Текст книги "Муссон"

Автор книги: Уилбур Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Тут подписано „эль-Тазар“. Это значит Барракуда. Почему?

– Так меня назвали мусульмане, когда я впервые появился в этих водах.

Хэл взглянул на сына и в который раз почувствовал угрызения совести оттого, что столь молодой человек, как Том, вынужден присутствовать при этом мрачном действе. Но потом он вспомнил, что Тому уже семнадцать, что шпагой и выстрелами из пушки он убил не одного человека. Он не ребенок и призванием и обучением подготовлен к такой тяжелой работе.

– Здесь наше дело закончено, – тихо сказал Хэл. – Возвращаемся на корабль.

Он повернулся к высокой резной двери, и Большой Дэниел сделал знак морякам, охранявшим их. Те распахнули двери.

На пороге стояла старая карга, впустившая их в дом. Улица за ней была заполнена стражниками. Их было не менее дюжины, вооруженных джезейлами и кривыми ятаганами. Едва дверь раскрылась, они начали заходить во двор.

– Посмотрите, что неверные сделали с нашим господином! – завопила старуха, увидев раскачивающееся на веревке тело Грея. – Убийство!

Она раскрыла беззубый рот и испустила вопль, которым арабские женщины вводят своих мужчин в убийственный гнев.

– Аллах акбар! – закричал начальник стражи. – Бог велик!

Он вскинул джезейл к плечу и выстрелил в английских моряков. Пуля попала одному из матросов Хэла прямо в лицо, выбив множество зубов, раздробив челюсть и уйдя глубоко в голову.

Матрос вскрикнул, и Хэл сделал шаг вперед и поднял правую руку с нарезным пистолетом.

Первым же выстрелом он попал начальнику стражи в правый глаз. Глазное яблоко лопнуло, оставив пустую орбиту, и студенистая масса потекла по щеке. Командир упал; Хэл выстрелил во второго человека, стоявшего за ним, и попал точно в лоб. Мертвец рухнул на товарищей, сбив одного из них с ног.

– Вперед, парни! – крикнул Хэл, и его моряки сплошным строем устремились к выходу.

– „Серафим“! – прозвучал их боевой клич. Стражники не устояли перед натиском. В тесноте никто из них не сумел поднять длинный мушкет, и они отступали перед ярко блестевшими абордажными саблями.

Упали еще три стражника, и команда Хэла оказалась на улице, где было больше простора для фехтования.

Второй, еще не выстреливший пистолет был у Хэла в левой руке, но он берег пули и саблей сбил на землю преградившего ему путь араба. Оглянувшись, он увидел в шаге за собой Тома. И мельком заметил, что шпага Тома высоко поднята и ее острие окрашено кровью. Он тоже заработал очко.

– Молодец, – сказал Хэл. – Не отставай.

И он набросился на оставшихся арабов. Те видели, какая участь постигла их товарищей из первого ряда. Теперь яростные белые лица были перед ними. Английские моряки накинулись на них, как стая псов.

Арабы дрогнули и побежали на улицу.

– Пусть уходят! – резко остановил Тома Хэл. – Назад к шлюпке.

– Как быть со стариной Бобби? – спросил Большой Дэниел и показал на убитого матроса. Он лежал среди мертвых арабов.

– Заберите его с собой, – приказал Хэл. Плохо, если люди видят, что тело их товарища осталось на поле боя. Они должны верить, что, мертвых или раненых, их никогда не бросят. – Как только выйдем в море, похороним его по-христиански.

Дэниел наклонился, и Аболи помог ему взвалить тело мертвого моряка на плечо. Потом с саблями наголо, под предводительством двух рослых моряков они двинулись по узким улицам к причалу. Сейчас, ранним утром, на улицах почти не было жителей, а редкие прохожие при виде идущих быстро исчезали в переулках или за дверьми. Беспрепятственно достигли гавани, и Уил Уилсон немедля подал шлюпку к причалу.

Они уже гребли к „Серафиму“, когда на причал вышли несколько смельчаков; они стреляли из мушкетов и выкрикивали оскорбления и дерзости через пространство гавани, но расстояние было велико, и ни одна пуля не долетела до шлюпки. Нед Тайлер уже подтянул якорный канат, и десяток человек ждали у кабестана.

Как только матросы забрались по лестнице на борт и подняли из воды шлюпку, он отдал приказ поднять якорь и расправить паруса.

Когда „Серафим“ развернулся и направился к выходу из гавани, на западной башне крепости на флагштоке взвился зеленый флаг и артиллерийская батарея открыла огонь.

С палубы отчетливо были видны фигуры артиллеристов в белых одеяниях, лихорадочно суетившиеся вокруг пушек. В подзорную трубу Хэл видел, что они в панике и смятении. Большие пушки после выстрела перезаряжали, но не делали попытки поправить прицел. На глазах у Хэла пушкарь в запале поднес фитиль к гигантскому стволу, пока расчет был еще за пушкой – поднатужась перетаскивал лафет.

Отдача бросила ствол на них, давя тела и отрывая конечности. Хэл даже на расстоянии в два кабельтовых слышал полные боли крики покалеченных пушкарей.

Он видел также полет огромного каменного ядра; оно взмыло над крепостью и черной точкой словно зависло в воздухе, потом по дуге полетело к ним. На мгновение Хэлу показалось, что оно попадет в корабль, но оно упало в воду рядом и подняло такой фонтан пены и брызг, что палубу залило и сапоги Хэла вымокли до колен.

– Надо ответить на такое трогательное прощание. – Хэл без улыбки посмотрел на Неда Тайлера. – Приспустите флаги в знак уважения к султану, мистер Тайлер. Потом кладите корабль на курс к югу.

– На карте такого обозначения нет, – пробормотал Хэл, разглядывая разложенную на столе карту, – однако клянусь, что уже слышал это название. Флор-де-ла-Мар, Морской Цветок. С таким названием – и по словам Грея – это, конечно, одна из старых португальских крепостей.

Он уже опросил офицеров и приказал им расспросить моряков, но никто ничего не знал.

Рядом с картой грудой лежали восемь тяжелых книг в черных переплетах из телячьей кожи. Эти тома были самым дорогим имуществом Хэла. Он выбрал один, раскрыл плотные негнущиеся страницы и бегло взглянул на прекрасный почерк и чернильные рисунки, сплошь заполнявшие листы с обеих сторон. Эти страницы так знакомы ему, что кажутся частью жизни. Их исписал его отец, сэр Фрэнсис Кортни. Эти судовые журналы – часть наследства, доставшегося от него Хэлу. В восьми томах заключены тридцать лет плаваний отца по океанам, знания и опыт, накопленные за целую жизнь. Для Хэла они обладают такой несомненной ценностью, связаны с такими чувствами, что дороже любого количества золота.

Он почтительно перелистывал страницы, отыскивая название, которое встретил здесь много лет назад. Поиски были непоследовательными, потому что его часто отвлекали какие-нибудь интересные наблюдения, или замечательные зарисовки незнакомых гаваней, или подходы с моря к экзотическим местам, портреты людей, изображения птицы или цветка, которые привлекли внимательный взгляд его отца и были точно запечатлены его искусным пером.

Не добившись успеха, он отложил первый том и взял другой. На переплете значилось: „Индийский океан, с 1632 по 1641 anno Domini“. Поиски так затянулись, что Хэлу пришлось заново заливать масло в лампу. И тут неожиданно его покрасневшие, усталые глаза увидели на странице название. Он с облегчением вздохнул.

„Остров Флор-де-ла-Мар“ – стояло под чернильным рисунком; на рисунке был запечатлен вид с океана. Нарисован был явно остров. Под рисунком изображены роза ветров и масштаб. Длина острова с юга на север пять миль. Под названием стояли координаты: „11 градусов 25 минут южной широты, 47 градусов 32 минуты восточной долготы“. Ниже буквами помельче написано: „Известен мусульманам как Дверь аль-Шайтана, или Гавань Дьявола“. Хэл быстро взял карту, с помощью линейки и компаса отыскал указанные отцом координаты. Хотя к оценке широты и долготы, даже сделанной отцом, Хэл относился осторожно, он решил, что эти координаты указывают позицию примерно в ста пятидесяти милях к северу от островов Глориетты. Однако на карте Хэла там ничего не было обозначено, только открытое море.

Он вернулся к отцовскому журналу. Сэр Фрэнсис оставил целую страницу описаний. Хэл начал читать, и прочитанное немедленно захватило его.

„Впервые об этом острове сообщил Альфонсо Альбукерк в 1508 году, когда готовился захватить арабские города на Берегу Лихорадок на восточном побережье Африки. Именно отсюда он нападал на Занзибар и Дар-эс-Салам“.

Хэл кивнул. Он знал, что Альбукерка другие мореплаватели именовали Великим, а арабы за морские набеги в Индийском океане прозвали его аль-Шайтан, Дьявол.

Он, больше даже чем Тристан д’Акунья, способствовал укреплению португальского влияния и власти на Берегу Лихорадок и в Персидском заливе.

Его корабли первыми из кораблей европейских государств проникли в оплот арабского мира – Красное море.

Хэл вернулся к запискам отца.

„Альбукерк построил на северном конце острова сильную крепость, вырубая для ее сооружения коралловые глыбы и заставляя мусульманских пленников выполнять тяжелые работы. Он вооружил крепость пушками, захваченными во время завоевания Ормуза и Адена. В честь флагмана своего флота он назвал остров Флор-де-ла-Мар.

Несколько лет спустя, в 1508 году, упомянутый корабль разбился на коралловых рифах у побережья Гоа, и Альбукерк потерял огромные личные сокровища, накопленные за время кампаний в Индийском океане.

После успешных нападений на африканское побережье Альбукерк покинул свое логово на острове и перенес свой флаг на Занзибар.

Крепость Флор-де-ла-Мар пришла в запустение.

Я заходил сюда 2 ноября 1637 года. Остров длиной в пять с четвертью миль и в полмили шириной в самом широком месте. Восточный берег подвержен сильным ветрам с океана, и бросать здесь якорь опасно. Залив на крайнем северо-западе острова хорошо защищен и охраняется коралловыми рифами.

Дно песчаное и ракушечное и прекрасно держит якорь. Существует проход между рифами, непосредственно под крепостью. Когда в крепости стоял португальский гарнизон, любой входящий в залив корабль рисковал попасть под сильный огонь крепостных батарей“.

Посреди страницы Хэл увидел подробную карту залива и крепости с указаниями прохода в рифах и различными данными и измерениями.

– Спасибо, отец, – с чувством сказал Хэл и продолжил чтение текста.

„Я сошел на берег и обнаружил, что стены крепости выдержали без разрушений почти полтораста лет. Они очень прочны и разрушить их могут разве только современные осадные машины. Медные пушки еще торчат из амбразур, но морской воздух, насыщенный солью, разъел стволы.

Дренажная система и цистерны для сбора дождевой воды в рабочем состоянии, и мы смогли наполнить из них свои бочки. На южном краю острова обитает большая колония морских птиц. Днем эти птицы образуют над островом темное облако, заметное за много миль. Их крики звучат так громко, что поражают слух и чувства. Мясо этой дичи жирное, с сильным рыбным привкусом, но, просоленное и прокопченное, становится вкусным. Я отправил людей на берег для сбора птичьих яиц. Моряки вернулись с десятью полными большими корзинами, и весь экипаж объедался яйцами. В заливе много рыбы и устриц. Мы простояли здесь десять дней. Все матросы занимались ловлей и заготовкой этих даров природы, чтобы пополнить оскудевшие корабельные запасы.

12 ноября мы отплыли оттуда в Баб-эль-Мандеб в начале Красного моря“.

Хэл закрыл журнал почтительно, словно семейную Библию – в каком-то смысле так оно и было, – и вернулся к карте. Старательно отметил на ней сообщенные отцом координаты, потом проложил курс от нынешнего положения „Серафима“ у южной оконечности Мозамбикского пролива.

Когда он вышел на палубу, солнце висело над самым горизонтом, так затянутым дымкой пурпурного моря, что Хэл мог смотреть на огненный диск не щурясь. С наступлением темноты муссон ослабел, но все еще дул с силой достаточной, чтобы наполнить все паруса, жемчужно-белые и налитые, как груди кормилицы.

– Мистер Тайлер, поверните корабль по ветру так близко, как он только сможет идти этим галсом. Круто к ветру.

– Есть круто к ветру, капитан.

Нед козырнул.

Хэл оставил его и пошел вперед, поглядывая на реи фок-мачты, когда проходил под ними. Том по-прежнему оставался там; он сидел на мачте с тех пор, как они вышли из Занзибара. Хэл сочувствовал ему, но не собирался подниматься наверх. Он тоже хотел побыть один.

Подойдя к бушприту, он забрался на фока-штаг и стал всматриваться в темнеющее море, которое приобрело цвет спелых слив. „Серафим“ через равные интервалы разрезал гребень большой волны и плескал водой на нос; ее капли падали на лицо Хэлу. Он не вытирал их, позволяя стекать по подбородку на грудь.

Далеко позади в туманной дымке исчезала Африка. Впереди не видно никакой земли. Темный океан широк и бескраен. „Какова надежда найти маленького мальчика на этих безграничных просторах?“ – думал Хэл.

– Но я буду его искать, даже если на это уйдет весь остаток жизни, – прошептал он. – Без всякого милосердия к тем, кто встанет у меня на пути.

Дау предназначалась для перевозки рабов с побережья на Занзибар. Она вся пропахла испражнениями, и над ней витал дух человеческих страданий.

Эти грязные испарения окутывали небольшое судно и пропитывали одежду и волосы всех, кто на нем плыл. С каждым вдохом они проникали в легкие Дориана и, казалось, разлагали самую его душу.

Его заковали на нижней палубе. Железные скобы были вбиты в прочную древесину корпуса, их концы расплющены. Через ножные кандалы ручной ковки была пропущена цепь. В длинном низком трюме хватило бы места для сотни рабов, но Дориан был один. Он сидел на брусе шпангоута, пытаясь убрать ноги из грязной трюмной воды, которая всплескивала с каждым подъемом и спуском узкого корпуса, полная рыбьей чешуи и кусков мокрой копры – другого груза, который перевозила дау.

Примерно раз в час люк над головой Дориана открывался и кто-нибудь из арабских моряков с тревогой смотрел на него. Тюремщик приносил ему чашку риса и рыбную похлебку или зеленый кокос с отрезанным верхом. Кокосовое молоко оказалось сладким и слегка шипучим, и Дориан пил его охотно, хотя не притрагивался к похлебке из полугнилой вяленой на солнце рыбы.

Если не считать кандалов и грязи, арабы обращались с ним очень заботливо. Более того, их беспокоило его здоровье, и они старались, чтобы он не испытывал голода или жажды.

За последние два дня капитан дау несколько раз спускался на палубу для рабов и стоял над Дорианом, внимательно глядя на него. Выражение его лица трудно было понять. Это был высокий человек со смуглой кожей в оспинах и с орлиным носом. Именно он вытащил Дориана из моря и поднес кинжал к его горлу.

При первом посещении он попытался расспросить мальчика:

– Кто ты? Откуда? Правоверный ли? Что ты делал на корабле неверных?

У капитана был незнакомый акцент, и некоторые слова он произносил не так, как учил Дориана Уил Уилсон, но мальчик без труда понимал этого человека и мог бы ответить. Однако Дориан опустил голову и отказывался смотреть на него. Ему отчаянно не хотелось обнаружить перед арабом свой гнев и страх. Хотелось предупредить, что он сын могущественного, богатого человека, но он чувствовал, что это было бы предельной глупостью. Ему хотелось закричать: „Мой отец скоро придет за мной, и тогда не будет пощады ни тебе, ни твоему экипажу!“ Но Дориан только больно прикусил язык, чтобы помешать себе отвечать на вопросы.

В конце концов капитан отказался от попыток заставить его заговорить. Он сел рядом с Дорианом и взял в руки прядь его густых волос. Погладил их почти с любовью. И, к изумлению Дориана, произнес молитву:

– Аллах велик. Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его.

В свои следующие посещения он не пытался больше расспрашивать Дориана.

Однако каждый раз повторял все тот же ритуал: гладил и ласкал голову Дориана и произносил молитву.

Когда капитан пришел в последний раз, он неожиданно извлек из ножен на поясе кинжал. Дориана успокоило его поведение в прошлые визиты, поэтому появление у лица острого, как бритва, лезвия ошеломило его. Он не заплакал, но испуганно отшатнулся.

Араб оскалил кривые потемневшие зубы в улыбке, которая была задумана как умиротворяющая, и, вместо того чтобы ударить Дориана кинжалом, отрезал длинную прядь его золотых волос и спрятал кинжал в ножны.

Такое поведение удивило и смутило Дориана, и ему было над чем подумать в темноте невольничьего трюма. Он понял, что арабов поразили цвет и вид его волос, что это имеет для них какое-то особое значение. Когда его только вытащили из моря, казалось несомненным, что арабы выместят на нем свой гнев и презрение. Он отчетливо помнил боль от пореза на горле и даже сейчас, проводя пальцами, чувствовал шрам, оставленный кинжалом на коже.

Лишь когда с головы Дориана упала монмутская шапка, так что ветер подхватил длинные волосы мальчика, капитан отнял кинжал от горла пленного. В тот миг Дориан в ужасе не обратил внимания на крики и громкие споры арабов, когда его потащили вниз и приковали в рабском трюме, но теперь он вспомнил, что каждый человек на корабле постарался притронуться к его голове и погладить по волосам. И теперь он припоминал обрывки их возбужденных разговоров.

Многие упоминали пророчество, некоторые называли имя, которое, очевидно, пользовалось уважением, потому что остальные при этом упоминании восклицали: „Да будет Аллах милосерден к нему!“ Дориану это имя показалось похожим на „Теймтейм“. Испуганный и одинокий, съежившись на своем жестком сиденье в вонючем рабском трюме, он думал о Томе и отце, и стремление вернуться к ним сжимало его сердце, угрожая раздавить его в груди. Иногда он на несколько минут засыпал, но неизменно просыпался, когда дау поднималась на большой волне и он соскальзывал со своего неудобного сиденья. Он мог следить за чередованием дня и ночи, когда открывали люк над его головой и приносили ему еду и питье или когда к нему спускался капитан. На двенадцатый день заточения с ног Дориана сняли кандалы.

Его вытащили через люк на палубу, где после многих дней темноты солнце ослепило его и ему пришлось закрыть глаза руками. Потребовалось много минут, чтобы привыкнуть к яркому свету, и тогда, все еще болезненно мигая, Дориан осмотрелся. И обнаружил, что вокруг собрался почти весь экипаж. На этот раз Дориан прислушался к тому, что говорили матросы.

– Это точно часть пророчества, хвала Аллаху.

– Но не может быть, чтобы аль-Амхара не говорил на языке пророка.

Дориан понял, что под аль-Амхарой, что переводилось как „рыжий“, имеют в виду его.

– Берегись богохульствовать, о Исмаэль! Не тебе судить, дитя ли он, предсказанное в пророчестве, или нет.

– Пути Господни неисповедимы и удивительны, – сказал другой, и все хором подхватили:

– Хвала Аллаху!

Дориан посмотрел мимо смуглых бородатых лиц в сторону носа дау. Впереди ветер подгонял волны, и их пенные шапки блестели на солнце, но на горизонте виднелось темное неестественное облако. Дориан смотрел на это облако так пристально, что глаза на ветру начали слезиться. Вначале казалось, что это клубящийся дым, но потом своим молодым острым зрением он разглядел под этой дымкой крошечные пальмы и понял, что видит огромную стаю птиц.

Мимо дау начали пролетать небольшие стаи по десять-двадцать морских птиц, торопясь присоединиться к огромному скоплению. Дориану хотелось лучше разглядеть, что там впереди, и в то же время узнать, каково настроение его тюремщиков, проверить, много ли свободы ему дано. Он пошел вперед, и круг арабов расступился перед ним – матросы почтительно уступали мальчику дорогу, словно боялись прикоснуться к его одежде.

Один, когда Дориан проходил мимо, коснулся его головы, но мальчик не обратил на это внимания.

– Хорошенько следите за ним! – крикнул капитан от руля. – Он не должен сбежать.

– А что, Юсуф, – ответил один из арабов, – аль-Амхара так благословен, что может летать, как ангел Джибраил?

Все рассмеялись, но никто не попытался остановить Дориана. Дориан прошел вперед и прислонился к единственной низкой мачте.

Постепенно очертания пальм под птичьим облаком становились все отчетливее, и Дориан смог рассмотреть мыс на северной оконечности того, что, очевидно, было маленьким островом. Когда подошли ближе, стали видны блестящие на солнце, сложенные из белых глыб стены какого-то сооружения. Потом Дориан увидел пушки на стенах и флотилию кораблей в гавани под крепостью.

– „Минотавр“! – воскликнул он, неожиданно узнав высокие мачты и очертания судна, с которым недавно сражался „Серафим“. Гораздо более быстрый, корабль мог намного опередить маленькую дау. Он стоял на якоре посреди гавани, под голыми реями, и, когда подошли ближе, Дориан отчетливо разглядел, какой ущерб причинили „Минотавру“ пушки „Серафима“.

Еще ближе он смог прочесть арабскую надпись, сменившую на корме корабля английскую, – „Дыхание Аллаха“.

В гавани это был не единственный корабль с квадратными парусами, было еще четыре: один больше, остальные меньше „Минотавра“. Дориан решил, что они тоже захвачены пиратами в европейских торговых конвоях с Востока. Пять больших кораблей с грузом – огромная добыча. Неудивительно, что имя аль-Ауф внушает такой страх по всему океану.

Мысли Дориана прервал крик капитана Юсуфа, стоявшего у руля:

– Всем приготовиться!

По палубе затопали босые ноги: экипаж готовился менять оснастку. Спустили длинный рей, потом снова подняли с противоположной стороны мачты. Единственный парус опять наполнился, и капитан ввел дау в узкий проход между рифами, которые охраняли вход в гавань.

– Отведите аль-Амхару в переднюю каюту. Спрячьте его от глаз наблюдателей на стенах крепости, – крикнул Юсуф, и два человека подхватили Дориана под руки, осторожно провели к маленькой каюте на носу и втолкнули в нее. Хотя дверь заперли, в стенах каюты были иллюминаторы. Дориан смотрел в них – отсюда ему отлично был виден весь залив.

Проход несколько раз повернул между рифами и протянулся под самыми стенами крепости. Дориан посмотрел на пушки, торчащие из амбразур, и увидел за ними смуглые лица пушкарей. Вдоль высоких стен поднимался легкий голубой дымок от фитилей. Матросы с дау отвечали на приветственные крики гарнизона.

Капитан бросил якорь у кормы „Дыхания Аллаха“ и через полоску спокойной чистой воды окликнул один из яликов, стоявших у берега под крепостью.

Три гребца привели ялик и привязали к борту дау.

Экипаж затеял долгий горячий спор, который Дориан слушал через тонкую стену каюты. Выясняли, кто будет сопровождать капитана и аль-Амхару на берег. Наконец Юсуф положил конец спору, показав на троих матросов и приказав им спуститься в ялик в качестве охраны. Потом вошел в каюту и оскалил желтые зубы в ужасной неискренней улыбке.

– Мы отправляемся на берег на встречу с аль-Ауфом.

Дориан молча смотрел на него, по-прежнему ничем не выдавая, что понимает, поэтому Юсуф вздохнул и принялся жестами объяснять свое намерение.

– Мы должны скрыть твои дивные волосы. Я хочу удивить аль-Ауфа.

С деревянного колышка у двери он снял грязное серое одеяние и знаком велел Дориану надеть его. Хотя от лохмотьев пахло потом и гнилой рыбой, Дориан послушался. Юсуф надел ему на голову капюшон, так что не видно было лица, взял Дориана за руку и отвел к ожидавшему ялику.

Их отвезли на берег, и они выбрались на белый коралловый песок. Три араба окружили Дориана, а Юсуф пошел впереди, через пальмовую рощу и по тропе, ведущей к стенам крепости. Миновали небольшое кладбище в роще. Среди могильных камней были древние, коралл растрескался, и известковые отложения отпадали пластами. Христианские кресты на этих могилах были повалены и разбиты. В дальнем конце находились более свежие могилы, без надгробных плит, только груды свежевскопанной земли с белыми флагами на столбах; флаги покрыты молитвами и цитатами арабской вязью. Флаги трепал муссон.

Они миновали кладбище, пошли по извилистой тропе к крепости и вдруг вышли на другую поляну.

Дориан застыл от неожиданности и ужаса: по обе стороны тропы с грубых деревянных треножников свисали обнаженные человеческие тела.

Очевидно, это было место казней.

Некоторые жертвы на треножниках были еще живы. Они дышали, делали легкие болезненные движения.

Один вдруг весь застыл, громко застонал и обвис на привязи. Многие были мертвы, некоторые – много дней, их лица закоченели в гримасе предсмертного страдания, животы раздулись от газа, а солнце сожгло кожу.

Все, и живые, и мертвые, до казни подвергались жестоким пыткам.

Дориан в ужасе смотрел на того, у кого вместо ног были обгорелые, почерневшие обрубки. У других на лицах зияли пустые глазницы: глаза им выжгли раскаленным железом. Вырезали языки, и в раскрытых ртах гудели синим облаком мухи. Еще живые хрипло просили воды, другие призывали Бога. Один, глядя на проходящего Дориана огромными темными глазами, повторял:

– Аллах велик, Аллах велик.

Язык его так почернел и разбух от жажды, что слова были едва различимы.

Один из охранявших Дориана засмеялся и сошел с тропы. Он посмотрел на умирающего и сказал:

– В твоих устах имя Аллаха – богохульство!

Извлек кривой кинжал и свободной рукой ухватился за гениталии висящего.

Одним ударом кинжала он отсек их и сунул в открытый рот жертвы.

– Это заставит тебя молчать! – рассмеялся он.

Измученный человек ничем не выдал, что ему больно; очевидно, он уже вообще ничего не чувствовал.

– Ты всегда был шутом, Исмаэль! – выбранил Юсуф матроса. – Пойдем, твои дурацкие забавы только отнимают у нас время.

Стражники тащили Дориана, пока не добрались до входа в тыльной стене крепости. Дверь была широко раскрыта, и несколько одинаково одетых охранников сидели в тени арки, прислонив джезейлы к стене.

Том всегда внушал Дориану, как важно отмечать и запоминать каждую мелочь нового окружения.

Капюшон скрывал лицо Дориана, но не глаза, и от него не укрылось, что главные ворота в крепость очень древние и прогнили, петли съедены ржавчиной, хотя стены очень толстые и устоят даже против новейших орудий.

Стражники хорошо знали капитана дау – они не потрудились встать, но обменялись обычными цветистыми приветствиями и пропустили пришедших. Они оказались во дворе крепости, и Дориан снова внимательно огляделся. Он увидел, что главное здание, должно быть, очень старое. Коралловые глыбы выветрились и в некоторых местах обвалились.

Однако недавно их ремонтировали, да и сейчас на лестнице, которая вела к укреплениям, работали каменщики.

Старую крышу заменили свежими пальмовыми листьями, которые еще не совсем высохли. Дориан определил, что в тени у стены валяются примерно двести человек. Некоторые расстелили свои молитвенные коврики и разлеглись на них. Другие, собравшись кучками, играли в кости или курили общий кальян, болтали, чистили мушкеты и точили ятаганы. Некоторые произносили традиционное приветствие: „Салям алейкум!“, на что похитители Дориана отвечали: „Алейкум ас салям“. Под навесом из пальмовых листьев, расположенным в самом центре обширной площади, горело несколько костров. Возле них работали женщины с закрытыми лицами: они пекли хлеб на железных решетках или помешивали содержимое черных трехногих котлов, стоявших на углях.

Женщины смотрели на проходящих мимо Дориана и его охранников, но их глаза за чадрами не были видны, и женщины не здоровались.

Во внешних стенах крепости располагались помещения, двери которых выходили во двор. Некоторые использовались как склады или пороховые погреба; возле таких стояли стражники. Юсуф сказал своим людям:

– Ждите здесь. Может, сумеете уговорить женщин и набить пустые животы.

Он крепко взял Дориана за руку и повел к двери в центре крепостной стены.

Два стражника преградили ему путь.

– Ты по какому делу, Юсуф? – спросил один из них. – Что привело тебя непрошеным к дверям Муссалима Бен-Джангири?

Они поспорили – Юсуф доказывал свое право войти, а стражник ему отказывал.

Наконец стражник пожал плечами.

– Ты выбрал неподходящее время. Сегодня хозяин уже отправил двух человек на смерть. Сейчас он совещается с людьми с побережья. Но ты всегда был безрассуден, Юсуф, ты из тех, что любят поплавать с тигровой акулой. Входи на свой страх и риск.

Он опустил саблю и, подмигнув, отступил в сторону.

Юсуф крепче взял Дориана за руку, но его пальцы дрожали. Он провел мальчика через дверь во внутреннее помещение и зашептал ему на ухо:

– Ложись! Ложись на живот!

Дориан сделал вид, что не понял, и не позволил Юсуфу стащить его на пол. Какое-то время они боролись на пороге, потом Юсуф выпустил его, оставив стоять, а сам пополз по комнате к четырем людям, сидевшим в дальнем углу.

По-прежнему стоя, Дориан постарался успокоиться, подавить страх и оглядеться. С первого же взгляда он заметил, что стены, хотя из неоштукатуренных коралловых блоков, покрыты яркими пестрыми коврами с приятным рисунком. Мебели почти нет, грубый пол чисто выметен, но пуст, за исключением одного низкого столика и груды подушек, на которых сидели четверо. Они с явным неудовольствием смотрели на ползущего Юсуфа, который расточал пышные похвалы и рассыпался в извинениях.

– Могучий господин! Возлюбленный Аллаха! Меч ислама! Бич неверных! Мир тебе!

Дориан узнал сидящего лицом к нему человека. В последний раз он видел его на палубе „Минотавра“.

Он знал, что никогда не забудет это лицо.

Под зеленым тюрбаном оно казалось высеченным из тика или иного прочного материала. Кожа плотно обтягивала череп, и казалось, что кости скул совсем близко под поверхностью. Борода, свисавшая до пояса, была расчесана надвое и выкрашена хной, но сквозь яркую краску пробивались седые пряди. Рот под вислыми усами – тонкая прямая линия.

Этот безгубый рот рептилии раскрылся. Голос, исходящий из него, звучал мягко и мелодично, противореча жестокому выражению черных глаз.

– У тебя должна быть веская причина, коль скоро ты дерзнул прервать наши размышления, – сказал аль-Ауф.

– Могучий господин, я кусок верблюжьего навоза, сохнущий под солнечным сиянием твоего лица.

Юсуф трижды коснулся пола лбом.

– Ну это по крайней мере правда, – согласился аль-Ауф.

– Я привез тебе большое сокровище, о возлюбленный пророка.

Юсуф приподнял голову, только для того чтобы показать на Дориана.

– Раб? – спросил аль-Ауф. – Я заполнил рабами рынки всего мира. А ты приводишь мне еще одного?

– Это мальчик, – подтвердил Юсуф.

– Я не мужеложец, – сказал аль-Ауф. – Куче дерьма я предпочитаю горшок золота.

– Мальчик, – лихорадочно повторил Юсуф. – Но не обычный мальчик. – Он снова прижал лоб к каменному полу. – Золотой мальчик, но он ценнее золота.

– Ты говоришь загадками и обиняками, о сын дохлой лесной свиньи.

– Не будет ли мне позволено открыть сокровище твоему благосклонному взору, о могучий? Тогда ты увидишь, что я говорю правду.

Аль-Ауф кивнул и погладил крашеную бороду.

– Только быстрей. Я уже устал от твоих бессмысленных слов.

Юсуф встал, но переломившись в поясе почти вдвое и склонив в глубоком уважении голову. Он взял Дориана за руку и потащил вперед.