Текст книги "Амундсен"

Автор книги: Тур Буманн-Ларсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Глава 27
РОЗОВЫЕ ЧАЙКИ

Вероятно, полярный капитан Хельмер Ханссен так по-настоящему и не понял, с каким поручением он в конце марта 1920 года очутился в Анадыре, у самого дальнего конца бескрайней Сибири. Анадырь нельзя было считать ни имперским, ни большевистским: он лежал за пределами государственного контроля. Тем не менее связь с миром там была. В Анадыре находилась телеграфная станция. Туда-то и приходит Хельмер Ханссен – гонец любви.

Кроме деловых телеграмм и телеграмм в газеты, он посылает Леону Амундсену следующее сообщение от Руала: «Inform elizabeth our arrival in nome alaska end July this year all well love signed roald amundsen» [103]103
  «Сообщи элизабет нашем прибытии в ном аляска конце июля сего года всё хорошо целую подпись руал амундсен» (англ.).


[Закрыть].

Значит, Начальник уже 1 декабря 1919 года, когда Ханссен и Вистинг уходили с «Мод», решил, прежде чем судно попытается вернуться в Северный Ледовитый океан, взять курс на Ном. К их прибытию в Анадырь со времени последнего соприкосновения экспедиции с цивилизованным миром прошло полтора года. Многовато для жениха, все это время не видавшего невесты.

Связаться из Анадыря с прочим миром было крайне сложно. Ответ от Леона Хельмер Ханссен получил лишь через десять дней. Это была та самая телеграмма из Христиании, «где сообщалось, что Тессем и Кнудсен в Норвегию не прибыли. Но в телеграмме говорилось и кое-что еще. В завуалированной форме, расшифровать которую Ханссен никоим образом не мог, телеграмма содержала последнюю – решающую – весть о Кристине Элизабет Беннетт.

Эту весть Хельмер Ханссен и доставил на «Мод».

***

25 июня 1920 года, через десять дней после возвращения Вистинга и Ханссена, Начальник впервые поднимает вопрос о том, кто из команды хочет по приходе в Ном покинуть экспедицию [104]104
  Судя по дневниковой записи в русском издании «Северо-Восточного прохода», это произошло двумя днями позже, 27 июня.


[Закрыть]. Леону он описывает свой разговор так: «Несколько дней назад я сказал ребятам, что с юридической точки зрения имею полное право задержать их на судне и вынудить продолжать со мной эксп. после Нома. Однако морально, как мне кажется, я такого права не имею, а потому предпочитаю последовать неписаному закону и предоставить им самим выбор: остаться или сойти на берег».

Результат беседы Руал Амундсен немедля заносит в дневник: «Ханссен сразу же сказал, что в таком случае желал бы списаться с корабля в Номе. Он плохо себя чувствует, устал, извелся, и я очень хорошо его понимаю. Хочет уехать домой и Рённе. Он слишком стар для походов. Остальные пока о своих желаниях не заявляли».

Нельзя не заметить понимающего тона при изложении беседы, хотя обессиленное состояние Ханссена скорее всего явилось для Начальника неожиданностью. Через неделю Руал сочиняет пространное письмо управделами, где приводит иную версию обстоятельств, при которых увольняется капитан: «У меня уже давно были основания для недовольства X. Он вел себя из рук вон плохо: игнорировал мои распоряжения и зачастую во всеуслышание отвечал мне по-хамски. Я совершил серьезную ошибку по отношению к нему и к самому себе, назначив его капитаном "Мод". Это вскружило ему голову, при том что его квалификация отнюдь не соответствовала такой должности. Недавно я имел с ним долгую беседу, в ходе которой объяснил, что ему следует уйти с судна по доброй воле, иначе я его выгоню. Это настолько задело X. за живое, что мне стало больно. Однако продолжать нашу экспедицию можно, только избавившись от накопившихся переживаний и чувств. Он восстановил против себя весь экипаж и просто обязануступить свое место другому, если мы хотим иметь на борту мир и покой».

Разговор с командой был не более чем обманным маневром. Следует заметить, что экспедиционные дневники Амундсена лишь отчасти носят личный характер; прежде всего они велись для составления на их основе официального отчета. В письме, которое Амундсен отправит через год Педеру Ристведту, участнику похода на «Йоа», он прокомментирует отставку капитана в духе послания к Леону: «А еще… как Вам известно, Ристведт, мы лишились Ханссена. И виноват тут я. Я думал сделать доброе дело для давнего товарища по путешествиям, назначив его капитаном "Мод". Лучше бы я воздержался от такого шага!»

Тут Руал Амундсен, вероятно, прав: не следовало назначать капитаном исследовательского судна промысловика. Совершённая ошибка объяснялась тем, что выше всех профессиональных качеств Амундсен ценил одно: верность. Хельмер сопровождал своего предводителя в экспедициях по Северо-Западному проходу и к Южному полюсу, выказывая ревностность в исполнении обязанностей и покорность Начальнику, каких не выказывал больше никто. Однако между возвращением «Фрама» и экспедицией на «Мод» прошло шесть лет – шесть лет почета и славы. Когда тебя столько превозносят, даже самому благовоспитанному из подчиненных немудрено задрать нос.

В открытую уволить капитана Ханссена означало бы создать серьезные трудности и для похода, и для самого Амундсена. Да и Хельмеру Ханссену, авторитет которого во многом держался на хорошем сотрудничестве с Начальником, это не пошло бы на пользу. Вот почему капитан согласился уйти добровольно.

Щедрым жестом предложив экипажу свободу, Руал Амундсен избавился от двух его членов, с которыми и так собирался распроститься. «Рённе сильно сдал и мучается, поэтому из Нома я отправлю этих двоих домой», – пишет Руал Леону.

4 июля, однако, случается непредвиденное. Из дневника: «С-бек отказался от места. "Я соскучился по дому!" Дезертир он, и всё тут». Заведующий машинным отделением Кнут Сундбек, который в свое время спас мотор «Фрама» и которого Амундсен в начале экспедиции считал «гением» (наряду с Линдстрёмом), теперь попросился на свободу. Из письма Леону: «Вчера ко мне пришел со слезами С-бек и сказал, что хочет домой. Дескать, он "совершенно впал в тоску". Вот уж чего я никак не ожидал. Он прекрасно знает, что заменить его некем… тем более в Номе. Я расцениваю возвращение моториста как трусливое бегство. Мне и в голову не приходит удерживать его». Такую неожиданную цену пришлось заплатить Начальнику за комедию, которую он разыграл, дабы, не нарушив морального права, избавиться от одного человека.

Разница между добровольным и псевдодобровольнымотъездом существенная, на что намекают и дальнейшие шаги Амундсена. «Рённе и Ханссену я дорогу в Норвегию оплачу, – пишет он управделами, – но крепкому и здоровому С-беку – ни за что на свете. Он увезет с собой мое презрение. Совершенно ясно, он не мужик. Как ты понимаешь, к Ханссену я тоже особо теплых чувств не питаю. Рённе же действительно плох и не справится с дальнейшим походом. Если будет возможность, отнесись к нему с участием. Постарайся, чтобы возвращение этих господ на родину прошло как можно тише. Для них чем быстрее эта история порастет быльем, тем лучше».

Дабы избежать новых недоразумений в толковании свободы и морали, Начальник ставит вопрос прямо противоположным образом. «За завтраком я спросил, кто пойдет со мной после Нома. Свердруп, Вистинг и Олонкин тотчас ответили, что не бросят меня ни при каких обстоятельствах, – рассказывает Амундсен в дневнике. – Мы ведь до сих пор еще ничего не сделали. Только с выходом из Нома мы сможем доказать, на что способны, а тут большинство бежит, поджавши хвост. Стыд и позор!»

Не будет преувеличением сказать, что экспедиция на «Мод», от которой осталось всего четверо участников, распалась. Убедительно подводя ее итоги, Начальник сам предлагает объяснение: за два года они «ничего не сделали». Это, конечно, преувеличение, особенно в отношении д-ра Свер-друпа, и все же: ни одна цель не достигнута. Фактически поход нужно начинать сначала. Если посмотреть на дело таким образом, руководителю самое время распустить команду. Тем не менее поразительно, что злосчастное судно покинули – часть добровольно, часть нет – шесть человек. Они покинули не только судно, но и Руала Амундсена. Из первоначального состава экипажа осталось всего двое.

***

Амундсен не мог вдохновлять команду в течение двух долгих зимовок. Кое-как оправившись от физических недугов, он мыслями был слишком далеко от корабля. Начальник разрывается между двумя полюсами. Неудивительно, что его людям трудно идти за ним.

Следовать за Руалом Амундсеном никогда не было просто. Прежде Начальник зачастую сам вызывал недовольство и раздоры. На «Мод» он как будто ушел в тень. Не играл со всеми в карты, а молча сидел в кают-компании, читая роман, или у себя в каюте, любуясь на висящие в рамке стихи. Впрочем, Руал никогда не был душой компании, не собирал вокруг себя людей ни в гавани «Йоа», ни во Фрамхейме. Эту роль исполнял Адольф Хенрик Линдстрём. «Передай от меня привет Линдстрёму, – пишет Руал Леону, – и скажи, что мне теперь особенно остро недостает его». Начальник имеет в виду Линдстрёма-кока, но тот был отнюдь не просто коком. Линдстрём был толстый, добродушный гарант спокойствия и стабильности. Он создавал на борту ощущение благополучия. Превращал открытые всем ветрам форпосты в маленькие уютные дома. Линдстрём был в полярных походах матерью семейства – нередко малозаметной и в то же время незаменимой.

Из всего экипажа лишь трое готовы следовать за Начальником. «Обрати внимание на этих троих, которые решили при любых обстоятельствах идти за мной и выполнить свой долг до конца», – пишет он Леону тоном полководца перед решающим сражением. Чем руководствовались эти трое?

Геннадию Олонкину сомневаться не приходилось: для молодого человека экспедиция, можно сказать, была спасением от российского голода и революционных потрясений.

На борту «Мод» он чувствовал себя в безопасности. К тому же управделами каждую неделю посылал его жалованье в 200 крон в Мурманск – норвежской матери и русскому отцу Геннадия. В глазах юного Олонкина «Мод» – подарок судьбы, счастливое судно, корабль, дающий ему шанс. Начальник ценил не привлекающего к себе внимания, но старательного русского, который, впрочем, тоже через некоторое время начнет проявлять строптивость. Вообще-то Олонкин был радистом, однако пока что установить беспроволочную связь между «Мод» и внешним миром не удалось. Амундсен взял его на судно в помощь Сундбеку, и теперь, после «бегства» механика, Олонкину предстояло взвалить на свои плечи большую ответственность.

В отличие от Олонкина, Харалд Ульрик Свердруп изначально был человеком, перед которым открывались все возможности. Он происходил из знатного норвежского рода и Тюлучил отменное образование. Будучи метеорологом и океанографом, он считался на корабле едва ли не главной фигурой. Все научные достижения экспедиции зависели исключительно от него. Когда прочие начинания сорвались, он занялся этнографическим изучением сибирских чукчей, так что экспедиция не осталась без исследовательских результатов. Кроме того, эти занятия позволяли д-ру Свердрупу бывать на корабле меньше других членов экипажа.

Тридцатидвухлетний ученый был разочарован, что до сих пор не имел шанса развернуться в профессиональном отношении, однако считал своим долгом не покидать вверенного ему поста (пока позволяло его физическое состояние). Он также прекрасно понимал, что у него нет выбора. Если бы он бросил экспедицию, то таким образом испортил бы себе репутацию на родине. Д-р Свердруп призван был выполнять самостоятельные задания и занимал строго определенную позицию в отношении Руала Амундсена. Рассматривая Начальника как абсолютную власть, ученый вел себя кротко и в то же время с чувством собственного достоинства. Помимо всего прочего, Свердруп был наделен душевными качествами, позволявшими ему видеть экспедицию и Амундсена в более широкой перспективе. Как ни скверно развивались события, он старался извлечь из ситуации всю возможную пользу для себя и для науки.

Что касается третьего участника, к нему слова Руала Амундсена тем более относятся в полной мере: Оскар Вистинг следует за своим полководцем, как стойкий солдатик… и, если понадобится, пойдет до конца.

А как насчет самого Начальника? В прошлом у экспедиции остались два бесполезных года, в будущем – еще неизвестно сколько лет. Может, Амундсену пора признать поражение и сойти на берег? В пространном письме Леону он говорит: «Будь я здоров, я бы и внимания не обратил на все эти неприятности, но, увы, я чувствую себя так, что впору первому ехать домой. Сердце у меня не работает как следует, а потому не позволяет мне много эскапад. Я держусь изо всех сил, стараюсь не терять мужества, однако, сам понимаешь, мороз, отсутствие солнца и огромная ответственность скоро меня доконают».

Это похоже не столько на привычную напористость, сколько на тягу к смерти. Во всяком случае, от легендарного оптимизма Амундсена мало что осталось. Полярный путешественник имеет законный предлог для прерывания экспедиции – собственное здоровье. Его основной целью было возглавить штурм Северного полюса. Но эта «эскапада» требует отменного физического состояния, так что, если поход будет прерван, вывод напрашивается сам собой. Начальнику надо было «первому ехать домой».

Ехать к чему?

«Впрочем, говоря по чести, я предпочитаю сидеть тут, чем возвращаться к неизменным обстоятельствам… а что они не изменились, явствует из твоей телегр. про Лондон. Кроме всего прочего, надо вместе с французами сказать: "Le vin est tiré – il faut le boire" [105]105
  Букв.: «Вино откупорено – его надо пить» (фр.).Или: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж».


[Закрыть]. Каков бы ни был результат, мне следует добороться до конца». Руал Амундсен больше не может нажимать на жалость к себе. Свадебное путешествие превратилось в похоронную процессию.

***

Что же говорилось в телеграмме от Леона? Какую весть привез из далекого Анадыря Хельмер Ханссен? Слов там явно было немного, но Леон наверняка выбирал их с присущими ему тщательностью и осмотрительностью. Во всяком случае, их хватило, чтобы полярный путешественник решил продолжить путь во льдах.

Фразу о «неизменных обстоятельствах» не следует понимать буквально. Обстоятельства изменились, и изменились в сторону, худшую для Руала Амундсена и лучшую для госпожи Беннетт. Сведения из Лондона поставил Леону неизменно готовый к услугам дипломат Херман Гаде.

После отплытия «Мод» неустанные попытки полярника содействовать лучшему другу наконец-то принесли плоды: Хермана Гаде назначили норвежским посланником в Рио-де-Жанейро. Скорее всего, Руал нашептывал премьер-министру другую столицу, но это было лишь начало. Херман Гаде получил должность, задание и форму, которых был достоин. Впрочем, предприимчивый дипломат не собирался сидеть, как пришитый, на одном месте в ожидании следующего карнавала. Новый, 1920 год он уже встречает в Лондоне.

«Сердечно благодарю за дружеское послание из Лондона и сведения в нем, представляющие значительный интерес, – пишет Леон Амундсен Херману Гаде. – Надеюсь, позднее у тебя был повод встретиться с упомянутым лицом, и я могу рассчитывать на новые вести о нем». Письмо датировано 9 февраля 1920 года. Спустя два месяца выводы передана далее через Анадырь. Какие же сведения, представлявшие «значительный интерес», мог дипломат огласить, прежде чем состоялась его встреча «с упомянутым лицом»?

Вывод напрашивается сам собой: Чарльз Пито Беннетт подарил супруге новый дом. Речь шла о настоящей вилле, вернее, о помещичьей усадьбе неподалеку от Лондона, в идиллическом графстве Суррей, под Кобемом. Усадьба называлась Ли-Корт и, с одной стороны, была загородной, располагала парком и теннисными кортами, а с другой – была совсем близко от центра империи и земного шара. Воздушный замок для женщины твоей мечты.

Это свидетельствовало скорее о воссоединении Беннеттов, чем о готовящемся разрыве между ними. С матримониальной точки зрения лондонские обстоятельства и впрямь оставались «неизменными», что, вероятно, и дал понять Леон через Анадырь.

***

Руал Амундсен, что называется, влип. Сидит себе в каюте со своими отравленными легкими и надорванным сердцем, с укороченной двумя переломами рукой, со спиной, во всю длину которой тянутся шрамы от медвежьих когтей. Надо ж было так влипнуть… Жених один-одинешенек сидит в свадебном номере, пораженный в самое сердце телеграммой из Анадыря, тогда как над ним летят по красному фону белые чайки надежды:

So love is with the lover's heart

Wherever he may be.

Только в письме от 5 августа 1920 года, которое Руал Амундсен посылает брату из Нома (когда прошло свыше двух лет после отплытия «Мод»), он признается: «Я должен сказать тебе, что перед отъездом подарил Ураниенборг Кисс». Видимо, Леона ошеломило это сильно запоздавшее сообщение, и он не поверил собственным глазам. В отсутствие брата именно Леон Амундсен управлял обоими поместьями на берегу Бунне-фьорда. Летом управделами жил с семьей в Рёдстене. Кроме того, эта недвижимость составляла довольно большую часть Руалова капитала, то есть капитала, из которого финансировался поход на «Мод».

А развивались события следующим образом. 26 июня 1918 года Руал Амундсен вручил адвокату Трюгве Гудде генеральную доверенность, согласно которой тот мог от имени своей сестры распоряжаться как Ураниенборгом, так и Рёдстеном. Первоначально полярник хотел оформить на Кисс Беннетт дарственную, но из практических соображений сошлись на доверенности. Очевидно, тогда же Руал вместе с адвокатом Гудде составил и новое завещание – в пользу Кисс.

Двумя днями раньше «Мод» покинула Христианию. Руал Амундсен опять задержался – в частности, чтобы привести в порядок личные юридические дела. В качестве доверенного лица он на сей раз воспользовался не своим привычным консультантом – адвокатом Нансеном – и не управделами Леоном, а братом Кисс Беннетт, адвокатом Гудде. Резонно предположить, что тронхеймский правовед сопровождал Руала, когда тот догонял «Мод» на Скорой пароходной линии. Может, и Кисс была с ними в Христиании? А может, даже ездила на пароходе в Тромсё? Едва ли. И не только по причине войны. Вернее всего, Кисс Беннетт отказалась бы не только от дарственной, но и от доверенности. Если бы она хотела принять от Руала Амундсена его дом, то исключительно чтобы поселиться там самой.

Главное тут – проявленная забота. «Я сделал это, чтобы она всегда чувствовала уверенность: у меня есть дом», – объясняет свою щедрость полярный путешественник. На самом деле он просто сыграл в рулетку, поставив на кон все, что у него было: годы жизни, корабль, экипаж… и усадьбу. Пожертвовав собственным домом, полярный исследователь отрезал себе путь к отступлению. Если Нансен когда-то провозгласил: западное побережье или смерть, – то Амундсен стоял теперь перед дилеммой: богиня счастья или вечное изгнание. Вероятно, так он ощущал свое положение, отсюда и его поступки.

Неужели в этой игре, выигрышем в которой могло стать счастье, а проигрышем – материальные ценности, Руал Амундсен пожертвовал ради сверхбогатой женщины интересами старой няньки и малообеспеченной родни?

Стоит ему обмолвиться Леону об одном, как совесть тут же заставляет его идти дальше: «Если книга принесет мне столько денег, что я смогу положить Бетти 150 крон в месяц, я хотел бы это сделать. Я также искренне хочу помочь Малфр. и Густ.». Для близких остались только доходы от будущей книги.

Полярный исследователь ни минуты не сомневается, что его повествование будет успешнее плавания. Жаль, что он не может отдать сочинительству предпочтение перед другими делами: «К сожалению, занятия стряпней не позволили мне продолжить писания, но я посылаю дневники, которые ты можешь попросить обработать какого-нибудь способного парня вроде Вильхельма Крага». Только бы скорее объявились Тессем и Кнудсен с утраченными главами, «которые, я уверен, тебе уже нужны»… тогда рукопись с помощью нескольких поэтических вкраплений могла бы достигнуть 200 тысяч слов.

И снова приводить в божеский вид словесные излияния полярного путешественника доверено полузабытому неоромантику Вильхельму Крагу.

Вскричала птица вдалеке,

в пустыне моря [106]106
  Начальные строки знаменитого стихотворения Вильхельма Крага, которое положил на музыку Эдвард Григ.


[Закрыть].

Когда литературный материал наконец высылают из Нома, его оценивают в 300 тысяч крон: примерно по кроне за слово плюс 100 тысяч за фотографии и карты. Разве этого не должно хватить, чтобы обеспечить старость Бетти и будущее Густава с семьей? «Южным полюсом» Руал Амундсен поставил рекорд также и в издательском деле. Со следующей книгой, «Северо-Восточный проход», была только одна загвоздка – проход уже был открыт. Амундсенова история устарела. Все знали, что проход ведет к Берингову проливу.

Самым примечательным в рукописи, отосланной на родину полярным исследователем, было посвящение. Свою первую книгу Руал Амундсен посвятил «министру д-ру Фритьофу Нансену». Вторую – «кучке отважных людей, которые в тот памятный вечер на рейде Фуншала, на острове Мадейра, обещали помочь мне в битве за Южный полюс». На шмуцтитуле его третьей книги, «Северо-Восточный проход», значится надпись:

«В день рождения

Гавань "Мод", п-в Челюскина, 10 февраля 1919 г.

Руал Амундсен».

На почетном месте тома, в котором идет речь о национальной экспедиции, Амундсен помещает таинственное послание. Росчерком пера он превращает официальный отчет о походе в личный подарок на день рождения. Загадка для норвежцев, игра для развлечения светского общества по всему миру. У кого день рождения? Где? Когда? И какое отношение он имеет к Северо-Восточному проходу?

Лишь немногие посвященные мгновенно сообразили, что разгадку следует искать в Лондоне. Она отнюдь не была очевидной, ведь надпись, предваряющая «Южный полюс», тоже датирована. И все же ключ к толкованию давало число: 10 февраля 1919 года. В этот день Кисс Элизабет Беннетт праздновала свой тридцать третий день рождения.

Посвящение ей можно считать по меньшей мере странным шагом со стороны полярного исследователя, который впоследствии назовет себя «серьезным». Однако по сути дела оно оправдано. Экспедиция «Йоа» стала возможна благодаря престижу и поддержке Фритьофа Нансена. Покорение Южного полюса целиком зависело от верности и сплоченности экипажа. Глубинным основанием похода на «Мод» была борьба за благосклонность Кисс Беннетт. Вот до чего дошел Руал Амундсен.

Надпись была одним из звеньев этой борьбы. Перед отъездом полярный путешественник подарил возлюбленной всю недвижимость. Теперь он дарил ей место в истории. Возможно, он хотел дать Кисс повод выйти из тени, признаться, что число относится к ней, сбросить маску, объявить о своей безумной любви. Посвящением ей книги, которая, как надеялся сам автор, будет переведена на много языков и разойдется по всему свету, полярник намеренно заострил положение, приставил шпагу к груди лесоторговца.

Тем же числом, 10 февраля 1919 года, датировано и «Вступление», воспроизведенное в книге факсимильно, с сохранением почерка и своеобразной орфографии Руала Амундсена. Вступление вполне можно читать как обращение к новорожденной, как послание с дикого брега от неутомимо сватающегося жениха: «Не с блистательной победой за спиной, которая может себе позволить скрыть под флёром забвения оборотную сторону медали, выставляя напоказ только лицевую… напротив, видя впереди лишь долгий путь к цели, скрытый под непроницаемым покровом будущего… Что оно готовит нам? Наверняка победы и поражения, несчастья и радости, надежду и разочарование».

Смиренный реализм мандолиниста («нас все еще окутывает тьма полярной ночи») вскоре сменяется поэтичным предвкушением рассвета: «Но… в южной стороне уже намечается покраснение, легкий румянец, как на ланитах юной девы… с каждым днем разгорающийся все ярче. Мы знаем, что это такое. Это солнце, которое торжествующе размахивает факелом, поднимая его все выше и выше, приглашая войти дорогих гостей – свет и жизнь. Добро пожаловать, благословенный день, ночь слишком затянулась, и мы устали от нее…» Прямо скажем, необычные слова для человека действия.

Но даже в качестве поэтически-романтического мечтателя Руал Амундсен твердо знает направление и продолжает держать в виду «долгий путь к цели». Просто цель у него, в отличие от предыдущих разов, не географическая точка. И достижение ее не может вознаградиться сверкающей на груди медалью. Его цель – подлинный свет. Он добивается определенного состояния – чтобы был день, было счастье, была любовь. Его цель нельзя обрести на морозе в центре полярного бассейна, а можно лишь в тепле… в свете тридцати трех свечей… рядом с ней. Его цель – Новорожденная.

***

В последние дни перед отплытием в Ном Руал Амундсен занят дележом нажитого в экспедиции имущества. Сначала нужно отдать должное родине: «Бивни мамонта и богатая коллекция птиц – мой дар норвежскому государству. Они не собраны участниками эксп., а куплены мною за собственные деньги, так что принадлежат лично мне». Поручения, касающиеся официальных властей, представляются как раздача подарков, хотя в случае с Амундсеном отделить руководителя экспедиции от частного лица не всегда просто.

Готовится огромная посылка. Через океан будет переправлено пятьдесят мест груза, куда войдут: сорок шкур белых медведей, мешки со шкурами бурых медведей, белых и голубых песцов, а также различные поделки, изготовленные командой «Мод» во время нескончаемых зим, и масса других вещей.

«Я хотел бы, чтобы всеми мехами – особенно медвежьими и песцовыми шкурами – распорядилась Кисс. Буду только рад, если моя родня поможет ей в этом». Речь идет о значительных ценностях; как с ними обойтись, более подробно рассказано в следующем письме Леону: «Пожалуйста, отдай меха на хранение надежному меховщику, и пусть они побудут у него, пока Кисс не примет решения». В точности как было с домом: он отдается человеку в распоряжение, на него выписывается доверенность – не хватает только решения.

Впрочем, эти вещи хоть и дорогие, но обыденные. Предметом особой гордости полярного путешественника было приобретенное им прошлой весной собрание птиц в десяти ящиках (плюс один): «В коллекции птиц находится 18 прекрасных экз. очень редкой розовой чайки, Larus rossi [107]107
  Современное латинское название – Larus rosea.


[Закрыть], a также 9 экз. практически неизвестной вилохвостой чайки, Larus sabini. Цена этих 27 экз. не поддается подсчету. Они необыкновенно красивы. Меня бы не удивило, если бы они одни окупили эксп.». Вероятно, это чрезвычайно удивило бы управделами. Тем не менее полярный путешественник и впрямь отправляет норвежскому государству богатые дары. Пожалуй, даже слишком богатые.

«Помимо вышеупомянутых 18 розовых чаек – для официального вручения– я посылаю ящик с еще 20 шт. того же вида. На нем указано: № 100. Извлеки этот ящик из общего груза и спрячь». Существует тайное разграничение между перьями, предназначенными в дар государству, и перьями сугубо частными.

«Я написал Кисс, как ими распорядиться. А именно, я хочу, чтобы она обратилась к лучшим лондонским мастерам и заказала из этого фантастического оперения два веера. Один пускай будет ее, а второй я попрошу тебя передать королеве – на память о плавании "Мод" С.-В. проходом; одновременно ты должен рассказать ей, из каких птиц он сделан».

Двадцать чаек должны превратиться в два веера – по одному для каждой из королев. Теперь обе могут спрятаться за своими розовыми чайками – и застенчивая королева Мод, и тайная королева Елизавета. Своего богатого соперника в Англии полярный путешественник прозвал «королем». Неудивительно, что рядом с ним была королева Елизавета.

В действительности имя «Мод» Амундсенов корабль получил в качестве прикрытия. Руал предпочел бы назвать судно в честь собственной королевы – «Елизавета» или, может быть, «Кристина». Вероятно, он испрашивал разрешение так поступить и надеялся на положительный ответ – как перед походом к Южному полюсу просил у Сигрид Кастберг обещания быть с ним. В этот раз он ждал до последнего и лишь за пять дней до спуска корабля на воду обратился во дворец, чтобы ему позволили взять имя другой королевы.

«Прибудет также много иных вещей, – завершает он свои указания Леону, – которые лучше разместить в Ураниенборге, пока туда не приедет Кисс и не решит, как с ними быть». Розовые чайки – это утренний дар [108]108
  Подарок, который в Скандинавских странах традиционно дарит супруг жене после первой брачной ночи.


[Закрыть]. Прочая всячина – добыча, которую принес в семью кормилец.

Чем больше ходов делается в игре, тем яснее становится, что экспедиция на «Мод» была не более чем воздушным замком, иллюзией, творением Руаловой фантазии. При отъезде из Норвегии наш полярник отбросил мандолину и поставил все на выигрыш счастья. Он опустился на колени, однако не получил в ответ «да», в лучшем случае – «возможно». Уверенный в том, что достигнет цели и добьется невесты, он отправился в преждевременное свадебное путешествие. Он не только подарил своей «нареченной» дом, но и в ледовой пустыне не покладая рук трудился для обеспечения ее материального благополучия.

С кем мы имеем дело: с бесстрашным возлюбленным, не побоявшимся ради великой любви поставить на кон всё? Или его поступки свидетельствуют о том, что этот жалкий человек вконец запутался и утратил чувство реальности, что у него помутился рассудок?

В одном отношении Руал Амундсен точно потерял связь с действительностью. Он считает, что пришла пора швыряться деньгами на манер богачей, однако не проходит и года, как он должен выпрашивать у государства очередные сотни тысяч. Впрочем, поразительнее всего его надежды на поступление новых средств. Книгу, доходы от которой должны были пополнить денежные резервы экспедиции, он отдает для образования семейного фонда, причем с расчетом на совершенно нереальные цифры продаж. Вымененные им чайки оцениваются то ли в 20–30 крон штука, то ли в 50 тысяч крон штука… кто знает? Руал пытается компенсировать травмы от ударов судьбы принятием желаемого за действительное.

Что касается счастья, здесь иллюзии потерпели крах. Телеграмма от Леона расставила всё по местам. Счастье было там, где ему и надлежало быть, – в Лондоне. А полярник цеплялся за будущее решение,не желая понять, что оно давным-давно принято…

И все же Руал Амундсен не сдается. Он просто вернулся к началу и теперь будет снова покорять Северный полюс и Богиню. У него надорвано сердце, его бросила команда, но он продолжает идти тем единственным курсом, которым должен. Полярный путешественник возвращается в ледовую пустыню, потому что хочет «добороться до конца».

Он кладет к ее ногам сорок добытых медведей… и посылает на родину стаю розовых чаек…