Текст книги "Состязание. Странствие"

Автор книги: Тур Хейердал

Соавторы: Коре Холт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Беседа

– Я весьма благодарен вам, господин Амундсен, и чрезвычайно рад, что вы согласились встретиться для интимной беседы. Вы знаете, сколь высоко я вас чту, это относится как к вашему богатому опыту путешествий в полярных областях, так и к вашей личности.

– Вы слишком любезны, мистер Скотт. Могу только сказать, что это тот случай, когда радость всецело на моей стороне.

– В таком случае, господин Амундсен, хотел бы предложить, чтобы мы оба попробовали, насколько это возможно, выяснить истину друг о друге. Мне было бы приятно, если бы мы могли обменяться мнениями с той изысканной вежливостью, которая так естественна для вас. Хотя, строго говоря, не в вежливости дело. Главное, чтобы мы попробовали достичь более глубокого понимания нашей ситуации – и нас самих.

– Я и тут совершенно согласен с вами, мистер Скотт. В глубине души я тоже способен видеть и говорить самую горькую правду о себе. И о других.

– Я пробовал дозвониться до вас, когда был в Христиании!

– Я слышал звонки, но не брал трубку. Стоял рядом с аппаратом и знал, что это вы звоните. Я трусил. Я не мог встретиться с вами и умолчать о том, что решил быть вашим соперником в этих краях. Это справедливо было бы расценено как прямая нечестность. С другой стороны, я не мог уже тогда сказать вам правду. Это смягчило бы потрясение, которое вы, по моим расчетам, должны были испытать. К тому же – что, на мой взгляд, немаловажно, – у меня могли возникнуть трудности с моим правительством. Вы, конечно, понимаете: учитывая зависимость Норвегии от Англии, норвежские власти могли потребовать, чтобы я отказался от соперничества с вами.

– Я понимаю, что выдаю собственное несовершенство, господин Амундсен. Но я желал бы, чтобы ваши власти остановили вас. Не потому, что это, по-моему, было бы справедливо. Но вы с вашим безмерным честолюбием, позволившим вам даже пойти на умолчание, которое я считаю бесчестным, вы должны понять, что меня тоже сверлит честолюбие.

– Всецело понимаю, мистер Скотт! И раз уж мы заговорили о желаниях, они есть и у меня. Взять, например, эти моторные сани. Хоть бы черт их побрал.

– Я и сам нередко разделял это ваше желание. Первые сани уже в преисподней. Провалились сквозь лед и пошли ко дну.

– Я чувствую потребность, мистер Скотт, подробнее осветить мои мотивы и мою тактику, когда я повернул с севера на юг. Понимаете, я не ученый. Главное для меня – рекорд. Хочу, чтобы люди говорили: Амундсен пришел первым. И хотя у меня есть свои сомнения насчет Кука и Пири – да-да, Пири тоже: верю, когда-нибудь будет доказано, что и он не дошел до полюса, – все равно мое завоевание Северного полюса всегда омрачалось бы толками о том, что я не был первым. Это и заставило меня включиться в борьбу за Южный полюс, который является главной целью для вас. Верно я говорю? Разве не лжете вы всем и самому себе, когда утверждаете, что полюс – побочная цель вашей экспедиции? Вы боитесь признать, что мечтаете покорить полюс – и покорить его первым. Считаете это недостойным. Кроме того, мистер Скотт, вы не свободны от трусости. Не в том, что касается внешних опасностей, нет. Верю: ваше чувство долга способно при необходимости подвигнуть вас на самые рискованные поступки. Но достанет ли вам смелости совершить что-либо, что хоть в какой-то мере может показаться зазорным? Мне достанет. Я не боюсь сказать: у меня одна-единственная цель. Прийти на полюс первым.

– И поэтому я верю, что вы будете первым, господин Амундсен! У вас есть и мужество с нужной примесью бесстыдства, и безрассудная отвага, которая на мой взгляд, отдает глупостью, и, однако, чрезвычайно эффективна. Вам ведь известно, что Шеклтон наблюдал, как раскололись льды в Китовой бухте? И это было всего два года назад. Тем не менее вы именно там устроили свою базу.

– С моей стороны было логично пойти на этот риск, мистер Скотт. Я в буквальном смысле слова должен победить или умереть. После нечестного поступка, в котором я вам признался, только победа может спасти мою честь.

В Китовой бухте я на сто километров ближе к полюсу.

– И наверно, этого окажется достаточно.

– Кажется, вы расположены к пессимизму, мистер Скотт?

– Да. Думается мне, все дело в том, что у меня более богатая душа, чем у вас, – извините, но ведь мы обещали друг другу полную откровенность.

– Охотно прощаю, мистер Скотт! Продолжайте.

– Итак, я духовно богаче вас. Но это может оказаться минусом для человека, поставленного руководить другими людьми в чрезвычайных обстоятельствах. Генерал, отдающий артиллерии приказ обстрелять город, не должен испытывать особых угрызений от сознания, что убивает своих собратьев. Конечно, ему легче, если за ним стоит Империя. Но при этом он должен принадлежать к числу ограниченных людей, готовых верить в правоту Империи. Тогда он будет верить и в свою правоту. Вы как раз такой человек, хотя за вами и не стоит Империя. У меня есть Империя, но я человек другого склада.

– Мое мнение – кто желает достигнуть цели, не должен чураться средств. Если вы прибыли сюда покорять полюс, мистер Скотт, почему бы вам не оставить все прочее и не попытаться достигнуть его первым?

– Вы когда-нибудь видели яйцо, господин Амундсен?

– Не понял…

– Это ваш плюс – что вы не всегда понимаете. Мой добрый друг мистер Уилсон доставил с мыса Крозье двенадцать яиц императорских пингвинов. До сих пор никто еще не видел этих яиц. Мои люди добыли их. Теперь эти яйца будут исследованы под микроскопом. Человек сделает маленький шаг вперед в своем познании мира. Мысль об этом радует меня.

– И я рад за вас, мистер Скотт. Но все же опять вынужден поймать вас на непоследовательности. Чего вы желаете больше всего? Уж наверное даже для вас полюс важнее яйца? Что до меня, не сомневаюсь, что я стал бы посмешищем, если бы люди сказали, дескать, он отправился покорять полюс, но потерпел неудачу, зато привез домой дюжину яиц.

– Которых никто в мире еще не видел.

– И которые не так уж необходимо было увидеть.

– Господин Амундсен, я охотно признаю, что вы наделены рядом качеств, которых я лишен. Допустим, что мой характер благороднее вашего, однако это может обернуться слабостью для меня. Но извините за такой вопрос: вы и впрямь так спокойны в глубине души, как хотите казаться? Конечно, все люди в какой-то мере умеют скрывать свою внутреннюю тревогу, и все-таки. Позвольте спросить: вы не истерик?

– Думаю, вы довольно близки к истине, мистер Скотт. Мне и впрямь присущи элементы истерии. Это может быть связано с тем, что я никогда не жил, так сказать, естественной жизнью. Так, например, я не чувствую влечения к женщинам. Разумеется, стараюсь скрывать это, как могу. И, стремясь показать, что я тоже мужчина, иной раз позволяю себе пошлые остроты. Но дело в том, что я слишком умен. А еще и труслив. Все мы в чем-то трусливы. Строгий аскетизм моего нрава усугубляет честолюбие, которое и без того было бы достаточно сильным. Я держу в узде глубинные импульсы – оттого и до истерии недалеко.

– Случается ей прорываться наружу?

– Бывает, когда что-нибудь не по мне. Например, если собачья упряжка сбивается с курса. Один раз – ничего, я сдержусь. Но если несколько раз подряд, я не просто сержусь, а ору и беснуюсь. Мои люди не должны видеть этого. Когда подступает истерия, я, чтобы скрыть ее, сжимаюсь в комок и кусаю рукавицу. И уж тогда никакие чувства не мешают мне избивать собаку.

– Мне – мешают.

– Знаю. И поверьте, я тоже хотел бы быть другим.

– Эта истерия – она не может стать опасной, если прорвется в такой день, когда все будет поставлено на карту?

– Несомненно. Один из факторов, которые увеличивают мою тревогу и тем самым возможность истерических припадков, – сознание того, что вы свободны от истерии.

– Думаю, тут вы правы. Но зато я, если говорить о моих недостатках, лишен воображения. Годы службы на флоте усугубили этот изъян. Приказ есть приказ. Отменить приказ – дело нешуточное. Военно-морская служба невозможна без устава. Известно ли вам, что мои люди щелкают каблуками, войдя в закуток, который служит мне и спальней и кабинетом. И в котором я сижу на старой шинели.

– У нас все спят в одном помещении. Я узнаю любого из моих людей по звуку – и они узнают меня. Мне ненавистна интимность такого рода. Но я смеюсь, как и все. Думаю, это одна из моих сильных сторон.

– У вас, господин Амундсен, несомненно, много сильных сторон, но позвольте все же сказать – я еще раз прошу прощения, – что вы мне не нравитесь.

– Знаю. Я тщательно продумал это обстоятельство. И вот что странно: мне кажется, оно работает на меня. Ваша неприязнь разжигает во мне злость и гонит меня вперед. В то же время она в известной мере сковывает вас, потому что вы считаете это чувство недостойным.

– Кто-нибудь из ваших людей обнаружил вашу склонность к истерии?

– Один. Самый опытный и опасный. Он был вместе с Нансеном, прежде чем попал ко мне.

– Вы говорите: самый опасный?

– Потому что он единственный, у кого есть задатки руководителя. Остальных я сам выбрал. Они умельцы, превосходные лыжники, им не страшен мороз – ничто не страшно. Но личностями их не назовешь. Я сознательно подбирал людей по такому принципу. У них не должно быть сомнения в том, кто здесь начальник. Однако Нансен посоветовал мне взять с собой его человека. Тут у меня не было выбора.

– Разве Нансен не был вашим благодетелем и другом?

– Был – по видимости. Разумеется, мне приходилось укреплять это впечатление. Но в душе он, наверно, сомневался, что в его возрасте выдержит экспедицию к Южному полюсу. Оттого ему было легче одолжить мне «Фрам», а заодно присвоить частицу славы, напоминая, что планы экспедиции к Южному полюсу были разработаны им, когда он зимовал в Северном Ледовитом океане. Недурно придумано. А навязав мне Ялмара Юхансена, он подложил мне свинью. Этот Юхансен слишком независим для подчиненного.

– И вы говорите, что он обнаружил вашу склонность к истерии?

– Он догадывается. И если она однажды прорвется, если я потеряю самообладание, думаю, это случится в его присутствии.

– Вы не очень способны дружить, господин Амундсен?

– Собственно, у меня есть лишь один друг – я сам. Можно еще добавить моего брата, Леона. Но я берусь предсказать – и думаю, это предсказание сбудется, – что брат, который сделал мне столько услуг, который так глубоко заглянул в мою честолюбивую душу, с которым я так откровенно советовался и который поэтому осведомлен о моей нечестности, в том числе по отношению к вам, этот брат не сможет всегда оставаться мне братом. Предвижу, что дело кончится разрывом.

– Могу с гордостью сообщить вам, господин Амундсен, что, когда умерли мой отец и мой брат, я один содержал всю семью.

– Совершенно согласен, что вы вправе этим гордиться. Но на этой почве не развилось ли ваше чувство долга до такой степени, что вы не можете позволить себе действовать аморально, даже будь это необходимо для достижения цели? Мистер Скотт?

– Сэр?

– Вы абсолютно честны, изображая себя человеком без нравственных изъянов?

– Отнюдь нет. И вот пример: я замечаю за собой растущую склонность к зависти. Когда мой заместитель, мистер Эванс, во время шторма южнее Новой Зеландии своими отважными действиями спас «Терра Нову», я всей душой завидовал ему. Понимаете, то был подвиг, который будут помнить всегда. Один человек спасает судно и весь экипаж. Может быть, в этом кроется истинная причина, почему я отверг задуманный им план, предусматривающий попытку покорить полюс раньше вас.

– Лично я считаю, мистер Скотт, что у плана Эванса есть шансы на успех. Чтобы победить меня и моих людей, нужен быстрый и смелый бросок.

– Знаю. Но это значило бы рисковать животными и людьми. С моим характером это не так-то просто. И вообще – смогу ли я, пользуясь чужим планом, считать себя победителем в борьбе за полюс? Разве не он будет победителем?

– Простите, мистер Скотт, я не могу удержаться от улыбки. Я вас вполне понимаю. И должен сказать, что вы мне все больше нравитесь.

– К сожалению, не могу ответить вам тем же.

– Я думаю, мистер Скотт, что вы погибнете.

– Я и сам так думаю. Но думаю также – нет, знаю, что умру честным человеком. И гордым.

– А я знаю, что смерть, если я погибну, дарует мне ореол, который закроет все мои изъяны.

– Выходит, строго говоря, вы не против того, чтобы погибнуть?

– Я предпочел бы жить победителем. Если же проиграю – лучше умереть. Думаю, если придя на полюс, я увижу там ваш флаг, то сыграю последний акт, хоть и трудно будет: поведу своих людей назад, заполняя дневник, который поведает потомству, каким великим человеком я был, – и отыщу расселину во льду ночью, когда все будут спать.

– Если я обнаружу на полюсе ваш флаг, – честно говоря, предвижу, что именно это мне суждено, – я тоже поведу своих людей обратно. И буду считать своим долгом выжить. Если же все равно умру, думаю, молва о моем величии будет правдой.

– Это гордые слова, мистер Скотт. И вы вправе их произносить.

– Сдается мне, господин Амундсен, что к нашей интересной беседе мало что остается добавить. Позвольте только один вопрос под конец: что вы считаете главной слабостью моей экспедиции?

– Мистер Скотт, у нас на родине проводятся знаменитые лыжные соревнования, которые называются Холменколленские гонки. Было бы странно, если бы кто-нибудь из участников явился на эти соревнования с инструктором. Люди сказали бы с полным основанием, что этому человеку следовало пройти необходимое обучение задолго до того, как он вышел на старт.

– Я понимаю, что вы подразумеваете, господин Амундсен. Не сомневаюсь, что мне предстоят гонки потруднее Холменколленских. До меня дошло, что ваши люди – искусные лыжники.

– Они относятся к числу лучших лыжников в мире. Но скажите мне, мистер Скотт…

– Сэр?

– Правду о моторных санях. Вы проклинаете их. Но может быть, они все-таки помогут вам дойти до полюса?

– Ваше беспокойство на этот счет вполне понятно, господин Амундсен. Моторные сани – новинка в этих краях, они могут опрокинуть все ваши расчеты. Я позволю себе под конец одно маленькое умолчание – стало быть, нечестность. Я лишен возможности посвятить вас в подробности относительно моторных саней. Когда вы намерены стартовать, господин Амундсен?

– К сожалению, я тоже лишен возможности сообщить вам что-либо еще. Но я желаю успеха вам и вашим людям, мистер Скотт! Мне известна ваша цель. И вам известна моя.

– Господин Амундсен, позвольте еще раз поблагодарить вас за любезнейшее согласие провести эту беседу со мной вдали от ваших людей!

– Это я должен вас благодарить, мистер Скотт! Надеюсь, мы согласимся не посвящать других в эту нашу откровенную беседу.

– Разумеется, господин Амундсен! Всего доброго!

– Всего доброго!

Амундсен VI

Начальник экспедиции не в духе. За завтраком они видят, что у него дрожат руки. Он никогда не выделялся умением поддерживать живой, веселый разговор. Либо ограничится коротким ответом, либо выдаст что-то вроде официальной речи. Сейчас он каждое утро встает в половине четвертого. Август, близится здешняя весна. Правда, она не торопится, с моря то и дело злыми ведьмами налетают штормы. Вроде бы все готово для старта. Сани вынесены наружу и нагружены. Упряжь осмотрена, все предметы одежды тщательно проверены. Но снова и снова выявляется и устраняется какой-нибудь пробел, изменяется какая-нибудь мелочь. Они видят за завтраком, как у него дрожат руки.

Они часто говорили между собой об этих моторных санях англичан. Большинство не верит, что от них может быть прок. Но начальник экспедиции злобно косится на тех, кто при нем громко произносит слово «мотор». А потому они предпочитают переводить разговор на собак. Их около сотни. Девяносто отобраны для решающего броска на юг. Сила так и прет из них. Они дерутся, кусают друг дружку за уши. Знают, что ухо жертва не сможет зализывать. От мороза раненые уши распухают, начинают гноиться. Правда, перед пострадавшим псом выстраивается очередь желающих зализать рану. И сам виновник тоже терпеливо ждет, когда представится случай загладить свой грех мягким влажным языком. На градуснике минус сорок пять.

Стартовать следует лишь после того, как температура поднимется до минус тридцати. Нужно дождаться, когда отбушуют бураны. Так сказал Ялмар, обойдясь без напоминаний о переделках, в каких ему довелось побывать. Против преждевременного старта высказывается и Хельмер, который управлял собачьими упряжками на Севере и, пожалуй, лучше других знает собак и все их повадки. Но что-то подсказывает им: упомяни кто-нибудь при этом моторные сани, начальник набросится с кулаками на грешника. Он похож на сильного, злого цепного пса – пса, который рычит и скалит белые клыки.

Однако людям не по себе, оттого что начальник экспедиции становится все мрачнее и угрюмее именно сейчас, когда им особенно нужен руководитель, не скупящийся на доброе слово. У каждого перед стартом свои заботы. Пришло время писать последнее письмо домой. Если люди не вернутся с полюса, сюда, во всяком случае, придет за почтой «Фрам». Не все одинаково сильны в родной грамматике. Большинство справляется с лыжной палкой лучше, чем с ручкой. И они с натугой выводят кривые буквы. За зиму чернила много раз замерзали и много раз оттаивали. Не так-то легко запечатлеть на бумаге теплые, человеческие слова. Но что-то все-таки получается. «Ты знаешь, я люблю тебя…»

Минус сорок пять.

Буран за бураном, а уже начался сентябрь. Те из обитателей «Фрамхейма», кто привык просыпаться рано, видят, что начальник уже выходил посмотреть на погоду и теперь сидит понурив голову. Сидит и молчит.

Но вот седьмого сентября погода вроде бы наладилась. Они решают восьмого трогаться в путь. Все готово. Собак распирает энергия. У одной из сук течка. В ночь на восьмое начальник почти не смыкает глаз. Чуть свет объявляет подъем. Они выходят наружу.

Погода сносная. На градуснике тридцать с хвостиком. От севера тянет колючим ветром. Он будет дуть им в спину. Какое-то время уходит на последние сборы. День уже в разгаре, когда все занимают свои места. Восемь человек пойдут на полюс. Девятый, кок Линдстрём, остается на базе один.

Они стоят у саней, настроение приподнятое, больше ждать невмоготу. Одного из них тошнит, он заходит за торос. Линдстрём приносит дымящийся кофе и наливает каждому по полчашки на прощание. Вдруг упряжка Хельмера Ханссена срывается с места. На санях четыреста килограммов груза. Хельмер не успевает остановить их.

Может быть, это течная сука взбудоражила кобелей, энергия ищет выхода и гонит их вперед. Хельмер бежит вдогонку. Он вооружен кнутом и черными словами, да и лыжник не последний, но упряжка пропадает в снежном вихре.

С моря наползает промозглый туман.

Следом за первой упряжкой бросаются собаки Вистинга. Он успевает упасть на сани и опрокидывает их. Собаки продолжают тянуть, он тормозит всем телом, снег набивается за шиворот и тает. Опрокинутые сани тянуть тяжело, собаки хоть и напрягают все силы, но развить такую же скорость, как упряжка Хельмера, не могут, и все же бегут, не обращая внимания на удары кнута. Вистинг вынужден отпустить сани. Подавленный, злой, со слезинкой в глазу, он бредет за ними следом. Где-то ведь собаки вынуждены будут остановиться. Там он их догонит.

Тем временем остальные члены отряда выпрягли своих собак и посадили на привязь. Туман с моря принес острый холод. Двое ходят взад-вперед по снегу, топая ногами, чтобы согреться: Ялмар Юхансен и начальник экспедиции. Ходят в тесном промежутке между санями и торосом. Сойдешь с колеи – провалишься в рыхлый снег. Это никому из них не улыбается. И они продолжают ходить встречным курсом, задевая друг друга плечом.

Им никогда не давался разговор с глазу на глаз. Иное дело – при других, особенно если речь шла о конкретных деталях знакомого обоим вопроса. Если же они оказывались вдвоем, губы словно коченели, беседы не получалось.

Начальник знает, что сейчас думает Юхансен: «Слишком рано…» Но и Ялмар не ангел. У него в голове свое: «Я мог бы не хуже него руководить этой экспедицией…»

Его не оставляет затаенное недовольство тем, что он никак не мог взять себя в руки, чтобы быть в состоянии возглавить собственную экспедицию. Ты слишком любил кутить? Предпочитал жить минутой? У твоего нынешнего начальника хватало честолюбия бодрствовать, когда ты спал. Разочарование Ялмара собой находит выход в репликах, рассчитанных на то, чтобы задеть уязвимые точки начальника. Как сейчас, например:

– Моторные сани не стали бы убегать…

В это время появляется пингвин. Признак весны. Они застывают на месте и глядят на него, раскрыв рот. Молодая птица в пасторском облачении важно шествует, смиренно кивая головой. Приветственный кивок вправо, кивок влево, проходит между ними, оборачивается и еще раз кивает на прощание. Пропадает в тумане.

Они стоят, уставившись друг на друга. Наконец Амундсен снимает рукавицу. Достает часы и рявкает:

– Целый час пропадают.

Тут они единодушны – Ялмар Юхансен и начальник экспедиции. Юхансен тоже достает часы, щурится, убеждается, что начальник прав, добавляет к его критике свои слова осуждения. Оба считают, что уж они-то быстрее вернули бы собак.

Но вот наконец все на месте. Можно трогаться на юг.

Между тем температура за один час понизилась на пять градусов. Над снегом плывут космы тумана. В редких окнах проглядывают далекие горы на западе, но тут же вновь сгущается туман. Глухо отдаются сердитые команды собакам. Следы от вылазок на заброску давно занесло. Но шесты с флажками стоят, с курсом никаких проблем, собаки распалились и во всю прыть мчатся на юг.

Вдруг одна из сук принимается подпрыгивать на задних лапах. Запутывается в постромках, не может освободиться, падает на снег, и другие собаки волокут ее за собой. Приходится Вистингу распутывать ремни. Следующая за ним упряжка вынуждена остановиться, а передняя уходит далеко вперед. Только сука освободилась, как снова затевает пляску. Слышно крик замыкающего – это начальник экспедиции:

– Нас кто-то догоняет…

У суки Камиллы остались в «Фрамхейме» щенки. Трое щенков были вручены попечению Линдстрёма. Очевидно, они сорвались с привязи и бегут по следам отряда. В эту самую минуту проясняется. Туман как будто отступает к морю. Температура падает. Дыхание образует в воздухе клубы белого пара. Видимость хорошая. И в колее далеко позади видно три темных комочка, старательно перебирающих лапами. Сука встает на задних лапах, тявкает, они ее слышат и тявкают в ответ. Упряжка опять нарушает строй.

Бросайся на сани, опрокидывай их, один полоз врезается в глубокий снег, теперь попытайся развернуть сани поперек. Тогда собаки будут вынуждены остановиться. Направляющий кричит, желая знать, в чем дело. Товарищ сзади врезается в твою упряжку. Проклятия, крики, собачий визг – и за всем этим гамом великое безмолвие, белое, странное, недоброе.

Щенки догоняют их. Члены отряда разбивают свой первый лагерь на пути к югу. У них две палатки на восемь человек. Амундсен – старший в одной палатке, Ялмар – в другой. Оба знают: когда люди голодны, а продуктов в обрез, надлежит особенно строго следить за тем, чтобы никто из обитателей палатки не был обделен. Мороз достиг уже сорока пяти градусов. Снег озарен каким-то диковинным сиянием. Даже в палатке от него больно глазам. Дыхание четырех человек оседает влагой на брезенте. Влага замерзает. Сверкают ледяные бусины.

Собаки угомонились. Они зарываются в снег. Время от времени еще слышно чье-то тявканье, но вскоре воцаряется полная тишина. Щенки припали к соскам матери. Завтра им придется умереть.

Это ясно всем. Невозможно идти к полюсу в сопровождении трех щенят. Сегодня они путались в постромках, творя беспорядок в упряжке. Или весело бежали рядом, пытаясь на ходу грызть ремни. Ялмар Юхансен озабочен тем, что на этом этапе маршрута собаки не станут есть щенят. Они еще недостаточно голодны. Выходит, щенята пропадут зазря. А кроме того ему не по себе от сознания, что убивать их придется ему. Никто не желает брать это на себя. Но ведь кто-то должен. Он считается самым бесчувственным.

Температура падает.

К утру она опускается до минус пятидесяти.

Начальник экспедиции рассчитывал, что по мере движения в глубь барьера температура будет повышаться. На это как будто указывал опыт Шеклтона. А выходит наоборот. За ночь увлажненная людским дыханием кожаная одежда задубела. Надевать ее – все равно что влезать в лубяной короб. И жди, пока своим телом нагреешь этот луб, чтобы можно было толком двигаться. Организм расходует тепло, а ведь ему работать при минус пятидесяти. Собак поднимают пинками. Три щенка кувыркаются на снегу, ловя друг друга за хвост.

Им даруют еще один день жизни. В такой мороз люди не в состоянии четко мыслить.

По мере движения каравана на юг пар от дыхания девяноста собак и восьми людей окутывает его сплошной пеленой. Погода ясная, а их словно провожает облако тумана. И в этом тумане дыхание начинает сопровождаться каким-то потрескиванием. Странный и жуткий звук. Теплый выдох сталкивается с воздухом, который насыщен мельчайшими замерзшими капельками предыдущих выдохов. Собаки то и дело ложатся. Приходится поднимать их ударами кнута. Три щенка не отстают от отряда.

Пройдя шестнадцать миль, они разбивают лагерь.

Здесь он приводит приговор в исполнение.

Однако третий щенок спасается бегством, улепетывая обратно по их следам. Двух убитых щенят Юхансен бросает на снег. Собаки еще не настолько голодны, чтобы есть собачину.

Ночью Камилла срывается с привязи, и утром ее не видно. На градуснике минус пятьдесят два. Они знают, куда подалась сука и действуют без долгих рассуждений. Они еще люди. Престрюд и Бьоланд идут за ней вдвоем. Без палатки, без продуктов, разыграйся вьюга – будут и без ориентиров. Их только двое, и дыхание потрескивает при минус пятидесяти. Лыжи скользят плохо. Тело становится влажным от пота, и они знают: остановись – пот замерзнет и одежда задубеет так, что будет непросто нагнуться, чтобы поправить лыжное крепление.

Они находят суку, она лежит на снегу возле щенка. Он замерз.

Сука отказывается уходить с ними.

Они пристреливают ее и возвращаются к отряду.

В этот день замерзают компасы. Первой начинает бастовать стрелка на компасе Амундсена. Ее то и дело заедает. Затем и Вистинг кричит:

– Мой компас замерз!

Теперь у них нет приборов, чтобы ориентироваться в неизведанном краю.

Они еще могут отыскать склад на восьмидесятой параллели, который устроили осенью прошлого года. Разгрузить там сани и вернуться по своим следам в «Фрамхейм».

Право решать принадлежит лишь одному. Перед ним непростой выбор. Если он и теперь думает о моторных санях, то вслух об этом не говорит.

Следует приказ – короткий, твердый, резкий:

– Как только выйдем к складу, повернем обратно. Вечером в палатке он достает бутылку джина. Обычно он не разрешал употреблять спиртное в походе. Джин замерз. Бутылка лопается, когда они пытаются оттаять ее. Он собирает осколки, стараясь не выдать своего расстройства, и выбрасывает из палатки застывший джин.

В эту ночь собаки начинают чихать. Девяносто собак, сидя в круг около палаток, непрестанно чихают. Какой уж тут сон! На градуснике минус пятьдесят пять. На другой день они находят склад и разгружают сани. Можно возвращаться.

Он знает: в том, что они стартовали рано, его вина. Но он недостаточно велик, чтобы признать это. Не может позволить себе сказать: «Ты был прав, Ялмар». Мороз в пятьдесят пять градусов не располагает к уступчивости. Три собаки падают в упряжке, и никакой кнут не может поднять их на ноги.

Одна из них мертва.

Остальные две совсем обессилели. Приходится распрягать всех собак этой упряжки и сажать самых слабых на сани. Остальные бегут рядом.

Минус пятьдесят шесть. И колющий ветер в лицо.

Сани стали намного легче, но где гарантия, что они дойдут живыми до «Фрамхейма»?

Уже и часы начали замерзать. Первыми – часы Ялмара, хотя они лежали в кармане между курткой из оленьего меха и нижним бельем. Он достает их негнущимися пальцами и подносит к глазам в тускнеющем свете над равниной; высоко в небе обнадеживающе мерцают две звездочки. Он встряхивает часы. Замерзли.

Криком дает знать о своей беде – и один за другим отзываются все семеро. Вытаскивают часы, снимают рукавицы, отворачиваются от ветра. Рискуя отморозить пальцы, проверяют – идут еще? Нет, замерзли. Время остановилось. Без часов им не дойти обратно до «Фрамхейма». Одна из собак принимается выть. Одновременно в тумане открывается просвет, и они видят у себя над головой звездную россыпь, которую тут же вновь застилает серая пелена.

Снег садится. Есть такое выражение. Большие участки, километров десять в ширину, если не больше, оседают на подстилающий слой старого снега. В темноте оседают с грохотом. Или с подавленным вздохом, как вздыхает человек в предсмертный час. Умирающий смиряется со своей участью и вздыхает. Снег садится.

Собаки принимаются выть. Один из людей кричит. Он окружен туманом. Ближайшая собака – серый ком. А тут еще внезапный грохот, и снег под ногами уходит вниз на полметра. Имя кричавшего останется неизвестным.

Минус шестьдесят. Пока мерзнут только щеки и нос, это еще не помеха движению. Но не дай бог обморозить ноги. Замерзнут пальцы ног – тогда дело плохо. Замерзнет пятка – непросто будет двигаться на лыжах.

Одна из собак Престрюда падает замертво. Так и кажется, что она перебирала лапами, пока совсем не окоченела. Тут силы покинули ее, она упала и, когда подошел каюр, была уже тверда как камень. Престрюд развязывает постромки. Будь у него силы, он разрубил бы тушу на части и скормил другим собакам. А впрочем, едва он остановил упряжку, как собаки одна за другой свернулись в клубок на снегу. Они скулят и тыкаются носом в снег, не в состоянии больше тянуть.

Приходится распрягать и эту упряжку. Две собаки трусят следом. Будут поспевать за группой – еще можно спасти их. Отстанут – навсегда упокоятся в объятиях мрака и великого белого безмолвия, смертоносного мороза здесь, на барьере. Престрюд идет на лыжах за упряжкой Ялмара Юхансена. Они замыкают группу.

Наступивший день раскинул над ними купол света. Но часы стоят, и остается рассчитывать лишь на собственные старые следы. Если их занесет – пиши пропало. Стрелки компасов прочно скованы морозом. Караван окутан пеленой белого пара. В этом облаке им продвигаться вперед.

Уже и упряжка Амундсена распалась. И тут происходит то, что потом он старался скрыть и что выяснилось только много лет спустя. Прошли годы, прежде чем в подвале одной гостиницы в Христиании были найдены дневники Ялмара Юхансена. И люди узнали правду о бегстве начальника экспедиции. Улав Бьоланд тоже заносил в школьную тетрадь скупые, нелицеприятные, жесткие слова, которые говорят о том же.