Текст книги "Творчество; Воспоминания; Библиографические разыскания"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Впрочем, такое определение не следует принимать буквально. Разумеется, "Панч" не был революционным журналом в том смысле, в каком считаются революционными журналы французские или итальянские. Английский радикализм всегда был скорее позой, нежели убеждением,– будь он убеждением, он мог бы одержать победу. Отличие старого "Панча" от современного более всего проявляется в юмористической тематике. Современный английский юмор во многих отношениях даже превосходит юмор старого "Панча": он более изощрен, более изыскан. При этом большинство талантливых современных юмористов избирают предметом для осмеяния быт простых людей. Бывает, что эти юмористы шутят умно и проницательно, как мистер Барри Пейн, гуманно, как мистер Петт Ридж, добродушно, как мистер Зэнгвилл, разухабисто и бесшабашно, как мистер Джейкобс, – но все они высмеивают исключительно жизнь простых людей. Для них нет более комических персонажей, чем пьяница, идущий за пивом, или прачка, которая развешивает белье во дворе. Однако такой юмор существовал и в девятнадцатом веке: им пользовался Диккенс, когда писал о карманных ворах, им пользовался Теккерей, когда писал о лакеях. Вместе с тем великие викторианцы в отличие от современных юмористов были твердо убеждены, что великие мира сего не менее комичны, чем простые люди. В номерах старого "Панча" император, олдермен, епископ, судья представали перед читателями в гротескном изображении. Так, совершенно естественными и привычными для того времени были слова Теккерея из "Книги снобов" о том, что офицер в парадном мундире видится ему "таким же нелепым и напыщенным монстром", как какой-нибудь туземный царек с кольцом в носу и в начищенном до блеска цилиндре на макушке. Епископ не казался викторианцам величественным старцем, облаченным в ризу, с митрой на убеленной сединами голове; для них он был всего лишь забавным старикашкой в гетрах и фартуке. Баронет не был для викторианцев титулованным дворянином – для них он был попросту грубым, тупым существом с тяжелой рукой и неповоротливыми мозгами. Таким образом, определенно преуспев в творческом освоении классического наследия, мы столь же определенно утратили присущую этой традиции широту взглядов, слепо подчинившись выхолощенным представлениям и расхожей моде. Довольно будет сказать, что для Теккерея и его друзей социальное чванство и снобизм были проявлением идолопоклонства; они ни минуты не сомневались, что идолов следует низвергать, причем не только потому, что идолопоклонство свидетельствует о невежественности и безнравственности, но потому, что оно (на взгляд Теккерея) смехотворно в своей тупой и жестокой дикости.

В этом смысле "Книга снобов" – продукт своего века, во всяком случае, продукт некоторых его тенденций и течений. Сейчас нам кажется невероятным, что в "Панче" печатался автор, который открыто обвинял коронованную особу в снобизме... Между тем подобные чувства и высказывания были вполне привычным явлением в то время и в тех кругах. По сравнению с добродушной неуемностью Диккенса или с безжалостной сдержанностью Дугласа Джерролда филиппики Теккерея могут показаться даже чересчур умеренными. Теккерею удалось создать не один емкий и точный образ сноба, чванство которого более всего проявляется в нелепых аристократических замашках. И в этом бессмертие Теккерея, ибо высшее писательское мастерство заключается как раз в том, что уникальный в своем роде персонаж оказывается – парадоксальным образом универсальным.

Мы считаем Теккерея сатириком, однако в некотором смысле многие антиснобы его времени были не в пример более резкими, чем он. Диккенс умел быть беспощадным к своим героям. Можно даже сказать, что Диккенс беспощаден ко всем, кроме тех, к кому особенно расположен. Микобер и Урия Хипп, в сущности, стоят друг друга, оба они жулики и прощелыги. А между тем самому Диккенсу столь же мил первый, как отвратителен второй. Отличительное свойство Теккерея, напротив, – проникаться слабостью всякой плоти. Если он издевается, так над самим собой; если кого упрекает – так в первую очередь самого себя; в тех же случаях, когда он бывает снисходительным, он снисходителен прежде всего к самому себе. Этим определяется его относительная слабость в обличении зла. Этим же определяется и преимущество его этической программы. Теккерей предпочитает вникать, а не обличать. Виртуозно издеваясь над майором Бэгстоком, Диккенс отнюдь не призывает читателя сочувствовать своему персонажу, войти в его положение. Напротив, когда Теккерей издевается над майором Понто, мы сразу же проникаемся симпатией к этому жалкому, суетному человечку, мы чувствуем, что он близок нам, не исключено даже, что он упрятан в каждом из нас. Замысел "Книги снобов" мог бы с тем же успехом принадлежать Диккенсу или Джерролду, да и многим другим современникам Теккерея. Однако только одному Теккерею мог прийти в голову поразительно трогательный подзаголовок: "Написана одним из них".

Несомненно, люди будут всегда возвращаться к Теккерею, к осеннему богатству его чувств, к его восприятию жизни, как печального и священного воспоминания, которое надо хотя бы сохранить во всех подробностях. Не думаю, что умные люди забудут его...

Пер. А. Ливерганта

БЕРНАРД ШОУ (1856-1950) {29}

ИЗ КНИГИ "ВОЗРАСТ МУДРОСТИ" Г. РЭЯ (1958)

Теккерей говорит правду даже вопреки самому себе. Он может опровергать ее, высказывать свое предубеждение, подчеркивать смягчающие обстоятельства, погружаться в пессимизм, но и под яростные вопли, и под слезливое нытье она у него вырывается наружу – не нарушая, конечно, его понятий о приличиях. Он истощает весь свой скудный запас чувствительности, стараясь вас разжалобить смертью полковника Ньюкома и умоляя считать его великодушным пожилым джентльменом, а не несносным старым дурнем, который доходит до амплуа злокозненного мошенника... И все же автор говорит всю правду о герое, и все же автор никогда не лжет.

ДЖОЙС КЭРИ (1888-1957) {30}

ИЗ КНИГИ "ВОЗРАСТ МУДРОСТИ" Г. РЭЯ (1958)

Теккерей был сильным и мудрым человеком. Когда он жалуется в письмах на собственную слабость и медлительность, становится понятно, какой он меркой себя мерил, чего от себя ждал. Он видел и сурово принимал предательский и ненадежный мир, где, безусловно, можно встретить и любовь, и добродетель, но и для них нет безопасности. Диккенс, несравненно более гениальный и в то же время более нервозный, страстный, чувствительный, порой неровный до безумия, не мог принять мир Теккерея и не переносил напоминаний, что мир этот и вправду существует. Ему необходимо было жить в мечтах, в придуманной им мелодраме, опьяняясь славой, которая с каждым годом требовалась ему в больших и больших дозах.

ДЖОН БОЙНТОН ПРИСТЛИ (1894-1984) 31

ТЕККЕРЕЙ В 1852 ГОДУ

ИЗ КНИГИ "ВИКТОРИЯ В ЗЕНИТЕ СЛАВЫ" (1972)

...Среди созерцавших это "величественное зрелище" {32} не было Теккерея, чья слава в ту пору не уступала славе Диккенса. (Соперничество между ними порой бывало очень острым, но состязались в самом деле не столько они сами, сколько их почитатели, разбившиеся на два лагеря.) В конце октября 1852 года Теккерей отплыл в Бостон, которым начиналось его первое американское турне. Ему предстояло повторить в Соединенных Штатах цикл лекций об английских юмористах XVIII века, прочитанный им в Лондоне и других британских городах. Как лекции они были удачны, и так же увлекают современного читателя, как прежде увлекали слушателя, но Теккерей не новый Хэзлитт. Он превосходно знал литературу того времени, но не способен был судить о нем как о недавнем прошлом, со всею непосредственностью, сама его манера чувствовать принадлежит другой эпохе – его собственной, и большинство его критических суждений окрашены необычайно личными пристрастиями. Уехать значило расстаться с дочками, двумя маленькими девочками, которых он препоручал заботам бабушки, и все-таки он радовался своему отъезду, к чему имел две важные причины. Прежде всего, ему необходимы были деньги, которые сулили эти лекции: кроме девочек, которых он воспитывал, как того требовало положение его семьи, принадлежавшей к верхушке среднего общественного слоя, у него на содержании находилась больная жена, уход за которой требовал немалых средств. (Когда заходит речь о Тек-керее, не нужно забывать, что в двадцать с лишним лет он промотал отцовское наследство – довольно основательную сумму, отчасти проиграв ее за карточным столом, отчасти потеряв из-за неудачного помещения капитала. Не менее важно и другое: после четырех лет счастливого супружества его жена, вследствие перенесенной родильной горячки, навсегда лишилась рассудка.) Поскольку он существовал на гонорары и не испытывал уверенности в том, что сможет повторить свою великую литературную удачу, он понимал, что не имеет права отвергнуть свои американский заработок.

Но у него была еще одна причина радоваться полной смене декораций – он ощущал, что глубоко несчастен. В течение многих лет он был влюблен в жену своего друга Брукфилда, неглупого и обаятельного человека, сначала модного священника, потом инспектора учебных заведений. Джейн Брукфилд, рослая красавица, живая, редкостно обворожительная женщина, не избежала, как и многие другие англичанки среднего сословия, мужья которых слишком часто уезжали из дому, а, возвратившись, держались властно и необычайно требовательно, некоторой хрупкости здоровья. Она была искренне привязана к Брукфилду и о физической измене мужу с Теккереем не могло быть и речи, но постоянно наслаждаться обществом великого писателя, чье поклонение, надо думать, не составляло для нее секрета, было приятно во всех отношениях, к тому же, эти встречи избавляли каждого из них от одиночества. (Должно быть, для него это не столь было приятно, а, может быть, и вовсе трудно, ибо она его влекла безмерно, и постоянно сдерживать желания, наверное, было для него мучительно.) При некоторой рыхлости громадного, привычного к малоподвижной жизни тела – в нем было шесть футов четыре дюйма росту и он был грузен, и несмотря на все притворство, к которому он начал прибегать еще в сорокалетнем возрасте, что он седой старик, развалина, презревшая все искушения Венеры, он от природы был довольно чувственным – о чем остались устные свидетельства, – но, как известно, был лишен жены и не имел постоянной любовницы. В ту пору, когда Теккерей писал, а после и читал со сцены "Английских юмористов XVIII века", они с Джейн виделись необычайно часто, даже чаще обычного. Хворавший в это время Брукфилд лечился на морском курорте, где поначалу чувствовал себя покинутым, потом стал ревновать и, наконец, потребовал, чтобы жена повиновалась супружескому долгу и прекратила всякие сношения с Теккереем. Она довольно малодушно подчинилась, после чего супруги приняли решение уехать на зиму из Англии.

Теккерей написал ей письмо, полное гневных упреков, но удержался и не отослал его, поддавшись уговорам их общей с Джейн приятельницы, однако из другого его послания, не столь кипящего презрением, – он написал его двум женщинам, с которыми был дружен, – становится понятно, что он выстрадал: "Лучше бы я никогда не любил ее. Я был игрушкой в руках женщины, которая по ничтожному знаку своего господина и повелителя, отшвырнула меня – вот что я ощущаю. Я шлю ей нежное и джентльменское приветствие, я принесу, доставлю, напишу и положу конец всему, что ей угодно, но я откланиваюсь. Я хочу сказать, что исполню любую ее волю, которая согласна с чувством меры и приличия, но, говорю вам, между нами все кончено. Вчера я прятал письма, которые она прислала мне за эти годы. Нет, мне не захотелось плакать, мне захотелось смеяться, я знал, что только смех они и могут вызвать. И этому я отдал свое сердце! Всем этим "Когда вы к нам приедете, милый мистер Теккерей?", "Уильям будет очень рад", "Я вспомнила, уже расставшись с вами, что позабыла..." и так далее и тому подобное, а под конец по первому же слову Брукфилда: "Я почитаю и люблю его не предуказанной, а истинной любовью". Аминь. Пожалуй, горше всего мысль, что обошлись со мною, как с шутом гороховым и самое удачное при всем этом, наверное, что так тому и следовало быть". Если мы не забыли, что автор этого письма – "седая, старая развалина", оно не может нас не удивлять какой-то молодостью интонации, комической и жалостной наполовину. Однако горестное ощущение утраты было невероятно сильным и долго не оставляло Теккерея. Обычно очень сдержанный, он с поразительной легкостью касался в разговорах своей утраченной любви. Чтоб верно понимать его наследие, нам нужно знать, как складывались его отношения с Джейн Брукфилд, так как все написанное им после "Ярмарки тщеславия" несет на себе глубокий личный отпечаток. Лучший биограф Теккерея, профессор Гордон Рэй {34}, которому я столь обязан всем здесь приводимым, тщательно проследил, как то, что он назвал "погребенной жизнью Теккерея", сказалось на форме, развитии и общем звучании его произведений.

В декабре 1852 года во время пребывания в Бостоне Теккерей сказал своему издателю Филдсу, протягивая только что вышедший из печати том "Эсмонда": "Вот лучшее, на что я способен". В течение сорока последующих лет или около того большинство критиков охотно разделяли это его мнение. Лет двадцать после выхода книги считалось, что "Эсмонд" относится к романам о семейной жизни и что при всей своей странности, это чарующая, хотя, возможно, и предосудительная книга. (Отношения между леди Каслвуд и Эсмондом-мальчиком, а после взрослым мужчиной подверглись суровой критике.) Потом, когда настала эра Стивенсона {35}, все восхищались "Эсмондом" как образцовым историческим романом. Впоследствии он оказался не в чести и в наше время его недооценивают столь же сильно, сколь прежде слишком высоко ценили. Почти весь "Эсмонд" был написан тотчас после насильственной разлуки с Джейн Брукфилд, и книга полностью опровергает мнение о Теккерее как о человеке добродушно веселом и ленивом. Считаем ли мы "Эсмонда" шедевром или не считаем, он поражает нас как tour de force {великое усилие (фр.).} писателя. Задумав воссоздать эпоху королевы Анны, нарисовать широкую картину былых нравов, он воплотил свой замысел блистательно, и все же "Эсмонд" вызывает у меня такие же сомнения, как и "Английские юмористы XVIII века". Ведь на страницах этого романа правит отнюдь не королева Анна, а Виктория. Писатель смог с большою точностью запечатлеть начало восемнадцатого века, но посмотреть на эти годы изнутри ему мешал природный темперамент, сама его способность к восприятию. В "Ярмарке тщеславия", "Пенденнисе", "Ньюкомах" мы видим Теккерея нам знакомого, мы узнаем его по первому же слову, но в "Эсмонде" он обряжается в парик и в атласный камзол с чужого плеча.

После того, что "Эсмонд" вышел в свет и встречен был восторженно друзьями Теккерея, писатель стал наслаждаться своим пребыванием в Америке, по большей части замечая все хорошее и много реже негодуя на плохое, чем те английские литераторы, которые там побывали до него. Он был единственным, оценившим Бостон гораздо ниже чем Нью-Йорк, где для него была сюрпризом встреча с богатыми, но простодушными отцами семейств, живыми, энергичными матронами и миленькими, самоуверенными девушками (с самой хорошенькой из них, восемнадцатилетней Салли Бакстер, он с удовольствием пофлиртовал, изобразив влюбленность дядюшки в племянницу). На его лекции обычно собиралось много слушателей, которые прекрасно принимали их, и все же вместо обещанных четырех тысяч фунтов поездка принесла на полторы тысячи меньше. Его встречали всюду как светило, хотя случалось, что в газетах осыпали бранью, но этим вряд ли удивишь иных из нас. После Нью-Йорка, Бостона и Провиденса он побывал в гостеприимной Филадельфии, откуда переехал в Вашингтон, где слушателей было мало, но зато его окружало отменное общество, и посетил Балтимор, жители которого показались ему "глупее самой глупости". Отправившись затем на юг, он весь март читал лекции в Ричмонде, Чарльстоне и Саванне, но не решился ехать в Новый Орлеан, так как дорога отняла бы слишком много времени, и все же то был юг – земля рабов и рабовладельцев. Наблюдая с интересом жизнь цветных, охотно делая наброски с их шаловливых ребятишек, он, тем не менее, не видел в них людей, которые могли бы быть его согражданами. Он занял очень осторожную позицию по отношению к рабству: это, конечно, было зло, но в настоящей жизни, право, не внушало ужаса, ибо рабы, которые ему встречались, имели все необходимое и были в меру счастливы, гораздо более счастливы, на самом деле, чем многие английские рабочие, ставшие жертвами неумолимого индустриального развития. Порою рабство разбивало семьи, но в этом же была повинна викторианская промышленность, возражали обвинители-плантаторы.

Должно быть, Теккерею трудно было обойти вопрос о рабстве из-за одной американской романистки. В 1852 году, незадолго до приезда Теккерея в Америку, прогремела на весь свет "Хижина дяди Тома, или жизнь низов в Америке" Гарриет Бичер-Стоу. Этот роман, сначала напечатанный в серийных выпусках вашингтонского органа аболиционистов, стяжал гораздо больший успех, чем все литературные произведения, когда-либо увидевшие свет и до, и после него. Переведенный на тридцать семь языков, он уступал, по количеству переводов, только Библии. Вскоре закусочные, рестораны, лавки и молочные бары на улицах всего мира превратились в "Хижины дяди Тома". Трудно переоценить пропагандистское значение этой книги. С ее выходом нельзя было больше применять на деле закон о поимке беглых рабов, и, следовательно, она способствовала возникновению гражданской войны (Линкольн даже заявил однажды, что именно она и вызвала войну). Роман необычайно долго оставался популярным, и первое театральное представление, которое мне довелось увидеть в раннем детстве, было инсценировкой "Хижины дяди Тома". Бичер-Стоу трудно отнести к великим, и ни одна ее другая книга не получила равного признания. Порой она бывала откровенно неумна, как, скажем, в "Солнечных воспоминаниях о заморских странах", безоговорочно осужденных Маколеем на страницах его дневника за 1854 год: "Это невероятно глупое и беспардонное сочинение. Миссис Стоу приписывает мне чудовищные нелепости, которых я не говорил, в особенности о соборах. А какие ошибки она делает! Роберта Уолпола {36} путает с Хорасом Уолполом {37}, Шефтсбери {38}, создателя Хабеас корпус акт, принимает за Шефтсбери {39}, написавшего "Характеристики"; даже смотреть она не умеет – Пальмерстона {40}, у которого голубые глаза, называет темноглазым. Я рад, что виделся с ней мало, и очень сожалею, что виделся вообще". Но бедная миссис Стоу была так далеко от дома и билась из последних сил, чтоб выбраться из всех этих загадок.

"Хижина дяди Тома" нимало не похожа на описание ее встреч с великими людьми в "Солнечных воспоминаниях". Вернемся ненадолго – к Маколею, к его записям от октября 1852 года: "Дочитал "Хижину дяди Тома", сильная, но неприятная книга, на мой вкус слишком мрачная и отдает испанщиной, если судить ее как произведение искусства. Но в целом это самое ценное, что привнесла Америка в английскую литературу". Странное умозаключение. Отвечая на вопрос молодой американки, как ему понравилась "Хижина дяди Тома", Диккенс сказал, что это сильная книга, но не явление искусства и что, хотя ему понравились цветные, которых он встречал в Соединенных Штатах, миссис Стоу наделила своих героев и, прежде всего, дядю Тома непомерной добродетелью. Но Бичер-Стоу с юных лет мечтала посвятить себя великой цели, которую и обрела в движении против рабства – аболиционизме, став пламенной его участницей. И эта одержимость сообщила ей какой-то грубоватый гений, благодаря которому ей удалось собрать необходимый материал и повести рассказ с такой силой. Там есть все наши давние знакомцы: ужасные побеги, прощания на смертном ложе, благородные самопожертвования и страшные жестокости необходимые приметы викторианской мелодрамы, но их объединяет новая основа, им служит фоном рабство и свобода, противостоящие друг другу.

Как ни странно, миссис Стоу жила на юге меньше Теккерея. Она родилась и выросла в Новой Англии, в семье учителя и проповедника. В 1832 году она переехала с родителями в Цинциннат, где вышла замуж за такого же учителя, как и ее отец, Кальвина Стоу, человека слабого здоровья, и потому ей приходилось подрабатывать пером. Через реку лежал рабовладельческий штат, и ей не раз случалось посещать тамошние плантации и заводить знакомства и с их владельцами, и с чернокожими невольниками. Более того, бывало, беглые рабы перебирались через реку и так же, как ее Элиза, отчаянно перепрыгивали с льдины на льдину. И в Цинциннате, и в Новой Англии, где она жила впоследствии и где вращалась в кругу ярых аболиционистов, ей было многое известно о беглецах – и о попытках изловить их, и о стараниях спрятать. Поэтому в ее распоряжении оказалось все необходимое, хотя сама она и не жила на юге. Она порой впадает в сантименты и неприкрытый мелодраматизм, она готова каждую минуту клеймить рабовладельцев, но ей достало такта избежать открытой пропаганды. Ее южане, плантаторы и рабовладельцы, при всех их недостатках написаны сочувственно. Самый отрицательный персонаж в романе, так сказать, главный злодей в мелодраме, Саймон Легре, на самом деле, не южанин, а житель Новой Англии и уроженец Вермонта. Пусть Диккенс прав, и все цветные в этой книге, начиная с дяди Тома, безмерно добродетельны и слишком благородны, но даже этим она решительно порывает с традицией, изображавшей их либо жалкими недоумками, либо смешными простофилями – возницами и слугами. Она заставила весь мир увидеть в них людей. После ее триумфального посещения Англии, где тот же Маколей ее приветствовал, а Теккерей нашел, что она "милая, почти хорошенькая женщина с невероятно нежным взглядом и улыбкой", она вернулась в Новую Англию, где много писала и выступала с публичными чтениями почти до самых последних дней своей долгой жизни, окончившейся в 1896 году. Хотя она не создала второго "Дядю Тома", она была вправе сказать себе, что написала самую читаемую, а может быть, и самую действенную книгу XIX века. Среди ее горячих почитателей был и другой писатель, неизмеримо большего влияния, славы и величия, чье имя было Лев Толстой.

[О ССОРЕ ДИККЕНСА И ТЕККЕРЕЯ]

Лето 1858 года принесло с собой еще одну ссору, наделавшую много шума и разделившую литературный Лондон на два враждующие стана, с нею оборвались последние дружеские нити дружбы, соединявшие еще Диккенса и Теккерея. Но развязал ее на этот раз не Диккенс. В почтовом ведомстве служил чиновником один довольно бойкий молодой человек но имени Эдмунд Йейтс, который подвизался и на журналистском поприще. Родители Йейтса, происходившего из театральной семьи, были любимыми актерами Диккенса, и он как друг семьи стал покровительствовать молодому журналисту. Случилось так, что Йейтс, опаздывая с материалом для еженедельника, специализировавшегося на светских сплетнях, в великой спешке настрочил довольно дерзкую и неприятную заметку о Теккерее, чем очень рассердил писателя. (Он позабыл уже, как в молодые годы оправдывался потом Йейтс – позволял себе такие же, а, может быть, и более хлесткие сатирические выпады по адресу разных людей.) Теккерей отправил Йейтсу очень резкое письмо, в котором обвинял его в подслушивании разговоров в "Гаррик-клубе", членами которого были все трое: и Теккерей, и Йейтс, и Диккенс. Если бы дело тем и ограничилось, все это было бы не страшно. Но Теккерей, страдавший от обиды, направил жалобу совету "Гаррик-клуба", что возмутило Диккенса, наперсника и друга молодого журналиста, ибо в заметке Йейтса "Гаррик-клуб", в конечном счете, не был упомянут. Тем не менее, совет уведомил Йейтса, что он не может оставаться в клубе. Но Йейтс не подчинился этому решению, и больше месяца ходили слухи, что он передает дело в суд. Вот как описывает это Диккенс: "Величайшая путаница, неразбериха, скверность и докука. Неважно, кто тут мастер варить кашу, адское варево кипит и булькает сейчас вовсю. Теккерей подлил масла в огонь, позволив себе колкость в адрес Йейтса в последнем выпуске "Виргинцев": "Безусая Граб-стрит строчит статейки для трехпенсовых газетенок о джентльменах и беседах джентльменов, подслушанных в их клубах". Что ж, это Теккерей отнюдь не с самой сильной стороны".

Диккенс написал Теккерею примирительное письмо, но получил очень холодный ответ, кончавшийся формальным "остаюсь к вашим услугам" и прочее. "Черт его подери с его услугами!" – вскричал Джон Форстер, услышав эту концовку. Теккерей, в свою очередь, признался своему приятелю, что метил не столько в Йейтса, сколько в "того, кто за ним стоит". До суда дело все же не дошло, Йейтса, так и не покинувшего клуба по своей воле, в конце концов, оттуда исключили, а главное скрытое соперничество двух писателей стало теперь явным. Их рознь была подхвачена близкими друзьями и поклонниками, представлявшими два очень разных социальных круга. Людей, близко стоявших к Теккерею, можно назвать условно "джентльменами", а окруженье Диккенса "богемой", то были два различных слоя лондонского общества. На самом деле, вовсе не соперничество, по большей части, бывшее плодом воображения их присных, заставило писателей выступить друг против друга. Истинного взаимопонимания между ними не было даже тогда, когда их связывали вполне приязненные отношения. Огромному, застенчивому Теккерею, который был весьма чувствителен к общественному мнению и не лишен снобизма, самим им пригвожденного к позорному столбу, Диккенс должен был казаться чем-то вроде ловкача и эксгибициониста, угождающего вкусам большой и глупой публики, тогда как Диккенс считал себя прилежным слугой публики, и, несомненно, очень серьезно относился к профессии писателя и к той ответственности, которую она с собой несет. Ему претила джентльменская игра в любительство и напускное безразличие, с которым Теккерей брал деньги за романы, хотя весьма старался заработать их, словно цинично пожимал плечами, показывая, что писательство это такая нелегкая забава, до которой ему приходится снисходить, чтобы искупить забавы его юности, стоившие ему некогда отцовского наследства. Диккенс наделил Генри Гоуэна, одного из персонажей "Крошки Доррит", некоторыми чертами Теккерея, Теккерей же сказал своему приятелю, что это "чертовски глупое произведение". Поэтому их ссора, на пять лет прервавшая их отношения, отнюдь не была проявлением ребячества, истоки ее были очень глубоки. И все же в их сердцах вражда перемежалась с теплым чувством, которое, в конце концов, свело их вместе благодаря посредничеству их детей. Они были рады обменяться крепким викторианским рукопожатием и позабыть о ссоре. Это случилось в 1863 году, всего за несколько дней до смерти Теккерея и за семь лет до кончины Диккенса.

КОММЕНТАРИИ

1 Джон Карлейль – брат писателя.

2 Имеется в виду "Книга ирландских очерков" (1843) Теккерея.

3 Роберт Браунинг – видный английский поэт и драматург-романтик. Теккерей был дружен с Браунингом и его женой, поэтессой Элизабет Баррет Браунинг в римский период своей жизни. К поэзии Браунингов Теккерей относился сдержанно.

4 Карлейль описывает великосветскую публику, присутствовавшую на лекциях Теккерея "Английские юмористы XVIII века", которые он читал в фешенебельных залах Олмэка.

5 Имеется в виду отец писателя.

6 Ралф Уолдо Эмерсон (1803-1882) -американский писатель и философ, глава группы писателей-трансценденталистов. В 1833 г. познакомился с Т. Карлейлем, часто бывал в Англии. Результатом поездок Эмерсона в в Англию стала его книга "Черты английской жизни" (1856).

7 Ричард Монктон Милнз (1809-1885) -английский государственный деятель, поэт, друг Теккерея, Теннисона.

8 Серпантин – узкое искусственное озеро в Гайд-парке.

9 Джордж Стоувин Венейблз (1810-1886) – в пору обучения в школе Джордж Венейблз сломал нос Теккерею. Впоследствии они, однако, стали друзьями. Венейблз был адвокатом, сотрудничая время от времени с литературными журналами в качестве рецензента.

10 Чарлз Дюффи (1816-1903) – ирландский журналист, историк, издатель, поэт, политический деятель.

11 Элизабет Баррет Браунинг – см. коммент. Э 3.

12 Мэри Рассел Митфорд (1787-1855) – английская писательница.

13 Пенини – дочь Браунинга.

14 Имеются в виду Анни (Анна Изабелла, 1837-1919, впоследствии леди Ритчи, английская писательница) и Минни (Хэрриет Мэрией, 1840-1875, впоследствии жена видного литературоведа Лесли Стивена).

15 Чарлз Левер – весьма плодовитый и очень популярный в XIX в. английский писатель, ирландец по происхождению. Теккерея с Левером связывали дружеские отношения: во время своего путешествия по Ирландии Теккерей останавливался в доме Левера; посвятил ему "Книгу ирландских очерков" (1843). Однако в целом к творчеству Левера Теккерей относился весьма сдержанно ("Я никогда не мог заставить себя принимать Левера всерьез как писателя"), не раз высмеивал его стиль в своих пародиях.

16 Гарри Иннз – двоюродный брат Чарлза Левера.

17 Изабелла Блэгден – друг и постоянная корреспондентка Роберта Браунинга. Переписке поэта с Изабеллой Блэгден посвящена книга "Дражайшая Иза" (1951).

18 "Атенеум" – лондонский клуб преимущественно для ученых и писателей. Основан в 1823 г. Буквальное значение названия – Храм Афины.

19 У. С. Уильямс – сотрудник издательства Джорджа Смита (см. ниже), постоянный корреспондент Шарлотты Бронте.

20 Джордж Смит (1824-1901) -один из самых известных издателей викторианской эпохи, глава фирмы "Смит, Эдлер и Кo" (1843), человек в высшей степени одаренный, прекрасный собеседник, душа общества. Поклонник таланта Теккерея, вместе с ним издавал журнал "Корнхилл". Открыл английской публике талант Шарлотты Бронте – "Джейн Эйр" в 1847 г. вышла в его издательстве. Выведен в образе доктора Джона в романе "Виллет" (1853).

21 Джеймс Тейлор – сотрудник издательства Джорджа Смита, корреспондент Шарлотты Бронте.

22 Рашель (1812-1858) – знаменитая французская актриса.

23 Энтони Троллоп – английский писатель, мастер психологического рисунка, отличался огромной плодовитостью. Друг Теккерея, автор одного из первых критико-биографических исследований о писателе ("Теккерей", 1879).

24 Джордж Элиот (псевд., настоящее имя Мэри Энн Эванс), – английская романистка, поэтесса, переводчица, критик, мастер психологического анализа.

25 Джон Рескин – английский писатель, историк, искусствовед, публицист.

26 Герберт Джордж Уэллс – классик научно-фантастической литературы, автор социальных произведений. В своих романах ("Машина времени", "Человек-невидимка", "Когда спящий проснется" и др.) связывал проблемы научного прогресса с проблемами социальными и нравственными. Был членом Фабианского общества, отстаивая, однако, позиции буржуазного реформизма.