Текст книги "Зеленая звезда (Человеком быть, это трудно)"

Автор книги: Ульмас Умарбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

15

Письмо, которое он послал ей из Ленинграда, было в таком же духе. «Дорогая моя Гюльчехра, – писал он, – Ты, наверное, удивишься, получив это письмо. Это вполне естественно. В последнюю нашу встречу я многое хотел тебе сказать. К сожалению, не было возможности это сделать. Ты была в таком состоянии, горе так придавило тебя, что ты могла меня не понять, неправильно понять. Так и остались мои слова невысказанными. А я хотел посоветоваться с тобой. И вот теперь, через два месяца, я пишу тебе это письмо в надежде, что горе твое немного улеглось, что ты теперь сможешь меня выслушать.

Ты помнишь, Гюльчехра, как в нашем яблоневом саду ты сказала мне, что через год сможешь приехать в Ташкент. Я тогда очень обрадовался. Я был просто вне себя от радости оттого, что через год мы будем вместе, что будем учиться вместе. Однако, возвратившись домой, я получил странное и неожиданное предложение. Один хороший знакомый моего отца – профессор Курбанов – приходил к нам и сказал, что в Ленинграде открыт новый институт и что если я согласен, то смогу там учиться. Я, конечно, не согласился. Ты будешь в Ташкенте, а я в Ленинграде – это меня никак не устраивало. Потом мне пришла в голову мысль: если тебя отпустят в Ташкент, то почему не могут отпустить и в Ленинград? Эта мысль показалась мне очень удачной. Несмотря на это, я все равно хотел с тобой посоветоваться, специально для этого приехать в Мингбулак. Вот тут-то и получили мы от дяди нерадостную весть. Я очень переживал. В тот же день мы с матерью отправились в путь. А когда увидел тебя в Мингбулаке, не мог ничего сказать, язык не повернулся. Гюльчехра, родная, на тебя больно было смотреть. Я боялся, горе тебя убьет… Я-то хотел бы, чтобы ты всегда радовалась. Увы, это невозможно. Не знаю, как ты сейчас себя чувствуешь. Успокоилась ли хоть немного? Неужели никогда не заживет твоя рана? Знаешь, смерть у каждого стоит за плечами. Ты уже давно слышала от врачей о тяжелой болезни матери. Не плачь, Гюльчехра, теперь горю не поможешь. Слезами своими, муками ты не сможешь вернуть мать. Эти слова я хотел произнести тогда на плотине. Но никакие утешения в тот вечер тебе бы не помогли.

Гюльчехра, ты тогда сказала:

– Вот теперь я осталась одна.

Нет, это не так. Ты не одна. Если ты хоть немного любишь меня, верь моим словам. Я всегда буду вместе с тобой, никогда не оставлю тебя одну.

Вот уже полтора месяца я живу в Ленинграде. Институт наш, оказывается, один из самых больших институтов в стране. И я не сделал ошибки, приехав сюда учиться. Занимаюсь я много. Времени не хватает. Наше общежитие стоит на набережной Невы. Живем мы вчетвером в одной комнате. Но мне кажется, я все время думаю о тебе. Пройдет зима, весна, наступит лето, и мы встретимся. Мысли мои только об этом. Гюльчехра, все же как ты думаешь, ведь нет никакой разницы от того, в Ленинграде я или в Ташкенте? Не правда ли? Только письма идут немного дольше. А на каникулы я непременно буду приезжать в Мингбулак. Буду приезжать каждый год. Вот увидишь. Если бы я остался в Ташкенте, было бы то же самое. И все-таки я считаю себя виноватым, что не сказал тебе об этом перед отъездом. Поэтому прошу: прости меня, Гюльчехра. Где бы я ни был, всегда я буду думать о тебе, мечтать о том, как я тебя увижу. А ты, Гюльчехра? Часто ли вспоминаешь обо мне? Если б так было! Я бы тогда чувствовал себя счастливым.

Гюльчехра, на этом заканчиваю письмо. С нетерпением жду ответа. Абдулла».

Не прошло и двух недель, как он получил ответ. Письмо было очень короткое. «Здравствуй, Абдулла, – писала ему девушка. – Получила твое письмо и очень обрадовалась. Спасибо. Я не огорчаюсь из-за твоей поездки в Ленинград. Зачем мне огорчаться? Конечно, было бы хорошо, если бы и я поехала. Но это, ты сам понимаешь, Абдулла, невозможно. Заботы по дому теперь целиком легли на меня. Все же я поступила учиться. Сдала документы на заочное отделение политехнического института. Так будет лучше. До свидания. Пиши почаще. С горячим приветом, Гюльчехра».

Прочитав это письмо, Абдулла понял, что Гюльчехра любит его по-прежнему, и совершенно успокоился. Отношения его с Саярой не пошли дальше того, что было в Ташкенте. Ему нравилось смотреть на нее, но это ведь ничего не доказывало. Саяра была неизменно по-дружески приветлива с ним, но так же относилась она и ко многим своим знакомым. Большую часть своего свободного времени Саяра посвящала музыке – ходила на концерты в консерваторию.

Абдулла же как будто и не знал, что такое свободное время. Он с удивлением обнаружил, что по своим способностям он, к сожалению, не превосходит некоторых других студентов на своем курсе, например того же Пулата. Абдулла же хотел быть первым. Он был первым в школе, будет первым и здесь, в институте. И вот, просиживая целыми вечерами в институтской библиотеке, он, как говорили его соседи по общежитию, «повышал свой уровень», «вгрызался в науку». Прилежания Абдулле было не занимать. Скоро он стал одним из лучших студентов на курсе. Турсунали-ака радовался его успехам.

Сдав на «отлично» весеннюю сессию, Абдулла приехал в Мингбулак.

Гюльчехра все еще носила траур по матери. Но жизнь брала свое: девушка еще больше похорошела, расцвела.

Они до полуночи прогуливались по своим старым местам. Абдулла говорил о Ленинграде, Гюльчехра рассказывала о своей работе в библиотеке, о том, как, приехав в Ташкент, благополучно сдала экзамены. Видно было, что она бесконечно рада приезду Абдуллы. Девушка этого не скрывала. Когда они сидели на полянке в яблоневом саду, она тихо промолвила:

– Я устала тебя ждать. Вчера вечером, перед твоим приездом, везде побывала: и у плотины, и в ивовой роще, и у родника…

– Ну а обо мне что говорить, – махнул рукой Абдулла, – Я долго не был дома. А пробыл там всего один день.

Потом объявил, что соскучился по бабушке, – и на вокзал!

Они рассмеялись.

– Прошел год, – сказала Гюльчехра. – Была бы жива моя мама, мы бы сейчас сидели в каком-нибудь театре в Ташкенте.

– Конечно, я бы тогда не поехал в Ленинград.

Абдулла произнес это, но сам не поверил своим словам.

– Ты и вправду бы не поехал?

– Да. Не веришь?

Абдулла посмотрел на нее и тут же отвел глаза в сторону.

– Нет. Верю. Ты очень хороший.

Абдулла смутился еще больше. Однако тут же попытался взять себя в руки.

– А если бы я уехал, это было бы очень плохо? – тихо спросил он.

– Наверно, нет, – после паузы ответила девушка, а потом добавила: – Человек делает как ему надо. Ведь ты же не обиделся на меня, когда я сказала, что не поеду в Ташкент? Ведь верно? Не обиделся?!

– Верно, – обрадовался Абдулла. – Почему я должен был обидеться? Я… я нисколько на тебя не обижаюсь.

– И я тоже…

Потом Абдулла проводил ее домой.

* * *

И еще через год приехал Абдулла на каникулы в Мингбулак, а потом снова надо было ждать год, и снова он приехал. Обычно он проводил день или два дома, в Ташкенте, а затем отправлялся в Коканд. Шаходат-хола не знала, что и думать о такой привязанности внука к бабушке. В душе она не очень верила этому: не могла забыть, как вел себя на вокзале Абдулла, когда в первый раз уезжал в Ленинград. Проводить сына собрался и отец. Шаходат-хола говорила ему: лежи дома, зачем тебе мучиться, но муж не согласился с ней. Абдулла же молчал. А на вокзале он раньше всех уезжавших забрался в вагон. Когда поезд тронулся, он выглянул из окна, махнул рукой пару раз и исчез из виду. Матери стало не по себе. Она кляла себя за то, что согласилась отпустить Абдуллу. «Теперь он совсем от рук отобьется, – подумала она. – Нет, не мягкое у него сердце. Похоже, мы с мужем не так уж хорошо знаем своего ребенка».

– Твой сын стал совсем взрослым, – сказал тогда Гафурджан-ака по дороге домой.

– А что?

– Я хотел было обнять его, а он отстранился.

– Он едет так далеко, один, вот и старается быть похожим на взрослого! – объяснила мужу Шаходат-хола, но легче ей от этого объяснения не стало.

Письма, которые Абдулла присылал родителям, были короткими, и писал он в основном о себе. Домом он почти не интересовался. «Похож на меня, – говорил Гафурджан-ака, читая письма сына. – Я тоже недолюбливал писать письма». Шаходат-хола только грустно улыбалась ему. Ей приходилось успокаивать себя словами: «Сын еще молод, еще не поздно» – и с нетерпением ждать следующего письма. Каждый приезд Абдуллы из Ленинграда был для нее и для Гафурджана-ака большим праздником. За день до этого Шаходат-хола покупала на базаре все самое лучшее и вкусное, полночи возилась у очага, а потом ставила все на стол. Абдулла принимал это как должное, аппетит у него был хороший, но уже за столом он начинал придумывать повод для поездки в Мингбулак.

Однажды Шаходат-хола не выдержала, спросила с упреком:

– Почему у тебя все разговоры к этому кишлаку сводятся? Что там тебя, одним медом кормят?

Абдулла попробовал отшутиться:

– Никак не могу тебе угодить: раньше ты меня метлой не могла туда прогнать, а теперь сам еду – и опять плохо!

– Нет, в самом деле… Твой бедный отец только и ждет, когда ты приедешь, а ты не успел поставить чемодан – и сразу за ворота. Сам подумай…

– Не говори так, мама, – Абдулла снова попытался обратить все в шутку. – Вот закончу институт, посажу вас обоих на супе – на мягких одеялах – и только и буду на вас смотреть. Никуда не поеду. Согласна на это?

– Согласна-то согласна, – отвечала Шаходат-хола, – но я ведь даже и расспросить как следует не успеваю, все ли у тебя хорошо…

– Все хорошо, мама, все в порядке. А будет еще лучше, – уверенно говорил Абдулла. – Человек, закончивший наш институт, будет зарабатывать большие деньги.

– Не думай об этом, сынок. Счастье не в деньгах. В другом…

Абдулла посмотрел на нее вопросительно, но не стал дожидаться продолжения.

– И другое будет, – сказал он. – Все будет. И денег будет много. А в доме мы сделаем ремонт. Капитальный. Кое-что перестроить надо. Вот ты не была в доме Турсунали-ака. Чего только у них нет, полная чаша! Зайдешь – уходить не хочется. Послушай, мама, ты говорила, у отца была очень хорошая работа. Почему же мы теперь живем так бедно, в доме только старые вещи?

– Видишь ли… Отец был занят работой, не думал об этом.

– А ты? Тоже не думала?

– Не знаю… Большой страсти к вещам у меня не было. Бабушка для нашего дома накупила больше, чем я.

– Знаю, – Абдулла покачал головой. – У меня будет по-другому. Я все сам куплю. Все, что нужно! А потом сделаю так, чтобы вы с отцом не знали забот, жили бы спокойно.

– Да сбудутся твои слова. Да исполнится сказанное тобой.

Так проговорила Шаходат-хола и после этого как будто немного успокоилась. Абдулла становится взрослым. Ну и что из того, что ему дома не сидится?! Мужчины все такие: один день дома, а сто – на улице. И Гафурджан был такой. Ждала его по вечерам, глаз не смыкала. Теперь поневоле домоседом стал. Она бы с радостью согласилась – пусть опять по вечерам задерживается, только бы выздоровел! Увидел бы лучшие дни своего сына. Что за несчастье эти болезни!

Шаходат-хола вышла на террасу к мужу. Он сидел, откинувшись на спинку стула. На коленях у него лежала нераскрытая книга.

– О чем призадумался? – спросила Шаходат-хола.

– Да есть о чем подумать… Например, о нашем сыне, – ответил Гафурджан-ака.

– А что случилось с нашим сыном?

– С нашим сыном ничего не случилось. Все в порядке… Он скоро закончит свой институт. Надо будет его женить. Хочется устроить хорошую свадьбу. А у нас такое положение… Надо бы сначала дом подновить…

– Значит, вот из-за чего голову себе ломаешь, – рассмеялась Шаходат-хола. – Только сейчас Абдулла об этом говорил.

– Ничего не пойму. О чем говорил?

– Абдулла сказал, что, как только начнет работать, первым долгом сделает ремонт, капитальный ремонт.

– Да неужели? – обрадовался Гафурджан-ака.

– Да, а потом он очень хвалил дом Турсунали. Обещал, что наше жилище будет не хуже. А потом он нас обидел…

– Обидел? Как это понять?

– Он спросил меня: почему, если отец много зарабатывал, у нас нет никаких запасов, никаких приобретений по дому?

– И что же ты ответила? – Гафурджан-ака помрачнел, насупился.

– А что я могла ответить? Я сказала, что деньги-то у нас были, да не было разума в голове.

Шаходат-хола рассмеялась.

– Это зачем же ты так сказала? – возвысил голос Гафурджан-ака.

– Эх ты, и пошутить с тобой нельзя… Я ему ответила, что мы были заняты работой, а про хозяйство забыли.

– Это верно. Однако, Шаходат, было бы неплохо припасти что-нибудь на черный день.

– Ну, ты не из таких. Да и я тоже… – Шаходат-хола задумалась.

– А ты у меня хорошая жена, Шаходат. Если я, на твое счастье, оправлюсь – достану тебе звезду с неба, только скажи – и достану.

– Сначала тебе надо выздороветь, а там посмотрим. Так что же тебе приготовить на обед? Что это за еда, будь она неладна, без соли и без жира?!

Шаходат-хола направилась к очагу.

Абдулла же в это время предвкушал радость новой встречи с Гюльчехрой, как бросится она к нему, как засияют ее черные глаза. Да, разумеется, так и будет, но с каждым разом все сильнее Абдулла ощущал, что чего-то не хватает в их отношениях. Особенно в последний год. Он, конечно, знал, чего не хватает, вспоминая тот свой давнишний сон, и смущался, и надеялся, что это может произойти. Однако Гюльчехра как будто не понимала этого или же делала вид, что не понимает. Когда Абдулла увлекался и начинал переходить границу, она тут же переводила все в шутку или отвлекала его чем-нибудь. Захлебываясь, рассказывала она ему о своих делах. Есть у нее одна большая тайна, о которой знают только два человека: Абдулла и Самад. Тайна эта появилась у Гюльчехры, когда она перешла на третий курс. Девушка задумала сделать макет Мингбулака, рассказала об этом Самаду и, не откладывая, принялась за работу. Когда Абдулла спросил, для чего ей макет, она, рассмеявшись, ответила:

– Покажу раису.

Создание уменьшенной копии старого кишлака потребовало много времени и труда. Комната Гюльчехры постепенно превращалась в мастерскую.

Ганишер-ака не мог понять, зачем дочь натащила в комнату столько всякого хлама. Да еще засиживается до полуночи, что-то мастерит. В игрушки, что ли, играет, как Алишер? Однажды он прямо спросил у нее, что все это значит.

– Это нужно для моей работы, – услышал он ответ.

Порой Ганишер-ака подолгу рассматривал маленькие игрушечные домики на большом листе фанеры.

– Зачем это? – спрашивал он у дочери. – Что ты делаешь-то? Я ничего не понимаю.

Как-то раз Гюльчехра и Самад принесли откуда-то проволоки и наделали из нее целую рощицу маленьких деревьев. Неслышно вошел в комнату Ганишер-ака и уставился на почти уже готовый макет.

– Да ведь это же наша плотина! – вдруг угадал он.

Молодые люди рассмеялись.

– Правильно! – воскликнула девушка. – А теперь отыщи и наш дом, ну-ка, отец?

Ганишер-ака перевел взгляд с дочери на макет:

– Вот чудеса-то! Что ты собираешься с этим делать? Ведь это же наш Мингбулак?

– Он самый, – промолвил Самад. – Ну как, хорош?

Ганишер-ака снова стал смотреть на кривые узкие улочки, на осыпавшиеся стены, на камышовые крыши…

– Очень похоже, – сказал он под конец. – Да, неказистый у нас кишлак. Нельзя, что ли, было покрасивее его сделать?

– Ну уж нет! – Гюльчехра улыбнулась. – Вот потому, что он некрасивый, мы и создаем его макет. Мы поставим этот макет в правлении. Пусть все смотрят. Разве можно жить в таком кишлаке? Ведь это стыдно!

– Колхоз у нас богатый, разве не правда? – подхватил Самад. – Нужно строить новый кишлак, новые красивые дома, новые широкие асфальтированные улицы. А то сейчас пройдет машина – весь кишлак в клубах пыли. И потом обязательно нужно построить клуб, а то вечером молодежи деваться некуда. Разве не так?

– Так вот вы что хотите… – протянул растерянно Ганишер-ака.

– Да, – подтвердил Самад. – Ваша дочь сделает и макет нового кишлака. Потом выставим его на обсуждение. Если будет одобрен, постепенно приступим к строительству.

– Вот что, – решительно проговорил Ганишер-ака. – Я сейчас пойду расскажу обо всем раису…

– Нет, не надо спешить, – удержал его Самад. – Всему свое время. Макет нового Мингбулака пока только в голове у вашей дочери…

Об этом случае Гюльчехра со смехом рассказала Абдулле, и ему тогда же захотелось посмотреть на этот макет. Но девушка не согласилась:

– Он еще не готов. Только наметки. На бумаге. А потом… потом, я стесняюсь тебе его показывать…

– Почему? – удивился Абдулла.

– Это моя первая самостоятельная работа. Может быть, она неудачна. Сначала я должна посоветоваться со своими преподавателями.

– Самаду показываешь, а мне так нет, – с легкой обидой в голосе сказал Абдулла.

– Самаду нельзя не показать. Ведь он у нас комсомольский секретарь. И потом, над макетом старого кишлака мы работали вместе. Да ты, я вижу, обиделся? Ну что ты, Абдулла…

Абдулла отвернулся:

– Ты мне только одно твердишь: «нет»…

– Вот и неправда! – рассмеялась Гюльчехра. – Я вместе с тобой такое делаю, что вспомню – в дрожь бросает.

– И что же ты делаешь?

– А ты будто и не знаешь?

– Не знаю, – искренне ответил Абдулла.

– Какая девушка в два часа ночи домой приходит, ты тоже не знаешь?

– Нет.

– Это плохая девушка. Иной раз я самой себя стесняюсь. А если отец узнает, что будет?

– Откуда он узнает… – Абдулла притянул ее за руку к себе. – Если только сама не расскажешь…

– А если расскажу?

И девушка испытующе посмотрела ему в глаза.

– Как хочешь…

– Нет, я пошутила. Ты сам ему об этом скажешь. Ведь все равно придется! Верно ведь, придется?

– Да, конечно, – проговорил Абдулла, обнимая ее. – Гюльчехра…

– Что?

– Это правда, что ты меня любишь?

– А как ты думаешь?

– Знал бы – не спрашивал.

– Люблю…

– А почему же ты мне говоришь «нет»?

– Я и сейчас скажу «нет»…

– Почему?

– Потому что мы еще совсем молоды!

Девушка выскользнула из его объятий:

– Ты плохой!..

– Гюльчехра…

– Смотри, кто-то идет!

И девушка метнулась в сторону. Абдулла испуганно оглянулся. Никого вокруг не было. Конечно, она опять его обманула.

Однако это не охлаждало его пыла, скорее наоборот. И он не слишком уж обижался на девушку. Она притягивала его все сильнее и сильнее. Надо же, в маленьком, неприметном, пыльном кишлаке живет очень красивая и умная девушка, всем остальным далеко до нее. Она его очень любит, и в то же время у нее хватает ума не делать глупостей.

Так у них все и продолжалось до тех пор, пока Абдулла не приехал в кишлак на летние каникулы перед пятым, последним курсом.

16

К дому бабушки Абдулла подошел в полдень. Было очень жарко. Его белая нейлоновая рубашка прилипла к лопаткам, платок, подложенный под воротник, был мокрый насквозь, хоть отжимай. Абдулла то и дело стряхивал кончиками пальцев капли пота со лба. Открывать ему не спешили, и Абдулла, переложив тяжелый чемодан из руки в руку, поднажал на дверь плечом.

Посреди двора бабушка Ходжар-буви купала внука и при виде Абдуллы с шумом уронила в таз большой кусок мыла, взметнув целый фонтан брызг. Она всплеснула руками и засеменила к Абдулле, вытирая руки о фартук.

– Да буду я твоей жертвой, дитя мое, Абдулла-джан!

Ходжар-буви целовала его в щеки, не переставая говорить:

– Ах ты, мой славный! А мы-то волновались! Почему на этот раз так задержался? Здоров ли? Как поживают домашние, как отец? Как его здоровье, ох, давно болеет, вот несчастье-то… Как Шаходат?

– А как вы сами поживаете? Как дела у дяди? Как поживает ваша сноха? – Он задавал ей свои вопросы, иначе она могла бы расспрашивать без конца.

– Я-то здорова, сынок. Здоров и дядя твой, и сноха наша, слава аллаху, все трудимся. Да вот маленький меня замучил. Абдулла, эй, Абдулла! Чего же ты, глупыш, не здороваешься со старшим братом?

– Здравствуйте!

Сидящий в тазу малыш шлепнул звонко ладошками по мокрой груди. Ходжар-буви и Абдулла рассмеялись.

– Бабушка, а ведь он уже большой!

– Конечно, большой, уже четыре года исполнилось! Жалко, не в тебя пошел, ты смирный был, послушный. А этот все куда-то пропадает. Целый день на улице. Вот и сейчас еле его дождалась. Прибежал – весь в пыли, с головы до ног. И рубаху порвал!

Абдулла присел возле малыша, вынул из таза кусок мыла, положил на траву.

– Значит, вот ты какой у нас шалун, а?

– Она неплавду говолит, – прошептал малыш. – Я не шалун. Бабушка! Я так и буду тут сидеть?

– Можешь вылезать, хватит. Все равно через минуту грязный будешь, – проворчала Ходжар-буви.

– Где мои штаны?

Абдулла достал с перилец помоста пыльные штаны, встряхнул их и подал малышу:

– Сможешь сам надеть?

– Конечно, Абдулла-ака…

Мальчуган отвернулся и стал надевать штаны.

– Ну, что вы там возитесь, идите сюда, – услышали они голос Ходжар-буви.

Абдулла взял за руку своего двоюродного братца и поднялся вместе с ним на террасу. После короткой молитвы Ходжар-буви стала приглашать Абдуллу сесть за стол, но он не соглашался.

– Жарко очень, бабушка, – оправдывался он.

– Ну подожди, я сейчас быстро чай приготовлю, попьешь с дороги.

– Тогда можно я немножко прогуляюсь с Абдуллой?

– Только не задерживайся.

Они вышли за ворота, и маленький Абдулла, увидев вдалеке, в самом конце улицы, детей, играющих в мячик, потащил туда старшего брата. Абдулла постоял там немного, посмотрел на ребятишек.

– Ну, пойдем обратно, – сказал он малышу.

Однако тот не послушался. Абдулла отправился один и на полдороге остановился. «Может, она дома?» – подумал он и пошел в другом направлении, к воротам Гюльчехры. Ворота были распахнуты настежь. Абдулла заглянул во двор – тихо, никого не видно. Он заколебался: то ли подождать, то ли зайти, то ли уйти. Только повернулся, как увидел Алишера, едущего на осле, с двумя большими вязанками клевера по бокам. Абдулла поздоровался с ним и спросил, где Гюльчехра.

– Она ушла к саю сказал Алишер. – Для ее макета нужна какая-то трава. Вот она и хочет собрать.

– Давно ушла?

– Да с утра. Может, позвать?

– Нет, спасибо. А до сая далеко?

– Далеко. Во-он, видите, это тальниковая роща. А потом сай[6]6
  Сай – небольшая речка.


[Закрыть]. Абдулла-ака, может, сбегать за ней?

– Спасибо. Наверно, она сама скоро подойдет. Если увидишь, скажи, что я приехал.

– Хорошо.

– Абдулла-ака, – обратился к нему Алишер, – скажите, а в Ленинграде хорошо?

– Мне нравится.

– Я тоже, когда буду большой, поеду в Ленинград учиться. Так отец говорит, и мама согласна.

– Мама? – поразился Абдулла.

– Не родная мама, – пояснил Алишер и оглянулся, словно опасаясь, что его могут подслушать. – Моя новая мама…

«Вот уже и новости, – подумал Абдулла. – Значит, у них мачеха… Мачеха!»

Он окинул взглядом Алишера. Нет, вроде неплохо выглядит паренек. И одежда хорошая, исправная.

– Зачем тебе клевер? – спросил он, представляя себе в лицах, как мачеха грубо приказывает пасынку ехать на поле.

– Это для моих кроликов. У меня их десять штук. Пойдемте, Абдулла-ака, посмотрим. Большие-пребольшие.

– Ладно, потом… – Абдулла провел рукой по лицу, как бы стирая неприятное видение. – Так ты скажи сестре, что я приехал.

Хорошо.

После разговора с Алишером он решил не откладывать свидание с Гюльчехрой. А бабушка подождет… Солнце пекло немилосердно. Может, поэтому очень длинной показалась ему дорога. Абдулла весь вспотел, наконец снял с себя рубашку, забросил ее за плечо.

С облегчением вздохнул он в тальниковой роще. Здесь было намного прохладнее. «А она хорошее место отыскала, – подумал Абдулла. – Почему же мы сюда раньше не приходили?» Тут он вспомнил, что они днем-то никогда и не гуляли, а ночью сюда, пожалуй, не доберешься: дорога трудная, неровная.

Он быстро прошел через рощу и очутился у берега сая. Гюльчехры не было видно. «Может, ушла?» Сердце у него застучало. Встав на цыпочки, Абдулла увидел в просвете между кустами маленькую зеленую полянку и направился к ней. Раздвинув ветви тальника, он остановился как вкопанный. Прямо у самой воды на розовом мохнатом полотенце лежала на спине Гюльчехра, закинув ногу за ногу. Лицо ее было закрыто несколькими листиками щавеля. Короткое узкое платье открывало ноги до середины бедер. Девушка была босиком и слегка покачивала маленькой узкой ступней. Ложбинка на груди в вырезе платья то увеличивалась, то уменьшалась в такт ровному дыханию.

Пожирая ее глазами, Абдулла, стараясь не наступать на сучья, тихонько подобрался к девушке и замер. Потом опустился на колени возле ее изголовья. Когда его губы коснулись листика щавеля на ее глазах, Гюльчехра вскрикнула и схватилась рукой за сердце.

Абдулла расхохотался.

– Ух, я так перепугалась. Абдулла, это ты? – с дрожью в голосе спросила девушка и одернула платье.

– Нет, не я! Ты спишь?

– Как тихо ты подошел! Разве так можно?.

– А ты очень испугалась?

– Чуть сердце не выскочило…

Девушка улыбнулась, села напротив Абдуллы.

– Когда ты приехал?

– Полтора часа назад.

– А откуда ты узнал, что я здесь?

– Я встретил твоего брата…

– Значит, он знает, что ты пошел ко мне?

– Может, и догадался. А что? Что тут такого, если он даже и догадался? Самад, например, может к тебе приходить без всяких предосторожностей и днем и вечером. А чем я хуже его?

– Самад другое дело. Самад мой помощник. Все в кишлаке об этом знают. Ну ладно. А почему ты на этот раз так задержался? Я тебя ждала гораздо раньше. Уж не знала, что и думать.

– У меня были дела.

– Уж не с девушками ли? – спросила Гюльчехра. – Скажи честно.

Абдулла рассмеялся:

– Нет, я сочинял статью на основе своей курсовой работы. Ее хотят опубликовать в журнале «Известия Академии наук СССР».

– Да неужели? – обрадовалась девушка.

– Да. Об этом сообщил мой руководитель. Я этого никак не ожидал.

– А какая тема?

– О радиационных поясах Земли. Их недавно аппаратура на спутниках зарегистрировала.

– Ну и как, одобрили статью?

– Да, решили напечатать. Если напечатают, будет много разговоров.

– Хороших разговоров?

– Надеюсь… Мой профессор сказал, что надо продолжать работать в этом направлении. Может получиться диссертация.

– О, это очень хорошо! Поздравляю, Абдулла, молодец!

– У русских есть такая поговорка: не говори «гоп», пока не перепрыгнешь… Послушай, я успел узнать… Говорят, в твоей семье перемены…

Девушка нахмурилась:

– Я тебе не писала об этом. Потому что… потому что до сих пор сама не пойму, плохо это или хорошо… Давай пока не будем говорить на эту тему, ладно?

Абдулла кивнул, спросил после паузы:

– А как твои дела?

Гюльчехра со вздохом развела руки в стороны, потянулась.

– Я все со своими домиками вожусь…

– До сих пор?

– Закончила макет нового кишлака.

– Хорошо получилось?

– В институте одобрили… А здесь я еще не показывала. Но старый макет колхозники видели. Вот шуму было!..

– Неужели?

– Да. Самад вечером притащил его в правление, в кабинет Нормата-ака. Там наутро должно было быть заседание актива. И в тот день утром Нормат-ака пришел позже всех, зашел в кабинет, видит, сидят люди, посмеиваются. Он спрашивает их, в чем дело, ничего не отвечают. Потом кто-то показал рукой на макет, стоящий на столе. Нормат-ака с удивлением стал его разглядывать. – Тут Гюльчехра изобразила, как удивился раис, и выпучила глаза.

Абдулла невольно рассмеялся.

– Это мне все Самад рассказывал, – продолжала Гюльчехра. – Так вот, раис удивился и спросил: «Что это?» Снова никто не ответил. Молчат, побаиваются. А то Нормат-ака раскричится, обидеть может. Он у нас человек горячий. «Что за детские игрушки у меня на столе?» – закричал раис. Тут Самад встал с места и сказал, что это уменьшенная копия нашего Мингбулака. Раис опять повернулся к макету. «Та-ак, – произнес он. – Ну что ж, поиграем в игрушки. Вот это что?» – спросил он, показывая на покосившийся домик. «Это наше правление», – ответил Самад. «А это?» – он показал пальцем на полуразвалившуюся хибарку под камышовой крышей. «А это ваш дом».

Тут все заулыбались, а Нормат-ака побагровел. Усы у него стали дергаться, как мышиные хвостики. Так всегда бывало, когда он злился. «Это чьих же рук дело?» – закричал он страшным голосом. Самад немного помедлил с ответом, а мой отец испугался, что сейчас будет скандал, и говорит раису: «Стоит ли из-за этого огорчаться? Это моя дочь сделала ради забавы. Сейчас мы все уберем…» – «Так, говоришь, твоя дочь? – переспросил Нормат-ака, повернулся к Самаду и приказал ему: – А ну-ка приведи ее сюда!»

А я тогда дома сидела. Самад прибежал как сумасшедший. «Что такое стряслось?» – спрашиваю. «Э, плохи дела, говорит, раис рассердился, тебя вызывает». Я пошла в правление и по дороге все думала, как себя вести. С одной стороны, это хорошо, что он рассердился. Стало быть, понял, как выглядит наш кишлак. Это уже большое дело.

Пришли мы с Самадом в правление, встали на пороге. Нормат-ака, прищурившись, тихо обратился ко мне: «Это твоя работа?» Так он всегда спрашивал у своего сына, когда тот набедокурит. Озорной парнишка. Достается ему от отца… Ну, я прямо так и отвечаю раису: да, мол, это моя работа. «А что ты с этим макетом собираешься делать?» Я и придумала на ходу. «Отправлю, говорю, в институт в качестве курсового проекта…» – «Что?! – Нормат-ака подошел ко мне поближе. – Повезешь это в Ташкент?» – «Да, – повторила я, – повезу в Ташкент». И тут раис положил мне руку на плечо: «Дочка, ты что же это, хочешь выставить всех нас на посмешище?» Я же притворилась наивной и ответила: «Почему же, вот, например, скотный двор на макете выглядит гораздо лучше, чем на самом деле». – «А разве нельзя изменить в таком направлении весь макет?» – «Можно, – отвечаю, – но это было бы обманом. Зачем мне обманывать людей?» – «А ты и не будешь их обманывать, – сказал Нормат-ака. – Через пять-шесть лет наш кишлак станет благоустроенным поселком. Мы построим новые, красивые здания. Подумай-ка об этом, дочка». Я подумала немного и сказала: «А что, если я сделаю макет нового кишлака?» – «Если дельно получится, мы по нему и начнем строительство, – сказал серьезно раис и прибавил: – Давай делай новый макет. А этот припрячь. Мы его уже видели. А другим, я думаю, неинтересно будет», – усмехнулся он. На другой день было собрание, и Нормат-ака выступил с речью о новом Мингбулаке, о будущем строительстве. Он так красиво говорил, что я даже рот открыла. А потом назвал меня «архитектором нашего кишлака»…

– Что же, мечты сбываются, – произнес Абдулла, внимательно слушавший девушку. – Помнишь, ведь это была твоя мечта?

– Все пока еще на бумаге да в макете.

– А макет уже закончен?

– Не вполне, – Гюльчехра сдвинула брови. – Я все ломаю голову, как быть с жилыми домами. Все равно ведь будут строить по типовым проектам. А это стандарт, шаблон. Но вот со зданиями клуба и правления колхоза можно будет пофантазировать, здесь я попробую развернуться… Потом надо озеленить кишлак, это тоже целая проблема.

– Да поможет тебе аллах, вернее, Нормат-ака!

Девушка вопреки ожиданию не расхохоталась.