Текст книги "Голос над миром"

Автор книги: Тоти Даль Монте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

XVIII. В Австралии. Нелли Мельба

На этот раз я действительно могла сказать, что забралась на край света. За исключением эпизода с Пирипиккио плавание наше прошло очень хорошо. Каждый день на пароходе устраивались концерты, веселые пиршества, и я часто пела перед коллегами.

Побывав в Адене и на чудесном острове Цейлон, где я впервые встретилась с чарующим Востоком, мы наконец прибыли в первый австралийский порт Фримантл, который находится в нескольких милях от прелестного города Перта с его живописной Свен Ривер – рекой черных лебедей…

В те годы в Австралии гремела слава певицы Нелли Мельба, уроженки Мельбурна, ставшей поистине мировой знаменитостью. Обладательница удивительно сочного лирического сопрано, она была стройной и изящной женщиной. К тому времени ей было уже больше пятидесяти лет, но она по-прежнему с успехом пела на сцене крупнейших театров. Кроме того, она входила в правление антрепризы «Вильямсон-Мельба», которая фактически монопольно распоряжалась оперным театром страны.

Я слышала многих крупнейших певиц, но голос Нелли Мельба отличался редкой красотой, и ее артистическая карьера была блистательной. Незабываемы ее выступления в «Богеме», «Травиате», «Фаусте». Чарующими трелями Нелли Мельба пленяла зрителей многих стран. Широкой известностью пользовались ее концерты в лондонском «Альберт-холле». А по горделивой осанке и манерам она была поистине королевой.

Когда я, заранее разрекламированная ловкими пресс-агентами, ступила на землю Австралии, великая певица, возможно, опасалась моих покушений на ее славу. Но после первой же встречи всякие подозрения и недоразумения между нами исчезли.

Наша труппа дебютировала в театре Мельбурна оперой «Богема». Партию Мими исполняла Нелли Мельба; эту честь замечательная австралийская певица безусловно заслужила.

Я устала с дороги и, честно говоря, охотно бы отдохнула, тем более что на следующий вечер мне предстояло петь Лючию. Но мистер Тейт заставил меня надеть лучшее вечернее платье и отправиться с ним в театр.

Мне была отведена ложа первого яруса, вся в цветах, украшенная белыми, красными и зелеными лентами.

Публика Мельбурна отлично понимает музыку, она с глубоким вниманием слушала пение Мельбы, которая, несмотря на свой возраст, сохранила редкую красоту и выразительность голоса.

Помнится, лет десять назад мой друг журналист Альберто Бертолини в одном из своих репортажей рассказал о посещении Лилидальского кладбища, где похоронена Нелли Мельба. На ее могиле высечены на мраморном памятнике грустные слова Мими из третьего действия: «Addio senza rancor».[8]8
  Простимся без вражды (итал.).


[Закрыть]

А в тот вечер Нелли Мельба, верно, в сотый раз исполняла партию Мими. Зрители уже заметили меня и с любопытством разглядывали молодую итальянскую певицу. Перед началом второго действия в переполненном зале раздались громкие рукоплескания.

Я крайне удивилась, а сидевший рядом со мной Тейт поспешно сказал:

– Встаньте, Тоти. Это вам аплодируют.

Я в смущении поднялась и неуверенно поблагодарила зрителей. За сценой Мельба спросила, кому адресованы аплодисменты. Ей ответили, что это приветствуют Тоти Даль Монте. Думаю, такая новость не доставила ей особого удовольствия.

На следующий вечер я пела в «Лючии ди Ламмермур». Уходя после первого действия за кулисы, я заметила, что в ложе у просцениума сидит Нелли Мельба. У меня создалось впечатление, что она внимательно следила за мной и вслушивалась в каждую ноту. Вот окончилась сцена безумия. И тут случилось нечто невероятное. Обычно такая сдержанная и чопорная мельбурнская публика, забыв о правилах хорошего тона и благоразумия, начала неистово аплодировать, да так долго, что пришлось прервать спектакль.

Тогда Нелли Мельба, в своем роскошном вечернем туалете, с бриллиантовой диадемой на голове, царственной походкой прошла на сцену и протянула мне чудесный букет цветов. Потом она обняла меня и сделала зрителям знак умолкнуть. В наступившей тишине Мельба сказала:

– Это я привезла ее вам.

Пусть будет так, хотя, по правде говоря, она до этого никогда меня не видела и не слышала.

Все последующие дни Нелли Мельба была со мной бесконечно мила, и между нами установились самые дружеские отношения.

Несмотря на это, журналисты распространили легенду о своеобразном соперничестве между австралийской примадонной и «итальянским соловьем». Критики прибегали к довольно искусственным сопоставлениям, обычно в мою пользу. Словом, делалось все, чтобы нарушить добрые отношения между нами.

Я уже говорила, что Нелли Мельба приближалась к закату своей славы, я же была почти в самом расцвете моей артистической карьеры. Поэтому тут не могло быть и речи о каком-либо сравнении, но печать сделала свое дело, как я ни старалась избежать даже намека на какое-либо соперничество. К тому же я вообще отношусь резко отрицательно ко всякого рода «турнирам» между певцами.

На одной из подаренных мне Нелли Мельбой фотографий есть такая надпись: «Дорогая Тоти, Вы прекрасная артистка, и Вас ждет великий успех, чего я Вам от всей души желаю. Нежно Вас обнимаю».

* * *

После Мельбурна мы со все возрастающим триумфом гастролировали в Сиднее, Аделаиде, Перте. В течение немногим более четырех месяцев мы дали восемьдесят шесть спектаклей, проехав тысячи километров по бескрайним равнинам. Это был настоящий подвиг.

Кстати, по поводу моего мнимого соперничества с Нелли Мельба хотелось бы рассказать такой эпизод.

Спустя несколько лет, находясь в Лондоне и беседуя с одним приятелем, я вдруг слышу:

– Надо думать, ты уже побывала на своей комедии?

– На моей комедии? О какой комедии ты говоришь?

– Как? Разве ты не знаешь, что на тему твоего соперничества с Мельба один ее друг, журналист, написал музыкальную комедию. Она с успехом шла в Австралии, а теперь пойдет и в Англии.

Я решила поподробнее разузнать о содержании этой комедии, а если удастся, и посмотреть ее. К сожалению, у меня так и не нашлось для этого времени. Впрочем, может, это даже к лучшему – боюсь, что знакомство с комедией вызвало бы у меня досадное чувство. Закончив в октябре триумфальное, но и очень утомительное турне по Австралии, я дала согласие выступить в Соединенных Штатах.

Вся труппа отправилась в Италию, а я из Сиднея отплыла в незнакомую мне Северную Америку. Ближайшей целью моего путешествия был шумный Чикаго, где меня ждали зрители самого крупного в городе театра «Аудиториум».

* * *

5 декабря 1924 года я пела в «Лючии». Партия Эдгара была поручена тенору Кортису, дирижировал маэстро Джорджо Полакко. Успех был полный. То же повторилось и после выступления в «Риголетто», где моим партнером был баритон Формики. Затем последовали два концерта в том же Чикаго и в Нью-Йорке.

Если Чикаго поразил меня учащенным пульсом своей жизни, то Нью-Йорк ошеломил совершенно – настоящий конгломерат гигантских зданий, построенных, казалось, для циклопов.

Меня пригласили петь в театре «Метрополитен» в двух операх – «Риголетто» и «Лючия ди Ламмермур». Должна признаться, я была немного взволнована, даже испугана, ведь «Метрополитен» пользовался славой огромного первоклассного театра, а нью-йоркские зрители считаются весьма избалованными.

Тем большей радостью явились для меня незабываемый восторженный прием, устроенный мне публикой, и единодушная высокая оценка критики.

Надо сказать, что в «Риголетто» были заняты лучшие певцы. Главную роль исполнял баритон Де Лука, роль герцога Мантуанского – Лаури-Вольпи, дирижировал маэстро Туллио Серафин, который всегда относился ко мне с отеческой добротой. Именно он сказал однажды:

– Твоей наставницей, милая Тоти, наверно, была сама мадонна. Ведь только мадонна может научить столь божественному пению.

Успех в «Метрополитен-опера» принес мне контракт на концерты в Бостоне, Индианополисе, Вашингтоне, Кливленде и Сан-Франциско. Театр Кливленда, рассчитанный примерно на десять тысяч мест, по-моему, самое большое в мире театральное здание. И вот там я пела Розину в «Севильском цирюльнике». Проживи я еще сто лет, мне не забыть этого выступления.

Мне, такой маленькой, было странно и чуть страшновато петь в необъятном, переполненном до отказа зале. Вместе со мной выступали баритон Римини, американский тенор Хаккет, довольно известный в Италии, и архизнаменитый бас Шаляпин, непревзойденный дон Базилио. Тогда-то и зародилась моя дружба с великим русским артистом, которая сохранилась до самой его смерти.

Гигант исполинского роста, он сразу же стал ласково называть меня уменьшительным «Тотина», «Тотарелла». Впоследствии он не раз рассказывал мне о своей удивительной скитальческой жизни и давал множество драгоценных советов. Человек он был оригинальный, подлинный гений; его воплощение многих оперных героев, собственноручный грим, костюмы служили образцом и бесценной школой для нового поколения певцов. Это был великий, законченный артист.

Шел 1925 год, а примерно за год до моего приезда в Америке появилось новое могучее средство распространения музыки – радио. В необъятной стране, раскинувшейся от Атлантического до Тихого океана, все словно обезумели от этого открытия.

Вернувшись из Кливленда после блистательного выступления в «Севильском цирюльнике», я вместе с Де Лука получила приглашение выступить в концерте по радио, что весьма способствовало росту моей популярности в Северной Америке.

* * *

23 февраля 1925 года, после одиннадцати месяцев жизни вдали от родины, я села в Нью-Йорке на крупнейший океанский пароход «Левиафан». Мне не терпелось вернуться домой, к моим дорогим родным и друзьям.

XIX. Первые успехи в Англии

После короткого отдыха в Италии я выехала в новое заграничное турне – сначала в Монте-Карло, а затем в Швейцарию.

В Монте-Карло мне предстояло выступить в «Лючии ди Ламмермур», и тамошние театральные круги с любопытством и нетерпением ждали моего приезда, особенно энергичный и властный синьор Госбург, в то время своего рода «историческая личность» этого маленького княжества.

Как и всех ведущих артистов, он поселил меня в лучшей гостинице «Отель де Пари».

Госбург, как говорится, делал погоду в театральной жизни Монако и каждый год предлагал зрителям интересную программу. В местном театре выступали лучшие певцы мира, оперы исполнялись на родном языке композитора, самое же главное – синьору Госбургу неизменно удавалось заполучить новую «звезду», подогревавшую любопытство и интерес скучающих, праздных миллионеров.

Как ни удивительно, но все эти старые дамы, с ног до головы усыпанные драгоценностями, накрашенные и намазанные, и их усталые, пресыщенные кавалеры в безупречных фраках, с неизменным моноклем, проводящие дни и ночи за картами и рулеткой, любили музыку, особенно итальянскую оперу.

Зрительный зал во время премьер в театре «Казино» был своеобразным местом встреч этого общества, космополитическим салоном, где великосветские сплетники обменивались последними новостями из Нью-Йорка, Лондона и Парижа. В то же время эти люди обожали оперу и восхищались моим искусством.

Поэтому все они с большим нетерпением ждали постановки «Лючии ди Ламмермур» с участием, как здесь говорили, тосканиниевской певицы.

Тут мне хотелось бы рассказать об одном нелепом комическом случае, несколько помешавшем моему дебюту.

Госбург постоянно приглашал меня в ресторан разделить его трапезу и заказывал самые изысканные блюда. К тому же он был страстным любителем и знатоком редких вин и имел свой винный погребок. За столом официант еле успевал откупоривать затянутые паутиной бутылки лучших французских вин.

За день до премьеры «Лючии ди Ламмермур» Госбург угостил меня старинным вином, которое так пришлось мне по вкусу, что любезный импрессарио приказал официанту отнести в мою комнату еще две бутылки.

Проснувшись наутро, я почувствовала, что совершенно охрипла.

Нам, певцам, достаточно взять несколько нот, чтобы понять, в форме мы или нет.

Взволнованная, растерянная, не решаясь выступить перед требовательными зрителями в таком плачевном состоянии, я тут же позвонила дирижеру и Госбургу.

Оба примчались ко мне в отель, донельзя огорченные этой новостью. Крики, уговоры, настойчивые убеждения петь. Но я твердо стояла на своем, да они и сами могли удостовериться, что я охрипла. Остался единственный выход – заменить «Лючию ди Ламмермур» оперой «Богема». Я представила себе, какая суматоха поднимется сейчас на сцене. Рабочим придется срочно снимать декорации и ставить новые. Глубоко опечаленная, я легла в постель. Что еще мне оставалось делать?

Заказав изысканный ужин, я попросила официанта откупорить одну из знаменитых бутылок выдержанного вина и осушила ее почти до дна, стараясь заглушить свое горе. Затем повернулась на бок и крепко заснула…

Белоснежка. «Франческа да Римини» Р. Цандонаи

После концерта Тоти Даль Монте в Мельбурне. 1926 г.

Просыпаюсь часа через два, и… магической силой небес или… вина свершилось чудо. Беру одну ноту, другую – и сама себе не верю: голос звучит отлично. Я тут же побежала в ванную комнату (да-да, мы, певцы, свои «репетиции» обычно проводим именно там), смело беру высокие ноты, пою самые сложные пассажи, каденции, и… все это легко, без всякого напряжения.

Бросаюсь к телефону, вызываю режиссера или Госбурга, но шум и грохот, доносящиеся со сцены, не дают разобрать, кто мне отвечает. Наконец удалось поговорить с Госбургом, кричу ему, что обрела голос, чувствую себя превосходно и непременно буду петь в «Лючии». Так что пусть отменяет «Богему».

В театре начался невероятный переполох: одни громко выражали свою радость, другие проклинали меня, третьи отчаянно ругались, а вечером я спела свою коронную партию, и голос звучал превосходно. Правда, от стыда за невольный обман я закутала горло фиолетовым шелковым платком, который не снимала до конца спектакля. И не зря, потому что слух о моей болезни и внезапном исцелении вышел за стены «Отель де Пари».

Когда спектакль окончился, я почла своим долгом хорошенько угостить рабочих сцены, которым по моей вине пришлось потрудиться до седьмого пота.

* * *

В следующем месяце я отправилась в Швейцарию, где до этого также никогда не бывала.

В Базеле я пела в «Лючии ди Ламмермур» и «Риголетто», в Цюрихе дала два концерта. Только в мае я наконец вернулась в родную Венецию.

Театр «Фениче» пригласил меня выступить в «Лючии ди Ламмермур». Дирижировал оперой коренной венецианец, незабвенный Пьеро Фабброни, превосходный мастер своего дела, наделенный большим артистическим темпераментом и обладавший высокой музыкальной культурой. Моими партнерами были тенор Таккани и баритон Аугусто Беуф, с которым мне впоследствии не раз доводилось петь в Италии и за рубежом. Сицилиец по происхождению, он обладал хорошим голосом и редкой музыкальностью. С первых же дней наших совместных выступлений мы стали добрыми друзьями.

Венецианская публика, как всегда, встретила меня восторженно, и это трогало до глубины души. На время спектаклей я поселилась в гостинице у мола Орсеоло, неподалеку от площади Сан Марко. Окна моей комнаты выходили прямо на мол, где была стоянка гондольеров.

В день премьеры, плотно закрыв окна и жалюзи, чтобы снаружи меня не было слышно, я, как всегда с помощью камертона, спела все основные каденции, включая сцену безумия. Закончив репетицию, я распахнула окна и заглянула вниз. Был полдень, два гондольера прямо в лодке уминали свой скромный завтрак и о чем-то негромко беседовали на местном диалекте. Во мне проснулось любопытство, я прислушалась.

– Тебе хотелось бы заработать все те бумажки в тысячу лир, которые сегодня вечером положит в карман наша певица? – спросил один.

– Еще бы, – ответил второй. – Но у нее в горле словно певчая птица прячется.

– Какая там птица! Скажи лучше целая птичья стая.

Непосредственность этих гондольеров так понравилась мне, что я тут же послала им две бутылки вина.

* * *

В июне я получила приглашение выступить в Лондоне, в знаменитом «Ковент-Гардене». В этом всемирно известном театре мне предстояло спеть партии Лючии и Розины под руководством дирижеров Вотто и уже постаревшего прославленного Муньоне.

Увидев меня, добряк маэстро сразу вспомнил о моем концерте во Флоренции, состоявшемся восемь лет назад, и отнесся ко мне с живейшей симпатией.

Моим партнером в «Севильском цирюльнике» был Дино Борджоли, знакомый мне еще по австралийскому турне и другим совместным выступлениям.

Затем я дала два концерта в «Альберт-холле», на одном из которых присутствовала принцесса Виктория, дочь Георга V.

Перед отъездом из британской столицы меня пригласили на прием в итальянское посольство, гостями которого в тот вечер были дипломаты многих стран.

На обратном пути в Италию я на короткий срок остановилась в Сант-Морице, где дала концерт. А затем меня ждал долгий заслуженный отдых в любимом Солигетто, в окружении родных и близких друзей.

На сцену я вернулась только в сентябре. Приняв вначале участие в благотворительном концерте, организованном падре Семерия, я выехала затем в Англию. Там меня ждали концерты в Лондоне, Ливерпуле, Манчестере, Ньюкастле, Кардиффе и в других городах. В Лондоне я снова пела в знаменитом «Альберт-холле», дав возможность послушать меня многочисленным любителям музыки, не попавшим на мой первый концерт.

Еще один концерт был дан в «Клиринг-отеле» на пышном вечере, устроенном Ага-ханом. В зале сидели вельможи и восточные принцы в тюрбанах, магнаты, миллиардеры и весьма красивые, элегантные дамы, блиставшие созвездиями бриллиантов.

Вместе со мной пел тенор Мак-Кормак, пользовавшийся в Лондоне завидной популярностью. Каждому из нас было отведено на выступление ровно три четверти часа, ни минутой меньше, ни минутой больше. Гонорар – триста фунтов стерлингов каждому.

После этого турне по городам Британии я сохранила приятные воспоминания и хорошее впечатление об английских зрителях, которые совсем не так холодны, как принято думать, и умеют ценить настоящую музыку,

XX. Роковой коктейль из улиток

Я беспрестанно разъезжала из одной страны в другую и порой казалась себе самой коммивояжером. Но я до того привыкла к длительным путешествиям, что отлично чувствовала себя в спальном вагоне и каютах океанского парохода, как и на мягчайшей постели в номере первоклассной гостиницы.

В те времена мои коллеги и за границей обычно требовали традиционные итальянские блюда; каждый раз, когда они заказывали мясо под соусом а-ля́ болоньезе или а-ля́ наполетана, начинались бесконечные пререкания. Я же предпочитала пробовать кушанья разных стран, особенно местные «кулинарные чудеса». Рецепты наиболее вкусных и аппетитных блюд я аккуратно заносила в свою записную книжку, и мои родные были в курсе последних гастрономических открытий.

Закончив турне по Англии, я отплыла в Соединенные Штаты, где должна была дать целую серию концертов. Немногим более чем за месяц я спела в двадцати американских городах, начиная с Нью-Йорка и кончая Бостоном.

Несколько дней я пробыла в Чикаго, а затем отправилась в длительное турне, конечной целью которого была Калифорния.

В Голливуде, ставшем Меккой мировой кинематографии, меня пригласили посетить несколько студий, где снимались новые фильмы.

Там меня совершенно поразил бешеный, изнурительный темп работы.

Насколько я помню, тогдашними звездами экрана были Чарли Чаплин, Глория Свенсон, Дуглас Фербенкс старший, Мери Пикфорд и Рудольф Валентино, который умер спустя всего несколько месяцев после моих гастролей.

Уже начала восходить и звезда Греты Гарбо, только что прибывшей из Европы и снимавшейся в своих первых американских фильмах.

В одной из студий, уступая настойчивым просьбам этих знаменитостей, я спела отрывки из опер и канцоны. Особенно понравились им венецианские песни.

Кроме концертов в Лос-Анжелосе, Санта-Монике, Пасадене и в других чудесных калифорнийских городах я пела в Сан-Франциско в «Риголетто» и «Лючии ди Ламмермур». Именно в Сан-Франциско я стала жертвой недоразумения, причинившего мне определенные неприятности и сделавшего меня мишенью наглых журналистских нападок. Сама того не желая, я оказалась в центре бурной, рекламного стиля полемики, которая довольно характерна для Соединенных Штатов.

Вероятно, в сотый раз я пела в «Риголетто» вместе с баритоном Беуфом, причем сцену смерти Джильды мы исполняли полностью, как этого требовал Тосканини, без традиционной купюры. После нескольких спектаклей с Беуфом партию Риголетто передали знаменитому немецкому баритону Шварцу, который, наоборот, придерживался этой купюры. Поэтому мы условились, что финальный дуэт исполняться не будет и в зловещий мешок с останками Джильды положат не меня, а статистку-дублершу.

Случилось так, что в день представления забыли подыскать дублершу. В последнюю минуту пришлось воспользоваться услугами случайной девушки, которая слушала оперу из-за кулис, и была в вечернем туалете и позолоченных туфельках, собираясь после спектакля повеселиться и потанцевать в одном из многочисленных ночных клубов, а не лежать в ужасном мешке свирепого Спарафучиле. По ходу действия Шварц, увлекшись более чем полагалось, раскрыл мешок, и… о – ужас! – при свете лампы зрители первых рядов увидели шелковые чулки и позолоченные туфельки Джильды, лежавшей в позе американской гёрлс!

На мгновение все оторопели, а затем напряженное молчание сменилось громким смехом, который не утих даже тогда, когда поспешно опустили занавес.

Жертвой этого неприятного квипрокво стал, понятно, Шварц, который отчаянно ругался и требовал «мести, священной мести».

Газеты сейчас же воспользовались «счастливой возможностью». Тут уж я стала козлом отпущения. Пошли слухи, нелепые и злобные, будто я нарочно решила выставить Шварца в невыгодном свете по сравнению с Беуфом и для этого подстроила историю со злополучным мешком.

В газетах появились даже рисунки, изображавшие стройные ноги неудачливой дублерши. Я пыталась убедить Шварца, что совершенно неповинна в случившемся. Но «скандал» уже разразился, и находчивые журналисты изобретали одну сплетню за другой. Мне оставалось лишь молчать и смеяться про себя.

* * *

Во время этого турне я дала концерт в Палм-Биче, который и тридцать, и сорок лет назад был весьма модным морским курортом, известным всем хотя бы по бесчисленным американским фильмам. Тогда его посещали лишь миллионеры, дипломаты, известные деятели мира финансов, искусства, журналистики, кино и еще… знаменитые гангстеры. В лучших гостиницах и виллах, не уступавших в роскоши дворцам из «Тысячи и одной ночи», великосветское общество прожигало жизнь.

Приемы, рауты, балы и праздники собирали не только сильных мира сего, но и элегантнейших дам, до того увешанных драгоценностями, что становилось просто страшно за них, причем нелегко было определить, молоды они или просто молодятся, красивы ли от природы, или это ухищрения косметики, ибо уже тогда в Соединенных Штатах пластическая хирургия творила чудеса.

Весь этот высший свет присутствовал на моем концерте. Очутившись среди «сливок общества», нередко беззастенчиво выставлявших напоказ свое богатство, я почувствовала, что голова идет у меня кругом.

Вспоминаю, что меня как почетного гостя пригласили на непостижимо пышный обед, где вся посуда была из чистого золота.

Из Палм-Бича я направилась на Кубу, в прославленную Гавану, куда в те дни также стекались крупнейшие магнаты со всего света. В Гаване я пробыла неделю, дав несколько концертов. И снова рауты, роскошные званые обеды, ужины, которые я долго не забуду.

* * *

Во время длительного североамериканского турне со мной произошел один курьезный случай.

Из Сан-Франциско я поездом отправилась в Филадельфию, где должна была записать несколько пластинок для фирмы «Виктор», с которой еще пять лет назад заключила контракт. Вместе со мной ехала моя служанка Челия Марриот, уроженка Ирландии. Поезд наш был не обычный, а знаменитый трансатлантический экспресс, пробегавший весь североамериканский континент примерно за три дня. В этом удивительном экспрессе были роскошные спальные вагоны, ресторан, бар, парикмахеры, маникюрши. Мне было отведено весьма удобное спальное купе.

Во время обеда я спросила у официанта, есть ли у них свежие устрицы. Он ответил, что устриц в раковинах нет, но есть превосходный устричный коктейль. Несмотря на уговоры служанки, напомнившей мне, что в Камдене, где находилась главная студия фирмы «Виктор», меня ждет трудное испытание, я с аппетитом выпила какое-то непонятное месиво.

Проснувшись наутро, я почувствовала странное недомогание и неприятный зуд, особенно на лице.

Вскочив с постели и посмотрев в зеркало, я увидела, что лицо у меня распухло и стало красным, как вареный рак. Прощайте, записи на студии в Камдеме! Но все же я не пала духом – с сильной болезнью надо бороться сильнодействующими средствами.

В семь утра, когда экспресс прибыл в Чикаго, где, по расписанию, остановка была довольно продолжительной, я выскочила из вагона, побежала в ближайшую аптеку у самой станции и попросила стакан самого сильного слабительного. Мое желание немедленно было удовлетворено, и я, храбро выпив это достаточно противное лекарство, вернулась в вагон и вновь улеглась в постель.

На следующее утро я прибыла в Филадельфию в поистине ужасном состоянии. Неприятный зуд и краснота прошли, угроза серьезных осложнений миновала, но сильнодействующее лекарство и вынужденная голодовка совершенно меня обессилели.

На вокзале меня встречал один из директоров фирмы «Виктор» – мистер Дэвис, крайне деловитый и предельно пунктуальный, классический пример человека-хронометра. Отвезя меня в отель, он сказал, что прибудет за мной ровно через два часа. Я робко возразила, что хотела бы отдохнуть подольше и тогда наверняка буду «в голосе». Но мистер Дэвис ответил, что в студии все готово и меня уже ждут техники, специалисты, оркестр – словом, целая небольшая армия.

Служанка отговаривала меня ехать, доказывая, что я еще не оправилась от болезни, но я решила довериться всемогущему богу. И вот огромная машина мистера Дэвиса повезла меня в Камдем.

В моем состоянии голос еще мог звучать хорошо и чисто, но где взять крепкое дыхание? Пришлось собрать последние силы и все мое техническое мастерство.

Проверка и запись длились не более не менее, как десять часов подряд.

Поздно вечером, когда я смогла наконец прослушать запись, силы покинули меня, и, голодная, безмерно уставшая, я заплакала навзрыд. И тут же, словно эхом мне, прозвучали дружные аплодисменты. Директор студии, оркестранты, техники, мистер Дэвис так долго и старательно хлопали в ладоши, что тронули меня до глубины души.

На пластинки были записаны «Венецианский карнавал», ария Джильды, каватина Розины, «Лючия». Запись «Лючии» была особенно напряженной и сложной. Дирижер сменил трех флейтистов, и только четвертому удалось удовлетворить всем требованиям.

Меня поразило редкое совершенство записи: каждая вибрация, дыхание, паузы, тональность, вступления – все было воспроизведено с удивительной точностью.

Этот сольный концерт был выпущен в новой записи американской фирмой RCA. Пластинки продаются и сейчас, и все могут убедиться в правдивости моих слов.

* * *

В этой «американской» главе не могу не упомянуть о мистере Инсулле, одном из крупнейших финансистов того времени, а к тому же страстном любителе оперной музыки и подлинном меценате.

Владелец крупных предприятий, он находил время принимать живейшее участие в музыкальной жизни, особенно в родном Чикаго. Он был другом самых знаменитых певцов и ко мне относился с искренней симпатией.

Довольно пожилой, истинный джентльмен, мистер Инсулл был обаятельным человеком.

Я разместила свой «генеральный штаб» в чикагском «Конгресс-отеле», где жили также Райза, Муцио, Хаккет, Римини и другие первоклассные певцы, и мы очень часто виделись с мистером Инсуллом. Однажды он сказал мне:

– Что вы делаете, дорогая Тоти, с вашими гонорарами?

– Странный вопрос, – удивилась я. – Откладываю их, за вычетом каждодневных расходов, кстати, довольно крупных, особенно здесь, в Америке.

– А вы не пытались вложить их в какое-нибудь выгодное дело?

Что я могла ответить, если не была в состоянии даже заполнить банковский чек? Я удивленно посмотрела на него, и, должно быть, в моем взгляде было столько наивного изумления, что он расхохотался как сумасшедший. Короче говоря, мои американские гонорары я поручила заботам мистера Инсулла, что сделали, впрочем, и остальные мои коллеги. Очень скоро я убедилась, что решение это принесло мне изрядную выгоду.

Впрочем, я многим рисковала, в чем убедилась несколько позже, в год великого кризиса, когда Уолл-стрит заставил Америку да и почти весь мир на время обезуметь от страха. В том ужасном 1929 году тысячи, десятки тысяч богачей и миллионы мелких вкладчиков потеряли все свое состояние и совершенно разорились.

В те дни я тоже опасалась за свои сбережения, ведь я доверила мистеру Инсуллу почти миллион лир. Но мне повезло и в этом случае. Раньше чем он сам пострадал от урагана финансового краха, мистер Инсулл успел перевести в Милан ровно миллион лир, то есть все мои сбережения, плюс проценты. Многие мои американские друзья и товарищи по сцене оказались куда менее удачливыми.

Время от времени мистер Инсулл закупал для своих многочисленных служащих все билеты на лучшие спектакли в чикагском театре «Аудиториум».

В период моего первого турне Инсулл субсидировал пышную и красочную постановку оперетты Штрауса «Летучая мышь». Были приглашены тенор Хаккет, Райза, Римини и другие лучшие певцы, гастролировавшие тогда в Америке. Я прибыла в Чикаго в самый разгар репетиций.

Едва мистер Инсулл узнал о моем приезде, он пригласил меня в свой кабинет и предложил принять участие в спектакле. Гонорар был довольно высок – семьсот долларов за выступление.

Мне предстояло спеть «Венецианский карнавал» как вставной номер во втором действии, когда венское общество принимает у себя русского князя. Словом, я должна была изображать итальянскую певицу, призванную украсить прием.

Конечно, я приняла предложение мистера Инсулла. Мое появление было полной неожиданностью для всех, одним из тех сюрпризов, которые приводили в неистовый восторг темпераментного американского зрителя. Когда настал момент моего выхода на сцену, оркестр внезапно заиграл вступление к «Венецианскому карнавалу». Зрители устроили мне настоящую овацию.

Но мои коллеги были весьма раздосадованы. Они так разобиделись, что я пожалела о содеянном. Все они, не жалея сил, на английском языке разучивали арии и дуэты из «Летучей мыши», и вот буквально в последнюю минуту появляюсь я и получаю самый лакомый кусок, притом без всяких усилий с моей стороны. Ведь очень выигрышный и эффектный «Венецианский карнавал» давно вошел в мой репертуар. Однако гнев моих коллег скоро поостыл. Относясь ко мне очень хорошо, они поняли, что моей вины тут нет. Просто мистер Инсулл, как всякий истинный американец, любил преподносить знакомым и друзьям сюрпризы, возможно, не всегда приятные; вот и на этот раз он не удержался от искушения сыграть с ними «веселую» шутку.