Текст книги "Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах"
Автор книги: Уильям Моэм
Соавторы: Патрик Зюскинд,Герман Гессе,Джон Бойнтон Пристли,Бернард Джордж Шоу,Джон Апдайк,Карел Чапек,Теофиль Готье,Джеймс Болдуин,Дзюнъитиро Танидзаки,Август Юхан Стриндберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Август Стриндберг
( Швеция)
ТАЙНА ТАБАЧНОГО САРАЯ
Была когда-то в оперном театре молодая певица. Она была так прекрасна, что люди при встрече с ней оборачивались, и пела она, как поют немногие.
И вот однажды пришел к ней композитор-капельмейстер и предложил ей свое королевство и свое сердце. Королевство она приняла, но от сердца отказалась.
И тогда она стала знаменитой – знаменитей всех. И, проезжая в экипаже по улицам, она кивала своим портретам, выставленным в витринах всех книжных лавок.
Она стала еще знаменитее – и лицо ее появилось на почтовых открытках, на обертке мыла и на коробках с сигарами. Наконец, ее портрет повесили в фойе театра среди бессмертных мертвецов; и тогда – она вообразила о себе бог знает что.
Как-то раз стояла она на морской пристани. Течение здесь было сильным, а волны высокими. С ней, разумеется, были капельмейстер и другие молодые люди. В руках у красавицы была роза, и красавица играла ею. Получить эту розу хотели все, но завладеть ею надо было суметь.
И вдруг она кинула розу далеко в волны. Молодые люди проводили цветок глазами, а капельмейстер бросился за цветком в море, поплыл на волне, как чайка, и вскоре поймал цветок губами.
С пристани раздались аплодисменты, и он посмотрел из волн в ее глаза и увидел, что она любит его. Но когда он хотел вернуться на берег, оказалось, что он попал в водоворот и не может сдвинуться с места. Но она на пристани не поняла опасности, подумала, что он играет, и засмеялась. Но он, знавший о смертельной угрозе, нависшей над ним, не понял ее смеха, который, по правде говоря, не был добрым; и он почувствовал от него боль в сердце, и с этой болью кончилась его любовь.
Но все же он вернулся на берег, вернулся с окровавленными, исцарапанными о камни руками.
– Ты получишь мою руку, – сказала красавица.
– Она не нужна мне, – ответил капельмейстер, повернулся к красавице спиной и пошел прочь.
Это было оскорблением величества, и за это он должен был умереть.
Как случилось, что капельмейстер потерял свое место, – это знают только люди театра, а уж они разбираются в такого рода вещах. Крепко сидел он, и потребовалось два года, чтобы он упал.
Но все-таки он упал; и она, избавившись от своего благодетеля, торжествовала победу, и тщеславие ее так выросло, что стало заметно всем. И сквозь грим публика увидела, что сердце у нее злое. И ее пение больше никого не трогало, а ее слезам или улыбке не стали верить.
Она поняла это и ожесточилась. Она еще правила театром – душила всех, кто хотел расти, и бросала их на растерзание газетам.
Благосклонностью публики она перестала пользоваться, но власть была еще у нее; и так как она имела богатство, власть и силу, жилось ей хорошо. А люди, которым живется хорошо, худыми не бывают, скорее они склонны к полноте; и она в самом деле начала понемногу полнеть – так медленно и постепенно, что сама этого не замечала, а когда заметила – было уже поздно. Бах! Путь под гору легок, и она этот путь проделала с головокружительной быстротой. Пытка голодом, которой она себя подвергла, не помогла ей. У нее был самый изысканный стол в городе, а она должна была голодать, и чем больше она голодала, тем больше толстела.
В течение года она ни разу не появилась на сцене, и ей снизили жалованье. Через два года о ней наполовину забыли, а ее партии перешли к тем, кто был моложе ее. На третий год ее уволили, и ей пришлось переселиться в мансарду.
– Она неестественно растолстела, – сказал режиссер суфлеру.
– Не растолстела, а раздулась от тщеславия, – возразил суфлер.
* * *
Теперь она сидела в своей мансарде и глядела на лежавшие внизу огороды. Стоял там также сарай для сушки табака, и сарай этот нравился ей тем, что в нем не было окон, из которых кто-то мог бы на нее смотреть. Под стрехами крыши сарая жили воробьи, но табак в сарае никто не сушил и его здесь даже и не сажали.
Так сидела она все лето в своей мансарде и смотрела на этот сарай, гадая, для чего бы он мог служить, – потому что на дверях его был большой висячий замок и не видно было, чтобы кто-нибудь входил в него или из него выходил. Она чувствовала, что сарай скрывает в себе какую-то тайну; какую именно – это она вскоре узнала.
От прежней славы у нее еще оставались две соломинки, за которые она цеплялась и которые помогали ей жить: это были ее коронные партии, Кармен и Аида, которые, за отсутствием преемницы, были еще не заняты; и в памяти публики еще не умерло ее исполнение этих партий, которое было блестящим.
Так – пришел август; снова зажглись фонари и начался новый театральный сезон.
Однажды певица сидела у окна мансарды и смотрела сверху на сарай, который только что покрыли черепицей и покрасили красной краской.
И вот она увидела, что через картофельное поле к сараю идет человек, в руках у которого большой ржавый ключ. Он подошел к сараю, открыл его и вошел внутрь.
Вскоре появились еще два человека, которые показались ей знакомыми; они тоже скрылись в сарае.
Это становилось интересным.
Через минуту они вынесли оттуда втроем нечто весьма странное, напоминавшее ширмы.
Они повернули эти ширмы и прислонили их к стене сарая; и тогда оказалось, что это кафельная печь, только нарисованная, и нарисованная плохо. За ней показалась дверь от какого-то сельского дома, быть может охотничьей хижины. А потом появились лес, окно и библиотека.
Это были театральные декорации. И через минуту она узнала розовый куст из «Фауста».
Это был склад декораций оперного театра, и у этого розового куста она сама пела в прежние дни: «Боже мой, что я вижу! Как вы похорошели!»
Больно стало ее бедному сердцу, когда она поняла, что пойдет «Фауст», но нашлось утешение: ведь она не пела в этой опере главной партии, партии Маргариты.
– Бог с ним, с «Фаустом»! Но если они возьмутся за Аиду или Кармен – я этого не переживу!
Теперь она все время сидела у окна и смотрела, как меняется репертуар; и она знала, что пойдет в Опере, за две недели до объявления в газетах. До чего же это было интересно! Она видела, как вытаскивают «Вольного стрелка» с волчьим логовом и всем прочим; она видела «Летучего Голландца» с морем и кораблем, «Тангейзера», «Лоэнгрина» и многое другое.
Но пришел день, когда случилось то, что должно было случиться. Мужчины поднатужились (она вспомнила: одного из них звали Линдквист, он обслуживал блоки) – и из сарая появился испанский базар. Кулисы выносили боком, и сначала она не разобрала, что это такое; но один из мужчин медленно повернул раму – и показалась задняя сторона, которая всегда бывает грязной. И на ней большими черными буквами, которые так мучительно медленно появлялись одна за другой, было ясно и недвусмысленно написано: К, А, Р, М, Е, Н. Это была «Кармен»!
– Я умираю! – сказала певица.
Но она не умерла, бедная, – не умерла даже тогда, когда из сарая появилась «Аида». Однако имя и лицо ее исчезли из памяти людей, с витрин книжных лавок, с почтовых открыток; и в довершение всего исчез портрет, который висел в фойе театра.
Она не могла понять, как это люди смогли так быстро забыть ее; это было просто непостижимо. Но она оплакивала себя, как оплакивают мертвых. И ведь правда: та, знаменитая певица, была мертва!
Как-то раз, гуляя в одиночестве, она оказалась на безлюдной улице и увидела там свалку. На куче мусора лежала открытка, а на открытке она увидела себя в роли Кармен. И ее пронзила мысль о том, как все бренно и преходяще.
Рыдая в душе, она заспешила прочь. За углом она увидела витрину небольшой книжной лавки и остановилась перед ней: она привыкла останавливаться у таких витрин и любоваться своим портретом. Но здесь его не было. Зато здесь был выставлен плакат, на котором она прочитала слова: «Господь видит творящих зло и сотрет с земли память о них».
«Творящих зло!» Так вот почему память о ней стерлась, вот почему люди забыли о ней!
– Но разве зло нельзя искупить? Разве мало я наказана? – шептала она.
И пошла она в лес, туда, где совсем не было людей. Шла она, отчаявшаяся, убитая горем, покорная судьбе, и вдруг увидела перед собой другого одинокого человека. И глаза этого человека спрашивали, можно ли ему заговорить с ней.
Это был капельмейстер. Но глаза его выражали не укор, не унизительную жалость: они говорили об изумлении, восхищении и нежности.
– Какой тонкой и стройной ты стала, Ханна, – произнесли его уста.
Она посмотрела на себя и увидела, что это правда. Печаль сожгла всю ее лишнюю плоть, и она стала теперь прекраснее прежнего.
– И все такая же молодая – нет, еще моложе!
Это было первое доброе слово, услышанное ею за долгое время; и так как исходило оно от него, с которым она так дурно поступила, она поняла теперь, что такое человеческая доброта, и сказала ему об этом.
– Ты сохранила свой голос, Ханна? – перебил ее капельмейстер, очень не любивший, чтобы его хвалили.
– Не знаю! – всхлипнула она.
– Приходи завтра в Оперу. Надо тебя послушать. Да-да, ко мне: меня ведь снова взяли туда…
Певица пришла, потом пришла снова – и взошла снова.
Публика простила и забыла, забыла все дурное; и теперь певица снова стала такой же знаменитой, как прежде – нет, намного знаменитее.
Поучительная история!
© Ростислав Рыбкин, 1991 г., перевод на русский язык.
Алекс Ла Гума
( ЮАР)
НОКТЮРН
За столиком у окна сидели трое мужчин. В это время дня в баре «Голова герцога» бывало тихо. Толстый бармен вытирал гладкую, залитую вином тиковую стойку. У края ее сидел изможденный человек и медленно потягивал уже выдохшееся пиво. Он был похож на одинокого кающегося грешника в соборе. В доме напротив играли на рояле. Трое за столом пили пиво и портвейн, и тихо разговаривали.
– Все очень просто, – сказал Мус. – Фрог останется на улице и держит свечу, а мы с тобой, Гарри, убираем сторожа. Гарри! Ты меня не слушаешь, черт побери!
Гарри слушал рояль. Музыка проникала в бар через раскрытое окно, то звеня, как тонкая фарфоровая чаша от падающих в нее капель, то сотрясая воздух гулом множества чудесных гонгов. Звуки то замирали, то, как гигантские волны, взмывали ввысь.
– Господи, как играют, – сказал Гарри, когда музыка постепенно утихла. – Вы слышали, ребята?
– Дрянь, – отмахнулся Мус. – Классика. Шума много, а толку мало. – Он отхлебнул пива, давая понять, что разговор на эту тему окончен. – А теперь слушай меня. Повторим все сначала…
– Да знаю, слышал, – перебил его Гарри. – Фрог сторожит на улице, а мы с тобой входим и расправляемся со сторожем. Во сколько встретимся?
– В девять, – ответил Мус. – Я заеду за Фрогом, а ты жди нас у магазина «Модерн».
– Сколько, по-твоему, возьмем? – спросил Фрог, потягивая портвейн. Снова донеслись звуки рояля – казалось, они осторожно вползали в окно. Будто не слыша их, Мус ответил:
– Фунтов сто сорок, а то и сто пятьдесят.
Один только Гарри был поглощен музыкой и, потягивая вино, самозабвенно слушал. Было в звуках рояля что-то изящное, совершенное, трогавшее душу. Странное чувство овладело им, но он не пытался его анализировать, а просто слушал. Стал было тихонько подпевать, но вместо пения получилось что-то вроде сиплого дыхания терьера, у которого горло стиснуто тугим ошейником. Тогда он решил слушать молча. А звуки рояля трепетали и колыхались. На какую-то секунду, они потонули в шуме промчавшейся мимо окна автомашины и тут же снова полились свободно, легкие, как слезы. Гарри не знал, что слушает «Ноктюрн № 2 фа мажор» Шопена.
Мус и Фрог говорили теперь о чем-то другом, а ноктюрн между тем как-то незаметно перешел в «Экспромт-фантазию». Музыка очаровала Гарри; будто связанный с ней невидимыми проводами, он почти физически ощущал пульсирующие звуки, которые увлекали его в фантастический мир то нарастающего, то затухающего ритма.
Звуки лились непрерывным, неиссякаемым потоком. Била, сокрушая все, «Венгерская рапсодия» Листа, тихо плакали мелодии Чайковского, кружились и прыгали вальсы и менуэты, мрачно вышагивали бетховенские сонаты, притопывали испано-цыганские танцы. В сгущающихся сумерках тоскливо взывала к неведомому возлюбленному Шубертова «Серенада». Потом снова заиграли ноктюрн. Звуки его, как шаги волшебницы, мягко ступали по залитой лунным светом траве.
Было уже шесть часов вечера. В бар все прибывали и прибывали вечерние посетители, и звуки музыки скоро потонули в сплошном гуле множества голосов. Гарри встал и медленно пошел к стойке. Мир фантазии исчез. Гарри стал тихо насвистывать, пытаясь воспроизвести какую-нибудь из слышанных мелодий, но память не успела их впитать. Протиснувшись вперед сквозь три ряда людей, выстроившихся у стойки, он заказал полпинты белого вина и, облокотившись о мокрую тиковую стойку, задумчиво пил, все еще стараясь вспомнить мелодию. Мужчины оживленно разговаривали, кто о чем: о работе, скачках, политике, женщинах, вине, кино, религии. Вошел грязный, растрепанный человек и стал предлагать маринованные огурцы и пирожки с карри. В одном конце стойки завязался спор, там уже не кричали, а ревели, толстому бармену пришлось наводить порядок.
Кто-то тронул Гарри за плечо. Обернувшись, он увидел Муса.
– Значит, в девять. Не забудь.
– Ладно. Ладно. Пока.
Гарри не стал смотреть вслед Мусу и Фрогу. Он допил свое вино, выбрался из толчеи, толкнул двустворчатую дверь и оказался на улице. Небо потемнело, зажглись фонари. На противоположной стороне улицы, наискосок от того места, где он стоял, играла музыка. Здесь, за стенами бара, она была слышна лучше. Играли в старом двухэтажном доме, ничем не примечательном, таком же сером и закопченном, как остальные строения на улице.
Он постоял еще немного, потом побрел по тротуару, не сводя глаз с дома. Музыка манила его, как манит бездомного кота запах мяса.
В. дверных проемах виднелись какие-то унылые, серые фигуры, напоминавшие поцарапанные изображения святых в заброшенных, полуразрушенных храмах. Женщины лениво судачили, а рядом в полутьме играли в войну тощие дети. Прячась за мусорные ящики, они стреляли из деревянных ружей.
Гарри перешел на другую сторону и, будто завороженный, остановился в нерешительности напротив дома, из которого доносилась музыка. Она лилась из полуоткрытого окна в первом этаже и напоминала прохладный пузыристый родничок в пустыне. Гарри вдруг решился. Он поднялся по разбитым ступеням парадного крыльца и вошел в дом. В коридоре было почти темно. Пахло несвежей едой и карболкой. С верхней лестничной площадки музыка текла вниз по старой лестнице, отдаваясь эхом в мрачных углах и высоком грязном потолке. Гарри стал медленно подниматься навстречу крешендо равелевского «Болеро».
Дойдя до двери, он остановился в волнении и страхе. «Болеро» завершилось бурным аккордом, но музыка не прекращалась, она лилась, неутомимая и нежная, как полоска лунного света, трепетно касающаяся тихой водной глади, прибрежных деревьев и травы, как вздохи любви. Гарри решительно взялся за дверную ручку.
Музыка постепенно угасала. Так угасает водопад, теряющийся где-нибудь в горном ущелье. У рояля сидела девушка и с удивлением смотрела на Гарри.
– Если я напугал вас – извините, – сказал он, не закрывая двери. – Я слушал, как вы играете, когда был на той стороне улицы. Очень хорошо играете. Правда.
– Благодарю. Вам нравится?
– Я ничего в этом не понимаю, но звучит красиво.
– Входите и садитесь, если желаете. Соседи частенько приходят послушать.
– Благодарю, мисс. – Гарри неуклюже вошел, как входят в богатые дома бродяги, приглашенные на чашку чая, и вдруг почувствовал, что от него разит вином. Он осторожно сел, словно опасаясь, что стул рухнет под ним, и осмотрелся. Комната была аккуратно прибрана. Нигде ни пылинки, мебель блестела. На столиках лежали разные безделушки, на стенах, оклееных обоями, висели вставленные в рамки дипломы музыкального училища, портрет королевы Виктории, фотографии новобрачных, картинка с надписью «Возлюби Господа». Вторая дверь вела в соседнюю комнату. Все говорило о том, что здесь стараются выстоять перед наступающими со всех сторон грязью и запустением. Так чистится сиамская кошка, попав в канализационную трубу.
– Вы сами научились играть? – тихо спросил Гарри. Он почему-то боялся разговаривать громко.
– Нет, что вы. Я в монастыре училась.
– Что вас прельстило в музыке? Это, конечно, красиво, но все же, что вас прельстило? Деньги?
– Деньги – это не все. Приходят люди и слушают. – Она улыбнулась ему и провела пальцами по клавишам. Ее прекрасное смуглое с тонкими чертами лицо чем-то напоминало дорогую скрипку.
– Что вам сыграть?
Гарри прочистил горло и ответил:
– То, что вы играли, когда я входил. Хорошо звучит.
– Это была «Лунная соната». – И опять хлынула музыка. Она ласкала Гарри, как теплые струи дождя. Сначала он сидел выпрямившись, потом как-то весь обмяк, нервы расслабились, и он откинулся на спинку стула.
– Впервые слышу такую музыку, – сказал он, когда она кончила играть. – Ведь в «Сити-Холл» ходят только большие шишки. – Гарри вытер рот тыльной стороной ладони. – Мне вот еще что понравилось. – Он стал насвистывать. Она слушала. После нескольких попыток ему удалось достичь отдаленного сходства с мелодией, но на большее он был не способен. Он застенчиво улыбнулся и покачал головой. Но она поняла, чего он хочет. Пальцы ее снова задвигались, они касались клавиш с легкостью упавшего с головы волоса.
– «Ноктюрн» Шопена.
– Это так называется? Да, как раз то, что я имел в виду. – Он зажмурился и беззвучно насвистывал. Она снова заиграла ноктюрн, а он все слушал и кивал головой.
Музыка кончилась. Гарри машинально взглянул на старинные часы на буфете и спохватился, его, должно быть, уже ждут Мус и Фрог. Он быстро встал и сказал:
– Не буду вам мешать. Да мне и самому пора.
– Вам понравилось?
– Очень. Хотелось бы еще как-нибудь у вас побывать.
– Милости прошу. Приходите в любое время вечером.
– Спасибо, мисс. Желаю удачи.
– До свидания. Спасибо, что пришли послушать.
Он вышел на темную улицу и быстро зашагал. Женщин у подъездов уже не было. Желтели от света ламп окна. Где-то хныкали дети, к стенам домов жались какие-то темные фигуры, в подъездах целовались парочки. Пасмурное небо над домами зловеще светилось От неоновых реклам.
Мус и Фрог уже ждали его в условленном месте. Стоя у освещенной витрины, они нервно курили и бранились.
– Где ты пропадал, черт тебя дери? – спросил Мус. – Мы тут ждем, ждем…
– Ну, ладно. Пришел ведь, – сказал Гарри. – Пошли.
Все трое зашагали по улице. Гарри все еще думал о музыкантше, он так и не узнал ее имени. Он тихонько насвистывал нок… Как бишь это называется? Смешное название. «А ведь это здорово, – растроганно подумал он, – когда есть девушка, которая так играет на рояле».
© K. A. Чугунов, 1991 r., перевод на русский язык.
Альфред Курелла
( Германия)
МАГНИФИКАТ
Немецкая драма в одном действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
(в порядке появления на сцене):
Хильда Шмит-Нейсс – дочь хозяина дома, лет 17.
Минна – служанка, лет 30.
Мориц Вейнберг – студент, сын соседей, 18 лет, красивый юноша с типично еврейской внешностью.
Карл Шмит-Нейсс – доцент Кельнского высшего коммерческого училища, лет 46.
Фрау Шмит-Нейсс – его жена, лет 38.
Вильгельм Хенкель – профессор, друг дома, лет 50.
Хор-ст Вендланд – штабной врач, друг дома, лет 45, играет на альте.
Фрау Эстер Вейнберг – соседка, мать Морица, красивая, статная женщина. Штурмовик Кепке.
Начальник отряда СС Фельдберг.
Штурмовики и эсэсовцы.
Действие происходит вечером 9 ноября 1938 года в Кельне на Рейне.
Явление 1-е
Музыкальный салон в зажиточном бюргерском доме. Прямо перед зрителем – застекленная дверь в переднюю; непосредственно за ней – входная дверь в квартиру, она видна, когда дверь в переднюю открыта. Справа – большое венецианское окно с незадернутыми занавесями. Возле окна – рояль, повернутый клавиатурой прочь от зрителя. За роялем в углу – ширма. В углу налево – диван и стулья. Вдоль стен – горки для посуды, в них, так же как и на столе, вазы и бокалы. Сначала в комнате вечерний полумрак. Начиная с выхода хозяина дома горит люстра.
Хильда Шмит-Нейсс сидит у рояля и наигрывает одним пальцем, то и дело нервно оглядываясь, «Если б я птичкой по небу летала».
Минна (входит с пыльной тряпкой в руке).
Хильда (оборачивается на звук открываемой двери).Ах, Минна, это ты!
Минна. А то кто же, фрейлейн Хильда? (Она расставляет стулья и начинает вытирать пыль.)
Хидьда (продолжая наигрывать все ту же мелодию, после небольшой паузы).Так это ты… Минна?
Минна (у рояля).Видно, герр Мориц сегодня уже не придет.
Хильда (хватает ее за руку и притягивает к себе).Ах, Минна, я жду его уже почти час! Скажи… правда, он славный?
Минна. Да, фрейлейн Хильда, мне он тоже по душе. Такой скромный. И почему это он не пришел? Ведь только что был рядом, у матери. Ну, пустите-ка, у меня еще много дела. ( Расставляет пюпитры для нот.)
Хильда (наигрывает, затем обрывает мелодию).Что ты там делаешь?
Минна. Ведь сегодня четверг, фрейлейн Хильда, гости придут заниматься музыкой: весельчак профессор Хенкель и доктор Вендланд.
Хильда. Правильно! Придет дядя Вендланд! Вот это приятно.
Минна (прервала работу и смотрит на Хильду, опираясь на пюпитр).Он вам нравится, фрейлейн Хильда? Мне нет.
Хильда. Что ты, Минна? Почему?
Минна (придвинулась к Хильде, тихо).Кто носит форму, тот – нехороший человек.
Хильда. Пустяки! Дядя Вендланд ведь врач, форму он носит только так…
Минна. Нет, нет, фрейлейн Хильда. Кто в наше время носит форму… Я их всех терпеть не могу.
Хильда. Но играет-то ведь он хорошо?
Минна (неожиданно).Лучше герра Морица никто не играет!
Хильда (обнимает ее).Хорошая ты моя!
Звонок. Обе оглядываются. Минна прикладывает палец к губам и указывает на рояль. Хильда снова усаживается. Минна уходит.
Явление 2-е
Хильда, Мориц.
Хильда (наигрывает какую-то песенку, поглядывая на дверь).
Мориц Вейнберг (в пальто, со шляпой в руке, делает несколько быстрых шагов к роялю, останавливается, видя, что Хильда сидит неподвижно и не идет к нему навстречу. Неуверенно). Извини, Хильда, что я… я не мог раньше.
Хильда (кривит рот и молчит).
Мориц. Не сердись, Хильда.
Хильда (пожимает плечами и барабанит «Собачий вальс»).Мориц. Я могу уйти. Я даже должен уйти.
Хильда (вызывающе).Это почему?
Мориц. Вы, наверное, ждете важных гостей?
Хильда (срывается с места и бежит к нему).Что с тобой, Мориц? Останься, будь как всегда! Но ведь ты заставил меня ждать так долго!
Мориц. Нет, Хильда, серьезно, мне надо уйти.
Хильда. Ни за что! Останься! (Держит его за отвороты пальто.)
Мориц. Нельзя, Хильдхен. Мне надо в город, а потом домой. Я не могу оставить мать одну. Я боюсь, что сегодня может что-нибудь случиться.
Хильда (испуганно).В городе… у вас дома? Да брось, пожалуйста, Мориц! В чем дело?
Мориц (в замешательстве).Ты же знаешь… Это началось уже вчера.
Хильда. Ах, это… с евреями? Мориц, я умоляю тебя, останься! (В комнате в это время стало совсем темно.)
Явление 3-е
Хильда, Мориц, герр Шмит-Нейсс.
Шмит-Нейсс ( внезапно входит, зажигает люстру. Хильда и Мориц ослеплены светом, но стоят уже поодаль друг от друга. Мориц смущенно кланяется).
Шмит-Нейсс (раздраженно и резко).Простите, я, кажется, помешал? (Берет Хильду за подбородок и небрежно целует ее в лоб.)Добрый вечер, дитя. (Не подавая Морицу руки.)Вы уже уходите, герр Вейнберг?
Хильда. Да нет же, папа, Мориц только что пришел.
Мориц. Но я действительно собирался уйти…
Шмит-Нейсс (направляясь к двери, нервно).В самом деле? Как жаль!
Хил ьда. Да, папа, помоги мне уговорить его остаться. Ведь вы будете сегодня музицировать.
Шмит-Нейсс (не обращая внимания на Хильду, почти теснит Морица к выходу).Тогда как-нибудь в другой раз, герр Вейнберг? (Открывает перед ним дверь.)
Явление 4-е
Те же и фрау Эрна Шмит-Нейсс.
Фрау Эрна (в дверях).Г осподин Вейнберг! (Она особенно ласково здоровается с ним.)Как мило, что вы зашли! Что же вы не снимаете пальто?
Мориц (неуверенно озираясь).Я, собственно, уже собирался уходить…
Хильда. Мамочка, Мориц…
Шмит-Нейсс (перебивает ее, поспешно).Да, герр Вейнберг сказал мне сейчас, что он торопится. (Настойчиво протягивая Морицу руку.)Значит, как-нибудь в другой раз, господин Вейнберг?
Легкое замешательство. Фрау Эрна смотрит вопросительно. Мориц понял и, поклонившись, выходит. Хильда – за ним.
Явление 5-е
Герр и фрау Шмит-Нейсс.
Фрау Эрна (ведет мужа к авансцене, говорит быстро, вполголоса).Я не понимаю тебя, Карл! Ведь ты его просто-напросто выставил за дверь!
Шмит-Нейсс (так же).Да пойми же, Эрна! Разве ты не знаешь, что творится в городе! Когда твоя фамилия Вейнберг и когда у тебя такая внешность…
Фрау Эрна (взволнованно).Ах, вот что? И ты туда же? Нет, в моем доме этому не бывать! (Идет к двери.)Хильдхен, Мориц, подождите минутку.
Шмит-Нейсс. Послушай, Эрна…
Фрау Эрна (быстро подходит к нему).Ты что, не хочешь понять? Хильде мальчик нравится и мне тоже. Кроме того, он прекрасно на нее влияет. С этим надо считаться.
Явление 6-е
Те же, Хильда
Хильда (в дверях).Мамочка?
Шмит-Нейсс. А о ее будущем ты подумала?
Фрау Эрна. Да, именно. Как воспитывать наших детей, это должны решать мы, а не те.
Хильда (подходит к родителям).Да что тут у вас такое, отец? Мамочка, Мориц ждет.
Фрау Эрна. Сейчас, детка, сейчас. (Мужу.)Говорю тебе, он останется.
Шмит-Нейсс. И непременно сегодня вечером? Когда должен прийти доктор Вендланд?
Фрау Эрна. Да, именно поэтому. (Открывает дверь.)В такие дни лучше всего сидеть дома и заниматься музыкой. (Зовет.)Герр Мориц, извините, пожалуйста, тут вышло недоразумение. (Уходит.)
Явление 7-е
Шмит-Нейсс, Хильда.
Шмит-Нейсс (со вздохом пожимает плечами).Ну что ж, пожалуйста!
Хильда. Да что случилось, почему вы все так волнуетесь? Что происходит в городе?
Шмит-Нейсс. В каких краях ты, собственно, обитаешь, дитя?
Хильда (с иронической наивностью).В старинном свободном имперском городе Кельне на Рейне, отец!
Шмит-Нейсс (раздраженно).Пожалуйста, без шуток! Свободный имперский город! Мы живем в Германии и в 1938 году! Ты, видно, газет не читаешь! Сегодня утром в Париже было произведено покушение на советника германского посольства фон Рата…
Хильда. Ну, и что же?
Шмит-Нейсс. Как «ну, и что же»! Его произвел еврей!
Хильда. Ну, и что же? Нам-то какое дело до этого?
Шмит-Нейсс. Господи, помилуй! Ты все еще не поняла? Евреи! Наше правительство возлагает ответственность на них. Весь город в волнении…
Явление 8-е
Те же, фрау Эрна.
Фрау Эрна ( неслышно вошла, остановилась).
Шмит-Нейсс (продолжает).Толпы народа вышли на улицу.
Фрау Эрна. Ну, это не совсем «толпы народа». Просто несколько штурмовиков и хулиганов.
Шмит-Нейсс. С тебя этого не достаточно?
Фрау Эрна. Достаточно, – для того, чтобы сидеть дома и заниматься музыкой… Или, может быть, ты хочешь смешаться с «толпами народа»?
Шмит-Нейсс. Оставь, Эрна! Я просто подумал, что при таких обстоятельствах… было бы разумнее… если бы этот Вейнберг…
Хильда. Отец!.. Поэтому?..
Фрау Эрна (быстро перебивает ее).Здесь сегодня всего безопаснее! (Хильде.)Хильдхен, мне удалось уговорить Морица, он остается. Я велела накрыть в столовой, бедный мальчик сегодня еще толком ничего не ел. Поди, составь ему компанию.
Хильда (обнимает мать).Спасибо, мамочка. (Уходит.)
Явление 9-е
Герр и фрау Шмит-Нейсс.
Шмит-Нейсс ( заложив руки за спину, большими шагами расхаживает по комнате, то и дело качая головой).
Фрау Эрна (стоит у двери и наблюдает за ним).
Шмит-Нейсс. Даже в собственном доме нет покоя!
Фрау Эрна. А кто виноват? Я? Или Хильда? Или Мориц?
Шмит-Нейсс (обиженно).Очевидно, я? Ты это хотела сказать?
Фрау Эрна. Нет… Или, если хочешь, – да!
Шмит-Нейсс (остановившись).Я? Может быть, я еще и наци?
Фрау Эрна. Нет, ты не наци. Но ты сдаешь – и с каждым днем все больше. Ты забыл, кто мы такие! Поэтому в дом наш входит вражда. Эта коричневая нечисть и пьянчужка Лей… (В передней звонок.)
Шмит-Нейсс (бросается к ней и зажимает ей рот).Эрна, ради бога! Ты хочешь, чтобы нас засадили в концентрационный лагерь? (Снова нервно шагает из угла в угол.)Да, времена! Веселые времена! (Указывает на пюпитры для нот.)А мы еще хотели сегодня вечером сыграть трио…
Фрау Эрна. Да ведь это наше единственное спасение! Или ты хочешь отказаться и от этого клочка культуры?
Снова звонят.
Шмит-Нейсс. Почему Минна не открывает? (Вдруг останавливается.)А что если это доктор Вендланд?
Фрау Эрна. Ну, и что же?
Шмит-Нейсс. Ты сегодня вечером на редкость непонятлива. Вендланд – кадровый офицер, а у нас в доме этот Вейнберг!
Явление 10-е
Те же, профессор Хенкель.
Хенкель (входит с виолончелью).Осторожно, осторожно, толстуха! Мое почтение. Уф! Ходить с футляром сегодня вечером – они тебя бог весть за кого принимают. ( Ставит виолончель, здоровается с хозяевами, грузно опускается в кресло.)Не обессудьте, фрау Эрна, но, может быть, у вас найдется глоточек пива?
Фрау Эрна. Жажда замучила? Погодите минуточку. (Идет к двери.)Минна!
Шмит-Нейсс (подсаживается к Хенкелю и тихо спрашивает).Скажите без шуток, профессор, что творится в городе?
Хенкель. Да как вам сказать? На карнавал это не похоже, а впрочем… зависит от точки зрения.
Шмит-Нейсс. Правду говорят, будто евреи что-то затеяли?
Хенкель (удивленно).Евреи? Мне кажется, что скорее против них что-то затеяли.
Фрау Эрна (в дверях разговаривавшая с Минной).К сожалению, дома ничего нет, профессор. Но сейчас все будет в порядке, я уже послала Минну. (Подсаживается к мужчинам.)Что слышно нового?
Хенкель. Хорошего мало. Разве вы не знаете последней новости? Этот немецкий чиновник в Париже… как бишь его зовут…
Шмит-Нейсс. Герр фон Рат.
Xенкель. Ага! Так вот, герр фон Рат скончался сегодня от полученных ран.
Шмит-Нейсс. Какой ужас!
Фрау Эрна. Да? И что же из этого следует?
Хнкель. Черт его знает что! Во всяком случае, правительство раздувает дело. Вы ведь знаете – евреи! Все евреи окажутся в этом виноваты. Говорят, штурмовые отряды мобилизованы, и войска тоже стоят наготове.
Шмит-Нейсс. Штурмовики? Войска? (фрау Эрне).А что я говорил! Вендланд сегодня, наверно, не придет!
Хенкель. Вендланд? Это почему? Ах, да, я совсем забыл. Тогда из нашего трио ничего не выйдет?
Фрау Эрна. А я так думаю, что он предпочтет музыку.
Хенкель (задумчиво).Может быть, вы и правы, фрау Эрна. Рвение Вендланда за последнее время… как бы это сказать?., несколько поостыло.
Фрау Эрна. Если оно вообще было жарким.
Шмит-Нейсс. Что ты болтаешь, Эрна! Кадровый офицер не может сейчас иметь двух мнений.
Фрау Эрна. Вендланд такой же «кадровый офицер», как ты кадровый демократ.
Шмит-Нейсс. Позволь, но разве же он не стоял навытяжку перед Гинденбургом даже тогда… тогда… когда мы подумывали, не голосовать ли нам за социал-демократов?
Фрау Эрна. А разве ты забыл, что те в это время устроили с Гинденбургом?
