. У одного – губы трясутся. Ё! И пятно на штанах проступило. Бывает. Но, не сбежал же. Уже молодец. Привыкнет. Ещё и сраться будет.

– Молодец! – кричу ему в ухо, – не испугался.

Слёзы брызнули. Блин! Перегнул палку. Он же теперь не видит ничего. Блин! Минус один.

– Отставить сопли!

А второй, перезарядившись, хотел вскочить, дёрнул я его вниз, не дал. Ткнул в бок, указал куда ползти. Поползли гуськом вдоль обвалившейся кирпичной кладки, по битому кирпичу, по деревянной щепе. У меня ещё одна граната. Повторим с ещё одним куском периметра немцев. А там – и наши подтянуться.

Останавливаю свой отряд. Опять – пальцы, раз-два, граната, беглый огонь, укрытие.

– Ура! У-ур-ра-а-а-а!

Рота пошла в атаку. Откатываюсь в сторону, встаю, поддерживаю атаку огнём. Падаю, откатываюсь, перезаряжаюсь, стреляю. Немцы – отходят ходами сообщения. Всё чаще трескотня винтовочная вокруг меня.

Рокочет Дегтярь. Оборачиваюсь. Напарник Лошади. Видит мой взгляд. Поджимает губы и качает головой. Не может быть!

Вскакиваю, пригнувшись, бегу в тыл. По предположительному пути пулемётного расчёта. Вот он! Лежит. Живой! Судорожно дышит. Дыра в ватнике медленно расползается кровью. Напротив сердца. Херово! Поднимаю голову бойца. Кровь ртом. Смотрит на меня. Узнал. Что-то сказать пытается. Не надо. Без шансов.

– Погоди. В сердце – мгновенная смерть. Ты как жив ещё?

– У меня сердца – справа. Порок сердца. Потому – толстый.

Бывает же!

– Всё, молчи! Молчи, сказал!

Рву, к чертям, все его обертки одежды. Хватаю противогазную сумку. Это я – в ней гранаты ношу, а Лошадь – противогаз. Вырезаю резину, лью спиртом на рану, на резину противогаза, прижимаю к ране.

– Держи так, Лошадь! Держи!

Повторяю то же – на спине. Пуля – навылет. И если на груди – дырочка, то на спине – уже яма кровавая. Лью спиртом.

– Не дёргайся! Пру-у! Стой смирно! Вот. Дай завяжу! Блин, что бинты такие короткие? И ты – обширный! Терпи, сука! Я из-за тебя тир пропустил, гад! Теперь тебя ещё и в тыл тащить! Что ты пули грудью ловишь? Скучно стало? Всё, вставай! Сам, сам! Ножками. Я тебе что, Геракл? Сам иди. Теперь – не помрёшь. Коль сразу не умер. Пошли.

Закинул его руку на плечо, в другую – две винтовки, и все манатки.

– Дед.

– Что?

– Я посмотрел правде в глаза.

– И что ты там увидел?

– Я – ничтожество. Приспособленец. Я знал, что жена гуляет. Знал, что дочь – не мой ребёнок. Знаю.

– Она – дочь ректора? Поэтому?

– Декана. Ради того, что у меня есть.

– Что у тебя есть?

– Ничего. Мусор. И сам я – грязь.

– Только достигнув дна, ты сможешь оттолкнуться, чтобы всплыть. А потом – карабкаться к сияющим высотам.

– Зачем?

– Каждый сам для себя решает – зачем.

– А тебе зачем?

– Чтобы ты спросил.

– Дед, не до шуток! Ответь, прошу! Для меня – важно!

– Чтобы жить. Чтобы выжить. Чтобы человеком стать. Человеком жить, не скотиной существовать. И Человеком – оставаться. Понял?

– Понял.

Шли молча.

– А ногу мне прострелил хахаль жены, – сказал Санёк, – я на себя всё взял. А его – все одно на фронт. Жена стала завскладом. Через три месяца её – под суд.

Меня, аж, передёрнуло.

– В мире животных, – не сдержался я, – как можно так скотски жить?

– Все так живут!

– Не все! Только скоты. Живёшь среди них – думаешь что все. Нет. Есть другие. Живут иначе. Для иных целей. У них иные ценности, иная цель, иная жизнь. Собака бежит, на столб нужду справила. И ты – тоже. На столб. Ты – собака?

– Нет.

– А общее есть. А чем ты от собаки отличаешься? Человек ли ты? Не внешность определяет. Не внешность. А дела, поступки и устремления. Что достойного Человека было в твоей жизни? Представ перед Богом, что ты скажешь ему? Жил, жрал, спал, болел, умер? Чем отличился от скотины безмозглой?

– Ничем.

– И я о том же. Высшее образование не делает тебя высшим. Высокие стремления делают Человеком. У тебя ещё есть шанс. Не упусти его.

– Ради чего?

– А ты – решай сам. Стоит оно того?

Разговор совсем оставил бойца без сил. Он уронил голову, повис на мне, но хотя бы ноги переставлял. Подхватил его под "талию", потащил. Время идёт, там – бой. Ребята воюют, а я тут тащу кусок дефектного сала к коновалу. Надо же, сердце с другой стороны!

Вот и лазарет. Раненные лежат, сидят и стоят всюду. Первичную сортировку осуществляла женщина в белой марлевой повязке. Всё остальное – нарукавники, халат, фартук – всё было в крови. Подвожу Лошадь к ней. Она видит повязку на бойце, глаза её – увеличиваются, машет на палатку. Веду к палатке. Внутрь меня не пустили, отобрали Лошадь. И, хорошо, что не пустили. Такая вонь, даже – смрад, крики боли, запредельные. Захлёбывающийся, нечеловечный крик человека, который испытывает боль, которую не может выдержать. Меня передёрнуло. Меня – маньяка-живодёра! Меня, который людей десятками в фарш переводил за секунды!

Вышел. Опять передёрнуло, как от холода. Весь в мурашах. Не заметил, что стою, закрыв спиной проход. За что тут же и получил толчок в спину. Понял, что это не "наезд" и даже не повод для драки – сам виноват. Посторонился.

Вышедший Айболит, что на дереве сидит – вот кто реально живодёр! В крови с ног до головы, красные глаза маньяка смотрят маниакально в точку, ничего не видя. Лицо – бело-синюшное. Окровавленными по локоть руками хлопает себя по одежде, укрепляя себя в образе актёра треш-ужастика.

Наконец, я догоняю, что он курево ищет. Не, не живодёр он. Человек. И ему это – не легко даётся. Достаю свою спиртовую флягу, наливаю в колпачок, беру доктора Живаго за подбородок, пальцами раскрываю ему рот, вливаю спирт. Кашляет, стеклянный блеск глаз пропадает. Осмысленным взглядом смотрит на меня:

– Охерел! Мне ещё сколько операций!

– Тут пять капель. А если с катушек слетишь? Покури лучше, Айболит. Отпустит. Потом пойдёшь дальше ноги пилить.

Даже его передёрнуло. В глазах Айболита опять блеснуло. В этот раз не стеклом – влагой.

– Наркоз ещё вчера кончился. И спирта уже нет. Не могу я больше!

– Так, Живаго, я тебе не исповедальник, чтобы мне плакаться! Ну, соберись, боец! На, ещё хлестани!

– Нельзя мне. Я же – непьющий. Развезёт. А там – люди.

– Давай сюда, – отобрал я у него пачку папирос. Вымажет всё в крови, её, кровь, и курить будет. Выбил ему папироску, "сломал" мундштук, как принято, прикурил, сунул в рот доктору.

– Лучше? – спросил его.

Он кивнул, с наслаждением затягиваясь. Пачку сунул обратно ему в карман.

– Ну, бывай, Айболит. Не скисай. Бой только начался.

– Покури моих, боец!

– Бросил! – крикнул я ему, помахав ручкой, типа – пока-пока!

Попадёшь в руки такому вот аспиранту-интерну! А, альтернативы – нет. Армии нужны сотни тысяч врачей, медперсонала. Не было столько у молодого Советского государства. Всякие профессоры Преображенские гордо сделали ручкой, как я сейчас. Возможно подготовить за 20 лет сотню тысяч квалифицированных хирургов? Нет. Тысячу – может быть. Сотню тысяч – нет. А от каждого из этих коновалов со скальпелями наперевес, зависят жизни и судьбы миллионов бойцов. А он – просто студент. И не имел опыта операционной работы до войны. Теперь – этого опыта – завались. И ещё сегодня навалит. Может быть, и можно было спасти ногу тому бойцу. Если бы он был один. Можно было бы собрать осколки кости, наблюдать. Но, нет антибиотиков, нет лекарств. Наркоза, тупо – нет. Если не отхерачить по сустав – умрёт от гнили. Сгниёт. И не все умеют жить с гангреной, как я. Обычно это – смерть. Мучительная.

А антибиотики уже есть. Уже промышленно производятся. В САСШ. Но, они их нам – не продают. В Германию, через латиносов, продают. А нам – нет. Союзнички, гля! С такими друзьями – враг не нужен. У них, по "рядовому Райну" судя, на поле боя – капельницы ставят. У нас – бинты стирают мылом для повторного использования. Не потому, что у нас не умеют. Нет ничего! Фармацевтическая промышленность – та же химическая промышленность, если не сложнее. А у нас все 20-е, 30-е годы – блокада. Санкции. С нами торговала только Германия, и то, только до Гитлера. У остальных – санкции. А самому – не разорваться. Не преодолеть, как ни старайся, отрыва в высокотехнологических отраслях. За время смуты, революций и хаоса гражданской войны все против всех, страна так была отброшена далеко назад, что за 2-3 пятилетки – не догонишь. Никак. Вот и нет у нас ни химии высокотехнологичной, ни электроники, ни логистики. Не могли мы нашлёпать нужного количества грузовиков. Физически – не могли. Когда в СССР появилось промышленное моторостроение? Автомобильная промышленность? Десять лет назад. Только десять лет. А у наших заклятых "друзей"? Вон, даже немцы, несмотря на то, что автомобилестроение – фишка нации, и то не стесняются массово использовать чужую, не немецкую технику. Не хватает своей. А у нас – откуда возьмётся?

Да ещё и умники-маршалы. Сотню тысяч мне дай лёгких танков! За десять лет – сотню тысяч. Лучше бы они сотню тысяч тракторов сделали, чтобы не лошадьми землю пахать. И миллион грузовиков. Расходы – сопоставимы. И стоят теперь эта сотня тысяч ржавых памятников гигантомании и маразма по всей западной границе СССР.

Тухачевский. Паркетный маршал. Кремлёвский мечтатель. А как грязью вымазали вылезших из мужиков, с самых низов маршалов Кулика и Будённого? Ретроградами их назвали. За что? За то, что они со всей своей мужичьей непосредственностью, которая – "На хера козе баян?", сразу просекли, что формировать разом 11 мехкорпусов – штаны лопнут. Просили – последовательно, по-одному формировать, учиться на ошибках. Они выступили против охального и поголовного сокращения конницы. И кто оказался прав? Ни один из мехкорпусов так и не был достроен, конницы – нет. Подвижных соединений – нет. Ретрограды? Или дальновидные стратеги? Эти мужичьи маршалы оказались правы, но так и вошли в историю как недалёкие туповатые выскочки "от сохи". А вся их вина в том, что они не скрывали свои взгляды, а со всей коммунистической настойчивостью пытались образумить "элитку" РККА, расстрелянную только перед самой войной. Слишком поздно расстрелянную.

Ладно, на других плевать – приятно, конечно, но надо бы и самому что-то полезное для Победы сделать. За себя и за того парня. Моя дневная норма – не выполнена. Ни одного подтверждённого трупа! Разгильдяй! А ещё и замахнулся на высокое звание маньяка-живодёра! Как там Твардовский говорил: "Так убей хоть одного!" Да, его бы в 21-й век! Вот бы его рвало вчерашним ужином!

Ха! Ротный. Два ящика тащит, согнувшись, как гоблин. Подхожу, закидываю винтовку на спину, подхватываю ящики за другой конец. А ротный – вдруг их отпускает. Падает вперёд, на спину в падении изворачивается, сумел перекинуть ППС, целиться в меня.

– Я, конечно, физическую подготовку оценил, – говорю я, – но, зачем?

– Тьфу, на тебя! Напугал!

– Да что ты плюёшься постоянно! – возмущаюсь я, вытирая штанину, – Тебя не Катяхом надо было нарекать, а Кэмелом.

– Чё? – удивился ротный, берясь за протянутую руку.

– Верблюдом.

– А-а! Ты где был?

– Пиво пил, – ответил я. Автоматически. Я – из 90-х. Была такая вирусная реклама.

– Чё? Где? – насторожился ротный. Да, пиво сейчас – мечта. Какое пиво, если в хлеб идут даже опилки, не то, что ячмень или овёс.

– Шучу, извини. Лошадь в лазарет отвёл.

– Отвёл? Я видел, как его ранило. В сердце.

– У него сердце – с другой стороны. Зеркально.

И вдруг замер. Зеркально! Вот в чём дело! Вот что меня в нём постоянно напрягало!

– Ты чё, замёрз? – проскрипел, недовольно, ротный, – потащили!

Я, так же автоматически, не задумываясь, подхватил оба ящика, закинул их на плечи и пошёл. Ротный рот и разинул. Покачал головой и побежал следом.

– Ты чё? – скрипел он, – Чё удумал?

– А? Извини, задумался, – ответил я. с сожалением увидел, что волоку оба ящика, как мул. Твою мать!

– Это я заметил. А о чём?

– О Лошади.

– О как! И что ты так резко в нём понял?

– Я вот всё не понимал, что меня в нём так раздражает? Аж до трясучки. А он оказывается – человек-зеркало. Хамелеон. С кем ведётся, в того и оборачивается.

Ротный заржал. Чудно. Как ржавой калиткой быстро-быстро крутят.

– Ты только понял?

– Смешно, да? Да, только и понял. Нянчился с ним, как с человеком. Думал – дурачок, бывает. А он – пустышка. Нет в нём ничего. Никто в него не смотрит – никого там нет.

Почему от моего же "отражения" меня же и трясёт – другой вопрос.

– Пустой человек, – кивнул ротный, – и – хрен на него! Там немца зажали в мехмастерских. Мы его зажали – он нас. Прям, пат!

– А я думаю – что это ты сам гранаты волочешь. Не барское дело.

– Мы – и не баре, – махнул рукой ротный, – гранатами пробьёмся.

– К городу подходим. Там, прежде чем шаг ступить – гранату перед собой. Прикинь, какой расход!

– Верно, – кивнул ротный, – рапорт уже отправил. Вечерком – ещё накатаю. Слушай, Дед, а давай я тебя на взвод поставлю?

Смотрит на меня. Ждёт реакции.

– Нет, гражданин начальник. Не ставь. Взвод мне – в тягость. Удел пастуха сильно меня свяжет. Не смогу оказаться в нужное время в нужном месте. Вольным стрелком я тебе больше навоюю. А то будешь сам ящики таскать.

– Ну, как знаешь. Хотя жаль. Насильно мил не будешь. А таскать – нам не привыкать. Я в биндюжниках начинал.

– Чё это такое? А-а, вспомнил. "И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил".

– Так что, мы – не баре. И высшее – так и не успел окончить. Со второго курса – на курсы "Выстрел". Вот, воюю.

– А на кого учился?

– Астронома.

Я не удержался, заржал. Ротный – обиделся.

– Слушай, у тебя сын есть? Нет? Как родиться, назови его Понтий Пилат.

– Это зачем?

– У него отец тоже был звездочётом.

– Да пошёл ты! Счетовод!

Я даже не стал спрашивать – откуда он знает. Ротный – всё видит. Он звезды считает – что ему люди? Как дважды два.

– Извини, не ожидал. Хорошая профессия. Нужная. Правда – не ждал.

А вот тут уже плотненько стреляют. Поставил ящики, вскрыл один, стал снаряжать и распихивать гранаты по нычкам – три в противогазную сумку, две в карманы на разгрузке, две – за пояс, две – в левую руку. В правую – винтовку. Ствол – на локоть левой.

– Пошёл я, гражданин начальник. А то сегодня я – в отстающих. Ни одного немца. А мне надо ещё и за того парня...

Тут и было метров 30-50. Попробуй, пройди их под огнём! Бойцы залегли среди обломков мехдвора. Немцы – за стенами мехмастерских. Здание сильно разбито, крыши нет. Но, толстые кирпичные стены их надёжно укрывают. И пушкари наши бессильны – мы слишком близко. Тут танк нужен. Но, вон, из двух пробоин рябые стволы ПТО торчат.

Ползу, перекатываюсь, ползу, прыгаю, перекатываюсь. Ползу. Нос и рот забиты кирпичной пылью. Тьфу. Даже не сплёвывается – слюны нет.

Пули летают так близко, что дёргают меня за одежду. Страшно, до слабости в животе. Мы у немцев – как на ладони.

Перед лицом пуля бьёт в кирпичный обломок, выбивает красное облако и с противным жужжанием уходит у моего плёча мне за спину. У меня – аж ступор настал, как от разряда электрошокера. Справляюсь с собой, откатываюсь вправо, где за большим обломком воет боец-штрафник, обняв винтовку. Судя по носу – из библейского народа.

– Шалом, – говорю ему. А у самого – кишки трясуться.

Он меня не слышит. Воет на одной ноте, зажмурившись. Молодой совсем. Испугался. Бывает. Вижу у него за ремнём гранату. Забираю. Он не то, что не против – не заметил даже. И дело не в том, что он еврей. При чём тут генетика вообще? Да и плохой он еврей. Такой еврей – уже не еврей. Если сидит сейчас под огнём, ревёт, потерянный, но не в тылу же. Не на складе, не в хлеборезах, не в охране стратегически важного сортира в Свердловской области, а в штрафниках, да ещё и в первых рядах! Какой он еврей? Видно, что парень вообще не особо бывал в боях. А в такой передряге – вообще не приходилось. Когда пули идут сплошным роем, со всех сторон – пальба, пулемёты немцев – задавили. Вот и свернулась для него реальность не то что, в овчинку – в овечий шоколадный глаз размером стал для него мир! Если выживет, в следующий раз уже спокойнее воспримет. Увидит, что пули не идут сплошным потоком, что есть просеки, просветы. Что можно выглянуть, стрельнуть и даже – пройти. Я же – прошёл. Так для меня это – не то чтобы первый бой, даже не первый – смертельный. Работа у меня такая. Опасная, но – привычная. Выживет – поймёт – сможет. Удачи, пархатый!

Пихаю гранату в карман штанов, перекатываюсь через левый бок, выглядываю у самой земли. В мою сторону смотрит кончик ствола с мушкой прицела из пробоины в кирпичной кладке. Убираю голову, тут же пуля звонко шлёпает по земле, выбивая ком мерзлой утрамбованной площадки мехдвора.

Слышу рокот Дягтеря. К нему присоединяется заливистый Максим. Сквозь их дуэт слышу матёрный рэп ротного. Опять выглядываю – ствола нет, зато рядом с пробоиной много свежих рытвин, наковырянных пулями.

Подбрасываю тело, толкаюсь ногами, поскальзываюсь, падаю больно грудью и лицом на обломок стены – руки заняты винтовкой и гранатами. Опять поднимаюсь, опять буксую, но в этот раз – бегу. Прямо вперёд. На целых 5 метров! И падаю за искорёженным мехплугом. Тут же по нему – пули. С визгом, искрами. Что того плуга? Ажурная конструкция из перегнутых взрывом железяк! Боюсь дышать, жду обжигающей боли. Нет ничего. Я, мать её, счастливчик!

Вскакиваю, два пряжка по диагонали прямо-налево, лечу вперёд – в полёте – ещё полтора метра. Плюхаюсь на живот. Вся эта металлическая амуниция в разгрузке больно впивается в рёбра. А если бы не заговор Витязя из сна? Ребра – на куски?

Когда прояснилось в глазах, увидел, что кирпичная кладка стены уже нависает надо мной. Ползу. Поднимаю корпус. Сажусь спиной к стене. Перевожу дух, улыбаюсь. Ротный, а я – дошёл!

Прямо над головой звонкий выстрел. Вскидываю голову. Винтовка. Хватаюсь за цевьё, дёргаю наружу. Не проходит, застряла. Резко дёргаю вниз.

Я! Я! Я сломал винтовку! Деревянное ложе – лопнуло, ствол – загнулся. Вот силы мне пришелец накачал!

Толкаю винтовку назад, освобождая дыру, туда же пропихаваю гранату, падаю, перекатываюсь. Вот ещё дырка. И туда – гранату. После сдвоенного взрыва, поднимаюсь на колено, смотрю на стену – где у вас тут технологические отверстия – гранато-приёмники? А? Вау-вау-вау! Дырчатый кожух газонокосилки МГ. Жаль, прямо, калечить его. Хватаюсь за кожух, дёргаю наружу. Если он на станке – дохлый номер! Рука – пылает болью – ожог. Но, пулемёт вылетает, как пробка из шампанского. За ней – две руки и голова пулемётчика. Бью гранатой ему по шее за срезом каски и эту же гранату скатываю ему по спине за стену. Падаю. Взрыв. Немец-пулемётчик падает на меня, густая красная жижа с его ног льёт на меня, пачкая мои штаны.

Рука – горит. Зачем я ещё держу пулемёт? Отпускаю. Оглядываюсь – моя авто-винтовка – там. Бесконечно далеко. В двух шагах.

К ногам падает граната на длинной ручке. Ледяной ветер пробегает по позвоночнику, разряд бьёт из копчика. Хватаю немца, переворачиваю его на гранату, падаю сверху. А куда? Пнуть гранату в бегущих с разинутыми ртами штрафников? Схватить её и закинуть обратно? В руках рванёт.