Текст книги "Голос над миром"

Автор книги: Тоти Даль Монте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

После репетиции Баваньоли зашел в мою комнату и сказал:

– Хорошо еще, что ты разревелась на репетиции. Будем надеяться, что завтра вечером ты все же попробуешь петь.

На премьере я постаралась, чтобы источник моих слез иссяк, больше не плакала и показала все свои возможности. В Палермо первое исполнение «Лодолетты» имело не меньший успех, чем в Милане. Палермские зрители приняли меня восторженно. Так же успешно прошел в Палермо и «Риголетто».

С тех пор я завоевала Сицилию и стала любимицей островитян, особенно после того, как приняла предложение петь в операх Беллини.

Эту главу мне хочется закончить описанием встречи с моей «соперницей», знаменитой Хуанитой Караччоло.

Прославленная, тонкая певица, она подошла ко мне и сказала с непередаваемой простотой и симпатией:

– Ты со своим ангельским голосом и с душой ребенка словно создана для роли Лодолетты. Я уверена, что ты спела и выразила ее чувства лучше меня.

Слова Хуаниты глубоко растрогали меня, и я подумала, что подлинно великие артисты искренны и благородны, им чужды низкая зависть и ревнивое, мелкое чувство.

Не стоит и говорить, что я навсегда осталась другом Хуаниты Караччоло и ее горячей поклонницей.

X. «Нежное пение утешает в горести»

Вернувшись в Милан после палермских триумфов, я немедля отправилась к Маргерите Клаузетти, и та сразу же постаралась устроить мой концерт в консерватории.

И на этот раз наши старания увенчались успехом. Я с обычной тщательностью стала готовиться к выступлению.

К несчастью, мне дали такого плохого аккомпаниатора, хуже которого нельзя было найти. Он имел весьма своеобразные суждения о том, какие вещи следует петь на концерте. Навязывая свой псевдоклассический стиль исполнения, он заставлял меня петь не в полный голос и без всякой необходимости приглушать звук, что противоречило стилю исполнения, привитому мне Барбарой Маркизио, и сковывало меня. Однако пришлось подчиниться: я очень боялась отмены концерта. Но меня подстерегала другая неприятность – в моем весьма скромном гардеробе не оказалось платья, в котором я могла бы достойно предстать перед публикой консерватории.

И вновь меня спасла синьора Клаузетти. Она повела меня в дом к знаменитой сопрано Марии Фарнетти, жившей неподалеку от театра «Даль Верме». Апартаменты Марии Фарнетти поразили меня своей роскошью, сочетавшейся с тонким вкусом, что придавало комнатам очень уютный вид. В жизни не видела я такой прекрасной квартиры!

Фарнетти приняла меня весьма любезно и от души поздравила с первыми театральным успехами. Когда Маргерита Клаузетти попросила ее одолжить мне на концерт вечернее платье, она охотно согласилась помочь своей начинающей и… не слишком богатой коллеге.

Она провела нас в свою гардеробную, жестом доброй феи распахнула один из громадных шкафов и просто сказала:

– Выбирай, Тоти, что тебе больше всего нравится!

Я даже растерялась. Шкаф был полон элегантнейших платьев любого цвета и на любой вкус. Я высмотрела великолепное лиловое платье – этот цвет до сих пор остается моим любимым – и, не колеблясь, еле слышно произнесла, указывая на него:

– Вот это.

– Оно твое, – тут же сказала Фарнетти. – Я тебе его дарю.

У меня от счастья навернулись на глаза слезы.

Настал день концерта.

Я была безмерно рада, что выступаю в чудесном новом платье, но очень нервничала оттого, что аккомпаниатор заставил меня петь тускло и чуть ли не вполголоса.

Все же концерт прошел более или менее сносно.

Синьора Клаузетти сказала, что, возможно, на концерте будет сам Тосканини, но у меня не хватило смелости спросить ее, был ли маэстро в зале. Тем более что сама я даже синьору Клаузетти там не заметила.

После этого печальной памяти концерта я уехала в Турин, где вместе с тенором Крисманом и баритоном Кашманом пела в операх «Дон Паскуале» и «Риголетто».

После одного из спектаклей коммендаторе Кьярелла преподнес мне чудесное белое платье, очень подходящее для партии Джильды.

Когда я вернулась из Турина, ко мне явился театральный агент Трамонтано и предложил выехать в Фаэнцу для выступления в «Риголетто».

Я согласилась, и мы тут же отправились в путь. По приезде в Фаэнцу он отвез меня в старую, плохо освещенную гостиницу и порекомендовал не вступать ни с кем в разговоры и не выходить из комнаты до его возвращения. Весьма удивленная, я спросила, что за причина моего внезапного «заточения», но он уклонился от ответа.

Я не стала настаивать, так как устала с дороги и хотела отдохнуть. Немного спустя раздался стук в дверь.

– Кто там?

Мне ответил робкий голос горничной.

Я открыла дверь, и, войдя в комнату, горничная спросила:

– Простите, синьорина, это вы певица, приехавшая из Милана? Настоящая певица?

– Видите ли… Не знаю… Кажется, да…

– Мне вас жаль, синьорина, – продолжала горничная, – но только завтра вы петь не будете.

– Как?.. Почему?.. Что вы хотите этим сказать?..

– Вы попали в неприятную историю, синьорина. Та, другая, эта дрянь не даст вам выступить.

– Какая другая? Кто она?

Тут горничная рассказала мне, что у импрессарию Трамонтано есть любовница, сопрано, доморощенная певица, от которой он и так уже натерпелся много горя. А теперь обладательница «очаровательного» голоса вбила себе в голову, что Джильду будет петь она и никто другой. Бедный импрессарио, понимая, какие неприятности его ожидают, если его любовница появится перед требовательными зрителями Фаэнцы, решил привезти меня, причем, видимо, из осторожности тайком.

Этим и объяснялось мое неожиданное «заточение» в гостинице. Все случилось так, как и предсказывала горничная.

Трамонтано не помогли никакие уловки, никакие тонкие дипломатические ходы, и ему пришлось отступить перед поистине змеиной яростью его подруги. Ночью, чтобы никто меня не видел, я уехала обратно в Милан.

Нечто подобное случилось со мной немного позже в Парме. И там из-за каприза довольно неудачливой певицы, но безраздельной владычицы сердца одного импрессарио мне пришлось отказаться от выступлений.

Когда я вернулась в Милан, мой адвокат, защитник законных интересов певцов, заставил Трамонтано заплатить мне за все несостоявшиеся спектакли.

После этих профессиональных «потерь» я пела в благотворительном концерте, устроенном синьорой Кларой Тосканини в знаменитом салоне «Мостра дель Ритратто».

Неутомимая синьора Клаузетти посоветовала мне включить в программу мои самые выигрышные арии из «Севильского цирюльника», «Искателей жемчуга», «Вильгельма Телля». Сам Тосканини ожидался на концерте. Я готовилась с величайшей тщательностью и пела с подлинным увлечением. Наградой были горячие аплодисменты.

По окончании концерта синьора Клара пожелала познакомить меня с великим маэстро.

Едва я подошла к Тосканини, как он воскликнул:

– Кто тот осел, который подготовил для вас программу концерта в консерватории?

Тут я сразу догадалась, что маэстро был на том злосчастном концерте.

В первый момент я немного растерялась, но потом, набравшись храбрости, объяснила, что на том концерте выступила столь неудачно по вине аккомпаниатора, который заставил меня петь механически, выхолостив все чувства.

– Пусть это будет в последний раз. Вы должны петь, как чувствуете – сердцем, а уж музыкальностью вас всевышний не обидел.

Эти мудрые слова вселили в меня новые надежды. С того дня я не давала покоя синьоре Клаузетти, мне хотелось непременно петь в опере под руководством Тосканини.

Однако в то время маэстро был очень занят. С самого начала войны он создал большой симфонический оркестр из числа солдат и теперь то и дело давал концерты на фронте.

Выступление оркестра под управлением Тосканини, исполнившего патриотические гимны на вершине горы Сан Габриэле, только что отбитой нашими солдатами у врага, вошло в историю. Тосканини был награжден серебряной медалью за воинскую доблесть.

Наступило лето. Наши войска одерживали все новые победы в великой, решающей битве на реке Пьяве.

Небо над моей родной Италией сразу посветлело, и у всех появилась уверенность, что война приближается к победоносному концу.

Покинув Милан, я возвращалась в Венецию в сильнейшем смятении чувств. С одной стороны, я радовалась своим успехам, а с другой – тревожилась за отца. Бедный мой папочка! Я нашла его неподвижно сидящим в кресле, почти парализованным, говорил он невнятно, с трудом.

Увидев меня, отец просиял; когда я нежно обняла его, бедняга расплакался. Бесполезно было бы утешать его пустыми, ненужными словами.

Все же мало-помалу здоровье отца улучшалось, он даже мог сделать несколько шагов по комнате.

Однажды меня пригласили в гостеприимный дом музыканта Уго Леви, где бывали многие венецианцы из высших слоев общества. Среди гостей оказался Габриэле Д’Аннунцио в форме улана, со значком летчика на груди.

Человек поистине обворожительный, Д’Аннунцио в разговоре дал понять, что он в курсе моих последних успехов, и попросил меня спеть какую-нибудь арию Скарлатти. Леви сел за фортепьяно, а я спела несколько арий, и среди них, не помню уж какую, арию Скарлатти. Поэт был очень благодарен за это, и, когда мы решили покататься в гондоле по Большому каналу, он сел рядом со мной.

Венеция была погружена во тьму; воздушные налеты уже нанесли ей немалый урон. Достаточно сказать о страшных разрушениях, причиненных бомбардировкой старинной церкви дельи Скальци.

Д’Аннунцио почти все время говорил о музыке. Он сказал, что никогда не забудет мой голос.

Должна признаться, что в присутствии этого очень своеобразного человека я чувствовала себя смущенной. У меня навсегда сохранилось к нему глубочайшее уважение и восхищение, которые лишь усилились после новых встреч, вылившихся в подлинную дружбу. В моем альбоме, который хранит великое множество автографов знаменитых людей, Д’Аннунцио написал: «На память об одном летнем вечере и о чудесной арии Скарлатти. Нежное пение утешает в горести».

Трудно представить, что именно в эти дни Д’Аннунцио в строжайшей тайне готовился к крупнейшему воздушному налету на Вену во главе своей эскадрильи.

Мой безмятежный, счастливый отдых в Венеции в незабываемом 1918 году закончился концертом в консерватории Бенедетто Марчелло.

Сколько воспоминаний связано у меня с этим огромным залом!

Здесь совсем еще девочкой по окончании учебного года я сдавала экзамены в окружении дорогих моему сердцу людей: маэстро Вольфа Феррари, моего учителя Тальяпьетри, отца, мамы Джудитты, братьев.

Я пела без конца и без устали, пела бессчетное число раз, повторяя арии на «бис», и аплодисменты моих добрых венецианцев были лучшей за это наградой.

В начале сентября, незадолго до решающего сражения в Витторио Венето, я возвратилась в Милан.

XI. «Колокола Сан Джусто»

Приближение победы в длинной и кровавой войне создало более радужную обстановку и в театральных кругах Милана. Шли приготовления, строились планы, и, разумеется, все мечтали о скорейшем открытии «Ла Скала».

Клаузетти рады были видеть меня снова, да и в театральной среде меня приняли очень сердечно. Значит, я оставила о себе добрую память. Прекрасно! Это дает надежду на хорошие контракты.

Милан всегда был подлинной столицей итальянского театра, особенно оперного. В те времена в нем безраздельно царили могущественные импрессарио и театральные агенты, без которых немыслимо было заключить удачный контракт.

Молько, Лусарди, Минольфи, Делильер и другие крупные импрессарио обеспечивали выступления не только перед миланской публикой, всегда великодушной и щедрой на овации музыкантам, но устраивали и заграничные турне, а главное, сезонные гастроли в провинции, Это позволяло многим молодым талантливым певцам, которых тогда в стране было куда больше, чем теперь, проявить себя в полном блеске. По-моему, кризис, который переживает сейчас оперный театр в Италии, вызван пренебрежением к провинциальной сцене, а также все возрастающим засильем кино.

Сколько больших и малых театров с давней славной историей было безрассудно закрыто для оперных спектаклей в течение последних тридцати лет в провинциальных городках! Это печальное явление приобретает все больший размах и коснулось уже крупных провинциальных центров.

Грубейшая ошибка – ограничивать сферу деятельности оперного театра несколькими большими городами. Это неизбежно должно было привести к кризису, который все единогласно признают и осуждают, не имея в то же время элементарной честности и смелости указать на его причины.

Причин много, они весьма сложны, но, повторяю, главная и основная заключается в постепенном забвении славных традиций оперного театра в заброшенной и грубо игнорируемой итальянской провинции.

Я получила выгодное предложение петь в опере «Мадам Баттерфляй» в миланском «Театро-лирико» и с восторгом согласилась, с легким сердцем подписав контракт. Опера Пуччини привлекала меня своим мелодическим богатством и трогательной поэтичностью образа главной героини Чио-Чио-Сан, влюбленной и обманутой маленькой японки.

Мечтая найти молодых исполнителей для старых и новых опер, издаваемых его музыкальной фирмой, Тито Рикорди проиграл мне на фортепьяно оперу «Мадам Баттерфляй». Угадывая, что я обладаю всеми данными для исполнения ролей лирического плана, он хотел, чтобы я постепенно от партий для легкого сопрано перешла к репертуару лирическому.

Роль Чио-Чио-Сан очень подходила для моего невысокого роста и нежного голоса.

Но не так-то просто было сразу изменить тесситуру и репертуар.

Мои друзья Клаузетти, с которыми я поделилась приятной новостью, в первый момент просто растерялись. Многие знакомые уговаривали меня не спешить с лирическими партиями. Но я уже приняла решение: от роли Чио-Чио-Сан я не откажусь ни за какие блага на свете.

С необыкновенным упорством принялась я изучать партитуру, пребывая в совершенно восторженном состоянии и будучи глубоко уверенной, что добьюсь успеха.

Маэстро Анджело Феррари, концертмейстер и дирижер оркестра, на каждой новой репетиции все больше хвалил меня и подбадривал. Моими партнерами были тенор Барра и меццо-сопрано Маннарини, впоследствии всегдашняя и превосходная исполнительница партии Сузуки.

И вот наконец день премьеры.

В театре яблоку негде было упасть. Зрители сгорали от нетерпения. И хотя все признавали меня талантливой, многообещающей певицей, в трудной роли Чио-Чио-Сан я все же была еще загадкой.

Горе мне, если я не выдержу этого ответственнейшего испытания.

Я вышла на сцену… совершенно спокойной, не задумываясь о том, что мне предстоит.

Лишь спустя несколько лет я вдруг начала ощущать чувство страха, но тогда!.. Мне было немного более двадцати лет, и весь мир лежал у моих ног! А кроме того, я была полна огромной, несокрушимой веры в свои силы. Премьера прошла хорошо, даже очень хорошо!

Это был один из незабываемых вечеров в моей артистической жизни. Аплодисментам не было конца, во втором акте после монолога Чио-Чио-Сан зрители наградили меня громовыми овациями, и я, конечно, спела ее на «бис».

Опера была исполнена шесть раз подряд. Я уже не говорю о восторженных отзывах газет.

Моя работа в «Театро-лирико» длилась ровно месяц. В итоге я получила тысячу триста лир, и мне казалось, что я стала богачкой.

В кругу артистов мой успех в опере «Мадам Баттерфляй» был оценен по-разному. Однако большинство считало, что увлечение партиями лирического репертуара приведет меня в конце концов к катастрофе.

Думаю, что и Барбара Маркизио осталась не очень довольна моим «подвигом». Партия Чио-Чио-Сан требовала слишком сильного напряжения.

– Смотри, это кончится для тебя печально! – мудро предупредил меня Карло Клаузетти.

И я с величайшим сожалением отказалась от многочисленных предложений вновь выступить в этой опере Пуччини, решив все же поберечь свои голосовые связки. Кимоно и сандалии Чио-Чио-Сан я подарила одной из своих коллег.

Возможность вернуться к привычному репертуару представилась мне, когда генуэзский театр «Политеама» предложил мне спеть в операх «Риголетто», «Фра-Дьяволо» и «Паяцы». Вознаграждение – пятьдесят лир в день, поистине сказочная сумма!

Мои выступления в Генуе совпали с сообщением о победе наших солдат в Витторио Венето.

Все были взволнованы, счастливы, бурно выражали свои патриотические чувства.

Вечером 4 ноября 1918 года в антракте представления «Риголетто» оркестр заиграл «Гимн Пьяве». Зрители пришли в полное неистовство.

Маленькую, взволнованную Джильду торжественно вынесли на сцену, завернутую в трехцветный национальный флаг.

И тут меня осенило: я запела известную песню «Колокола Сан Джусто», и в мгновение ока все зрители, хористы, мои товарищи по сцене в полный голос подхватили мелодию. Я так волновалась, что и смеялась и плакала словно безумная. С тех пор я стала любимицей генуэзцев.

К сожалению, в самый разгар этого счастливого сезона я заболела испанкой, которая продолжала еще свирепствовать. Пришлось некоторое время пролежать в постели, но, к счастью, форма моей болезни не была особенно тяжелой.

Среди лечивших меня врачей был доктор Оксфорд из английского Красного Креста. С этим заботливым и вдумчивым врачом я несколько лет спустя встретилась во время своего пребывания в Англии.

Окончательно выздоровев и закончив гастроли в Генуе, я приняла предложение Лусарди в течение шести месяцев петь в различных театрах страны.

Мои выступления начались в болонском театре «Верди», где я пела в операх «Риголетто» и «Богема» (партию Мюзетты), причем дирижером в обоих случаях был Паолантонио. Партию Мими в «Богеме» пела Линда Каннетти.

После Болоньи я с успехом выступила во многих других местах.

Восторженно встретили меня в Пьяченце. Моя популярность в роли Джильды росла изо дня в день. Я столько раз пела эту партию в тот сезон, что мои сценические башмачки совершенно истрепались. Я сама не верила своим успехам и не понимала, что именно с этих пор началась моя подлинная слава.

Когда кончился карнавальный сезон, я не смогла даже немного отдохнуть в Венеции вместе с отцом. Пришлось отправиться в Триест, где в театре «Россетти» предполагалась постановка «Риголетто» с моим участием.

В недавно освобожденном городе оперы национального репертуара производили настоящий фурор. Я тоже выступила с огромным успехом. И в той мере, в какой росли мои успехи и популярность, возрастало вознаграждение. Пятьсот лир за выступление!

Несмотря на свое плачевное состояние, мой дорогой папочка непременно захотел поехать в Триест, чтобы послушать меня в роли Джильды. Сопровождала его мама Джудитта.

Нечего говорить, я была счастлива, что отец увидит и услышит меня в «Риголетто»; особую радость я испытывала от мысли, что он будет свидетелем моего успеха.

Триест всегда доставлял мне много приятных минут. По этому поводу хочется, забегая несколько вперед, рассказать об одном эпизоде, происшедшем со мной несколько позже, когда я пела Лючию.

Стояла холодная зима, и сердито завывал ветер. Однажды в полдень, отправившись пообедать вместе с импрессарио и проезжая на машине мимо театра, я увидела длинную очередь людей, которые под ураганным ветром стоически ждали, когда откроют двери.

Печальный вид добрых триестинцев так растрогал меня, что я попросила импрессарио немедленно впустить в театр всех этих людей, иначе я просто не смогу спокойно обедать.

Импрессарио возразил, что раньше положенного времени зрителей в театр не пускают, но я настаивала, пригрозив вообще отказаться от выступления. И, честно говоря, я сдержала бы слово, потому что меня бросало в дрожь при одной мысли, что эта пытка на холодном ветру может продлиться для зрителей еще два-три часа.

В конце концов импрессарио уступил, и зрителей впустили в помещение.

По ложам и галерке мгновенно пронесся слух, что этого добилась Тоти Даль Монте, и, когда во втором акте я вышла на сцену, меня встретили неистовыми аплодисментами.

– Да здравствует наша Тоти! – кричали зрители, и не скрою, их рукоплескания доставили мне огромное удовольствие.

В конце апреля в Милане я получила печальнейшее известие: умерла Барбара Маркизио.

Я знала, что моя почти девяностолетняя наставница постепенно угасает в своей вилле, но все же весть о смерти той, что дала мне вторую жизнь, жизнь на театре, глубоко потрясла меня. Я долго, безудержно плакала и несколько дней не могла прийти в себя.

Через несколько недель я вернулась в Венецию – петь в опере «Лодолетта». Театр был переполнен, зрители с живейшим интересом ждали первого представления этой незнакомой для Венеции оперы Масканьи.

Отец, несмотря на свою тяжелейшую болезнь, захотел присутствовать на премьере.

С величайшими предосторожностями привезли его в театр и усадили в кресло. Зная, что отец находится в зале, я старалась петь как можно лучше, чтобы растрогать его своим исполнением и показать, как бесконечно благодарна я ему за то, что он так рано угадал во мне будущую артистку, поверил в мое призвание.

В первом акте я сама до глубины души расчувствовалась, исполняя арию Лодолетты, которая оплакивает смерть отца. В третьем акте последние предсмертные муки влюбленной голландки вновь взволновали меня.

В ту самую минуту, когда я, не в силах сдержать слез, исполняла арию Лодолетты, из партера донеслись приглушенные рыдания, нарушившие тишину в зале, где зрители, захваченные музыкой, слушали меня не шелохнувшись, с предельным вниманием.

В зале произошло движение, раздался легкий шум. Я поняла, что это как-то связано с отцом. Так оно и было: он не вынес столь сильного волнения и разрыдался. Родным пришлось тут же увезти его домой.

В тот вечер Амилькар Менегель слушал пение Тоти Даль Монте в последний раз.