Текст книги "Голос над миром"

Автор книги: Тоти Даль Монте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

XXXII. Прозаическое интермеццо. Роль Лючеты в «Кьоджинских перепалках» Гольдони

Из любви к живописным сценам и ради того, чтобы поскорее добраться до грозных военных лет, которые серьезно отразились на моей артистической карьере, я не останавливалась на многих этапах моего долгого сценического пути. Так, я даже не упоминала о моем первом выступлении в драматическом театре и кратком дебюте в кино. Решение попробовать свои силы в драме созрело у меня в промежутках между бесчисленными турне в те пять лет, которые предшествовали разрушительной мировой войне. Я нахожу в своем дневнике запись о длительном и довольно неспокойном турне по Румынии в 1935 году.

На первом концерте в румынской столице, явившемся знаменательным событием в музыкальной жизни страны, присутствовал весь королевский двор с его морганатическими женами, принцами и фрейлинами. Меня приглашали к себе многие высокопоставленные лица, я познакомилась и, как истинный гурман, вдоволь насладилась очень странными и острыми блюдами румынской кухни. Меня буквально завалили подарками, и среди них знаменитыми скатертями и рубашками с яркой живописной вышивкой.

Столь же горячо и радушно меня встретили в Софии в 1938 году. (Кстати, недавно я снова побывала в Болгарии в качестве вице-президента жюри Международного конкурса певцов.) Моим партнером в этих поездках неизменно оставался Монтесанто.

После концерта нас пригласили на ужин, устроенный местным хоровым обществом. Я отлично помню, что на столе возвышался жареный поросенок в окружении кебаба (небольших ароматных котлет, приправленных разными специями), затем хаканки (разновидности нашей салями), соссеты (кусочки бараньего мяса, поджаренного на вертеле). Все это мы обильно запивали знаменитой мастикой, очень крепким ликером типа «Перно» и другими чудесными винами.

Когда кончился ужин, хористы встали и спели заздравную в нашу честь. Мне и Монтесанто дали по стакану какого-то особо старого вина и, осыпав нас лепестками роз, заставили, не отрываясь, выпить его до последней капли, пока не смолкла песня. Интересная подробность: слушая хор, я поразилась красоте голоса одного из басов, выделявшегося своей могучей бархатистой силой. Я сказала:

– О! Да среди вас есть обладатель прекрасного голоса!

Мне представили Бориса Христова. Я не ошиблась. Этот певец с того времени прошел большой и славный путь, и к нему по заслугам пришло всеобщее признание.

В 1936 году, закончив выступления в неаполитанском «Сан Карло» и в «Ла Скала», я отправилась в длительное турне по Великобритании. Мой «дебют» состоялся в Бристоле, а второе выступление – в лондонском королевском театре «Квинс-холле». Затем я дала концерты в Ньюкастле, Глазго, Абердине, Эдинбурге, Дублине, Ливерпуле, Бирмингеме, Шеффилде, Манчестере. Словом, я как волчок крутилась по городам страны, переезжая из Англии в Шотландию, из Шотландии в Ирландию, а оттуда в Уэлс.

Я навсегда сохранила самые теплые воспоминания об английской публике, которая очень любит музыку и особенно итальянское бельканто.

В те годы англо-итальянские отношения были весьма натянутыми, что объяснялось удручающей политической слепотой тогдашних наших правителей.

Лишь частые выступления итальянских артистов в какой-то мере смягчали недоверие и враждебность, которые зрели у англичан к нашей стране. Два других очень трудных турне я совершила по Польше и Прибалтике, объехав Эстонию, Латвию и Литву.

В этих районах атмосфера уже была крайне накаленной из-за угрозы вторжения гитлеровской армии и первых проявлений жестокого и подлого расизма.

На протяжении 1937–1938 годов я несколько раз выступала в Познани, Варшаве, Риге, Каунасе, Таллине и в ряде других городов.

Во время этих путешествий с болью в сердце я впервые увидела на станциях настоящие бивуаки евреев – беженцев из Германии. В большинстве своем это были старики, женщины, дети, отчаянно пытавшиеся спастись от слепой ярости расистов, избежать трагической участи узников лагерей смерти.

Высунувшись из окошка вагона, я с глубокой печалью смотрела на этих несчастных, словно предчувствуя, что это пролог страшной эпопеи, которая привела миллионы невинных людей в Аушвитц, Бельзен, Маутхаузен и в другие лагеря смерти.

И хотя мне было до боли жаль этих беженцев, которые, сидя на чемоданах и тюках, мерзли и голодали на вокзалах, я ничем не могла им помочь. Разве что раздать конфеты и печенье худеньким ребятишкам, смотревшим, как я стою у окна спального вагона, и отчаянно завидовавшим моей счастливой судьбе.

В начале лета 1936 года я получила предложение сниматься в кино.

И тогда кинопродюсеры лихорадочно искали знаменитостей, а так как я была в зените славы, меня не очень удивило предложение приехать на пробные съемки.

И вот я в Чинечитте[14]14
  Киногородок.


[Закрыть] участвую в пробных съемках сначала под руководством Кармине Галлоне, а затем Марио Маттиоли. Обоих кинорежиссеров соблазняла возможность привлечь зрителей громким именем известной оперной певицы.

Примерно в это же время аналогичные предложения получили Джильи, Бекки и другие мои коллеги. Больше всех притягательной силе киноэкрана поддался Джильи, с успехом сыгравший в целом ряде фильмов. Галлоне и Маттиоли остались очень довольны моим кинодебютом и пообещали вскоре подыскать наиболее подходящие для меня роли.

Но куда проворнее оказался Джентильомо, подсунувший мне сценарий из венецианской жизни. Мне сценарий показался сентиментальным и малохудожественным. Моими партнерами были Басседжо, Сибальди и еще несколько венецианских актеров. Во время съемок Джентильомо был в совершенном восторге, причем не столько от моего пения, сколько от живости и непосредственности исполнения. В самом деле, съемки с моим участием проходили без малейшей заминки и почти не требовали предварительных репетиций. Вспышка магния ни разу не застигла меня вялой или неготовой к выступлению.

И все же первый опыт в кино изрядно меня утомил, особенно из-за уймы времени, потерянного на томительные ожидания, бесконечную подготовку, обдумывание эпизодов по ходу съемки и т. п.

Мой первый и единственный фильм назывался «Карнавал в Венеции», и, как я узнала позднее, ему сопутствовал большой коммерческий успех. Я получила вполне приличный гонорар, но он не вознаградил меня полностью за потерянное драгоценное время.

Так или иначе, но я познакомилась с доселе неведомой мне областью искусства. Впоследствии я все же отказалась от новых предложений, хотя и не оставила мысли сняться, если представится возможность, в фильме с высокими художественными достоинствами. Этой надежды я не потеряла до сих пор.

Несравнимо больше удовлетворения я получила в следующем году от моего дебюта в качестве драматической актрисы. Об этом я втайне мечтала уже давно, хотя и не предпринимала никаких практических шагов.

Драматический театр всегда привлекал меня, и я как в Италии, так и за рубежом не упускала случая побывать на лучших спектаклях, особенно в исполнении крупных артистов.

Поздней весной я приехала в Палермо на гастроли. Однажды вечером, когда я гримировалась в артистической уборной, ко мне с неожиданным, но приятным визитом пожаловал дорогой Ренато Симони, глава итальянских критиков драматического театра. Я встретила его с огромной радостью, но не скрыла своего удивления, не подозревая даже, какова причина его прихода.

Было это в антракте между первым и вторым действиями «Севильского цирюльника».

Симони уселся в кресло и, ласково поглядев на меня своими добрыми голубыми глазами, сказал без обиняков:

– Тоти, я хочу предложить тебе сыграть на Венецианском фестивале Лючету в «Кьоджинских перепалках».

– Но, дорогой Симони, я ни разу не играла в драматическом театре.

– Вот тебе и на! А в «Севильском цирюльнике» ты разве не играешь Розину? – И потом добавил – Не волнуйся. Раз я предложил тебе эту роль, значит, ты отлично с ней справишься. Ну, конечно, ты споешь и две венецианские канцоны.

Я не видела «Кьоджинских перепалок» и не знала, как трудна и ответственна роль Лючеты.

В первый момент я думала, что Симони решил поручить мне второстепенную роль, а главное – это спеть две песни. Его убедительные доводы и глубокое уважение к нему заставили меня вслепую принять это заманчивое предложение, и даже не без удовольствия. Уходя, Симони сказал, что через несколько дней помощник режиссера Гуидо Сальвини передаст мне текст комедии. И вот, едва я вернулась в Милан, мне вручили текст «Кьоджинских перепалок». Ознакомившись с центральной ролью Лючеты, я похолодела от ужаса. Прежде всего я решила выучить текст роли наизусть.

Я оставила всех и вся и отправилась в Порретту, куда ездила каждый год принимать ингаляцию и грязи.

Я упросила Джени Садеро, великолепную актрису, хорошо знавшую стиль и характер венецианцев, поехать со мной. Там, в тиши маленького курортного городка, Джени помогла мне выучить роль, подавая все реплики и внимательно следя за мной.

Я трудилась усердно, в поте лица, повинуясь своей интуиции, голосу сердца и врожденной музыкальности, которой требует сам стиль этой комедии Гольдони. Меня несколько раз вызывали телеграммой в Венецию, где уже начались репетиции. С трепетом и сознанием важности того шага, который делаю, выехала я в Венецию, зная, что моими партнерами будут первоклассные артисты Джанфранко Джаккетти, Ческо Баседжо, Джулио Стиваль, Маргарита Сеглин, Карло Микелуцци, Кики Пальмер.

Буквально вся Венеция жила ожиданием спектакля, тем более что сыграть комедию Гольдони предполагалось в Джудекке на Кампо Сан Косма, на естественной, удивительно красивой площадке.

Начались репетиции в театре «Гольдони».

Прежде чем приступить со всеми остальными актерами к работе над пьесой, я пожелала, чтобы Симони, живший в той же гостинице, где и я, послушал меня. Я очень волновалась и не решалась идти в театр до встречи с Ренато Симони.

Добрейшая Джени Садеро взялась его разыскать. Она нашла нашего режиссера на площади Сан Марко и рассказала ему о моих сомнениях. Симони и сам немного волновался за меня. Кто-то из досужих критиков и трагических пророков, которых всегда предостаточно, преждевременно успел ему нашептать, что Тоти Даль Монте наверняка внесет в свое исполнение элементы мелодраматизма, столь несвойственного яркому реализму Гольдони.

Объяснив Симони, что я готовилась старательно и вдумчиво, Джени уговорила его послушать меня в гостинице.

Симони был вечно занят на репетициях, и у него не оставалось ни минуты свободного времени. И все же, придя в мой номер, он ласково поздоровался со мной и поудобнее устроился в кресле. Держа в руках текст пьесы, Симони с места бросал мне реплики, попросив играть как можно естественнее, словно я выступаю на сцене перед зрителями. В середине первого действия, когда я совершенно освоилась с ролью, Симони внезапно поднялся, захлопнул книгу и радостно воскликнул:

– Я не ошибся! Это великолепно, Тоти! Если ты сыграешь так же и на премьере, спектакль надолго запомнится. А теперь марш в театр, мы и так опаздываем.

До этого на репетициях роль Лючеты исполняла хорошая актриса Чезира Вианелло из труппы Джанетти. Желая облегчить диалог и придать ему большую живость, Симони сделал в пьесе несколько купюр, слегка сократив и мою роль. Перед началом репетиции Симони еще раз посоветовал мне положиться на мой безошибочный инстинкт актрисы и ни о чем больше не думать.

Утомительнейшая репетиция длилась уже несколько часов, но я так вошла в роль, что даже не заметила, как летит время, и совершенно не чувствовала усталости. Меня поддерживал энтузиазм неофита. В третьем действии притворный плач Лючеты так хорошо мне удался, что даже мои коллеги не удержались от похвал. Когда отзвучали последние реплики, ко мне подошел Джанфранко Джаккетти и, улыбаясь, сказал:

– Дорогая Тоти, позвольте вам сообщить, что вы играете лучше нас. И не мудрено, ведь вы не отравлены ядом профессионализма.

На следующей репетиции присутствовала Дина Галли, великая актриса и моя хорошая подруга. Изящество и сочность комедии совершенно ее покорили. По окончании она поднялась на сцену и поздравила каждого из нас. Меня она обняла и сказала:

– Тоти, я не раз наслаждалась твоим пением в «Ла Скала» и других театрах. Но никогда не думала, что ты доставишь мне столько радости в этой венецианской пьесе.

Затем, обратившись к Симони, воскликнула:

– Ты уж посмотри, Ренато, чтобы она в этих «перепалках» голос не потеряла!

Правда, голоса я не потеряла, но почти три месяца хрипела после грандиозной постановки «Кьоджинских перепалок» на Кампо Сан Косма. Но сколько счастья доставил мне этот спектакль!

Симони вложил в него все свое театральное мастерство, «выжав» из каждого актера максимум возможного. А ведь актеры были калибра Джаккетти, Стиваля, Сеглин, Баседжо, Микелуцци, Пальмера. Превосходную игру показали Джино и Джанни Кавальери в ролях Агонии и Мармоттины.

С какой печалью я вспоминаю имена умерших участников того незабываемого спектакля. И прежде всего добрейшего Ренато Симони, талантливого Джаккетти, очень тонко сыгравшего роль Кодигора, пылкого Стиваля, милейшего человека и вдохновенного актера Джанни Кавальери, мудрого Кики Пальмера, превосходно подражавшего говору венецианцев. Кроме Симони, все они ушли из жизни совсем молодыми, в полном расцвете сил и таланта.

Мой успех в новом для меня жанре был поистине ослепительным, и я совсем потеряла голову от радости. Однако, когда через год Симони предложил мне принять участие в повторной постановке «Кьоджинских перепалок», у меня хватило ума отказаться. Слишком велик был риск потерять голос. Роль Лючеты была поручена Изе Пола, которая уже приобрела известность как артистка кино.

На драматическую сцену я вернулась уже двенадцать лет спустя. Похоже, что вирус, которым меня заразил тогда Симони, гнездится во мне и по сей день.

Мне приятно закончить воспоминания об этой необыкновенной постановке «Кьоджинских перепалок» маленьким рассказом об оплошности одного заграничного критика. Он, по-видимому, не знал, что я певица. Похвалив в своей газете спектакль, работу режиссера, игру исполнителей главных ролей, он написал обо мне: «Очень хорошо сыграла и Тоти Даль Монте. К тому же у нее приятный голосок, и она прелестно спела свои песенки».

Из множества итальянских и зарубежных критиков, присутствовавших на спектакле, он единственный, к моему большому удовольствию, принял меня за профессиональную драматическую актрису.

XXXIII. Грозные сороковые годы

Не могу не вернуться к грозным сороковым годам.

Мне еще многое, многое хотелось бы рассказать о пережитом за время войны. Подробное описание событий тех лет заняло бы много места. Но я ограничусь лишь самыми важными из них еще и потому, что теперь все по молчаливому уговору стремятся окутать, милосердия ради, густым покрывалом ужасную эпопею жестокости, разрушения и горя.

Я уже рассказывала о страхе, который нам довелось пережить во время бомбежек. А воздушные налеты с каждым днем становились более яростными и охватили почти всю Италию.

Одно из самых горестных воспоминаний осталось у меня о воздушном налете на Трапани в конце 1942 года. По воле случая это трагическое событие совпало со смертью маэстро Анджело Феррари. Хотя к этому времени Сицилия стала объектом непрерывных бомбежек, я не смогла отказаться от выступлений в Мессине, Палермо, Трапани. Наша труппа ставила «Дон Паскуале» с чудесным певцом Аугусто Беуфом в заглавной роли.

Чтобы не переутомиться, я ограничила свои выступления участием в этой опере Доницетти. К моей великой радости, я наконец-то смогла взять с собой Мари, которая уже подросла и мечтала попутешествовать, увидеть новые места и подышать воздухом сцены, все сильнее манившей ее.

В репертуаре нашей труппы была и «Чио-Чио-Сан», но заглавную партию в ней исполняла другая певица.

Гастроли в Палермо и Мессине прошли вполне спокойно. Ни единой бомбежки, переполненные театры, самый горячий прием. Лишь серо-зеленые шинели итальянских и немецких солдат на каждой улице напоминали нам о войне.

Беды подстерегали нас в Трапани. Едва мы туда приехали, я заболела сильнейшим гриппом. У меня поднялась температура, и пришлось слечь в постель, доставив массу неприятностей импрессарио и бедняге Феррари.

В первый вечер вместо «Дон Паскуале» дали «Чио-Чио-Сан». Я стала глотать сульфамид и взывала ко всем святым с мольбой поскорее излечить меня, чтобы выступить на следующий вечер. Пришла Мари и попросила отпустить ее в театр на «Чио-Чио-Сан». Я согласилась, узнав, что ее обязательно проводят.

Потом задремала и внезапно проснулась от воя сирен. Первая мысль была о дочери, и я мгновенно вскочила с постели. В комнату вбежал Беуф, чтобы отвести меня в бомбоубежище.

– Обо мне не беспокойся, беги… скорее… В театре Мари… Нельзя терять ни секунды… Беги же…

Я спустилась в бомбоубежище, которое, впрочем, было таковым лишь по названию. Попади в него хоть одна бомба, мы бы все задохнулись под развалинами. Беуф что есть духу помчался в театр.

Бомбежка уже началась, и в воздухе беспрестанно свистели осколки зенитных снарядов, с грохотом рушились здания. При каждом новом взрыве у меня замирало сердце. Я была не в состоянии думать ни о чем, кроме моей дочери, которой грозила смертельная опасность. Словно безумная я что-то бессвязно бормотала, шептала слова молитв и, если б меня не удержали, бросилась бы по темным, усеянным обломками улицам на отчаянные поиски Мари.

С божьей помощью Беуф благополучно добрался до убежища вместе с моей доченькой, которая ничуть не испугалась этого светопреставления. Я крепко прижала ее к груди и разрыдалась от счастья… Увы, бомбежка была на редкость ожесточенной и причинила городу огромные разрушения; много людей в тот страшный вечер было убито и ранено.

В полночь раздался сигнал отбоя. Мы с Мари вернулись в нашу комнату и легли спать.

Опасность миновала, и вместе с ней как-то сразу отступила болезнь. Мы уже спали глубоким сном, когда около четырех часов утра меня разбудили возбужденные голоса и шум шагов в коридоре.

– Что там происходит?

Я высунулась из двери и спросила у первого, кто попался мне на глаза:

– Что случилось?

– Маэстро Феррари… умирает.

Феррари много лет страдал сердечной недостаточностью, и волнения, связанные с адской бомбежкой, окончательно подкосили его. Ночью у него начался сильнейший сердечный приступ – инфаркт, как говорят теперь; тогда это называлось ангина пекторис.

Какое горе, какой удар для всех нас!.. Умереть вдали от семьи, в номере гостиницы… Мы все были потрясены и не знали, что делать. Каждый в глубине души желал лишь одного – поскорее вернуться в Милан.

Но импрессарио поневоле приходилось заботиться о своих интересах. Он уговорил нас остаться и сыграть в уже объявленных спектаклях. Мы хоть и с неохотой, но согласились.

Утром состоялись похороны маэстро. Мы хотели, чтобы несчастному Феррари, работавшему до последней минуты, были возданы все почести. Мы шли за гробом до самой церквушки при кладбище, и этот трагический путь наполнял наши сердца величайшей скорбью. Мы оставили гроб в церкви открытым до приезда из Милана сына покойного.

Все мы возвращались в гостиницу, убитые горем, неспособные обрести веселье и легкость, столь необходимые для оперы Доницетти. В гробовой тишине все стали готовиться к выходу на сцену.

Отзвучал последний звонок, и представление началось. Я из-за кулис слушала, как мои коллеги – тенор, баритон и бас – исполняют первую сцену. У меня создалось впечатление, что спектаклю грозит полнейший провал. Все трое играли и пели вяло, без капли юмора и задора, и зрителям было совсем не смешно.

Что делать? Что бы такое придумать? И тут мне пришла в голову блестящая идея. Я велела официанту из бара принести бутылку коньяку и, когда кончилось первое действие, угостила всех певцов.

Через несколько минут все уже пребывали в состоянии легкого опьянения, и «Дон Паскуале» понесся на всех парусах, к вящему удовольствию зрителей. Но когда каждый из нас вернулся в свою артистическую уборную, жестокая реальность предстала перед ним во всей своей наготе. Жизнь артиста бывает порой суровой, многотрудной и горестной!

Покинув через несколько дней Трапани, мы на короткое время остановились в Марсале, а затем двинулись на север. Хорошо ли, плохо ли, но мы завершили беспокойное турне по Сицилии, потеряв, увы, одного из наших товарищей.

Многим это может показаться невероятным, но годы войны, особенно до конца 1943 года, были самыми напряженными в моей долгой артистической карьере, хотя выступления за рубежом резко сократились. В этот мрачный период, когда беспрестанные выступления чередовались с неприятностями и постоянными треволнениями, мои мысли уносились к тихой, спокойной Австралии, шумной Америке и Дальнему Востоку.

Мои зарубежные гастроли ограничивались теперь редкими концертами в Барселоне и опасными турне по обширной, слишком обширной территории рейха. Я говорю «опасными» не только из-за непрерывных бомбардировок, но и в силу обязывающей к слишком многому любезности нацистских властей.

В какой-то момент мне показалось, что мои выступления могут быть истолкованы как одобрение всех жестокостей нацизма и бесноватого фюрера.

Между тем в глубине души, хотя я стояла в стороне от политики, мне была глубоко отвратительна эта война, вызванная манией величия жестокого диктатора. Я видела предостаточно, чтобы осудить эту бойню. Особенно потрясла меня судьба еврейских беженцев. Я принимала близко к сердцу страдания и горе родных и родственников моих друзей и жила в предчувствии еще худших бед.

И все-таки в 1940–1942 годах я очутилась между молотом и наковальней и не могла отказаться от заранее согласованных концертов в Берлине, Лейпциге, Гамбурге, Вене.

Я выступила по берлинскому радио с концертом, посвященным сражавшимся на фронте солдатам. В 1942 году в том же Берлине мне пришлось принять участие в концерте, который палач Гиммлер дал в честь раненых, вернувшихся с восточного фронта.

Не могу сказать, что мне было неприятно выступать в концерте, но личность его устроителя вызывала во мне отвращение. По мере того как война становилась все более ожесточенной, к чувству моральной неловкости прибавился во время этих вынужденных турне по Германии страх перед массированными бомбардировками, которым подвергали английские королевские военно-воздушные силы территорию рейха. Отразив атаки «люфтваффе», английская авиация перешла в контрнаступление и с лихвой отплатила немцам за их налеты.

Хвастливая бравада тучного фельдмаршала Геринга, который в начале войны торжественно пообещал фюреру и немецкому народу, что ни один вражеский самолет не посмеет вторгнуться в воздушные пределы великого рейха, получила весьма наглядное опровержение.

Целые стаи английских бомбардировщиков, а впоследствии и множество американских «летающих крепостей» буквально не давали передышки и терроризировали немецкие города своими все более длительными налетами.

Мне несколько раз пришлось оказаться в этом огненном аду. К счастью, убежища были хорошие. Вообще вся пассивная защита была организована с тем умением, на какое способны только немцы.

Я попадала под массированные налеты в Берлине, Гамбурге, Лейпциге, Дортмунде, Франкфурте, Бреславе и в других городах на Рейне и в Руре. Тем не менее мои выступления проходили при переполненных залах. Меня это поражало, и я говорила себе: «На город низвергается с неба адская лавина огня. Поразительно, как все эти люди могут слушать пение?»

Иногда я задавала этот вопрос организаторам концертов или близким друзьям. Большинство удивлялось моей наивности, некоторые пожимали плечами, иные открыто смеялись.

Впоследствии я поняла, что пение и музыка в это время были своего рода лекарством против страха, возможностью забыться.

Немцы – один из самых музыкальных народов в мире, этого нельзя отрицать. Любовь к бельканто и хорошей музыке у них в крови. Кроме того, надо помнить, что довольно долгое время большинство немцев твердо верило в конечную победу немецких войск. И только разгром под Сталинградом открыл им глаза. Однако очень многие продолжали убаюкивать себя надеждой на почетный мир.

Самая страшная бомбежка настигла меня в Гамбурге. Налет продолжался шесть часов; порт был разрушен до основания. Казалось, наступил конец света. А в полдень я давала концерт в переполненном зале. Восторженная публика просто замучила меня бесчисленными вызовами на «бис».

В гостиницу я вернулась взволнованная и совершенно разбитая. Мне подали ужин и я мечтала поскорей лечь спать.

Во время ужина снова раздался сигнал тревоги. Поспешно я спустилась в убежище. Не помню, кто меня провожал, вероятно, кто-то из хозяев гостиницы. Убежище было простое, удобное. Несмотря на большое скопление народа, там царил идеальный порядок. Люди сидели на креслах, стульях, лавках. Мне освободили местечко. Я буквально засыпала на ходу и валилась с ног от усталости. Мною овладело какое-то сомнамбулическое состояние, и даже грохот рвущихся в порту бомб не смог снять с меня оцепенение. Какая-то добрая душа сжалилась надо мной, и появились носилки «скорой помощи». Нашли подушку, и я легла. Меня накрыли одеялом и двумя пальто, чтобы я могла согреться.

Совершенно не помню, что происходило вокруг меня в ту трагическую ночь. Знаю только, что едва я легла, как тотчас же погрузилась в настоящий летаргический сон. Спала я шесть часов подряд, почти до рассвета, когда зазвучал отбой.

Еще не проснувшись окончательно, я открыла глаза и, не соображая, где я, услышала голос женщины, восклицавшей на чистейшем венецианском диалекте:

– Святая дева Мария! Да ведь это Тоти!.. Бедняжка!.. Подумать только, куда ее занесло!..

Это была судомойка из гостиницы, простая венецианка. Она помогла мне подняться с носилок, на которых я спала так сладко, словно на пуховой перине.

В Лейпциге со мной произошел еще один трагикомический случай. Я переодевалась в своей комнате после концерта, когда раздался сигнал тревоги. Впопыхах я стала напяливать на себя платье при слабом свете свечи. Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату ворвался здоровенный мужчина. Вид его не внушал никакого доверия. Одет он был прямо как марсианин, в руках фонарь, на голове немецкая каска. Осветив мое лицо фонарем, он стал кричать нетерпеливо и решительно. Понятно, я начала протестовать, не жалея голосовых связок. Возможно, я тоже кричала, не помню, что именно, скорее всего: «Выйдите сейчас же вон, невежда!» – пытаясь одновременно кое-как прикрыться. Но этот наглец заорал снова: «Идти!.. Идти!.. Вниз!.. Вниз!..» – а затем бесцеремонно схватил меня и поволок вниз.

В убежище мне подали скромный ужин.

«А ведь этот непрошеный гость чуть не надорвался от крика, бедняга, единственно из желания спасти меня», – подумала я.

Во время войны в Германии со мной было много приключений такого рода. Они мне послужили хорошим предлогом для того, чтобы отказаться от всяких других предложений петь в Германии и больше туда не возвращаться.

В общем, атмосфера там стала гнетущей, и виной этому были не только воздушные налеты.

Впрочем, и в Италии в это же время, особенно после 25 июля и 8 сентября 1943 года, обстановка значительно накалилась.

В довершение всего тот памятный год совпал для меня с разочарованием в любви. Мне было очень грустно. Монтесанто любил меня по-прежнему, но сознавал, что наши пути разошлись навсегда. Он страдал, и я страдала вместе с ним. Нам остались лишь нечастые встречи в миланском кафе, неподалеку от арки Мира, словно мы двое юных студентов, полных иллюзий и гнетущей тоски.

Впрочем, у нас это были уже не иллюзии, а разочарования, скорее даже одно-единственное, острое разочарование, не зависящее от нашей воли, фатальное и непреодолимое. Счастье еще, что по работе мне довольно редко приходилось бывать в Милане.

После того печального турне по Сицилии я дала последний концерт в Вене, а потом отправилась в длительную гастрольную поездку по городам Италии. Из Турина я переехала в Ливорно, а оттуда в Венецию, Ровиго, Сарцано. Наши гастроли завершались в Барселоне.

Продолжительное турне не обошлось без неприятных происшествий, и, как всегда, их причиной была война. Но в общем гастроли прошли успешно.

В Испании я дала ряд концертов, а затем летом взяла небольшой отпуск и отправилась на лечение в Сальсомаджоре.

Положение на фронтах становилось все более критическим. Американцы и англичане высадились в Сицилии. Всюду царили растерянность и страх. Я решила не задерживаться в Сальсомаджоре и укрыться вместе с Мари в Барбизанелло.

Известие о падении фашизма застало нас в Барбизанелло. Почти все лето и начало осени я провела в безопасности в своей вилле, если не считать нескольких поездок в Монтекатини для выступлений в «Севильском цирюльнике».

Наступило суровое время. Наша бедная родина должна была расплачиваться за все свои ошибки, и прежде всего за участие в разрушительной, несправедливой и заранее обреченной на неудачу войне, ведь не было никакой надежды выиграть ее. Вскоре грозное эхо событий докатилось и до Барбизанелло. Целые группы солдат, отбившихся от своих частей, в страхе перед немцами и концентрационными лагерями устремились на мою виллу. Мой сад превратился в пристанище для беглецов, стремившихся как можно скорее добраться к себе домой. Надо было их укрывать, кормить, одевать. Вся мужская одежда, которую я нашла в доме, в основном одежда моего мужа, братьев и знакомых, была роздана этим горемыкам беглым солдатам. Мои запасы продовольствия подошли к концу. В погребе оставалось уже мало вина. Целыми днями в саду кипел котел с супом и стояла бочка с вином.

Вскоре нагрянули немцы. Они расположились недалеко от моей виллы, в Солиго, где и была их комендатура, прославившаяся необыкновенной бдительностью и жестокостью.

Последние беглецы поспешно покидали мою виллу и окружающие дома. Некоторые из них надеялись скрыться от преследований СС, другие вступили в первые партизанские отряды, созданные в Кансильо и горных районах Тревиджано.

Я боялась, что о моей помощи дезертирам станет известно немцам, и несколько недель жила в сильнейшем беспокойстве. Когда в октябре мне принесли разрешение возобновить мои выступления на сцене, я не поверила своим глазам. Я спела Чио-Чио-Сан в миланском театре «Нуово». Затем несколько раз выступила в этой же опере на гастролях, организованных неутомимым Кастельмонте.

Республика Сало относилась «благосклонно» к артистам и их деятельности. Искусство должно было поднимать упавший моральный дух населения.

Поездка прошла довольно удачно, хотя часто спектакли прерывались воздушными налетами. Мы побывали во многих городах, в том числе в Турине, Верчелли, Пьяченце, Бусто-Арсицио, Нови-Лигуре, Бергамо и в других.