Текст книги "Сегодня-позавчера_4(СИ)"

Автор книги: В Храмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Оставь тут пару человек, мало ли. Нет, пятерочку. Двоих – мало. И, вот что. Сам останься. Понял?

Усатый, злобно глянул на меня, кивнул.

– Ну, бывайте, штрафные! Повтори фамилии!

Я – продиктовал. Капитан записал карандашом в свой планшет, захлопнул, шагнул к танку.

– К машине, – как-то буднично, вполголоса сказал.

Но, танкисты подорвались, полезли по танку в люки. Десант – на броню. И пристёгиваются. Вот почему они не свалились! Капитан сел на башню, ноги – в башню, схватился за свой люк, что закрыл ему грудь, как щитом, что-то крикнул в машину. Потом козырнул нам, танк взревел, пошёл, выкидывая позади комья снега.

Наши! Победа! И мы – живы!

Воткнул пику в решётку радиатора битого танка. За башней. Полотно хлопнуло на ветру. Без сил сел на башню, уронив голову и руки. Сил совсем не осталось. Напряжение схлынуло, как вода, выпушенная из запруды, оставив голые камни на пустом дне моей души.

Косяк.

Так как нас стало на 6 автоматов больше, заставили часть пленных копать могилы. Ребят надо хоронить.

А пленных становилось все больше и больше. Сами приходили, приводили пленных десантники танковой бригады.

Равнина перед пепелищем села оживала. Текли ручейки румын, как стада овец, сгоняемые овчарками-автоматчиками в бледно-жёлтых, как слоновая кость, дублёнках. Пошли грузовики с пехотой. Нашей пехотой. Тут уже многие были, как и мы – в ватниках и шинелях защитного цвета. Зашныряли мотоциклы с опулемётченными колясками.

Егор суетился, как заведённый. Глаза его блестели азартным огнём. Лошадь – кашеварил. Десант поделился сухпаем и концентратами. А я так и сидел на башне танка, обняв пулемёт. В абсолютной апатии. Ходили люди, что-то спрашивали, что-то мне кричали. Мне было – фиолетово. Не хотелось даже моргать, не то, что рта раскрывать. Слезть с танка – не было сил. Зад уже примёрз, но подняться, оторвать седалище от ледяной стали – было выше моих сил.

– Бог в помощь! – слышу крик.

Акцент странный. Как у Лаймы Вайкуле. Скосил глаза. Стоит боец, улыбается. Привел толпу пленных. Он – не из танковой бригады. Знаков различия нет. Штрафник? Не знаю такого. Оружие у него – занимательное. АВС. Автоматическая винтовка. Редкое. До войны выпускали небольшой серией. Капризное, не для всех. Для умелых и заботливых рук. С привычкой к обращению с техникой. Какая-никакая – а автоматика. Бросили производство – выходило дороже пулемётов ДП. Откуда он взял? Штрафник? И это обращение, не комсомольское.

Звоночек тревоги тихонько звякнул, но не в пояснице, а в затылке. Я выпрямился, с трудом разлепил слипшиеся губы:

– И тебе не хворать! Откуда ты такой красивый?

Боец махнул рукой в сторону села. Лицо улыбается, а глаза – нет. На ногах – сапоги с коротким голенищем. Многие ходят в трофейном. И штаны – не наши. Видно, плотные, но не ватные и не шерстяные, грязные. Не видел таких. На теле – ватник, застёгнутый на все пуговицы. Скатка шинели. Румынской. Всё как обычно – сборная солянка, сам так хожу, но в затылке звенит – штаны странные, цвет грязи на ватнике и штанах отличается, редкое оружие.

– А сам – откуда будешь? Рига, Таллинн, Даугавпилс? А, латышский стрелок?

Боец удивлён. Не успевает ответить, я спрыгиваю с танка (откуда силы взялись?) так близко к нему, что он отшатнулся, хватаясь за винтовку. Щаз! Ногой подбиваю ему ноги, припечатываю в нос открытой ладонью сверху вниз. Но, он – боец, извернулся, упорно тащит винтовку. А ведь за поясом – финка. Значит – не твоя. Даже не вспомнил о ней. Да и узнал я её рукоятку – она торчала из-за голенища одного из Бульдогов ротного.

Такая злость меня обуяла, что стал бить этого прибалта не соизмеряя сил. Он ничего не мог мне противопоставить – в Ярости я – чертовски быстр. Подныриваю под его удары, пробиваю в корпус, в голову, пинаю сапогами в колени.

Все вокруг замерли в удивлении и нерешительности – никто ничего не понял. Почему я накинулся на бойца, за что бью? Что на меня нашло? Усатый десантник, старший сержант, кричит, но ему идти – восемь шагов, стрелять – не станет. Егор и Лошадь просто рты поразевали, румыны – отшатнулись подальше, как от огня.

Когда прибалт упал, продолжаю пинать его. Со всей возможной злостью. Ещё и под нас вырядился! Румын привел! Не уйдёшь, гнида! Слышу, как что-то хрустит. Чувствую, что усатый – близко. Падаю коленями на живот прибалта – он складывается, бью каской ему в лицо, проворачиваюсь на коленях – усатый десантник уже тянет ко мне свои грабли. Нащупываю финку Бульдога ротного, выхватываю, опять проворачиваюсь. От боли прибалт опять складывается – вовремя. Резким движением стряхиваю с финки ножны и вгоняю финку прибалту в лицо.

Удар прикладом автомата меж лопаток отправляет меня на заслуженный отдых.

***

– Ну, и что ты натворил, ишак? – слышу скрипучий голос. Ротный!

– Живой! – хриплю. И стонаю от боли в спине.

– Я-то жив. А вот ты теперь – точно не жилец!

Барахтаюсь, светя исподним сквозь порванные от пояса до пояса штаны – руки связаны за спиной. Сажусь, наконец. Я всё тут же. Вот и тело прибалта. Финка так и торчит у него из глаза. Ротный сидит на корточках передо мной:

– Ты зачем его убил?

– Это тот самый снайпер, что в селе нам жить не давал. Под нас вырядился! Слинять хотел!

– Это штрафник Таугняйтис, тупая твоя башка!

– А штаны? А винтовка?

– Завалил он того снайпера. Штаны – его. И винтовка. Заслуженный трофей.

– А финка? Это же твоего Бульдога ножик!

Ротный встаёт и... бьёт меня ногой в лицо. Падаю. Кровь во рту – губы разбиты.

– За бульдога. Геройский был боец. Погиб он. И финку Таугняйтису – я сам вручил. Ну, ты и сука, Кенобев!

– Это что это? Я – ошибся?

– Пипец тебе, Кенобев! Теперь – точно шлёпнут. И поделом! Задрал ты, в доску!

Ротный плюнул мне прямо в глаз.

Но, мне было уже похеру! Я – ошибся! Я убил невиновного! Я – убил! Я – убийца!

Я взвыл волком, катаясь по снегу, горячие слёзы обиды хлынули из глаз.

***

Мир рухнул. Я за эти полтора года войны убивал много и часто. И чужих, и своих. Но, впервые – невиновного. Как мне теперь жить? Как смотреть в зеркало? Я – мразь! Подлый убийца, убивший беззащитного, как младенец, прибалта. Что он мог противопоставить моему "турбо-режиму"? Ничего. Он даже защититься – не мог.

А я – ошибся. Сделал неверный вывод из случайных предпосылок, не обладая железными доказательствами. Штаны, винтовка, финка. Прибалт. Ну, да. Я ещё и – расист. Первое подозрение – прибалт. Забыл, что прибалты-снайпера – это из другой оперы. Из другой войны. С Кавказа. Войны, которой ещё не было. Попутал. Заплутал во временах, патрульный времени, нах!

Шёл я, понурясь, механически переставляя ноги. Тяжесть свершённого мной – раздавила меня. Нелепость ошибки, невозможность ничего изменить, ничего исправить – уничтожала.

– А? – спросил я, поняв, что это у меня что-то спрашивают.

Старшина роты. И он выжил. Смотрит сейчас на меня, ждёт ответа.

– Обещаешь не сбежать? – опять спросил он, поняв, что я не услышал вопроса.

Я горестно усмехнулся:

– Куда мне бежать? Нет. Не побегу. Во-первых, некуда бежать, во-вторых – незачем. Каждый должен ответить за свои ошибки. Я – ошибся. Да так, что просто... Нет, не побегу. Нет мне прощения. Пусть расстреляют. И – поделом.

– Вот даже как? – присвистнул старшина.

– Хуже. Понимаешь – ещё никогда я не считал себя виновным. Никогда! Да, я – косячил! Но, никогда – фатально. Всё можно было исправить. Вот, плен взять. Ну, попал. Так не сдался же я в плен! Взяли меня беспомощного! Да, допустил, виноват! Но, знал, что можно исправить! Бежал, вышел, сдался, штрафник – всё это техническая сторона, технология исправления. А тут – не исправить! Не вернуть человека!

– М-да. Он того снайпера из обычной трехлинейки перестрелял. Стрелок от Бога! Поэтому ротный всего его и одарил. Теперь локти кусает.

– Он-то – локти! А я – хоть стреляйся! – кричу я и смотрю на кобуру старшины. Успею!

– Даже не думай! – старшина очень резво накрыл кобуру рукой, – И что это даст? Одного стрелка потеряли, ещё и ты руки на себя наложи! Кто врага будет гнать?

Я усмехнулся:

– Какая разница – сам или расстрельная команда?!

– Ну, рано ты себя судишь. Раньше трибунала.

– Что мне суд трибунала! Я сам себя осудил – что мне суд!

– А ты опять по той же скользкой тропе пошёл? Себя вознёс над другими?

Я вскинулся – и сдулся. Прав. Прав старшина. Это причина ошибки. Ведь почему я так спешил прибалта завалить? Надо было мне быстрее изменника прибить, а то суд дяди Ёси – слишком мягкий. Поживёт в Сибири пару десятков лет и поедет в Америку книги писать. А потом я буду зомбированному его пропагандой пареньку бластером грудь прожигать. Не дам! Гнид надо давить! Так же я подумал? Мудрее Сталина себя посчитал.

Теперь, вот, иду, раздавленный.

– Благодарю, отец. Вправил мозги.

– Вот! Жди суда. Застрелиться – легко. Жить с этим – сложно. Жить и помнить. Каждый день – помнить! Жить за себя и за того парня. Биться за себя и за него! На урок! Понял?

– Понял.

– Вот и ладненько. Давай руки.

Он развязал меня. И тут же мне на плечи водрузили миномётную плиту – тащи, как на Голгофу! Чтоб слово с делом – не расходились.

– Старшина, а как вы уцелели?

– Мы в овраги отступили – там и держались.

– А-а, вон что! Я как глянул – думал – пипец роте. А вас – вон как много выжило. Сколько, кстати?

– С тобой – семнадцать. Было – 18.

Я вздохнул.

– Это мы ещё раненных отправили. Раненных – под сотню. Они как нас с дороги убрали – больше и не обращали на нас внимания. А вот как вы выжили?

Я стал рассказывать. Старшина оказался хорошим собеседником – слушал внимательно, вопросы задавал направляющие и уместные.

– Так что, повезло нам, – закончил я.

– Как и нам, – кивнул старшина.

Так разговором и дорога – короче.

– А куда мы идём, вообще? Я – понятно, а рота?

– В штаб армии. Там будут нас переформировывать. Вообще-то это секретные сведения, но тебя же -расстреляют, тебе можно. Ха-ха-ха! Ты своё лицо видел? Стреляться он собрался! Ха-ха! И ещё из моего ствола! Ха-ха-ха! Ха-ха!

Он хлопнул меня по плечу так, что я аж качнулся – вот это силища в старшине! Меня! Чуть с ног не сбил! Со всем моим усилением, проведённым пришельцем Пяткиным! Пока я втыкал от удивления – его и след простыл.

Вот уж истина слова учителя Оби Вана, Квай Гона: "На каждую крупную рыбу найдётся рыба крупнее". Так-то! Нос-то задирать!

Но, скучать у меня не получилось – меня окружили бойцы штрафной роты. Остатки роты. Все. Даже ротный – в пределах слышимости. Уши греет.

– Дед, как ты это делаешь? – спросил Егор. Наверное, делегированный, как самый дерзкий.

– Что именно? – уточнил я, перекладывая плиту миномёта на другое плечо.

– Как ты можешь так ускоряться, когда захочешь? Так-то – увалень увальнем, как медведь, неспешный весь, основательный, а как прижмёт – как пчела лётаешь! Я когда увидел первый раз – на полустанке, подумал – показалось. А потом ты, как ветер, носился по полю боя. Каждый бой. И стреляешь из пулемёта! Треть ленты – двадцать трупов!

Вот как! Я думаю, что меня никто не видит – всем некогда. Я никого не вижу – меня никто не видит. А оказывается я – на главной сцене. Под светом софитов.

– Я не знаю, – пожал я плечами. Почти пожал – плита миномётная – тяжёлая.

– Да, ладно, Дед! Чё ты, в самом деле? Тебя расстреляют – и никто не узнает? Нам бы всем пригодилось! Даже Лошади! Скажи, Конь Педальный, хотел бы от пуль уворачиваться?

Я что, от пуль уворачивался? Как Нео? Не помню такого.

– Ну, правда, мужики, не знаю я – как! Всегда так было. С детства. Всегда – от собак убегал, через заборы только так перепрыгивал. Тут одно "но" – испугаться мне надо. Основательно так, чтоб аж кипяток по жилам! Или разозлиться. Чтоб крышу сносило от ярости – тогда и становиться так, что всё вокруг – замедляется. А я, соответственно – наоборот. Ускоряюсь.

Смотрят друг на друга. Чуют же, что не вру.

– С испугу чего только не наворотишь, – кивнул Егор, – у нас на селе бабка одна была. Совсем древняя-древняя. Лет шестьдесят. Ходила вот так, – он согнулся пополам, – из дому уже редко выходила, по двору – с палкой. Летом дело было – все в поле. Одна она была. А дом возьми и – загорись! Так она сундук кованный со своим скарбом выволокла. Бегом! Мало из дому – через дорогу! Мы потом вчетвером упузырились его с места сдвинуть!

– А дом что? – спросил библиотекарь.

– Сгорел. До осени – новый поставили. Всем миром. При чём тут дом?! Ты слышал, что я тебе, овец, говорю? Бабка – смогла, а четверо молодых парней – едва пупки не развязали.

– Вот мне один знакомый лётчик историю похожую рассказал, – сказал появившийся старшина, – было это ещё во время истории с полярниками. Они как раз сели на льдину...

Ни чего себе, знакомые у него! Там же все эти полярники – Героями Союза стали. И все это поняли – притихли.

– ...когда садились, что-то там с лыжей не так было. Я – не понял, я же – не летяга. Так вот, пока там суета всякая – решил он лыжу эту подтянуть. Сидит, возится. Тут его в плечо толкают. Он подумал – второй пилот. Так вот плечом встряхнул – отстань, не до тебя. Опять толкает. Он опять – откидывает. Ещё толчок. Он поворачивается, хотел своего товарища взгреть хорошенько – а перед лицом – морда белого медведя! Как сидел на корточках – так на крыле и оказался. Сам не понял как!

Ржали всей ротой. Хорошая байка!

– Ты нам лучше расскажи, откуда ты про артдивизион узнал, – спросил скрипучий голос.

Народ между мной и ротным как-то сразу рассосался. Но – все в интриге. Кто сдал? Лошадь? Егор?

– Ну, что же ты? А, Кенобев? Или – тоже – с рождения, с детства?

Молчу.

– А отмолчаться – не получится, – скрипит ротный, – Или мне говоришь – или в особый отдел телегу катаю.

Вздыхаю тяжко:

– Как объяснить то, что сам не понимаю?

– А ты – попробуй! Объяснить, – говорит старшина, – лучший способ понять что-то – попробовать кого-либо научить.

– Попробую, – вздыхаю, – тогда не серчайте на мою косноязычность. Впервые такое случилось на экзамене по математике. Я же все лекции добросовестно посетил, чтобы в журнале отметили явку, но не менее добросовестно – проспал. Пары эти ставили – первыми. А мне – семнадцать! Какая, к чертям – математика, да ещё такая заковыристая – высшая! Всю ночь в "люблю" проиграешь – спать охота – сил нет! А лектор – отвернётся к доске, бубнит что-то, мелом пишет иероглифы формул, животом – стирает...

Ржут.

– Это всё интересно. Твоя студенческая жизнь, – перебивает своим скрипом несмазанного горла ротный, – ты ближе к делу!

– Так, как раз – расплата! Экзамен! А его принимает профессор, что говорит: "Мой предмет на 5 знает только Бог и товарищ Сталин. Я, то есть профессор, – и то, на 4. А вот вы, то есть, мы, студенты, – попали!" А я ещё и храплю, когда сплю.

– Это все заметили! – ржут.

– Цыц! – скрежет ротного.

– Так что меня, засоню лекторного, запомнили. А мне категорически невозможно не сдать экзамен! Неделю – не сплю, готовлюсь – куда там! Это же, мать её, математика! Там не зубрить надо – понимать! Одним словом, на экзамен я приполз в таком состоянии, что дунь – улечу. Волновался так, что потел не переставая, любой свет – слепил, любой звук – как паровозный гудок. В общем, до ручки дошёл!

– Ты к делу, к делу, – скрипит ротный.

– Не тереби, командир, запутается, – осаживает его старшина.

Я продолжил:

– Моя очередь. Запускают нас по пять голов. Вот и я зашёл. Взял билет – даже не смотрю номер, ясно же, что приплыл я. Профессор смотрит на меня и улыбается: "Сегодня я вам, Да... Кенобев, выспаться не дам! От вашего храпа штукатурка осыпается" Узнал он меня. И знаете? Я – успокоился. Так резко хорошо, легко стало, что аж музыка на душе заиграла.

– Это с чего это? – удивился Лошадь.

– С того, что по любому – не сдам. Не даст. Завалит! Спать на лекциях – это же, как в лицо лектору плюнуть.

– Это – да, – соглашается Лошадь.

– Тогда чего волноваться? Вот и заиграла музыка. Мне – хорошо, спокойно стало. В голове – нирвана.

– Что? Чего рвана?

– Нирвана – созерцательность, – поясняет старшина.

Я – припух мгновенно. Даже я такого не знал. Старшина, а ты кто?

– В голове... – напоминает старшина.

– Ну, да. Спокойно так. Сижу, балдею. Мир вдруг стал таким выпуклым, красочным. Входил в класс – небо с овчинку. И вдруг – отпустило! Так классно! Здорово! Настолько хорошо себя не чувствовал. Казалось, прыгни – полетишь! Прочитал билет, вдруг понимаю, что я начинаю вспоминать то, чего не мог знать. Эти темы я, тупо, проспал. Но, вспомнил. Понимаю, что я знаю, как решать эти задачи! Блин, вы не представляете – какой восторг! Я себя почувствовал каким-то... не знаю даже как сказать! Чтобы не упустить состояние это – вызываюсь к профессору досрочно. А какой восторг был видеть его лицо, когда у него не получалось меня завалить! Он мне – 4 поставил. Мои знания оценил наравне со своими.

– А дальше? – Лошадь аж весь красный.

– А дальше – отходняк. Как похмелье, только в десять раз противнее. И опохмелиться не получиться.

– Это всё интересно, но ты не ответил про пушки, – проскрипел несмазанный ротный.

– А дальше – я учился вызывать подобное состояние специально. Экзаменов – много.

– Успешно? – усмехнулся старшина.

– Нет. Получилось только на войне. Нас прошлой осенью так же прижали. Танки, пехота. Отступаем. Я – с пулемётом, отстал. Обернулся, вижу, немцев – видимо-невидимо. И все целятся в ребят моей роты. Чую – всех положат в спину. Позору-то! В спину! А там такие ребята были! Сплошь – комсомольцы!

Глаза блестят. Переживают вместе со мной.

– И я решил – прикрывать! Подохну, но ребята – спасутся. И – опять эта гармония в душе. Я аж взлетел над землёй! Вижу – каждую деталь, каждую пуговицу каждого мундира каждого немца, каждую заклёпку каждого танка, понимаю, куда каждый из них целиться, что каждый из них собирается делать. Все малозначимые детали, едва заметные мелочи складываются в цельную картину.

Я замолчал. Как тяжко снова переживать это!

– Ну! – подгоняет ротный.

– И я увидел "дырку", пробежал до них, как ни странно – никто даже не обратил на меня внимания. Зашёл сбоку и – из пулемёта, из пулемёта! Они пока допетривали, что сбоку – не свои, а я – уже дырок в них – пропасть! Прошёл по всей линии траншей, как по бульвару. Только трупы за мной.

– А дальше?

– А дальше – танк. У нас старшина добыл ампулы авиационные с огнесмесью. Стеклянный такой шар. Разбиваешь – горит – только в путь! У меня как раз такой в противогазной сумке был. Кинул его в танк. Удачно – попал за башню, огонь – на двигатель. Танк горит, но едет. Я от него – в окоп. А он наехал на меня – и взорвался боекомплект. А я – под ним.

– И чё? – спрашивает Егор.

– Пипец мне, вот что. Представь – взрыв сразу всех снарядов танка прямо над головой. Но, это к делу не относится. Ну, гражданин начальник, я ответил на твой вопрос?

– Нет, – проскрипел ротный, – откуда про пушки узнал?

– Говорю же, всякие едва заметные знаки, детали, обрывки слов, на которые не обратил внимания – связываются в единую картину. Ты же мне карту показал. Думаешь, значки батарей не разгадаю?

– Карта! – взревел ротный, – А я всю голову сломал!

Ржали мы долго. Успокаивались, видели пунцовое лицо ротного – ржали снова.

– Зачем врал все эти сказки? "Профессор"! Зачем обманул?

А потом ещё "огня" в истерику личного состава добавил старшина, сказав ротному:

– Дед обманул тебя, когда сказал, что обманул.

Надо было видеть лицо командира штрафников, на котором отобразилась бешенная работа мысли! Старшина – тоже молодец. Он бы ещё добавил хрестоматийное – "я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я".

В общем, дорога вышла весёлой, оттого не такой утомительной.

Суд, да дело

Долго дело делается, да быстро сказка сказывается – пришли мы в расположение штаба армии.

А штаб – грузиться на колёса. Возиться с нами никто не хотел – футболили от одного к другому. Попробуй, найди служащих кадрового управления!

Но, ротный старшина добились своего – нас поставили на довольствие. А остальное – дело десятое.

Харчеваться стали со штабной кухни. И масло увидели, и мясо. И компот из сухофруктов. Конечно, с котла командарма нас никто угощать не будет. Но и так – отлично. Поделился выводами со старшиной, советуясь – видимо, командарм мужик основательный, если не позволяет воровать вокруг себя. Старшина покачал головой: "Ничего это не значит".

И даже принимали баню. После бани – свежее исподнее. Без дополнительного населения на белье. Чистые, выбритые, стриженные, сытые и довольные жизнью без напряга ждали своей участи. А что? Штрафник спит – срок – идёт.

Два дня рая! Два! Дня!

Меня не отделяли от других. Бардак! Живой Ганибалл Лестер ходит среди людей без смирительной рубашки и без намордника – никто даже не чухается.

Вспомнили о нас. Меня – сразу заперли в подполе. Хорошо, успел отдать нож старшине. А то – конфискуют. И ищи-свищи. "Утеряют". При переезде – проще простого. Концов – не найдёшь. А старшина – мужик честный. Кристально. Справедливый и мудрый. Откуда только берутся такие? Да ещё и в должности старшины штрафной роты. Несовпадение. Но, наученный горьким опытом, уже не спешил с выводами. И – помалкивал. Будем посмотреть.

Нашёлся и военный прокурор армии. Особый отдел подключился. Сразу нашлись наши личные дела. Можно и военно-полевой собирать.

Собрали трибунал в светёлке обычной избы. Мы – ждём на улице. Для солидности на входе два бойца с петлицами цветов НКВД. На нас – не обращают внимания. Скучают – дремлют с открытыми глазами.

Суд происходил быстро. Запускали штрафника, пара минут – вылетает. Счастливый. Массовая амнистия.

Егор тоже вылетел счастливый, прыгать стал, как молодой козлик, крича:

–Да, да, да!

А потом увидел меня. А я, как тот самый Дед-Обломщик, ему испортил радость. Улыбка сползла с его лица, как снег сползает с крыши весной.

– Прости меня, Дед. В сердцах я! Вспылил. Не прав был. Прости. Всё верно ты разложил. Всё верно.

– И ты меня прости, Егор.

– За что?

– За всё. Ты, Егор, сделай одолжение – выживи. Дойди до Берлина и напиши на стене Рейхстага: "За Васю Воробьёва!"

– Длинный список будет. – покачал головой Егор.

– Будет. Счёт у нас – большой. Но, месть – не главное. Смерть – не главное. Главное – выжить, домой вернуться и... надо численность населения наверстать. Двух сыновей ты мне должен!

Егор рассмеялся:

– Тебе?

– Ты мне должен две жизни. Вот и дай две жизни. Назови Васей и Витей.

– Почему "Витей"?

– Виктор – победитель.

– А-а! Идёт! Ну, Дед, пора мне.

Мы с ним обнялись. Егор ушёл. А в избу "Дворца Правосудия" вошёл Лошадь. И пробыл там в 3-4 раза дольше остальных. Вышел – лица нет.

– Мало слишком я пробыл в штрафниках. Не зачлось, – убитым голосом сказал он и рухнул на поленницу дров, на которой сидел я.

– Не вешай нос. Не расстрел же.

– А-а! – махнул он рукой, – одно и то же.

– Ну, не скажи.

– Не надо, – покачал головой Сашок и ушёл.

И вот настал "момент истины" – никого во дворе из штрафников, кроме меня, не осталось. Моя очередь.

Волнуюсь. Иду в избу. С улицы – темно в избе. Накурено. Все присутствующие – курят. Чай пьют. Перерыв был. Вздохнул – если бы планировали меня "отправосудить" по-быстрому – чаи бы не гоняли.

Доложился, что штрафник такой-то, за такие-то грехи, прибыл, мол. Читают бумажки из моего "дела", смотрят с интересом.

– Присаживайся.

Сел на лавку у стены.

– Рассказывай.

Стал я им излагать произошедший мой косяк с причинно-следственными связями. А что тут юлить? Я убил человека за то, в чём он никак не мог быть виноват. Так и сказал. Что виноват полностью, и только я. Попросил о высшей мере социальной защиты. Защиты социума от меня.

Удивились. Привыкли, что просят о снисхождении? Нет. Не надо снисхождения. Ломайте меня полностью. Полностью. Устал я. Зажился. Надоело. Жить больше не хочу. Домой хочу. К жене, к сыну.

В нос ударил запах горелой человеческой плоти, перед глазами проплыли ноги под зелёной клеёнкой. Стол с трибуналом поплыл. Поплохело мне. Силой воли сдержал себя – я не гимназистка – чувств лишиться. Это в трешевой кино-дешёвке помогает. Тут люди другие. К проявлениям слабости не падкие. Скорее, наоборот.

Они что-то говорят. Не слышу. Упрямо бубню:

– Требую высшую меру!

– Сядь! – кричит майор, прокурор армии.

Оказалось, я стою, нависая над ними. Сел обратно на лавку. Руки не знал куда деть – ходуном ходили. Зажал коленями.

– Оглашается приговор.

И молчит, глядя в пепельницу. Потом потряс головой:

– Приговаривается в расстрелу.

Я – выдохнул. Чувствую, что улыбаюсь. Но, майор продолжил:

– Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, учитывая характеристики с места службы, расстрел заменить на 15 месяцев штрафной роты. Смерть ещё заслужить надо! И за убитого тобой бойца – отвоевать. Понял, осужденный?

Я вскочил. Кулаки сжались, зубы – монтировкой не разожмёшь.

Смотрят на меня спокойно. Только автоматчик в углу насторожился – ППС на меня смотрит.

– Повторяю: понял?

Кивнул, не в силах разжать зубы.

– Увести. Ну, на сегодня – всё?

– Вроде бы.

Я кивнул опять трибуналу, по уставу развернулся, лбом открыл дверь, вышел. На улице – ротный и ротный старшина. Увидели мою морду лица, увидели, что иду без конвоя, расслабились. Вопрос – почему вообще напрягались. Оно вам надо, ребята? Старшина протянул мне мой нож, но передумал, придержал:

– А может – нажрёмся?

– А есть чё? – проскрипел ротный.

– Найду, – ответил старшина.

– По уставу не положено. Осужденному с командирами.

– Нах, устав! Все мы, сука, смертники! Всей ротой и нажрёмся. Все пять человек. И под трибунал! Все.

– Не, Лошадь – не пьёт. На карауле будет стоять. Дед, тебя сколько раз расстреливали?

– Много, старшина. Много. И свои, и чужие. И всё никак и никак.

– До 6.00 мы свободны. Надо успеть, – проскрипел ротный, облизнувшись.

– Что-то в этом твоём ожидании смерти есть, – сказал старшина, запихивая мой нож себе за пояс на спине, – у меня побудет. Вдруг, решишь – что мы парагвайские диверсанты.

– Тебе бы всё ржать, старшина, – скрип ротного, – пошли уже. Наше время – пошло. Лошадь! Ко мне! На караул! Галопом! Обмоем наше возвращение из мира мёртвых! Я когда увидел цепи румын, думал, всё! Отбегался. А потом Дед на танк помочился, и я понял – хер им! Поперёк хлебала! Не дамся! Ну, ты дал! Как такое вообще в голову пришло? Ты – точно больной головой! Но, пока, это – на пользу. Ты бы видел, что с бойцами стало, когда они тебя видели. Отовсюду видно было. Сами в штыки пошли! Если бы не я – до тебя бы дошли. А так – в овраги пробились.

– Да, главное – вовремя безумие возглавить, – провозгласил старшина, поднимая стакан.

Выпил. Огонь растёкся по телу, файерболом ударил в голову. Закрыв глаза, я завыл-запел, презрев, что мои собутыльники вели оживлённую дискуссию:

Я помню всё – и всё забыл

Каким я стал, каким я был

Я проходил сквозь эти стены

Я не хочу смотреть назад

Где пламенеющий закат

Тебе и мне вскрывает вены

Я не ищу в толпе уж взгляд

Мимо нас, мимо нас – пьяное Солнце

Оно уйдёт и больше не вернётся

Ну что же ты молчишь, не открывая глаз?

Мимо нас, мимо нас люди и птицы

Они летят, чтоб всё-таки разбиться

Убей меня сейчас, но не потом. Сейчас...

Я помню всё – и всё забыл

Каким я стал, каким я был

Так мало слов, так много пены...

А что было после второго стакана – я не помню. Надеюсь, просто срубился. Без раскрытия "легенды".

***

Как же это достало! Кино такое было – "Свой среди чужих, чужой среди своих". Я – чужой среди всех. Нет своих. От слова – вообще. Нет. Как там было у Стругацких: "У каждой Силы должен быть Хозяин?". Одним своим появленим здесь я стал "фактором силы". И сразу нашёлся "хозяин". И все эти "игры" со мной, как с шахматной фигурой. Гадай – кто из окружающих тебя "засланный казачок"? Кто из них за тобой "приглядывает" явно, кто – скрытно. Кто из них "агент влияния"? На какие действия они меня подталкивают? К каким выводам подводят? Что они из меня "лепят"?

Может, кому-то эти детективные остросюжетные перипетии и по-кайфу, но я – простой человек. Нет мне в этом ни удовольствия, ни интереса. Только – отвращение. Умом понимаю – это так и должно быть. Это – правильно. И, это – самый мягкий и "любящий" вариант. Наименее "ломающий" меня. Но, мерзко. Понимаю – необходимость, но – ненавижу. Не тех, кто эти "игры" ведёт. Они – делают своё дело. Грамотно делают работу. Ненавижу того, кто меня этой "пешкой" сделал.

Поэтому – сбежал. От роли Кузьмина-Медведя сбежал. От участи и ответственности "Железного Человека" сбежал. В штрафниках хотел спрятаться. В смертниках. Смерти ищу. Или затеряться среди миллионов пехотных Иванов. И тут появляется старшина. Которому шкура старшины так же тесна, как и мне – шкура штрафника. И это – бросается в глаза.

Кто ты, старшина? НКВД? ГРУ? ЦРУ? МИ-6? Немцы? Почему ничего не делаешь? Не вербуешь, не "спасаешь" от неминуемой смерти? Просто "созерцаешь"? В чём твоя "игра"? Какую роль ты отыгрываешь?

Голова и так раскалывалась от самогона, что пили вчера, так ещё и упорно в неё лезли подобные вот вопросы. Нет, блин, не рожден я для подобных "игр". Моя стихия – шутер от первого лица. У меня и "чит" для этого есть – "слоу-мо". А приходиться участвовать в этих "пасьянсах". И посоветоваться – не с кем. Нет у меня настолько близкого человека. Только призрак. И тот – меня покинул. Да и был он тот ещё "друг"! Конвоиром он мне был. Друг!

Сталин, Берия? И им я до конца – не доверяю. Тем более – Кельшу. Все они – честные, достойные мужи. Но, они – при престоле. И "играют" меня исходя из интересов "общего блага". Если трудовому народу нужна будет моя смерть в извращённой форме – глазом не моргнут. Потом – нажрутся водяры. Выть будут. Но – они на службе интересов общества. Они – уже не люди. Функционеры. Отличные "проводники" воли народа. И воли партии. Как им доверять?

Соратники мои? Кто? Кадет, Прохор и остальные? Они – больше "питомцы". О них самих надо заботиться, самим сопли подтирать и жизни учить. Даже прошаренного Брасеня.

Жена? Человек приставленный ко мне Берией? Пусть, полюбившая меня, честная, порядочная, красивая, умная, но...! Она – человек этой эпохи. Она – даже не поймёт меня.

Один я. Один.

– Знаешь, как переводится слово "монарх"? – вдруг спросил меня старшина.

И, хотя я не открывал глаз, делая вид, что сплю, он спросил. Меня – никого больше не было. Я – лежал. Старшина что-то сосредоточенно строгал моим ножом.

– Как? – равнодушно спросил я. Но, насторожился. Само это слово, само понятие – под запретом. К чему ты это?

– "Моно" – один, "ар" – огонь, разум, "х" – хранить. В данном случаи – "высший по силе разум". Умнейший. Потому – всегда один.

Если бы я не лежал – упал бы! Как? Твою мать, как?