Текст книги "Сегодня-позавчера_4(СИ)"

Автор книги: В Храмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Луссхи.

– Русский? – Егор покачал головой, – Бывает же.

Приполз библиотекарь. Стало тесно. Это при том, что ноги его остались снаружи.

– В селе – румыны. Села-то нет уже. Всё сгорело. И румын – как грязи. Бой идёт там, за бугром, где мы вчера были. Вот, собрал всё. Вода, сухпай. Патроны и гранаты. Как вы, Обиван Джедаевич?

Егор опять осуждающе качает головой. Да, Егор, понимаю, что косяка я дал. Надо было мне назваться Обиваном Джедаевичем Кенобевым? Смешным показалось. Так, я! С мякушкой в голове! С другой стороны – я не рассчитывал так долго задержаться в этой легенде. Думал – сгину в плену, как тысячи и тысячи других. Прочтёт кто из НКВД бумаги расстрельные после войны, поймёт – куда делся Медведь. А я – выжил. К своим – вышел. И опять дурканул – назвался особисту тем же именем. Тоже, на расстрел рассчитывал. Покуражиться захотелось напоследок. Смешно? Вот теперь – ходи чучелом-мяучелом, смеши людей.

– Что делать будем, командир? – спросил Егор. Смотрят на меня. Ждут.

Качаю головой:

– Нифефо. Жём.

– Жжём или ждём? – переспросил Егор.

Показал ему два пальца. Типа, второй вариант. Потом изобразил работу ложкой у рта, приложил ладони к щеке, закрыл глаза.

– Жрём и спим? – переспросил Егор.

Я кивнул.

– Вот, что мне нравиться в тебе командир, так это стиль твоего командования! – Он улыбался, – никогда ещё мне не приказывали на поле боя спать и жрать. И выживать. Так ты приказал вначале? Я – помню.

– А румыны не полезут? – спросил Санёк.

– Что им тут делать? – ответил словоохотливый Егор, – тут одни трупы. А трупов – везде хватает. Зачем сюда за трупами идти?

Помолчал, сосредоточённо жуя галету, покачал головой:

– Если не полезли, когда их Дед так унизил... Долбили знатно. Если бы ты, толстый, не докумекал бы под танк лезть – точно бы крышка нам. Как Переверзеву. От позиций наших – ничего не осталось. Ей, толстый, а ты где всё это взял?

– Да не у нас. У нас можно не искать. Пришлось к румынам ползти.

– И не спужался? – удивился Егор.

– Как-то нет. Обиван Джедаевич научил, как не бояться.

– И как? – Егор заинтересовался.

– Надо мусор из головы выкинуть.

– А-а-а, – разочарованно протянул Егор, – это я уже слышал. Я думал, что-то новое. Дельное.

– Мне – помогло! – сказал Сашок.

Егор только хмыкнул:

– Что там у тебя выкидывать-то? Пустая башка и есть – пустая.

Они стали собачиться.

Я попил воды сквозь стиснутые зубы. Челюстью совсем не хотелось двигать. Больно. Сломал? Или просто отшиб? Я – не врач. И опыта у меня такого нет. В каких бы передрягах не был – челюсть сберёг. Не ломали никогда. Нос – было, ломали.

От воды стало легче. Прояснилось в глазах. Перевернулся, хотел вылезти.

– Там снайпер шалит, – предостерёг Егор.

Надо было видеть глаза Сашка.

– А я?

– Головка ты... Я знал, что с тобой ничего не будет. Дуракам – везёт. Не подстрелили же.

– Снайпер не может видеть в прицел – дурак ползёт или умный, – возразил Сашок.

– Да по тебе за версту видно – лошадь ты и есть.

И они опять начали собачиться. Всё же я выполз. Надел каску, чехол которой стал сеткой – так его располосовало вдоль и поперёк. Держался только на замёрзшей грязи. Оттает – свалятся все эти лоскутки. Приподнялся на локтях, осмотрелся.

Кое-где ходили солдаты противника, что-то собирая с тел. По дороге шли подводы, конные упряжи артиллеристов. По обочинам тонкими ручейками текла пехота.

Прорвались! Всё же они – прорвались. Стали бы они пушки снимать с позиций. Обидно. Досадно, но – что я могу?

Вот бы по ним сейчас из пулемёта! Подписать себе расстрельный приговор? У нас одна не полная лента. И та – россыпью. Их ещё надо от грязи оттереть и в ленту снарядить. И пулемёт почистить.

Раздавят. Как-то не стало у меня боевого азарта. Атака с голой, хм, кормой, на танк – съела весь запас безумия. Безумие – это если быть честным. А если душой покривить – отваги. Нет больше отваги. Рациональное эгоистическое осталось. Вот оно мне и гундело в затылок – "Не гони волну!". Не рыпайся. Не высовывайся. Свой лимит удачи ты исчерпал ещё стоя на башне. Спрыгнул – уже неудачно.

И так – шикарно повезло, что румыны не стали доводить дело до конца – не пошли "зачищать" нашу позицию. Немцы – пошли бы. Немцы – упёртые. Для них – "авось", "небось" и "как-нибудь" – понятия незнакомые, чуждые. Стрелял пулемёт – убедись, что пулемёт разбит, пулемётчики – трупы. Порядок такой. Тыл должен быть – зачищен.

Так что – повезло нам. Никто не пришёл на "зачистку". Тупо – повезло. Но, испытывать удачу – больше не хочу. Незачем. Бой – проигран. Даже открою я огонь, положу ещё десяток румын. Потеряю этих двоих, возможно, сам сложусь – не вечно же Рояле-отправителю спасать меня? На результате битвы это никак не отразиться. Как текла река румын – так и будет течь. И ладно бы – в этом была опасность для других бойцов нашей доблестной, непобедимой и т.д. Красной Армии, тогда был бы смысл в наших смертях. Так нет же – побродят эти цыгане по заснеженной донской степи, помыкаются, помёрзнут, поголодают, да и начнут сдаваться сотнями в плен. Так было по учебникам истории, что я учил в школе. Почему сейчас станет иначе?

Посмотрел на белое пятно Солнца, что едва пробивалось сквозь марево свинцового неба. Снег будет к вечеру. Укроет павших, как саваном. До весны. А нам – прошкериться до темна. А там – видно будет. Не впервой, авось, из окружения выходить.

Посчитал замершие гробы танков. Из спортивного интереса. Шесть. С моим. А вон вижу и наш броневик БА-10. Двери – распахнуты. Башня – набок. Стоит на пепелище, как памятник.

Итак, шесть. Хотя, что там, за пепелищем села – не вижу. Там ещё были, у наших, пушки. Могли ещё набить.

Хотя, какая разница? Шесть или шестнадцать? Ясно одно – даже если румыны и прорвались, далеко они не уйдут. Как боевая единица из расчётов штабов противоборствующих сторон это подразделение румынской армии исчезнет. И продолжительность их одиссеи зависит только от наличия у нашего комфронта генерала Рокоссовского загонщиков. Той же конницы. Рокоссовский же командует нашим фронтом? По-моему, так. Да и этот гамбит с мешком окружения со специально оставленной прорехой – хитро. В его стиле.

А может свалить сегодня ночью из доблестных рядов непобедимой штрафной роты, найти генерала, спросить в лоб: "Помнишь меня?" Смешно. Вспомнит ли он командира полка самоходок, которому вручал знамя? Сколько у него было таких протокольных мероприятий? Запомнит ли он? По себе сужу – такие протокольные процессы в памяти не задерживаются. Идею записываем в раздел бредовых.

Мои соратники, наконец, перестали брехать. Поражение потерпел библиотекарь. Иначе и быть не могло, он же – интеллигент! Егор – не интеллигент, он не может стерпеть, смолчать. Он и довел толстого до того, что библиотекарь решил отмалчиваться. А молчащего толстяка и Егору стало неинтересно подкалывать.

– Что решил, командир? – спросил Егор. До меня решил докопаться?

Я покачал головой. Боец нахмурился.

– Тут будем сидеть или прорываться будем?

Опять качаю головой. Тыкаю пальцем в землю. Ещё больше хмуриться. А ты думал, я там точку прорыва искал?

– И долго? – опять спросил Егор.

Я ткнул в Солнце, провел рукой на запад.

– До вечера? А ночью?

Я пожал плечами. Там видно будет. Вполз под танк, на расстеленную румынскую шинель, ещё одной – накрылся. Ждём. У моря погоды. Идти нам некуда. К своим – не прорваться. И, где они – свои? Что от роты осталось? А к другому подразделению выйдем – дезертирами посчитают. Мы и так – штрафники. Куда дальше то?

Пригрелся – уснул. Как тот дембель – опытный, быстрозасыпающий.

Вечер не принёс изменений. И, слава Богу! Не принёс и идей. Ни в мою голову, ни в головы моих соратников. Егор опять стал тиранить толстого. Тот изредка огрызался.

Замёрзли, как бобики. Как стемнело, покинули надёжную, но стылую крышу танка, заново откопали обвалившийся пулемётный окоп. Повалил снег. Так и лежали втроём, тесно прижавшись друг к другу, закутавшись в шинели убитых нами румын. Есть хотелось, но рот открывать не хотелось – больно.

Казалось, от холода – не уснёшь. Уснёшь. Ещё как уснёшь! Проснёшься ли? Вот в чём вопрос.

Когда меня стало морить, выбрался из уютного и хоть как-то тёплого шалаша, что мы соорудили из винтовок, вбитых штыками в землю, и шинелей румын, пошёл побродить по округе. С ножом в руках. Не таскать же пулемёт? И от румынских винтовок – понтов нет. Автоматов или даже пистолетов у нас не было. И свои – автомат и пистолет – я утопил. Растяпа!

Переходил от одного белеющего холмика к другому. Мародёрствовал. Шинели уже не снимешь – тела окоченели. Как брёвна. Пистолет искал. Не нашёл. Плохо. Это у немцев с короткостволами – богато. У каждого унтера, каждого пулемётчика, миномётчика. А тут даже миномётчики были с карабинами. Зато патронов и гранат набрал. Еду у трупов не брал. И личные вещи не трогал. Зачем они мне? Смертнику?

К дороге тоже не лез. Там, даже ночью, продолжалось скорбное шествие. Как будто какая-то бесконечная похоронная процессия. В мою сторону не стреляли – и то хорошо. По этой же причине к селу не удалось близко подойти. И в окопы штрафников не сунулся. Вдруг там румыны решили прикорнуть? Шум мне не нужен.

Вернулся к подбитому мной танку. От него отталкиваясь – нашел своих соратников. Пощупал – живые. Спали. Дети. Чисто – дети. Подстелил себе под пятую точку ком шинели, укрылся сразу двумя, сел по-турецки, стал протирать патроны найденной байковой тряпкой. Её бывший хозяин планировал портянки сделать? Будет ветошь.

В прореху штанов быстро проник холод. Не получиться по-турецки сидеть. Встал на колени, зад положил на пятники сапог. Так теплее, но долго так не усидишь – ноги затекают.

Снарядил лету до конца, зарядил пулемёт. Его бы вычистить. И смазать. В темноте? На морозе? Под снегом? Авось, вытянет.

Растолкал Егора. Промычал ему что-то. Он кивнул, натёр лицо снегом. Сел. Потом встал и пошёл по третьему кругу мародерничать многострадальные тела румын. А я забрался на его, пригретое, место. Обнял ледяной пулемёт. И мгновенно уснул.

Так больно и так неприятно! Зачем вы меня тормошите! Идите вы все на...! И в...!

– Дед, вставай! Румыны! К нам идут!

– К бою! – прохрипел я.

Но, проснулся не сразу. Последовал примеру Егора – зачерпнул снега, натёр лицо колючим снегом, что даже не думал таять при контакте с кожей. Я – хладнокровный зомби? Похоже на то. Осторожно открыл рот, сунул туда снега. Терпимо. Значит – обошлось. Заживёт. Снег был со вкусом мертвятины, пороха, взрывчатки и выхлопных газов. Мерзость. Хотел выплюнуть – застонал в голос – больно. Лошадь дал мне флягу. Толку – вода в ней замёрзла, как ни тряси.

Проснулся. Только начало сереть небо на востоке. Снег продолжал падать. Не густо, так, мелким инеем, носимый порывами легкого ветерка, почти невидимый в сереющем рассвете. Ещё подморозило. Вздохнул. Мы – выжили. Ещё одну ночь. Надо выжить ещё и день.

Что там утро принесло? Румыны. Три человека шли от дороги в нашу сторону, внимательно осматривая тела.

– Сидите тут! – говорю своим.

Беру пулемёт и ползком, раздвигая руками снег, ползу под танк. Ползу бесконечно долго. Вот и вонючий, стылый, и, уже безопасный, танк.

Выставляю ствол меж катков. Один из румын это заметил. Закричал, припадая на колено, вскидывая винтовку. Двое других – последовали его примеру.

Стреляю короткую им под ноги. Залегают.

– Идите на буй! – кричу. И стонаю – рот опять свело судорогой боли.

Стреляю опять короткой. Перед лицами румын взлетают фонтаны снега и мёрзлой земли. В меня тоже стреляют. И не только эти. От дороги бежит цепь солдат.

– На буй! – опять кричу, плевав на боль.

И ещё раз укладываю перед их лицами пули. Не понимают. Прочерчиваю цепочку фонтанчиков меж двух румын. Оглядываются. Доходит? Отделяю фонтанчиками снега ещё одного. Дошло, что не убить вас хочу, а прогнать?

– Идите на буй!

Дошло. Поползли обратно. Сначала – ногами вперёд. Потом видят – не стреляю, разворачиваются. Через метров десять один рискнул приподняться. Видят же – не стреляю. Поднялись и припустили бегом к дороге. Встретились с цепочкой, наступающей от дороги, что-то обсудили, повернулись ко мне:

– На буй! – донёс до меня ветер.

Стреляю в них. Сильно выше голов. Развернулись и припустили к дороге. Лишь один, который меня первым и заметил, вскинул руку и помахал. И ему я пострелял. Сильно завышая. Чтобы не попасть.

Бегите. Нет у меня желания сегодня вас убивать.

– Ей! Братцы-кролики! Как вы там? – кричу я в тыл.

– Нормально! – слышу голос Егора.

И это – хорошо. Сначала хотел тут остаться. Но быстро замёрз. Пополз обратно. Оба бойца лежали с винтовками в осыпавшихся окопах. С напряжением ждали завершения моего поползновения. И вот я съезжаю в окоп.

– Война временно откладывается соглашением сторон, – возвестил я.

– Ну, раз прятаться уже не надо, то надо огонь развести, – Егор довольный потёр руки друг об друга, – Лошадь, дуй за дровами!

– А что сразу я? – возмутился Сашок.

– Потому что ты – Лошадь! Понял?

– Нет!

– Заикали вы! – ору я. От боли, от стресса, от усталости, – Щас оба – нах пойдёте! Мне что вам, гля, график установить? Или, как дети, конаться будите? Я, глять, вам щаз обоим шеи намылю! В атаку на дорогу с голыми... пойдёте! Как бабы, гля, раскудахтались! Бегом, мать... Бога... душу... дивизию!

– О, у Деда челюсть прошла, – ответил довольный Егор, придавая Сашку ускорения в виде пинка, – пойду, ёмкость поищу какую. Котелок. Хоть кружку, какую.

Чему доволен такой? Что я тут вторым армейским разговариваю? Или что вообще разговариваю? А тебе-то что до моих болячек?

– Э, Конь Педальный? Ты куда рванул-то? На танк посмотри! – кричу я, – Как ты бревно целое не увидел? Да, Лошадь, горе мне с тобой! И топор с пилой прихвати. А то тоже – не увидишь.

– Глаза пилоткой обшиты, – прокомментировал Егор.

– Напоминаю – это танк. И он – не сгорел. Значит – в нем полно горюче-смазочных материалов. Улавливаешь мысль? Горючих. – Продолжил я.

Потом повернулся к Егору:

– А ты что скалишься? Уже нашёл тару, кондитер-универсал? Кого ждём? Мадьяр – в собутыльники?

Бойцы тащат бревно, пилят его двуручной пилой, колют чурбаки на мелкие колышки, разводят огонь. Топливо слить не удалось, в вот вымочить тряпку в бензине – вполне. Пошло на розжиг.

Я – бездельничаю. Типа, их контролирую, за румынами поглядываю. Вдруг – бой? А я – уставший?

А вот и гости. На дымок слетаться стали. Отгоняю нахлебников пулемётными очередями.

Греем на огне тушёнку. Запиваем тёплой водой – не дождались кипения. Пусть – пронесёт. Это будет позже. Не сейчас. А сейчас – теплый поток бежит по пищеводу, распространяя волны жизни по организму. Потом ели горячую тушёнку, накладывая на плитки галет. Облизывали грязные жирные пальцы – саниструктор упал бы в обморок. А кишечные расстройства – радостно спешат на огонёк.

Опять прогоняли любопытных румын. Пришлось даже им по ногам стрелять.

– Думал – всё! Без боя – не уйдут. Ушли, – сказал Сашок. Он смотрел на банку сгущёнки, что варилась в котелке. С таким видом смотрел, будто это не кипящая вода, а Ю-Тьюб в планшете с надгрызенным яблоком.

– Повезло. Что не немцы. Были бы немцы – вчера бы нас ещё "зачистили". Порядок у них. А эти – совсем дикие. И ленивые. Видимо, командования у них совсем не осталось.

– Думаешь? – спросил Егор.

– Если бы были офицеры – ушли бы румыны? Некому их в атаки гнать. Вот и не лезут, – пожал я плечами. Я сидел лицом к дороге.

– Куда же они делись, офицеры ихние?

– Кто знает? – опять пожал плечами я, – может, выбили их. Может, драпанули в первых рядах. Вот переловят их, тогда и спросят.

– Ну, мы об этом не узнаем, – махнул рукой Егор.

– А тебе не всё равно? – спросил молчавший библиотекарь, не отрывая глаз от банки, что забавно подпрыгивала на дне котелка.

– Всё равно, – пожал плечами Егор, – просто, любопытно. Дед, а зачем её варить? Она и не варёная – мёд и мёд.

– Увидишь. Варёная сгущёнка – совсем другой вкус. Не боись – хуже не станет. Кстати, Лошадь, спасибо за сгущёнку. Где ты её только отрыл?

– Отрыл. Именно – отрыл. Свои вещи искал, вот и отрыл. Заначка была. На чёрный день.

– Что, он уже наступил?

– Надеюсь – нет. Просто, я понял – чушь всё это. Незачем откладывать на "потом". Завтра для тебя может и не быть.

– Верно, – кивнул я, – не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня.

– И то – истина, – согласился Егор, подпрыгивая, – долго ещё ждать?

– Нет, не долго. Ты бы чаю поискал.

– Не надо искать, – сказал Сашок, не отрывая глаз от банки, – есть чай.

– У тебя, как в Греции – всё есть? – спросил я.

– Не всё. Но, что есть – надо съесть.

– И то – истина, – повторил я слова Егора, – а истина – вечна. Давай пока чаю запарим. А потом ещё воды накипятим. Танкистам.

Мои соратники аж подскочили:

– Каким танкистам?

– Нашим. Нашим танкистам. По моему разумению, сегодня они придут. Оттуда. Это ведь они всю эту румынскую волну сюда гонят.

– Да? – задумался Егор, – это поэтому ты не стал на ту сторону пруда прорываться?

– А смысл? Я не знаю – есть там ротный или он тут лежит? Под снегом. А кто мы для остальных? Бежавшие с поля боя штрафники? Шлёпнут на месте без базара. А тут мы – на своей позиции. Которую так и не сдали. Чуешь разницу?

– Не думал об этом, – признался Егор.

– А я – думал. Так что, сидим и ждём. Кавалерию канистровую. Да, кстати, пока не забыл – этот танк – Вася Воробей подбил. Ясно?

– Нет, – удивился Егор. Саша тоже удивился, но молча, – это почему?

– Парень – герой! Не повезло ему. Но, он – герой. Пусть будет героем. А мы – уж сами как-нибудь.

– Всё одно – не понимаю! – выпрямился Егор, – Ты подбил танк. Зачем отдавать Воробью? Ему уже – похеру. Он – мертвый. С него и так всё снимется, как с павшего смертью героя. Тебе-то это зачем? Я бы не отдал.

– Понимаешь, – начал я, – он встал. Он смог. Не попал он гранатой туда, куда надо. Не хватило силёнок, не хватило навыка. Не всем везёт, как мне. Но, он – герой. Ты – не встал. Лошадь – не встал. И я – не встал. А он – встал. Доходяга-Воробей. Тише воды, ниже травы. Живого веса – как в баране. Не зассал, встал. И потому я – встал. Понял?

– Нет, – буркнул Егор, отвернувшись, – это твой танк. Тебе бы всё списали. Вернули бы звание, восстановили в строю.

– Кажется, я – понял, – поднял голову Сашок.

– Ни хера ты не понял, Лошадь! – цыкнул на него Егор, – командир тут благородного решил поиграть. Амнистии тут дарит мёртвым. Не тебе, не мне. Воробью. Которому – уже похер. Сироте. А вот мне – не похер! У меня жена больная и две девки-малолетки пайку в тылу не получают. Потому что я – штрафной! Ваше благородие! Пошли вы, со своей сгущёнкой!

Он вскочил, пошёл к танку, стал пинать гусеницу.

– Может, правда, Егору? Если тебе не надо? – робко спросил Сашка.

– Мне – надо. Это – справедливо. А Воробей – герой! Уважаю. И, каждый должен сам искупить. На чужом горбу в рай не въедешь. Всё! Тему закрыли! Егор, хорош дуться! Иди варёнку трескать! Доставай, Саня! Хватит. Нет больше мочи смотреть на неё.

– Пошёл ты! Белогвардейская морда!

– А ты что, из белых?

– Чёкнулся с горя? Из негров, гля! Ты на меня посмотри? Сколько мне лет было бы, если бы я был белым? Ты когда головой жить начнёшь, а, Конь Педальный?! Ну, вы и уроды! Такое лакомство испортили! Пошли вы! Гля! Так хотел варенной сгущёнки! Весь аппетит перебили! Не хочу уже. Сам жри!

– Тогда и я – не буду. Что я – самый левый? – пожал плечами толстый, достал банку, бросил в снег.

– Что это ты расшвырялся? – возмутился Егор, – Это тебе что, помои? Что ты еду на землю бросил?

– Никто ж не хочет! – пожал плечами толстый, хватая банку, обжёгся, перекинул в другую руку, потом – в сгиб локтя, прижав к груди.

– Я – хочу. Если их благородие не хочет – его проблемы. А я – буду!

– Щаз! Тебе три раза! – возмутился я, – я тоже буду!

Сашка посмотрел на нас, на одного, второго, вздохнул, поставил банку, проткнул штыком. Замер, втянул носом воздух. И мы – тоже.

– Мир? – спросил я, протягивая руку.

– Перемирие, – Егор хлопнул по моей ладони своей, потом потер руки друг об друга, достал из-за голенища ложку, стал разворачивать тряпочку.

– Ты мне два раза жизнь должен, – напомнил я.

– Я от своих слов не отказываюсь, – пожал он плечами.

– Вот, считай, одну долговую жизнь списал, – сказал я.

– Отстань, а? Давай уже есть. Запах с ума сводит.

– На галету намазывай – торт будет.

– И то верно.

Сидим, едим, кайфуем.

– Никогда бы не подумал, что такое удовольствие может быть в фактическом окружении врага, – пробубнил я.

– А мне напомнило мушкетёров и завтрак при Ла-Рошели, – пробубнил библиотекарь.

– Есть такое дело, – кивнул я.

– Это где? – не понял Егор, – За границей?

– Это в книге. И, да, во Франции. Книга такая есть. Про буржуев французских, – ответил я.

– Это мы – как буржуи?

– Получается, так, – пожал я плечами.

– Они там так же завтрак устроили на виду у неприятеля, – пояснил Сашок, близоруко щурясь.

– И чем там кончилось? – спросил Егор, намазывая очередную галету.

– Я не помню, – пожал плечами я, – давно читал. В детстве. Если не ошибаюсь – пожрали – ушли.

– Ну, почти так и было, – кивнул библиотекарь.

– Не понимаю – зачем об этом книги писать? – пожал плечами Егор.

Я заржал. Сашок – следом. Егор присоединился. Ржём в три глотки. Так, что румыны на дороге оборачиваются, нервничают. Картина, и правда – сюрреалистическая – сидим в тылу противника, в открытую готовим пищу на огне, едим на глазах голодных солдат противника, беседуем о литературе. А враги – даже не рыпаются. Видишь это, понимаешь, что это правда, но не веришь глазам своим. Сюр. Стойкое чувство нереальности. Как не ржать истерично, заразительно, до боли в животе?

Мы – победили. Чувство это с восторгом растёт в душе. Победили! Перемогли! Пусть мы в тылу врага, но ведём себя, как хозяева. И враг – это чувствует, понимает. Понимает, что дела их – швах! Понимают, что воевать с нами тремя – уже бесполезно, бессмысленно. Битва проиграна. Бой с нами – лишние усилия, лишние жертвы, которые уже ничего не изменят.

Они ещё не знают, что для Румынии – проиграна не битва, а война.

Хотя, видимо, почувствовали. Судя из следующих событий.

– Дед, опять бестолковые появились, – встал Егор, отрясая снег со штанов.

Смотрю в сторону дороги. Мне видно хуже, чем Егору – танк мешает, заслоняет. И верно – что-то я расслабился. Совсем не контролирую ситуацию!

Тоже встаю, беру пулемёт, вздохнул, ругая сам себя последними словами – пулемёт – наша жизнь, а я его опять не обиходил. Вот, Лошадь, молодец – успел обтереть сотню патронов и запихать их в ленту. Лошадь оказался лучше меня! Лошара я, бестолочь, а не командир!

Но, косячить не перестал. В лом мне стало лезть под танк. Забрался прямо на него, поставил пулемёт на сошки на башне, прижал приклад к плечу, припал к прицелу.

– Идите на буй! – орёт Егор. Он встал, справа от меня, скрыт от румын бронёй, только винтовка лежит на танке, да каска над стволом. Так же и Лошадь, но – слева. Близоруко щурясь, целиться. Этот – вообще ни во что не попадёт. Только если снова в себя.

Румын толпа на взвод точно. Идут кучно, но как табор цыган – без всякого подобия строя. Встали, посовещались. Вперёд вышел один, демонстративно положил винтовку, снял ремень, покопался в кармане штанов, вскинул над головой грязный платок:

– Не стрелять! Не стрелять! – кричит.

– Это мы ещё поглядим! – кричит в ответ Егор.

– Русский, сдавать! – опять кричит этот, с платком.

– Русские – не сдаются! – это уже я кричу. Популярный слоган-мем.

– Мы – сдавать! Капитулирен! Гитлер – капут!

– Ну, вот, Рохнин, и твоя индульгенция, – говорю я Егору.

Лошадь удивлённо смотрит на меня. Да, я знаю его фамилию. Я многое знаю того, что не хотел бы знать.

– Это чё за... ирдургеция? – удивился Егор.

– Прощение грехов. Вяжи пленных – тебе и спишется твой штраф. Чем большее стадо приведёшь – тем быстрее трибунал твоё дело рассматривать будет. Понял?

– Понял. А если – подлянка?

– Кто не рискует – не пьёт шампанского. Самогоном обходиться. Рискуем?

Егор думал не долго:

– Слышь, дура! – орёт Егор румыну, – оружие сложили, руки – в гору и подходим по одному! Ты понял, чурка?

Румын кивает, идёт спиной вперёд к своим, не поворачиваясь к ним, через плечо что-то им выговаривает. На землю полетели винтовки, ремни с патронташами, взлетели голые руки с топорщащимися белыми пальцами.

– А чем мы их вязать будем? – спрашивает Сашок, – А кормить?

– Без кормёжки перетопчатся, – отвечаю, не сводя прицела с моря поднятых рук, – а чем вязать – ищи! Я тебе что? Дом Советов? Совнарком? У тебя голова на шее болтается для чего? Вешалка для каски?

Меж тем Егор вышел из-за брони и пошёл приставными шагами к румынам, не сводя с них ствола своей винтовки. Румыны встали, повернулись к нему.

– На колени! – кричит Егор, отгоняя одного от толпы, разворачивает его, ставит на колени, подбивая его в сгиб коленей. Охлопывает по карманам.

– Ловко ты! – кричу я, – Уже приходилось пленных брать?

– Меня брали! – отвечает Егор, – Наша доблестная милиция! Молодой я был и глупый.

Процесс "взятия" пленных был нудным и долгим. И поэтому – утомительным. Для меня. Не знаю, как для моих соратников. Ничего не происходит, легко отвлечься, задуматься о чём-нибудь, но бдительности терять – нельзя! Выхватит какой-нибудь из этих, с виду жалких, цыган пистолет из-за спины – положит нас всех на раз – два. Приходиться силой воли удерживать концентрацию.

А когда Егор и Сашок повязали этих – от дороги уже тёк постоянный ручеёк решивших завязать с войной. Эти решили поменять войну на страшную вечную мерзлоту дикой Сибири, которой их пугали офицеры.

А были такие, которые ни смогли определиться. За то время, что я "контролировал" пленных и дорогу, двое застрелились. Просто выходили из людской реки, садились, разувались, засовывали себе ствол в рот и пальцем ноги вышибали мозги. Бывает. Истинно, лучше страшный конец, чем бесконечный страх.

Был ещё один, что стал кричать и стрелять – в спины идущих сдаваться в плен. Его завалили свои же. Застрелил его солдат румынской армии и пошёл дальше. Не к нашему "пункту приёма пленных", а туда, к пепелищу села.

Солнце было высоко, мороз потихоньку крепчал, снег почти перестал. И вот в это время на дороге поднялась паника. Похоронная процессия румын превратилась в паническое бегство.

– А вот и наши! – кричу радостно. Я – правда, рад, – Лошадь, надо бы себя обозначить! Флаг красный – был бы идеальным.

Понятно – где его взять?

– Ищи белые тряпки! Те же портянки, полотенца! На палки, штыки наденем. Не хочется загнуться от дружеского огня! Пальнут из пушки с перепугу – потом разбираться будут.

А толпа пленных у нас уже – внушительная. Стоят в снегу на коленях, нога на ногу, руки за головой в замок пальцев. Я видел по телевизору. Не знаю насколько это оправданно, но связать их всех – просто нереально. А от дороги бежит целый девятый вал сдаваться. Оружие бросают кто где. И около мёртвого танка – уже гора винтовок и амуниции.

Лошадь тащит кавалерийскую пику. У меня – шок. Откуда? Была в горе сданного оружия. Времена лихих конных атак ещё не закончились, оказывается. Это я думал, что холодное оружие должно исчезнуть в век автоматического оружия, а вот румыны – не думают. Да, и наши. Наши "гусары", что воевали несколько дней бок о бок со штрафниками, также таскали свои шашки на боках. Не видел, чтобы применяли – воевали как пехота. До противника добирались с ветерком, спешивались и воевали пешими, но шашки таскали исправно на боку.

Вижу широкогрудые танки, что утюжили снежную целину в поднятой ими самими вьюге. Спешно привязываю белое полотнище с бурым пятном к пике лоскутами ткани, распущенными на полосы. Простынь это. Была. И кого-то на ней убили – пятно старой крови было немаленьким. Даже этим не побрезговали мародёры европейские. Вздохнул – и нам сгодилось.

Стал махать получившимся "японским" флагом над головой. Залез на башню, встал в полный рост. И опять забыл о пленных. Снять меня – как два пальца об асфальт! Обошлось.

Гулко, каким-то тупым-протяжно-звонким буханьем стрельнули танковые пушки. Характерно, так. Не спутаешь. Аж сердце подпрыгнуло – как я соскучился по этому звуку!

Два куста разрывов встали у дороги. Как стоп-сигнал – по эту сторону взрывов всякое движение – прекратилось. Вся масса людей – залегла. Там, дальше, за разрывами – ускорились, бросая оружие, амуницию, обоз.

Мать моя женщина! Какие красавцы! Это я любовался нашими танками, легендарными Т-34, что широкогрудыми кораблями летели над белым морем снега, качаясь на этих снежных волнах. В поднятой танками снежной пурге и не заметил, что танки облеплены заснеженными, как снеговики, людьми, что жались к броне.

Крайний, левый танк резко крутнулся на резко вставшей колом гусенице, полетел к нам. Я думал, при этом манёвре, люди с него посыплются, как брызги от собаки – удержались.

"Наши" пленные вскинули руки в небо. Я ещё рьянее закрутил флагом над головой.

Танк резко встал. Снег – полетел дальше, оседая на пленных, что шарахнулись от него, падали на отёкших от долгого стояния на коленях ногах, друг на друга. Башня с жужжанием покрутилась вправо-влево, обведя нас стволом 76-мм пушки, замерла в направлении танка румын. Посыпалась с брони пехота, отряхались, крутя корпусом, как уже упоминавшиеся собаки, не опуская оружия с нас. Круто! Зрелище, достойное руки Тарантино.

– Свои! – кричу, – Русские! Штрафная рота Н-ской дивизии М-ской армии. Донской фронт!

Стволы автоматов чуть дёрнулись, чуть опустились.

– Боец Кенобев! Штрафная рота. М-ская армия! Это наши пленные! – опять кричу.

Открываются, почему-то с грохотом, танковые люки. Оттуда – пар. Из пара – танкисты. Двое – как спрыгнули, сразу повалились на землю. И лежат, раскинув руки. Отдыхают? Так тяжело им пришлось?

А командир танка, в зимнем комбинезоне на меху, в танкошлеме меховом, в унтах, неспешно открыл планшет, сверился с ним нахмуренно, снял перчатки, махнул мне:

– Спускайся, боец!

Я спрыгнул. Подошёл. Танкист протянул руку, смотрит прямо в глаза:

– Капитан Анистратов, Н-ская бригада. Как вы тут оказались?

Руку жмёт крепко, в глаза смотрит пристально.

– Так мы тут и были! Ниоткуда не оказывались. Уже третий день ведём тут бой. Сначала отбили село, теперь – удерживаем, – отвечаю я.

– У меня тут, наших – не числиться.

– Бывает, гражданин начальник. А мы – есть. Вот, танк подбили, мадьяр порубали, повязали – этих вот.

– Молодцы! Доложу о вас командованию. Молодцы! Тяжко было?

– Нормально. У штрафников – легко не бывает.

– Ну, да. Верно. А что там, не знаешь?

– Вчера – наша дивизия билась. Уже сутки – ничего не слышим.

Капитан покачал головой, повернулся к усатому дядьке из танкодесантников: