Текст книги "Голос над миром"

Автор книги: Тоти Даль Монте

II. Менегель и Даль Монте

Дочь Амилькара Менегеля и Марии Цаккелло, Антониетта Менегель – таково мое полное имя.

Мое артистическое имя «Тоти Даль Монте» не было, выражаясь словами Гольдони, плодом «хитроумной выдумки», а принадлежит мне по праву. Тоти – уменьшительное от Антониетта, так меня ласково называли в семье с раннего детства. Даль Монте – фамилия моей бабушки (с материнской стороны), происходившей из «благородного венецианского рода». Имя «Тоти Даль Монте» я взяла со дня моего дебюта на оперной сцене случайно, под влиянием внезапного импульса.

Произошло это в феврале 1916 года в театре «Ла Скала».

Мне была поручена партия Белоснежки в опере «Франческа да Римини» композитора Цандонай. На одной из последних репетиций маэстро Маринуцци, просматривавший партитуру, вдруг окликнул меня и с добродушной иронией заметил, что Антониетта Менегель звучит как-то слишком провинциально, по-домашнему. Конечно, я вольна сохранить свою фамилию и любоваться ею на многочисленных афишах, но лучше подыскать какую-нибудь наиболее артистичную.

– Знаете, маэстро, – робко сказала я, – в семье меня из-за моего небольшого роста всегда называли Тоти.

– Гм… Тоти – это, пожалуй, лучше, но постарайся придумать также и другую фамилию, а то «Менегель», знаешь, звучит уж очень по-венециански.

Тут меня осенило, что фамилия моей бабушки – Даль Монте; значит, я в известной мере могу считать ее и своей. С того дня я стала для всех Тоти Даль Монте.

В первый момент мне даже в голову не пришло, что скажет или как отнесется к этому отец. Честно говоря, его немного огорчило это сценическое «крещение». Но я уже не могла вновь стать Антониеттой Менегель, хотя никогда не собиралась отказываться от своей фамилии, особенно дорогой моему сердцу, потому что ее носил отец.

Однако вернемся к моей анкете.

Место рождения – Мольяно Венето. Год рождения… Гм… оставим этот вопрос открытым. Родилась в июне месяце, ярким солнечным днем, в один из самых последних годов прошлого столетия. Кто пожелает узнать поточнее, пусть заглянет в мою метрику.

Сейчас Мольяно маленький городок, оживленный, даже шумный; его улицы освещены неоновыми лампами, а на главном перекрестке стоит светофор. В годы же моего детства это было чистенькое приятное селение, выходившее на большую проезжую дорогу, соединявшую Местре с Тревизо. Мольяно славилось главным образом своими великолепными садами и парками, окружавшими многочисленные чудесные виллы, построенные венецианскими патрициями еще во времена дожей. Эти виллы, разбросанные вдоль дороги Терральо на всем протяжении от района Марокко до Преганциоля, сохранились до сих пор. Но теперь они уже не столь одиноки и безмолвны. Тысячи новых вилл, домиков и даже большущих зданий выросли вокруг за последние тридцать лет, особенно за годы после второй мировой войны.

Несмотря на это, Терральо, дорога, столь милая мне по воспоминаниям детства, остается одной из красивейших в Италии. По ней так же приятно мчаться в машине, как прежде в повозке, или дилижансе, или же на электрическом трамвайчике, ходившем между Тревизо и Сан-Цулианом после первой мировой войны. А от Сан-Цулиана, расположенного у самой лагуны, можно было на пароходике добраться до Венеции.

Мои родители переселились в Мольяно после свадьбы. Оба были учителями начальной школы и поженились в городке Цермон, где преподавала моя мать, происходившая из состоятельной, цивильной, как говорили тогда, семьи, а отец был сыном ткачей, живших в Кастеллетто ди Солигетто.

Родился он в Пьеве ди Солиго и с ранних лет проявил себя удивительно способным мальчиком, очень музыкальным и любознательным. Человек железной воли, отец не захотел мириться с незавидной судьбой простого ремесленника, пусть даже мастера своего дела. Он пожелал учиться и, хотя жил далеко от города Тревизо, сумел получить диплом учителя начальной школы, что было в те времена довольно трудным делом. Ему удалось даже стать музыкантом и, осмелюсь сказать, подлинным музыкантом. Он не раз и подробно рассказывал мне, как это случилось. Первым его учителем был слепой органист, игравший по воскресеньям в сельской церквушке. Однако очень скоро органист уже ничему не мог научить прилежного, удивительно восприимчивого, настойчивого и… донельзя бедного мальчугана. Все же единственный, превзошедший самого учителя ученик не бросил старого органиста. Он продолжал разучивать новые мелодии на стареньком церковном органе и ценой тяжких лишений покупал ноты, партитуры, учебники по композиции… Словом, отец сумел стать не только школьным учителем, но и преподавателем музыки.

Когда отца вместе с мамой перевели на работу в Мольяно, он получил место дирижера тамошнего оркестра.

Пока маэстро Менегель проводил репетиции с оркестром, старательно переписывал бесчисленные партитуры, сочинял органную музыку, которая затем исполнялась на торжественных мессах в окрестных церквах, нежная и романтичная «синьора Мария» посвящала свободные часы чтению и, кажется, даже сочинению стихов. Она была счастлива в браке. Впрочем, очень скоро у нее появились свои заботы и хлопоты – родилась Антониетта, иначе говоря, Тоти.

Сколько раз я пыталась воскресить в памяти образ моей дорогой матери, которая, увы, умерла, когда я была еще крошкой. С помощью нескольких пожелтевших фотографий я припоминаю задумчивое лицо, тоненькую фигурку в наглухо закрытых простеньких платьях. И тогда в памяти всплывает, как не раз я подвергала тяжкому испытанию терпение мамы своей резвой беготней, постоянным пением и всякими шалостями.

Однажды я умудрилась оторвать несколько пуговиц от ее платья и отправилась играть в «блошки» со своими друзьями, уже шумевшими во дворе.

Когда же я закрываю глаза, погружаясь в воспоминания далекого прошлого, то словно слышу мамин голос, умоляющий служанку увести меня, потому что от моих бесконечных трелей у нее голова кругом идет. Пожалуй, моя страсть к пению, проявившаяся с самых ранних лет, была единственным яблоком раздора между отцом и матерью.

В самом деле, маэстро Менегель ни о чем больше не мечтал, как привить мне свою пламенную любовь к музыке. А синьора Мария хотела видеть дочь благоразумной, смирной девочкой, которая внимательно слушает ее сказки, стишки и прилежно учится вышиванию. Но вот заставить меня посидеть спокойно было весьма нелегкой задачей.

В моих играх, повадках, во всем поведении было что-то предвещавшее мою будущую судьбу, словно уже тогда меня инстинктивно (да-да, это несомненно был инстинкт) влекло к сцене, к театру.

В этой связи помнится случай, происшедший со мной на званом обеде в честь бракосочетания моей тети Ракеле с графом Градениго. На обед были приглашены папа, мама и я. Мне кажется, я и сейчас вижу улыбающиеся лица, нарядные платья, цветы, сверкающую белизну пышного стола, мешочки с конфетами, в форме рога фамильного герба старинного рода Градениго… Вспоминаю смех, веселые шутки, крики «эввива», манящие запахи еды, искрящуюся пену вина. Внезапно, подчиняясь таинственному порыву, девочка встает на стул, смело взбирается на заставленный подносами, бутылками, тарелками, стаканами, вазами с цветами стол, немного растерянно оглядывается вокруг, подозревая, очевидно, что шалость зашла слишком далеко, собирается с силами и начинает… петь. Да-да, я запела, зазвучали песенки, которым меня с такой любовью и терпением учил отец, преподавший мне и первые уроки игры на фортепьяно. На этом мое туманное воспоминание обрывается. Но нетрудно дополнить его, прибегнув к помощи воображения. Аплодисменты гостей и хозяев, строгие взгляды мамы и еле сдерживаемая радость моего растроганного отца.

Зато я хорошо помню, как разбила в нашей столовой коньячный хрустальный сервиз, настоящую редкость для того времени. Произошло это в тот самый миг, когда я, завернувшись в воображаемую мантию, принялась разыгрывать перед зеркалом одну из своих самых драматических сцен.

И вот снова наплывают воспоминания из далекого-далекого прошлого. Теперь передо мной возникает известный музыкант Амилькар Менегель: он дирижирует популярными воскресными концертами оркестра Мольяно. В котелке на гордо поднятой голове, кругленький и весьма торжественный в своем тесном черном костюме, он с воодушевлением, уверенно взмахивает дирижерской палочкой, а затем с достоинством кланяется бурно аплодирующим зрителям.

Я точно слышу голос матери, которая читает удивительно трогательные страницы из «Сердца»,[1]1
  «Сердце» – книга известного итальянского писателя Эдмондо Де Амичиса. На русский язык переведена под названием «Дневник школьника».


[Закрыть] а я, притихнув, обливаюсь слезами. Я уверена, что и сейчас, если начну перечитывать рассказы Де Амичиса и его книги «Маленький ломбардский разведчик», «Сардинский барабанщик», «Маленький падуанский герой», «Римская кровь», «От Апеннин до Альп», при воспоминании о милой маме у меня снова потекут слезы.

А как можно забыть поездки из Мольяно в Пьеве ди Солиго? Мы с отцом садились в первый поезд, идущий из Мольяно в Сусегана: вагоны третьего класса были старые, скрипучие, слабо освещенные масляными лампами, качавшимися при каждом толчке. И, словно в такт их покачиванию, мы с отцом, прижавшись друг к другу, вполголоса напевали дуэты Мендельсона. Выезжали мы еще затемно и, добравшись до Сусегана, в ожидании, пока приведут в порядок дилижанс, отправлялись в полутемную гостиницу, где за тесно сдвинутыми столами многочисленные посетители пили кофе с молоком из большущих чашек. До сих пор при одном воспоминании о тех временах я ощущаю запах этого суррогатного кофе, которое торжественно подавали на медных подносах с изображением короля и королевы Елены.

В начале этого века мама произвела на свет сына, Пьеро, который стал ее последним ребенком. Родители были безмерно счастливы. Наконец-то родился долгожданный мальчик. Но их радость, увы, длилась недолго.

Мама так и не поднялась с постели. Она заболела послеродовой горячкой и дней через сорок умерла.

Я не помню ее во время долгой агонии. Впоследствии отец рассказывал, что, когда к ней возвращалось сознание, мама хотела меня видеть и все звала меня слабеющим голосом.

Отец, совсем еще молодой, остался с двумя маленькими детьми на руках.

В первые недели траура он сочинил песню и заставил меня ее выучить. Она была примерно такой:

 
Отец, не надо одежды этой черной.
Ведь цвет ее меня пугает.
Как будто вечером вдруг лампа угасает
И ночь во тьму наш домик погружает.
Нет-нет, одежда эта мне не мила,
Ее, ты помнишь, мама не любила.
 

Конечно, стихи эти риторичны, незатейливы и не слишком складны, но они хранят аромат больших человеческих чувств, который не заглушить нашему легкомысленному времени.

Мне остается добавить, что благодаря постоянным урокам отца уже в пять лет я знала теорию музыки, сольфеджировала и успешно справлялась с гаммами, играя на фортепьяно. В девять лет отец научил меня петь простейшие романсы Шуберта, Шумана и несложные классические арии других композиторов.

Однако я не собираюсь утверждать, что была вундеркиндом, а лишь с твердой уверенностью хочу сказать, что при всей своей природной одаренности я всецело обязана отцу моим музыкальным развитием.

Конечно, справедливо, что артистами родятся, но столь же справедливо, что ранняя и строго продуманная подготовка совершенно необходима для того, чтобы талант достиг наивысших результатов.

Да, всякое искусство безусловно требует природного таланта и вдохновения, но добиться успеха можно, лишь в совершенстве изучив его и овладев техникой.

III. Пианистка или певица?

После двух лет траура отец женился вторично. Разве легко ему было жить одному с двумя малышами? Ему пришлось бы продать дом и поручить меня и Пьеро заботам бабушки, содержавшей тратторию в Пьеве ди Солиго, или какой-нибудь другой великодушной родственницы.

Позже он не раз рассказывал мне со слезами на глазах, что был не в силах разлучиться с детьми, особенно со мной, уже приносившей ему столько маленьких радостей.

И тогда он вновь женился, если так можно выразиться, в семейном кругу. Он повел под венец юную кузину моей матери, дочь сестры моей бабушки Даль Монте.

Джудитта Прандстраллер, венецианка по происхождению, несмотря на свою тевтонскую фамилию, была женщиной скромной и, так же как мой отец, очень религиозной.

Должна сказать, что для меня и брата она была второй матерью и оставалась неизменно доброй и ласковой с нами и после рождения трех других детей: Эльзы, Лены и Джанантонио. Могу добавить, что сводный брат и сестры стали мне бесконечно родными. Они неизменно радовались моим успехам и относились ко мне, как к любимой старшей сестре. Их дети и внуки все до одного дороги и близки мне.

Обычно я проводила каникулы в Пьеве ди Солиго, у моей бабушки Терезы Менегель, очень приветливой и энергичной хозяйки гостиницы. Дни сельской жизни, постоянные встречи с крестьянами, посетителями бабушкиной траттории, торговцами, возчиками, всегда шумными, веселыми, наделенными неизменным венецианским добродушием, ярко запечатлелись в моей памяти.

Траттория, не знаю уж почему, возможно, в честь знаменитого падуанского кафе, называлась «Аль Педрокки». Иногда мне кажется, будто я ощущаю дразнящий запах кофе, вкус простого деревенского вина, незатейливой деревенской пищи, дымящейся аппетитной поленты.

Эти воспоминания неразрывно связаны с моим домом, моей родной землей. Даже в зените своей славы, в короткие промежутки между путешествиями по всему свету, я никогда не упускала случая побыть несколько дней в Пьеве ди Солиго. В конце концов я построила там виллу, где каждый год провожу лето.

У бабушки Менегель было верное средство удержать меня подле себя: она позволяла мне петь до изнеможения с раннего утра до позднего вечера и помогать ей в домашних делах.

Мне доставляло огромное удовольствие стирать, гладить, чинить одежду и совать свой нос в кастрюли, полные всякой вкусноты.

Можно смело сказать, что моя концертная деятельность началась именно в траттории Пьеве ди Солиго. Я отличалась редкой неутомимостью, да и посетители не уставали слушать мое пение, громко аплодировали и требовали, чтобы я пела на «бис».

Если бы бабушка не следила за мной в оба глаза, честное слово, я бы не раз напилась допьяна, потому что мои «поклонники» наперебой угощали меня полными стаканами слегка терпкого белого вина, которое вместе со знаменитым местным маслом остается предметом величайшей гордости всей округи.

– Вы что, с ума сошли? – кричала бабушка, стараясь оттащить меня подальше от пирующих.

– Пусть бедная малышка горло промочит. Всего один глоточек.

Но глоточек здесь, глоточек там – и «бедная малышка» непременно очутилась бы под столом.

Утром я вместе с бабушкой подымалась ровно в пять и, встав на скамейку, потому что не доставала до стола, принималась гладить большущие стопки салфеток.

Теперь в семье нас было шестеро, и отец решил, что дом для нас слишком мал и тесен. Кроме того, он во что бы то ни стало хотел дать мне музыкальное образование и начал подумывать о переезде в Венецию.

А пока в ожидании подходящего случая он продолжал заниматься со мной музыкой и пением. Когда его пригласили дирижировать хором в церкви Санта Дона ди Пьеве по случаю установления нового органа, он пожелал, чтобы я тоже приняла участие в торжестве.

И я вместе с хором спела «Аве Мария» Гуно. Я до сих пор живо помню этот второй выпавший на мою долю успех, говорю «второй» потому, что впервые я пела на благотворительном концерте в муниципалитете Пьеве ди Солиго.

Вскоре я поступила в начальную школу, где слыла непоседой, болтуньей, даже озорницей, хотя и была, как говорится, от горшка два вершка.

Не проходило дня, чтобы отец не рассказывал мне о славной истории вокального искусства, не обучал меня музыке и новым романсам.

Иногда он заставал меня в своем кабинете буквально «пожирающей» бесчисленные оперные либретто. Однако мне почти всегда удавалось спрятать запретный плод под передником, и лишь когда мой «строгий родитель» не извещал о своем приближении обычным покашливанием, я попадалась на месте преступления. В этих случаях приходилось выслушивать бесконечные нравоучения. Я внимала наставлениям отца с самым серьезным видом и давала обещание не притрагиваться больше к его магическим либретто, в душе твердо решив при первом же удобном случае нарушить запрет.

Сказочным миром моего детства был мир итальянской оперы. Моими первыми «классическими» книгами были Франческо Мария Пьяве, Романи, Гисланцони и другие либреттисты, преданные своим богам – Россини, Верди, Доницетти, Беллини; моих голубых принцев звали Манрико, Эльвино, Эдгар, Альфред, Эрнани, Радамес; моими любимыми героинями были Розина, Джильда, Леонора, Виолетта, Лючия, страстные, трагические и патетичные, моими «мучителями» – вспыльчивые, гневные, жестокие басы и баритоны, чаще всего несчастливые в любви.

Подсознательно я уже с детства погрузилась в мир итальянской оперы, впоследствии много лет окружавшей меня на всех театральных подмостках Нового и Старого Света.

* * *

Наступил день, когда волевому и предприимчивому маэстро Амилькару Менегелю наконец удалось перебраться со своей, теперь уже довольно многочисленной, семьей в Венецию.

Чудесный город мгновенно околдовал меня своими чарами, и даже теперь, вдали от него, я испытываю тоску по милой Венеции. Отец получил место учителя в начальной школе Сан Самуэле. Одновременно его назначили дирижером венецианского оркестра «Даниэль Манин», одного из лучших оркестров того времени.

Теперь отец облачился в парадную черную, всю расшитую форму и поистине адмиральский головной убор с белыми перьями. Ну просто на удивление! Несмотря на полноту и небольшой рост, маэстро Менегель умел носить свой новый костюм с достоинством и непринужденностью. Аккуратно расчесанные и слегка надушенные каштановые усы, выразительные, а когда надо, и строгие глаза, мягкие, правильные черты лица – все это в немалой степени способствовало укреплению престижа синьора дирижера и концертмейстера оркестра.

Впрочем, отец выглядел очень импозантно и вне службы, в своем обычном партикулярном платье. Котелок он носил слегка набекрень, а летом не расставался с неизменной панамой.

Он прекрасно говорил, пересыпая свою речь яркими, самобытными оборотами, любил общество людей интеллигентных, артистов, знатных лиц, но при этом сам был демократичен, сердечен и благожелателен ко всем. Энергичный, а при необходимости и требовательный, он умел быть очень душевным и непосредственным, особенно в кругу семьи. Он инстинктивно ненавидел все, что отдавало ложью, мистификацией, трюком. Нам, детям, он прощал любые шалости, но приходил буквально в ярость, если ему случалось уличить нас в обмане, что, впрочем, бывало довольно редко, ведь мы росли в страхе перед всякой ложью. Человек глубоко верующий, ревностный католик, отец бдительно, следил за нашим религиозным воспитанием, не впадая, однако, в ханжество.

В Венеции мы поселились в красивом здании вблизи Сан Тровазо, что неподалеку от Сан Барнаба.

Наш образ жизни был скромным, обычным для семьи мелких буржуа. Маэстро Менегель и синьора Джудитта были людьми простыми, без всяких капризов и затей. Поэтому сравнительно небольшого заработка отца хватало на то, чтобы без особых забот содержать семью. Правда, в те времена потребности людей были куда более скромными, чем сейчас. Большинство удовлетворялось тем, что честно зарабатывали, легко мирились с необходимостью экономить и жить скромно, без чрезмерных претензий и несбыточных надежд. Жизнь Венеции была тогда примерно такой, какой рисует ее в своих превосходных комедиях Джачинто Галлини.

Несмотря на довольно скудный семейный бюджет, отцу все же удавалось иногда сводить нас в театр.

Незабываемое впечатление произвели на меня две первые оперы, которые я увидела в театре «Фениче»: «Сельская честь» и «Паяцы». Кто бы мог подумать, что через несколько лет я буду петь партию страстной Недды в опере Леонкавалло и исполнять в миланском «Ла Скала» роль Лолы в спектакле, которым будет дирижировать сам Масканьи!

В дни семейных праздников или каких-либо торжеств отец иной раз водил всю семью ужинать или обедать в один из приличных ресторанов, чаще всего в старинный Буонвеккьяти, угощая нас удивительно вкусными блюдами. Маэстро Менегель умело и экономно распоряжался своим небольшим жалованьем, но, когда ему хотелось побаловать жену и детей, никаких трудностей для него не существовало.

Ближайшими друзьями отца в Венеции были известный художник Ноно и его жена, талантливая пианистка и камерная певица. Отец, понятно, не преминул похвастаться перед ними удивительными успехами своей дочки в музыке. Друзья захотели познакомиться со мной и послушать мое пение. Они стали убеждать отца не мешать моему призванию. Но добряк маэстро Менегель не нуждался ни в каких уговорах. Он и сам твердо решил дать мне настоящее музыкальное образование. Вот только не знал, учить ли меня игре на фортепьяно или пению. Однако для серьезных занятий пением я была еще слишком мала.