Текст книги "Состязание. Странствие"

Автор книги: Тур Хейердал

Соавторы: Коре Холт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Уилсон бродит по осыпям, собирая различные образцы. Он не может насмотреться на камни. Подходит Скотт. На горизонте опять появился туман. Ветер вихрит снег на юг. Скоро их с двух сторон обложит непогода, самый скверный случай – с одной стороны оттепель, с другой – мороз. В каких-нибудь десять минут обрастешь тяжелой ледяной коркой. Нужно двигаться дальше. Но Уилсон хочет взять с собой камни.

– Не больше четырнадцати килограммов, – произносит Скотт, помня, что согласно таблице, которую они с Уилсоном составили на базе, здесь, на складе, должно было оставаться столько-то провианта. Сани весят столько-то. Можно добавить четырнадцать килограммов. У них нет весов. Начинается спор. Уилсон хочет взять с собой свои доказательства. Скотт не против. Но сколько килограммов?

– Пойми, может быть, это единственное, с чем мы вернемся домой?.. – говорит обычно такой деликатный Уилсон своему уязвленному другу.

Жестокие слова – жестокие здесь, сейчас, в разгар их отступления, когда кругом таится смерть и с севера подкрадывается туман.

Они грузят камни на сани.

Никто не ворчит. В этом их гордость. Они пришли сюда за этим. Будут тянуть сани, пока не умрут. Но лишь один человек еще сохраняет силы: Бауэрс. В нем есть что-то от лошади. Чем тяжелее груз, тем сильнее он тянет. Молчит, как лошадь. Идет без лыж. Шел к полюсу по колено в снегу. По колено в снегу шагает обратно.

Они попадают на лед, изборожденный трещинами. Очень уж резко меняется вдруг обстановка, но назад пути нет. Они проложили курс. Тут их настигает ненастье. Всевышний долго колеблется – нагнать туман, от которого все промокнет, или напустить на них бурю, способную сбросить в пропасть пять человек и сани с полным грузом? Он выбирает бурю. Поставить палатку нет ника¬кой возможности. Надо продолжать движение. Но кругом сплошные трещины. Они связываются веревками друг с другом и с санями. Нельзя допустить, чтобы их засыпало снегом, – замерзнут. Необходимо двигаться. Но каждый шаг может быть шагом в трещину. Кто-то проваливается.

Они не знают, кто именно, знают лишь, что кто-то провалился: из-за вьюги им не видно друг друга. Они тянут за веревки. Они кричат. Голоса срываются. Это крики людей в судный день. Проклятия и обращенные к богу настоятельные, требовательные призывы. Кто-то спускается в трещину за упавшим. Два туманных силуэта выбираются наверх. Чей-то голос, громче других, пытается сосчитать темные пятна.

Держитесь вместе!

Держаться вместе? Но ведь они и так идут в связке. Похоже, начальник помутился умом. Он всегда соблюдал трезвую экономию в пользовании словами. Ничего лишне¬го, это могло подорвать уважение к флоту Империи. А теперь вот кричит людям, идущим в связке:

– Держитесь вместе!

Не видя толком друг друга, они не знают, в какую сторону движутся остальные. Иной раз тянут в разные стороны. Внезапно раздается чей-то хохот – громкий, грубый, вульгарный.

Кто это смеется – смерть или Эванс? Опустившись на снег на коленях, один из них смеется громко и грубо. С горных склонов позади скатываются шквалы. Втискиваются в бездонные трещины. Возвращаются оттуда. Похоже, развязалась веревка, которой к саням привязана палатка. Если ее унесет, им конец. Двое наваливаются на палатку. Двое других прижимают их своим телом, вдруг чей-то рыдающий голос зовет маму. Кто это – Эванс? Или кто-то другой не сдержался, чтобы потом уповать на то, что авось другие не разобрали, кто рыдал. Они продолжают движение.

Но вот на кого-то накатило. Он цепляется за куртку товарища и ударяет его по шее. Кричит:

– Камни! Камни!

Подходит третий, пытается разнять. Завязывается перебранка. Уже не разобрать, кто первый начал. Буран ходит по кругу. Так им кажется. Они в центре. Была бы возможность поставить палатку, они забрались бы в нее, залезли с головой в спальный мешок, и пусть заносит снегом. Так и умерли бы, тешась последней благой ложью: «Нас здесь нет».

Но они здесь. Они продолжают пробиваться вперед. Сзади доносятся слабые окрики, точно легкие удары плетью. Кто-то заставил их идти в затылок друг другу. Сам идет замыкающим и покрикивает. Похоже, здесь меньше трещин. Уже давно никто не проваливался. Замыкающий – кто бы это мог быть? – кричит, чертыхается, взывает к всевышнему, умоляет их не поддаваться. Или им это чудится? И на самом деле звучит короткий, жесткий военный приказ: «Вперед – не то расстрел».

Это длится двенадцать часов.

Внезапно буран стихает.

Скотт:

– Придется срезать паек.

Ему бы сказать: «Увеличим паек». Как пришелся бы кстати сейчас такой стимул. Но чтобы порадовать людей таким распоряжением, необходима одна предпосылка: достаточный запас продуктов. А его нет. Продуктов осталось всего на один раз поесть. Срезать паек – хватит на два раза.

А потому – твердая, короткая, беспощадная команда. Когда они и без того еле ноги волочат. Срезать паек. Не обольщайтесь. Будем держаться. На урезанном пайке, пока не найдем склад.

Он должен быть где-то здесь?

Они помечали его красным флажком на шесте? Все остановились, всматриваются. Ложные крики: «Склад!..» Ложная радость – и тайное подозрение: кричащий знал, что никакого склада еще нет, хотел нарочно помучить их обманной надеждой. Они знают, что это не так. Но все равно думают по-прежнему. Сопротивляемости пришел конец, и верх берут затаенные темные страсти.

Зоркий Бауэрс:

– Склад!

Стало быть, спасены – опять, на какой-то срок. Три часа уходит на то, чтобы добраться до склада. Еще час на установку палатки.

Они раскапывают провиант и керосин. Лежа в спальных мешках, пытаются снять мокрую одежду, чтобы хоть немного подсушить ее остатками собственного тепла, а снаружи снова разыгрывается буран. Начальник экспедиции говорит:

– Не провести ли мне короткий молебен?

Но руки его совсем окоченели. Пальцы не слушаются, он не может сплести их для молитвы. Один мизинец торчит особняком. Не желает прижиматься к другим пальцам. Сидя в сером свете внутри палатки, он рассматривает свои руки. Они изранены бураном и снегом, ветром и морозом. Волдыри, гнойные язвочки. Он не заметил их, когда ел?

Молебна не будет.

Внезапный крик Бауэрса:

– Керосина слишком мало!

Заправляя примус, он встряхнул бидон, но керосин как будто загустел от мороза. Бауэрса что-то насторожило, но голова слишком туго соображала. Он встряхнул еще раз. И понял, в чем дело, однако прогнал эту мысль как немыслимую.

Как же это… до людей сотни миль… кто-то проехал здесь на обратном пути?.. Они поместили бидон тут, на складе, когда шли на юг, количество керосина было тщательно измерено, и вот теперь его слишком мало. Бауэрс уже уверен в этом. Он выбирается из спального мешка.

Находит бидон, снова встряхивает. И бьет себя кулаком по голове.

Эванс глядит на него туманными глазами и злорадно смеется.

Скотт – резко, отрывисто:

– Держать себя в руках!

Проверяет бидон. Откладывает его в сторону, смотрит на Уилсона, хотя понимает, что и тот не может знать ответа.

Говорит:

– Мы констатируем, что количество керосина сократилось. Я отмечу это в своей ежедневной сводке. Может статься, – добавляет он спокойно, – что мы будем вынуждены несколько урезать пайки. Может быть, в дальнейшем стоит есть пеммикан, не оттаивая его?

Ночью Эванс принимается ползать по палатке. Правда, места для этого занятия маловато. Но он карабкается через соседей, отодвигает мешающие колени, садится на чей-то живот и разражается коротким, негромким, мрачным смешком. Скотт и Уилсон вылезли из спальных мешков. Погода вроде бы налаживается. Они тихо разговаривают с Эвансом, чтобы успокоить его. Уилсон предлагает спеть ему что-нибудь.

Эванс кивает.

И собиратель антарктических камней, возвращающийся из похода, человек, не знающий сердитых слов, начинает петь. Когда-то у него был не сильный, но приятный голос. Теперь от его певческих способностей мало что осталось. Он держит больного за руку; остальные тоже проснулись и слушают. Песенка короткая. Он повторяет ее снова и снова.

– Я получу мои деньги?.. – плачет Эванс.

– Конечно, конечно!

Его величество твердо обещал.

– Он сам тебе так сказал?

– Да! Да!

Вскоре Эванс засыпает. Однако он поминутно просыпается, как будто готов от малейшего шума вскочить на ноги. В палатке уже совсем светло. Его глаза горят безумным, буйным огнем.

Он кричит:

– Мы не справились с задачей?.. Я не получу своих денег?..

Они продолжают идти на север.

Лучший способ не терять из виду Эванса – запрягать его в сани, точно лошадь, и гнать вперед. Но ему то и дело требуется отдыхать. Он падает и лежит в снегу. Раза два они пытаются поднять его пинками. Помогает. Скотт должен что-то решить. Он знает, что думают остальные. И сам не может отделаться от преследующей его мысли. Тебе принимать решение… Одно из двух: либо скормить ему таблетку, уложить в спальный мешок, он ничего не будет знать, а ты отдашь четкий приказ: «Идем дальше. Никому не оглядываться…»

Это один выход, но ты знаешь, что в таком случае никогда от него не избавишься. Он всегда будет тебя преследовать, вернешься ли ты домой живым или нет. В час твоей смерти будет стоять перед твоими глазами. И все же не исключено, что твой долг поступить именно так. Другой выход – тащить его с собой дальше; тогда ты не отдашь приказ бросить человека, тем самым приговаривая его к смерти. Зато ты всех обречешь на смерть.

Тебе выбирать.

Ты мечтал возглавить экспедицию к Южному полюсу?

Эванс опять лежит на снегу. Потом вдруг поднимается без помощи спутников. Глядит на них и ухмыляется. Говорит, у него что-то с сапогом.

– С сапогом?

– Ага. Вы идите, не ждите.

Они идут дальше. Небось догонит. Последнее время он каждый день придумывает что-нибудь в этом роде. Дает им уйти вперед. Может быть, лелеет в своем больном мозгу надежду заставить их сбавить темп. Еще больше укоротить дневные переходы. «Я ведь умру?.. Знаю, что умру. Так почему бы всем не умереть? Они ищут способ отделаться от меня? Но я знаю, мое угрюмое, подозрительное сознание, по-своему обострившееся теперь, когда всего один шаг отделяет меня от бездны, говорит мне, что они не посмеют бросить меня. Хотя желали бы.

Они колеблются.

Хе-хе.

Не смеют, но хотели бы. Уступают мне… Дожидаются меня…»

Возможно, он думает так. А впрочем, скорее всего, эти мысли приписывает ему четверка, которая бредет дальше по снегу. Они не глядят друг на друга. Не могут управлять выражением своих глаз.

Сегодня он не придет?

Это он – вон то темное пятнышко далеко позади?

Снова Скотт устало отдает приказ:

– Надо сходить за ним.

Они оставляют сани на месте. Находят его через час. Он расстегнул штаны и стоит на морозе полуголый, потом начинает метаться, словно пес, которому оторвало ногу.

– Что с тобой? – спрашивает Скотт.

– Ничего, – отвечает он, ухмыляясь.

Надо тащить его с собой. Но сани-то не здесь. Двое идут за санями, один остается с Эвансом. Наконец поставлена палатка.

То, на что не мог решиться Скотт, происходит теперь без вмешательства проигравшего руководителя.

Эванс постепенно угасает.

Под утро он умирает, не приходя в сознание.

Они забрасывают его снегом, и Скотт быстро, устало, жестко, с обидой в голосе читает свое «Отче наш».

Они продолжают путь.

«Мне следовало раньше отдать приказ оставить его?.. – думает он. – Но я горжусь тем, что не сделал этого».

* * *

Они медленно удаляются от места смерти. Такое впечатление, словно павшему солдату легче поспевать за товарищами теперь, когда он больше не может с ними идти. Подул крепкий попутный ветер, можно снова поставить парус. Сани катят быстрее, но в душе у них пустота, из-за которой каждый шаг становится мукой. А еще ими овладевает тупое раздражение. Где-то здесь должны стоять лыжи Бауэрса. Он оставил их, когда они шли на юг. Теперь его пилят с самого утра. Неужели будем тратить время на поиски этих лыж? Зачем ты их оставил? Совершенно не думал о нас – только о себе. Бросил свои лыжи. Если мы их не найдем, будешь всю дорогу до базы тормозить нас. Кто-то говорит:

– Всю дорогу до базы?.. Еще вопрос, дойдем ли мы?.. Наконец лыжи найдены. Бауэрс молча встает на них.

Скотт говорит – не может удержаться, знает, что его слова ранят, что он несправедлив, и все-таки:

– Ты ведь не умеешь ходить на лыжах?.. Чем ты занимался во время зимовки? Ты отлынивал. Не делал того, что тебе было предписано, не учился ходить на лыжах?

Но они идут дальше. Бегут от места смерти. У них еще на три дня продуктов. Где-то здесь, в царстве буранов и тридцатиградусных морозов, среди торосов и глубоких трещин, намного удлиняющих путь, должен быть склад.

Среди дня они находят его. Здесь хранится конина, которую заложили в склад, когда группа шла на юг. Еды на много недель. Но и здесь керосина меньше, чем следовало быть.

И здесь слишком мало – опять загадка, добавочный груз на психику. Тем не менее он вдруг проявляет характер. Встряхнув бидон и убедившись, – причем лицо его приобретает отрешенное, даже вялое выражение, которое нередко подвигало людей на ошибочное заключение, что перед ними рохля, – Скотт внутренне твердеет и поднимает обмороженный палец, призывая спутников умолкнуть.

– Начнем с констатации нескольких моментов, – говорит он. – Нам не хватает керосина – это факт. Мы не должны пасовать перед этим фактом. Сколько ни ломай голову над вопросом, чем вызвана недостача, от этого керосина не прибавится. Во-вторых. Не будем вешать нос. Иначе наши шансы выжить сразу убавятся. Объяснения могут быть разные. Возможно, бидоны протекали, пока керосин не загустел от сильного мороза и не законопатил щели. Пока что мы не вправе упрекать кого-либо за то, что здесь произошло. Однако нам придется урезать пайки.

На складе огромный запас конины. Но они не догадались, когда шли на юг, разрезать мясо на маленькие куски, пока оно еще было свежее и мягкое. Теперь оно твердое, как кость. Рубить его – тяжелый труд; хорошенько отваривать – не хватает керосина. И все же теперь они могут поесть досыта. Разжевывая старую жилистую конину, чувствуют, как к ним постепенно возвращаются силы и бодрость. Точно лошадь оживает в их организме. Она снова их лучший друг. Будь у них достаточно керосина, можно бы остановиться здесь, отъесться, переждать ненастье. Но уже на другой день они вынуждены двигаться дальше.

И тут руководитель совершает необъяснимую ошибку. Не отдает распоряжения взять с собой конину. Забывчивость? Возможно, голод, мороз, тяжелый труд затуманили сознание. А ведь они могли бы подкреплять силы, жуя мороженое мясо. Но они уходят от мяса. Позади остается гора еды. Несколько килограммов мяса на санях с лихвой возместили бы затрату сил на перевозку дополнительного груза. Но они оставляют мясо.

Видимо, в эту минуту Скотт – в последний раз – не смог проявить должной решимости. Ему недостало психической энергии. Спешить на север любой ценой, мяса не брать, раз все равно нет керосина? Или тащить мясо с собой, жевать и идти, зная, что во всяком случае им не грозит голод, пока на санях есть конина?

Похоже, что он не принял никакого решения. Они просто уходят от еды. Уходят в туман, метели, буран. Когда же вновь проясняется, начинает падать температура.

Удаляясь от конины, они фантазируют о еде. Снова и снова их подмывает привалиться к саням, уткнуться носом в шапку соседа и пошептаться о еде. Услышит сквозь мех? Несколько слов о еде – глядишь, и как будто прибавилось сил. Когда мы вернемся… Добрая трапеза: чай и горячее блюдо, есть медленно, не ленясь прожевывать, считая до тридцати между глотками… Продлить удовольствие…

Помню один обед…

Когда вернусь, буду наслаждаться каждым куском самых простых блюд, ведь они ничуть не хуже самых роскошных…

Сейчас бы пожевать холодного пеммикана…

А я выпил бы горячего шоколада…

Но теперь в пути четыре воли. Они не дают друг другу раскисать. Не подхлестывают резкими словами, а как бы чуть подталкивают слабеющего в спину, когда он начинает отставать. Потом приходит его очередь помогать тем, кто помогал ему. Они продвигаются медленно. Максимальный дневной переход – восемь-десять километров.

Непрестанно смотреть на компас. До рези в глазах. Говорить себе, что выбранный тобой курс, возможно, неверен. Вот и остальные не согласны с твоими выкладками. Один считает, что мы забираем слишком далеко на запад, другому кажется, что мы отклонились на восток. А расходиться в разные стороны нельзя. Борясь с собственными сомнениями, следуй курсом, в который не веришь, тащись вперед шаг за шагом, и ни слова о сомнениях, они отнимают последние силы… Облегченно вздохни, обнаружив, что курс все-таки был правильный. Вот следы, которые мы оставили, идя на юг.

Но вскоре следы опять пропадают.

Все же они выходят к складу в центре барьера. Здесь тоже керосина слишком мало. Когда настает время двигаться дальше, Оутс показывает свои ноги.

Он был неразговорчив последние два дня. Они видели, что он хромает. И вот перед ними его ступни – бывшие ступни, а теперь две колоды, распухшие, без ногтей на пальцах, отекшие, даже гниющие, не способные служить человеку опорой. И однако же служили до сих пор.

В это утро у Оутса на обувание уходит целых полтора часа.

Скотт наклоняет голову и молится:

– Господи, помоги нам всем. Аминь.

И они идут дальше на север. Оутс то и дело приваливается к саням, остальные ждут, наконец, укладывают его поверх снаряжения, но у них не хватает сил тянуть такой груз. Он скатывается сам на снег и лежит. Они говорят:

– Вставай же.

Он поднимается на колени. Наклоняет корпус вперед, берется руками за сани, ему помогают встать. Стоит шатаясь. И все вместе медленно бредут на север. Вечером, когда вновь поставлена палатка, – теперь на разбивку лагеря уходит вдвое больше времени, – Оутс наклоняется к Уилсону и спрашивает:

– У меня есть хоть какой-нибудь шанс?

– Честно говоря: не знаю.

Долго тянется тяжкая ночь. Утром Оутс просит их оставить его лежать в спальном мешке и идти дальше без него. Скотт отвечает, что это невозможно. Упрашивает Оутса попытаться и сегодня идти со всеми.

Но перед выходом Скотт отдает распоряжение ответственному за аптечку Уилсону раздать всем таблетки. В аптечке есть морфий. Дальше пусть каждый сам решает, принимать или не принимать эти таблетки.

Уилсон выполняет приказ.

Осилив еще один короткий переход, они снова разбивают лагерь и снова проводят беспокойную ночь. Рано утром Оутс говорит:

– Мне надо выйти. Возможно, я задержусь. Снаружи буран. Он вылезает из спального мешка.

Скотт просит его:

– Потерпи немного…

Оутс не отвечает. Они знают, зачем он идет.

Он выбирается из палатки. И задерживается.

В поведении Скотта больше не заметно проявлений слабости. Энергичным почерком он пишет в дневнике: «Оутс умер как британский джентльмен». Лежа в палатке во льдах Антарктиды, они не могут знать, что как раз в эти дни Амундсен на «Фраме» приходит в Хобарт в Тасмании. Во все концы света летят телеграммы о покорении Южного полюса. Долетают они и до Лондона. Поначалу происходит путаница. Люди думают, что полюса достиг Скотт. Печатаются экстренные выпуски газет с ошибочными заголовками. Затем вносятся поправки.

Тем временем три путника продолжают идти. Они знают, что на складе «Одна тонна», до которого по всем расчетам остается всего около двух миль, вдоволь провианта и должен быть керосин. По плану там их должна встретить упряжка с базы.

Им кажется, что они слышат лай. Они понимают, что это самообман, знают, как дорого обходится вспышка надежды, когда сменяется разочарованием. Но удержаться невозможно. Они приваливаются к саням, чтобы передохнуть. И заверяют друг друга:

– Слышишь – собака лает! Это наши идут… Но никто не приходит.

До сих пор Скотт и физически был самым сильным. Вечером в палатке он констатирует: «Я самый слабый из троих, оставшихся в живых».

Он осматривает свои ноги, правая ступня выглядит особенно скверно. С видимым спокойствием записывает в дневнике, что ему не избежать ампутации. Им удается совершить еще один дневной переход. После чего снова разражается буран. Они залезают в палатку. У них продуктов на два дня, керосина на один.

Они заключают, что остается единственный шанс: Уилсон и Бауэрс попытаются дойти до склада «Одна тонна» и, если найдут его, вернутся за Скоттом. На другой день двое выходят в путь. Но буран бушует пуще прежнего. Они вынуждены возвратиться.

В эти дни – мы не знаем точно, сколько дней, – в последний раз проявляется величие души трех путников. Никаких упреков друг другу. Деликатное молчание Бауэрса и Уилсона, словно они неприметно удаляются несколькими часами раньше своего великого руководителя, оставляя его одного на сцене в свете истории. Скотт пишет. Он сидит в спальном мешке, гноящиеся ступни болят, последний керосин выгорел. В палатке тридцать градусов мороза. Сняв рукавицы, он пишет своим изящным, красивым почерком, разборчивым даже теперь, спокойно подбирая слова. Нотка отчаяния ощущается, но истерии нет. Ясная мысль, никаких оправданий, голые факты. Так формулирует он свое обращение к британскому народу. В свой последний час руководитель экспедиции показывает, что был рожден для руководства. Затем он пишет личные письма. Их тон теплее. Здесь, на смертельном морозе, слово обретает теплоту, какую редко встретишь в мировой литературе. Он пишет супруге Уилсона, благодаря за дружбу с ее мужем. Шлет матери Бауэрса слова похвалы ее сыну, который сейчас умирает подле него. Пишет своей матери. И наконец – своей жене, прося ее хорошенько заботиться о сыне. Он никого не забывает – страждущих, которым еще только предстоит ощутить страдания. Но он уже ощущает их боль – и свою.

Буран не унимается.

Бауэрс и Уилсон забрались в спальные мешки.

Лежат тихо.

Он дремлет и просыпается – сколько часов прошло или дней? Он не знает, никто не знает.

В последний раз достает свой дневник и карандаш:

«Ради бога, позаботьтесь о наших родных».

Кладет одну руку на спальный мешок спящего Уилсона. Хорошо уснуть.

Он слабо улыбается.