Текст книги "Голос над миром"

Автор книги: Тоти Даль Монте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

XII. Девятая симфония под управлением Тосканини

В начале 1919 года оркестр под управлением Тосканини впервые исполнил в Турине Девятую симфонию Бетховена. Это было незабываемое, грандиозное событие, которое вошло в анналы истории музыки как недосягаемая вершина исполнительского мастерства великого дирижера.

Мне выпала честь петь в тот вечер вместе с тенором Ди Джованни, басом Лузикаром и меццо-сопрано Бергамаско. Всех четверых отбирал сам маэстро.

Хор состоял из трехсот человек, тщательно проверенных вечно неудовлетворенным Артуро Тосканини, этим гением совершенства.

Ни мне, ни другим артистам, покорным малейшему взмаху дирижерской палочки Тосканини, подлинного демиурга оперной и симфонической музыки, во время работы с ним не выпадало ни одной спокойной минуты.

Престиж и власть этого крупнейшего дирижера с редкой музыкальной памятью, беспредельным мастерством, безошибочным вкусом и абсолютнейшим слухом были столь велики, что, едва он появлялся за пультом, такой простой и такой пугающе суровый, все внезапно робели и чувствовали себя совсем ничтожными.

Он обладал магической способностью возвеличить или буквально изничтожить одним-единственным словом. Вспышки его ярости были поистине фантастическими, его редкая, сдержанная похвала возносила до небес и буквально опьяняла нас.

Одни считали его слишком резким, другие – злым, третьи – очень жестоким. На самом же деле он был существом высшего порядка, на редкость чувствительным, беспрестанно искавшим в исполнении исключительного совершенства. Никто другой так не уважал партитуру исполняемого произведения.

Репетиции Девятой симфонии были поистине мучительными, но по мере того, как шли дни, удивительные результаты тщательнейшей работы Тосканини становились все более очевидными.

При первой нашей встрече маэстро слегка улыбнулся и сказал:

– А, наконец-то вы объявились…

Я понимала, что это не бог весть какая похвала, но все же сильно приободрилась. Свою партию, каждый пассаж, каждую каденцию я разучивала с величайшим старанием. Тосканини сразу это заметил. Хотя он ничего мне не сказал, я догадалась по его виду, что он доволен моим пением.

Невозможно описать, как прошло первое исполнение симфонии. Тосканини превзошел самого себя, установив своего рода эталон, который в последующие тридцать пять лет никто не мог превзойти.

По окончании концертов в Турине Девятая симфония была исполнена в Миланской консерватории с тем же грандиозным успехом.

По пути из Турина в Милан я обедала в компании моих коллег в вагоне-ресторане. Тосканини с семьей ехал с нами. Должно быть, я съела испорченные консервы, потому что вскоре почувствовала себя очень плохо.

Добравшись до пансиона, я стала лечиться своими средствами и прежде всего мечтала хоть немного отдохнуть. Я совершенно ослабела и уже собиралась предупредить, что вечером не смогу выступить. Но потом, собравшись с последними силами, кое-как дотащилась до консерватории и пошла на генеральную репетицию, попросив, чтобы Тосканини не говорили о моем недомогании.

Я прилагала поистине героические усилия, чтобы петь как можно лучше, но в конце одной очень трудной каденции у меня на миг закружилась голова, и в наступившей глубокой тишине мне не удалось держать достаточно долго полное «си». Я смотрела на Тосканини, словно умоляя о пощаде, а он, улыбаясь и желая, видимо, меня утешить, сказал:

– Сегодня наш соловей немного охрип.

Я стояла ни жива ни мертва, не в состоянии ни возразить ему, ни оправдаться. Но я подозреваю, что кто-то сказал Тосканини о моем недомогании.

В августе я получила ангажемент на несколько представлений «Лодолетты» в театре города Карпи. Ценители музыки этого маленького провинциального городка в то время пользовались славой весьма требовательных зрителей.

По контракту я должна была выступать всего в четырех спектаклях, но в Карпи опера Масканьи произвела такой фурор, что шла тринадцать вечеров подряд.

Весь город жил «Лодолеттой» и для «Лодолетты». На улицах, в кафе, в тратториях и на службе все говорили только об этой опере и напевали наиболее полюбившиеся мотивы и арии. Где бы я ни появлялась, на меня буквально накидывались поклонники, все наперебой приглашали меня в гости. Пришлось сиднем сидеть дома и выезжать только вечером на очередной спектакль.

Я припоминаю даже, что именем Лодолетты были мгновенно названы мороженое, затем какое-то традиционное кушанье этих мест, ткань – зеленый шелк, дамская прическа и т. д. То были поистине золотые времена для оперного театра!

Можете вы себе представить сейчас, чтобы в городке с пятнадцатью тысячами зрителей опера шла тринадцать вечеров подряд?

В Карпи я жила в семье художника Баньи, который подарил мне на память чудесный разрисованный им веер.

После Карпи я отправилась в Чезену, где снова пела Лодолетту.

Утром 12 сентября перед самой репетицией я получила телеграмму, сообщавшую о смерти отца. Убитая горем, в полнейшей растерянности и в каком-то отупении бродила я по комнате. Когда прошли первые минуты отчаяния, я решила немедля ехать в Пьеве ди Солиго, куда отца перевезли после нового кровоизлияния в мозг. Там он лежал в оставшемся после войны полевом госпитале.

В Чезене я была гостьей семейства Де Поль. Когда импрессарио узнал о моем решении уехать, он тут же примчался и стал умолять меня выступить вечером того же дня. Его настойчивые просьбы и уговоры дали тот единственный эффект, что мое отчаяние сменилось гневом. Я пришла в неописуемую ярость. Как смеет этот делец профанировать мое святое горе ради каких-то денег! Неужели он не понимает, что умер человек, которого я любила больше всех на свете? Ведь из моего сведенного судорогой рыдания горла не вырвется ни единой ноты!

Тут несчастный импрессарио бросился передо мной на колени и, всхлипывая, пробормотал:

– Синьорина, вы сто… тысячу раз правы. Я бы на вашем месте повел себя точно так же. Но умоляю вас… подумайте. Если этим вечером спектакль сорвется, я разорен, а у меня жена и пятеро детей. Нас всех выбросят на улицу. Я и так по уши влез в долги. «Лодолетта» – мой якорь спасения… Прошу, заклинаю вас, не бросайте меня на произвол судьбы…

Взволнованная и смущенная, я подумала, что в жизни провинциальных театров такие драматические эпизоды случаются нередко. Разве мало нашего брата, артиста, еще до меня оказывалось в подобном трагическом положении? Певцы, актеры, музыканты, клоуны пели, декламировали, играли, дирижировали оркестром, веселили зрителей… со смертельной тоской в сердце. Нет, я никогда не жалела, что уступила тогда отчаянным мольбам бедного импрессарио. Более того, я и по сей день испытываю гордость оттого, что выполнила свой долг в столь тяжелую минуту. Я распрощалась с импрессарио, сказав, что не подведу его, но сейчас хочу остаться наедине со своим горем.

Я бросилась ничком на постель и все пыталась представить себе отца неподвижно лежащим в гробу, четыре горящих свечи и множество живых цветов. Но это мне не удавалось. Отец возникал передо мной живым, деятельным, ласковым, энергичным, то на дирижерском возвышении, то за фортепьяно. Вот он ведет меня за руку в консерваторию или ласково треплет по щеке. Я слышала его голос, вспоминала каждый его жест. Или он стоял у меня перед глазами, каким я видела его в последний раз, – несчастный, больной человек, обреченный на преждевременную смерть.

В тот день я выплакала все свои слезы до начала спектакля. Когда в дверь мою постучали, я нечеловеческим усилием воли заставила себя подняться, несколько овладела собой и прошла за кулисы. Я действовала словно лунатик.

Театр был переполнен, и необычно оживленная публика сгорала желанием поскорее познакомиться с новой оперой Масканьи, наслышавшись о ней самых восторженных отзывов.

Я облачилась в живописный костюм голландки, надела деревянные сандалии, с помощью грима скрыла следы недавно пролитых слез и, призвав все свое мужество, приготовилась выйти на сцену.

Я не любила пользоваться снисхождением зрителей. Выходя из-за кулис, я мысленно поручила себя милосердию господа и запела свою игривую арию.

Но худшее ждало меня впереди: ведь мне предстояла сцена, когда Лодолетта видит смерть отца, потом идет за скорбной траурной процессией и, наконец, одинокая, убитая горем возвращается в свою жалкую хижину.

Исполняя арию о смерти отца Лодолетты, я оплакивала смерть моего дорогого папочки, в ту минуту бесконечно далекого от меня.

До сих пор не могу понять, как удалось мне выдержать это страшное испытание, и не перестаю удивляться, как из моего зажатого, точно тисками, горла смогла вырваться хоть одна нота.

Несмотря ни на что, мой успех превзошел все ожидания. Как прежде в Карпи, жители Чезены буквально обезумели от восторга. Аплодисменты нарастали и ширились, подобно бурному морскому прибою.

Когда в зале начали тушить огни, распространился слух о постигшем меня несчастье и о моем решении не срывать спектакля. Добрые чезенцы были совершенно потрясены.

Выходя после окончания спектакля, я прошла мимо двух рядов молчаливых и растроганных людей. Никто не проронил ни единого слова, никто не захлопал, пока я шла по этому «коридору». Этим молчаливым присутствием зрители хотели выразить мне свою благодарность и глубокое сочувствие моему горю.

И снова начались скитания из города в город.

В Генуе я опять пела в «Риголетто», который был тогда моим коньком.

Затем я получила роль в «Искателях жемчуга» Бизе. Дирижировал оперой маэстро Паскуале Ла Ротелла, а партнерами моими были тенор Марчелло Говони, один из наиболее тонких и умных певцов среди всех, что я встречала за мою долгую карьеру, и баритон Ното.

В ноябре, сначала в Ферраре, а затем в Брешии, я пела «Сомнамбулу», ту самую партию, которую разучивала еще с Барбарой Маркизио, передавшей мне весь богатый опыт прошлого и познакомившей со всеми особенностями интерпретации этой роли и стилем исполнения таких великих певиц, как Аделина Патти и Карлотта Маркизио.

В конце года я с радостью возвратилась в туринский театр «Реджо», где дебютировала в двух новых операх. Мне была поручена партия Арджелии в «Дейаниче» композитора Каталани и роль героини в «Секрете Сюзанны» Эрманно Вольф-Феррари.

«Дейаниче» была поставлена благодаря энергичным требованиям Тосканини, который в те годы настойчиво боролся за достойную оценку и признание опер Каталани. Оркестром дирижировал Этторе Паницца, главные партии исполняли знаменитая Эстер Маццолени и тенор Таккани. Постановка оперы была безукоризненной. Самой высокой похвалы заслуживали костюмы и декорации.

Мой небольшой рост заставил постановщиков заказать для меня специальную обувь на высоком каблуке.

Тосканини приехал из Турина на генеральную репетицию. В перерыве он зашел в мою уборную и резко сказал:

– Убери эти ходули! Надень обычные сандалии!

Тосканини страдал сильной близорукостью, но, как это ни удивительно, видел все, что происходит на сцене, вплоть до мельчайших деталей.

Я беспрекословно подчинилась, пожертвовав кокетливым желанием казаться повыше, но зато обретя возможность куда свободнее двигаться по сцене.

В «Секрете Сюзанны», этой короткой, легкой, сверкающей яркими красками опере, я пела под руководством поистине гениального дирижера Серджо Фашони и чувствовала себя счастливой, что серьезным и хорошо отработанным исполнением могу отблагодарить спустя много лет маэстро Вольф-Феррари за ту доброжелательность, которую он проявил ко мне на приемных экзаменах в консерватории Бенедетто Марчелло.

XIII. Мои цветы

Тысяча девятьсот двадцатый год начался для меня удачно, но тоска по умершему отцу не утихала ни на час.

В январе я вернулась в генуэзский театр «Политеама», где снова пела в «Риголетто». На этот раз мне довелось выступать с тенором Джакомо Лаури-Вольпи, которому также улыбалась блестящая карьера. Он отличался некоторыми странностями, но голос у него был поистине бесподобный. В историю театра навсегда войдет его неподражаемое исполнение Вильгельма Телля в театре «Ла Скала», он с необычной легкостью брал полное «до» своим удивительно приятного тембра голосом. А сколько счастливого, беззаботного легкомыслия было у Вольпи в песенке «Сердце красавицы склонно к измене»! Не часто встречаются такие оперные артисты. Достаточно сказать, что сейчас, когда я пишу эти строки, Лаури-Вольпи отважился вновь выступить в трудной роли Манрико в «Трубадуре» Верди и притом с грандиозным успехом.

В 1920 году Лаури-Вольпи, как и я, только начинал свой артистический путь. Он был в расцвете сил и горел желанием не останавливаться на достигнутом. Понятно, это был памятный «Риголетто», принесший много радости мне и моему партнеру.

Немного спустя мне посчастливилось петь в театре «Фениче», главном театре моей любимой Венеции. И снова я исполняла партию Джильды в «Риголетто».

В мае я спела Лодолетту в городе Тревизо, жители которого справедливо считали меня своей землячкой, так как я родилась неподалеку, в Мольяно, а родители мои – в близлежащем Солиго. Дирижировал спектаклем Паолантонио, постаравшийся создать яркое, запоминающееся представление.

На последнем спектакле тревизцы устроили настоящее празднество в мою честь. В театре яблоку негде было упасть, множество людей приехало из провинции, и особенно из Солиго. Зрители буквально опустошили все сады города и засыпали нас белыми розами.

Внезапно на макушку мне свалился какой-то тяжелый предмет – это была роза, но такая огромная, что походила, скорее, на кудрявый кочан капусты.

Все последнее действие мы пели под градом белоснежных лепестков, заменивших искусственные снежные хлопья. Запах роз был таким сильным и одуряющим, что, помнится, у меня даже закружилась голова.

* * *

Мне хочется сказать, что я любила и люблю цветы страстной и, как некоторым может даже показаться, болезненной любовью.

Для меня нет ничего более прекрасного, волнующего и трогательного, чем цветы. Я не люблю причудливых цветов, таких, как орхидеи, в которых есть что-то плотское, они кажутся мне похожими на животных. Даже розы с очень длинными стеблями, специально выведенные цветоводами, не вызывают во мне особой симпатии. Я предпочитаю им фиалки, цикламены, жасмин, садовые розы – словом, маленькие и скромные цветы. Я наслаждаюсь их запахом, красками, гармонией их форм, их чарующей хрупкостью. Мне нравится делать из них небольшие букетики и украшать ими гостиную, кабинет, спальню.

Когда я любуюсь ароматным букетом цветов, меня охватывает щемящее и одновременно нежное чувство, сердце наполняется сладким волнением и кажется даже, что я становлюсь лучше и чище.

Поэтому я всегда с радостью принимала и принимаю бесконечные цветочные подношения. Ни разу я не взяла букет цветов небрежно и равнодушно, как это случается иногда с другими артистами.

После спектакля, как бы поздно он ни кончился, я всегда нахожу время развязать букеты и поставить их в вазы. Я просто не в силах уснуть, если не освобожу цветы от больно стягивающего их шнурка.

Самым ярким воспоминанием, увезенным мною из Японии, было то неподражаемое искусство, с каким в этой стране выращивают цветы редкой красоты и изящества. Там цветы действительно обладают даром речи и многое говорят сердцу каждого японца: будь то женщина, юноша, старик или мальчик – безразлично, из какой среды.

Японцы с поистине неподражаемым мастерством умеют составлять букеты и декоративные украшения из цветов. И это признак не только душевной тонкости, но и высокой древней культуры.

* * *

После гастролей в Тревизо я получила от агентства «Тавернари» предложение совершить летнее турне по городам Италии. Мы везли с собой «Севильского цирюльника», в котором кроме меня пели баритон Молинари, тенор Дженцарди и бас Ди Жулио, а дирижером был неизменный Паолантонио. Дебютировали мы в Парме, а затем гастролировали в Реджо-Эмилии, Модене, Брешии, Ферраре, Падуе, Тревизо, Венеции и в других городах.

Паолантонио тщательно работал над каждой сценой и требовал от меня необычайной живости исполнения в роли Розины.

– Главное – не будь монотонной, – предупреждал он меня. – Больше легкости, огонька. Твоя героиня должна быть яркой, очаровательной, лукавой.

Наше турне было довольно трудным, не обошлось и без недоразумений, нелепых случайностей, ошибок. Я могла бы привести немало забавных и комичных случаев. В Парме, одном из самых требовательных к оперному искусству городов, был тогда великолепный хор, пользовавшийся поистине мировой славой. Хористы из пармского театра, блиставшие прежде всего в операх Верди, обычно кочевали между Пармой и Нью-Йорком, так как «Метрополитен-опера» неизменно заключала с ними контракт. Летом 1920 года хор на короткое время решил отдохнуть в своем родном городе. Мы выступали в театре «Рейнах» и ангажировали большую часть хористов, что сослужило нам добрую службу.

Тонкие ценители бельканто, хористы очень симпатизировали нам. Они сразу же начали «болеть» за «патанейн», как они ласково меня окрестили. Я не знаю в точности, что означает «патанейн» на пармском диалекте, но покойный Мемо Бенасси, с которым меня связывала большая, нежная дружба, объяснил, что так местные жители называют маленькую ягодку или вообще что-то миниатюрное.

Тоти Даль Монте пятнадцати лет

Чио-Чио-Сан. «Чио-Чио-Сан» Дж. Пуччини

Для меня партия Розины была совершенно новой – понадобилось же импрессарио выбрать для моего дебюта именно Парму! И вот хористы, поклонники «патанейн», в полной тайне от меня решили в самом начале второго действия меня подбодрить. Они стали шумно аплодировать, когда я вышла на сцену, и кричать «браво».

Лучше бы они этого не делали!

Раздраженные продолжительными овациями, зрители начали свистеть и кричать: «Долой, долой!»

Такое начало второго действия было для меня сюрпризом, но весьма скверным сюрпризом. От волнения в горле у меня пересохло и я вся дрожала. До этого ни разу не случалось, чтобы меня освистали.

Я поняла, что зрители настроились враждебно ко мне, решив, что певица заплатила хористам за «шумную рекламу». Все же овладев собой, я подошла к авансцене и, собрав все свое мужество, запела: «В полночной тишине…» Я пела так вдохновенно и уверенно, что уже после первых фраз сами зрители дружно зааплодировали, заставив дирижера опустить палочку. Когда публика наконец успокоилась, пришлось повторить все с самого начала.

* * *

На время карнавала меня из года в год приглашали петь в генуэзском театре «Политеама». На этот раз я выступала там не только в «Риголетто», но и в опере Доницетти «Сомнамбула». Моим партнером был тенор Джино Борджоли.

Зрители восторженно встретили двух молодых певцов, исполнявших ведущие роли.

В эти годы Борджоли тоже выдвигался в оперном театре.

После Генуи я пела Джильду в пармском театре «Верди». Этот театр, поврежденный бомбежкой во время войны, был полностью восстановлен, и для открытия сезона был приглашен ни больше, ни меньше, как знаменитый баритон Маттиа Баттистини, чья долгая и блистательная карьера приближалась к концу. Петь вместе с великим артистом было для меня огромной радостью. Добрый и милый человек, он щедро делился со мной своим опытом, давал советы и дружески хвалил меня.

В марте 1921 года я приехала в Рим, где выступила в театре «Костанци», как назывался тогда нынешний оперный театр. Энергичной и волевой директрисой театра была великолепная певица, сопрано Эмма Карелли, жена импрессарио Вальтера Мокки.

В «Риголетто» вместе со мной пели и тенор Ипполито Ладзаро и баритон Сегура Талиен.

Здесь впервые я столкнулась с неожиданным для себя явлением. Когда на генеральной репетиции в благоговейной тишине я спела арию «Внемля имени его…», в зале возник легкий шум. Странно, что бы это могло значить?

Уйдя за кулисы, я шепотом спросила у помощника режиссера, что происходит.

– Синьорина, это оркестр аплодирует вам за прекрасное исполнение арии. Знаете, такое случается весьма редко!

Так я узнала, что оркестр, когда его покоряет мастерство певца и он хочет выразить свое одобрение, начинает постукивать смычками по своим инструментам, и это ритмичное постукивание – высшее признание таланта исполнителя.

Огромный успех «Севильского цирюльника» позволил мне прочно закрепиться в театре «Костанци», и, главное, со мной подписали контракт на двухгодичное турне по Южной Америке. Грозный и всемогущий импрессарио Вальтер Мокки предложил мне ангажемент.

Я никогда не зазнавалась, это могут подтвердить все мои коллеги, но должна признаться, что этот контракт наполнил меня гордостью. Я предавалась мечтам о плавании на океанском пароходе в каюте первого класса, о роскошных туалетах, об изысканном ужине и даже о бриллианте, настоящем, сверкающем бриллианте.

Тоти! Тоти! Как далеко ты шагнула, и как изменилась жизнь некогда маленькой девочки в льняном передничке, бегавшей по улочкам родного Мольяно. Могла ли я тогда представить, что мне придется не раз пересекать Тихий, Атлантический и Индийский океаны?

До отплытия в Америку, выполняя условия контракта, мне пришлось поехать в Катанию, где в театре «Беллини» я пела в операх «Риголетто», «Искатели жемчуга» и «Сомнамбула». Выступления прошли успешно еще и потому, что меня вдохновляла мысль о предстоящем турне по Америке.

Закончив гастроли в Катании, я помчалась в Милан, чтобы подготовиться к отъезду.

В те времена побывать в Новом Свете было совсем нелегко. Нужно было оформить разные документы и получить множество виз.

Мой контракт предусматривал выступления в Буэнос-Айресе, Рио-де-Жанейро, Сан-Паоло, Розарио, Кордове и Монтевидео, причем мне предстояло петь в операх «Риголетто», «Фальстаф», «Богема», «Миньон».

В состав великолепной труппы, набранной Вальтером Мокки, входили Габриэлла Безанцони, Роза Райза, баритон Римини, тенора Мингетти, Аугусто Конкато, тенор Пиккалуга и другие первоклассные певцы.

В конце апреля 1921 года мы погрузились в Генуе на пароход «Томмазо ди Савойя». Я была счастлива и сгорала от нетерпения увидеть новый для меня мир, испытать неизведанные чувства.